ПОЛНОЛУНИЕ
Мы целовались с тобой на краю пустоты.
Мы говорили с тобой на пороге молчанья.
Пусть впереди длинная ночь отчаянья,
И позади все сожжены мосты…
Мы не упали с тобой в бездну ночной тишины.
Мы не взлетели в пропасть немого неба.
Мы не оставляли разумную толику хлеба:
После полета жить‑то мы чем‑то должны.
Мы доказали, что оба на облаках
Мы еще можем качаться полночью ясной.
Мы не вонзили зубы в красное мясо,
Не уподобились мы в естестве волкам.
Мы сохранили друг друга от близкой беды,
Уберегли, заставили вовремя остановиться…
Может, поэтому зависть к котам и птицам
В нас продолжает чудовищем жить седым…
* * *
Циркачка в ящике! Спокойна ты
В мельканье лезвий иллюзиониста.
В тебе ни страха нет, ни суеты.
Работаешь на удивленье чисто.
Твой маг–партнер тебя тренировал,
Любовно и неистово неволя.
Ты знаешь, где и как пройдет кинжал.
И страх забыт, и в кулаке вся воля.
До совершенства номер доведен.
Из ящика ты выйдешь невредима…
Но если бы ножи со всех сторон
И в жизни так же проносились мимо!
Когда бы знать, где лезвие пройдет,
Как нужно стать, чтоб избежать увечий!
Отрепетировать все наперед:
Паденья, взлеты, проводы и встречи…
Но жизнь — смертельный номер цирковой.
И нет суровей иллюзиониста.
И платят изувеченной судьбой
За страх, мешающий работать чисто.
* * *
Это сон — или это осень?
Зачарованно крикну. «О, синь!»
А навстречу — весна красок —
Мне в распахнутые глаза.
Это миг — или это вечность?
Дня предсмертного бесконечность?
Будто перед концом света,
Облаков плывут образа:
Осиянные светом листьев,
Осененные серебристой
Предзакатной полоской неба,
Уплывают, бесшумно скользя.
И среди суеты я верю
Только в эту, в эту потерю:
Меркнет, меркнет волшебный свет мой,
И его задержать нельзя!..
ДУША ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
Отправлена Бог весть когда, нагая,
В заброшенном почтовом отделенье,
Куда сто лет не ходит адресат,
Лежит душа. Пылится под ногами,
И все еще надеяться не лень ей.
Что он придет, найдет, что будет рад...
Дистанция «рождение — погибель» —
У каждого своя. Но тело — это
Лишь тень души, незримо льющей свет.
В почтовом отделенье, на отшибе,
Душа чуть дышит, истекая светом.
А тень ее во тьме бредет сто лет…
* * *
…И снова жить. И снова из глубин
Смотреть на солнце и к нему стремиться.
Тебе, годов унылых вереница,
Прощаю все за правды один миг.
Тот миг. Мой миг. Мерило всех мерил.
К нему ползла я по скале отвесной.
Срывалась в пропасть. Он меня манил.
Он стал моим оплотом, силой крестной.
Вновь, как Сизиф, отброшенная вспять,
Стремлюсь я вверх, к тебе, мое мгновенье.
Устала бесконечно оживать
И умирать с мечтой о воскресенье.
Мне все трудней. Но выбора другого
Нет у меня, пока тот миг живет.
Мне дорог и в падении полет.
Среди руин и пепла я готова
На солнечном луче кататься между
Двумя мирами, как в глуби колодца.
Ловить впотьмах бегущую надежду
И смутно верить, что она вернется…
…И снова жить…
* * *
Н. Авербух
О боль и трепет каждого заката,
Когда с тревогой глупой смотришь вдаль:
Не навсегда ли солнце закатилось?
Не навсегда ль?
О боль и трепет каждого рассвета,
Когда с тревогою — взойдет иль нет? —
Глядишь туда, где по каемке неба
Чуть брезжит свет…
О смерть отчаянья спокойного и злого,
Прыжок в пучину с черного моста,
Пучина сна — и страх, что не проснешься снова,
Что позади уже
незримая черта…
КАПЛЯ
Мир перевернутый сжат до предела
В капле дождя на окошке моем.
Вот бы душа отстранилась от тела:
Глянуть в нее, как в оконный проем!
Что я увижу? На загнанной кляче,
Неисправим, все вперед и вперед
Едет, затем, что не может иначе,
Едет за правдой сеньор Дон Кихот.
Криком «Распни!» исцеленный калека
Метит в соавторы новых Голгоф.
Пред человечностью у человека
Невозместимых все больше долгов…
Капля дождя на окошке набухла,
Слишком для тяжести этой мала,
И покатилась слезою, как будто
Выдержать больше не в силах была…
* * *
Когда из гнездышка питомца
Выталкивает птица вон —
Он полетит иль разобьется:
Таков закон.
Мудра в жестокости природа.
Качая, к черту, это мать?
Терпеть дано ей год за годом…
Но не прощать.
Нас губят матери, жалея.
И, в собственный пускаясь путь,
Мы ползаем, на мир не смея
С высот взглянуть.
Судьба, на пряники скупая,
На розги, что ни день, щедрей,
Любовь слепую искупает —
Грех матерей.
И, верно, в том еще на свете
Нам бесконечно повезло,
Что все мы — мачехины дети.
Добро есть зло?
* * *
Перевернутый мир дробился,
Погружаясь в рябые лужи.
И пупырчатой коркой покрылся
Самый воздух, ежась от стужи.
И на утлом земном ковчеге,
Потеряв и руль, и ветрила,
Забывая о Человеке,
Человечество в гибель плыло.
Не достигнуть спасительной суши.
Не уйти из смертного круга.
И никто не спасет наши души —
Если мы не прижмемся друг к другу…
* * *
Не знаком нам запах,
Вкус и цвет войны:
Мы в пятидесятых
Были рождены.
Только почему нам
Средь сует порой
На вокзале шумном
Сердце жмет тоской?
Будто крик все внятен:
«Бабоньки! Война!»
И на сердце вмятин
Хватит всем сполна.
Голосок тальянки…
Трубы впали в раж…
Плакали славянки
Под прощальный марш…
Мне тепло в постели.
Но все чаще — сон:
Сверстники в шинелях
Прыгают в вагон…
ВОЗВРАЩЕНИЕ
(С. Ч–у)
Ощущение крыльев вернулось.
Ничего невозможного нет.
Ты мое возвращение в юность.
Ты мой пропуск туда, где запрет —
В край, куда с потаенной кручиной
Одинокое время бредет…
Там теперь высоко и пустынно.
И неслышен и легок полет.
Возвращаться в былое — нелепо?
Или шанс нам дарован судьбой?
Наша родина — звездное небо.
Мы с тобою вернулись домой.
В доме этом и мрак я приемлю:
Он с любовью и праздником слит…
Неизбежным паденьем на землю
Эта сладость полета горчит…
Алексей ВОСКОБОЙНИК
* * *
На весеннем отдохнувшем поле
Я увидел умершую птицу.
И узнал в нем кенора.
На волю
Он когда‑то в клетке так стремился,
Но погиб,
соприкоснувшись с нею.
Тщетно солнце крылья его греет.
Вот и ты мне даришь ту свободу,
От которой медленно я таю.
Не хочу!
Я лучше на комоде,
В клетке од тебе насочиняю.
Ты погладишь нежно мои крылья
И вернешь любви своей Бастилью.
ДУРАК
Смеялись мы:
в лесу весеннем
он радовался крошечным цветам
и плакал над разбившимся птенцом,
и землю обнимал,
дарившую лесам
густую жизнь;
он в лес входил, как в дом,
где каждый куст и каждое дыханье
несли в его сознание покой,
где видел он зачатки мирозданья,
где был он свой.
Несчастья своего не замечая,
покинутый возлюбленной своей,
он улыбался журавлиным стаям
и находил ошибки у корней.
Ему бы жить в ненастоящем прошлом,
чтоб не было политики, войны,
чтоб о любви не говорили пошло
и не пугали фиолетовые сны.
* * *
А под вечер горячая пыль
Улеглась на студеной земле,
И зажженный на счастье фитиль
Слабо высветил что‑то во мгле.
Это было лицо не лицо,
Это были глаза не глаза.
Сизоватого дыма кольцо
Превратило штрихи в образа.
Тут бы сразу упасть и не встать
И при этом простить себе все,
Но вблизи что‑то стало стонать
Заглушаемому в унисон…
А потом — вдруг глухие шаги
И от вздоха потухший огонь.
За невидимым дымом — ни зги,
Лишь предчувствие страшных погонь.
Но глухой не услышит слепца,
Но слепой не оценит зеркал.
Это было начало конца,
А быть может, началом начал.
ЧЕРСТВЫЕ ВАТРУШКИ
Заалела золотая заледь
В тот февральский неуютный день,
Когда юноша, на небо глядя,
Головой уткнулся в старый пень.
Загремел неудержимым эхом
Молодой заснеженный лесок,
И взорвался сыч зловещим смехом,
Недовольный, что прервался сон.
Закачались сосны молчаливо,
От ужасной новости ожив…
Вдруг по лесу кто‑то торопливо
Пробежал, тяжел и суетлив.
— Что случилось, брат! Ты бел, как мрамор.
— Я, кажись, парнишечку убил…
Слышу шорох… Ну, я быстро замер…
Думал зверь… И с двух стволов пустил.
— Да ты что!!
— Смотри, если не веришь:
Вон лежит с кошелкою в руке.
— Ах ты черт! Но что теперь нам делать?
— Я спрошу. Тут дом невдалеке.
— Тебе что, свобода надоела!
Паренька хоть как уж не вернуть.
А тюрьма, ведь это же не дело…
Парня в прорубь надо запихнуть.
Снег закрыл колючим одеялом
На глубокой речке крепкий лед,
Лед закрыл начищенным забралом
Совесть обесчещенных вдруг вод.
А в спокойном доме на опушке
Начинается начало беспокойств,
И остывшие любимые ватрушки
Зачерствели, как березовая трость.
12.12.1977.
КОМНАТА СМЕХА
Здесь так хорошо, как в семье обеспеченной,
Здесь люди не лгут — правда, врут зеркала.
Но каждый, в них видя себя искалеченным,
Не то, что плачет, — смеется без зла.
Цепочкой идут и идут посетители.
Идут, чтоб глумиться до слез над собой…
И кто ж они, гости веселой обители?
Кто ты, например, человек молодой?
Не ты ль по тарелкам под хохот приятелей
Стрелял, попадая в одно «молоко»?
Дай Бог, чтоб не ты, ведь тот станет карателем —
Жестоко и метко разящим стрелком…
То нервный, то глупый смех, то очищающий —
Плебей и патриций в уродстве равны.
Здесь все ненормально, но жизнь — штука те еще,
Все рады, что здесь они просто смешны…
Слепой вдруг зашел с полосатою палкою —
Идет и хохочет, по полу стуча.
И это не выплеск, не выходка жалкая,
А то, что уносит, погаснув, свеча…
Здесь два измерения соприкасаются,
А может, и нет — между ними стекло,
И вовсе не виденьем тайны вскрываются
(Неважно, какие — добро или зло),
А чем‑то, что сводит с ума биохлюпиков,
Что, верно, увидел веселый слепой…
Но надо отвлечься: Цветы — это лютики,
А меч — это птица с настенной резьбой…
Зеркальная кривда, гротескная истина —
Юродивый ищет в уродстве себя.
Да, здесь он смешной, но зато не освистанный,
А там издеваются, даже любя.
Здесь так хорошо, как в стране обесчещенной…
4.05.1993.
* * *
С вокзала, с платформы, с вагонной подножки
Весной или летом, а может, зимой,
Когда над душой издеваются кошки,
Когда все мадонны на вид, как матрешки,
Увидишь мой город, сварливый и злой.
Увидишь, оценишь, поморщишься нервно,
Войдешь в его чрево песчинкой, звеном.
Проспект–пищевод неприглядной каверной
Тебя понесет на трамвае, наверно,
В истоптанный двор и истасканный дом.
О город, ты мастер не нравиться сразу,
Пугать серой кожей дорог и домов,
Изрытой судьбою, как будто проказой,
Уставшей от плоти, как страсть от экстаза,
Простой и всесущей, как роза ветров.
Мансарды на клетках, чудовищность в кубе,
Фабричный, автобусный, уличный гвалт,
Канкан на столе под серебряный бубен
В ночном кабаре, или попросту в клубе,
Где новые русские празднуют бал.
Все это не то, искажение сути —
За стенами бьется в припадке душа,
По улицам бродят обычные люди,
Раз в тысячу лет — бедуин на верблюде,
Зеваки глядят на него чуть дыша.
И это не то — сквозь цветастые шторы,
Замочные скважины, толщу дверей,
Защелки, засовы, заборы, заторы,
Сквозь непонимание, замкнутость, шоры
Наружу и внутрь рвется космос страстей
О город, ты монстр, и этим прекрасен
О друг, ты напрасно шельмуешь его —
Тебя проглотил он…
31.01.1996.
ХОРОШО ЖИВЕМ
Памяти А. Галича
Хорошо живем, хорошо!
Вот побили чуть — и я рад, —
Значит есть за что, значит шел —-
Тех не трогают, что сидят.
Правда, нос мой малость распух,
Да зубов половины нет…
Но на то ведь и есть паук,
Чтобы мухе держать ответ.
Хорошо живем, хорошо!
Вот раздели вдруг — и я горд, —
Пробежал квартал нагишом
И тем самым побил рекорд.
Правда, сразу ушла жена,
И от смеха умер сосед,
Но на то ведь и сатана,
Чтобы было побольше бед.
Хорошо живем, хорошо!
Вот прогнали прочь — и… нет,
Не остался здесь, а ушел.
Вы довольны? Общий привет!
Правда, там, в чужой стороне,
Где обласкан был и согрет,
Я вдруг в свой портрет на стене
Разрядил со зла пистолет…
Хорошо живете? Ну–ну…