* * *
Álbo lapillo diém notáre
Между черным камешком и белым —
все узоры берега морского,
между гарью и арбузом спелым —
запахи сезона золотого.
Между прошлым и наставшим летом —
целый год из белых дней и черных,
как между закатом и рассветом
ночь полна и вещих снов, и вздорных…
Между первым днем и днем последним —
только жизнь промчится белой птицей —
промелькнет прочитанной страницей,
лучезарной, словно отпуск летний…
КРАСНОДАРСКИЙ СНЕГ
Серебристым пунктиром
мерцает в окне
долгожданный,
нежданный,
нечаянный
снег…
Отодвинуты шторы —
у грани стекла
позабыты на миг
и хула, и хвала!
и в домах, и в сердцах —
тишина:
вот и брезжит надежда,
и глуше — вина…
Что за снег, что за снег —
ни пятна, ни следа!
А с утра,
точно в марте,
заблещет вода…
* * *
О, Русь моя, одна шестая суши!
Постигну ль я путь нелегкий твой?
Уже ль твоих аборигенов души
с моей имеют вечное родство?
Уже ль их боль покорно отступает
у плещущего зеркала реки,
когда буксира дальние гудки
подбрасывают в небо птичью стаю?
Прошедших лет заветные надежды
им так же светят до тех пор, пока
потомки извлекут из сундука
для смерти припасенные одежды?
И так же ли повсюду проклинают
вражды безумной ржавые мечи,
во тьме которых ненависть слепая
живет, дымя пожарами в ночи?
А с пепелищ, как перекати–поле,
под безутешный плач вагонных сот
вновь держит горький путь за лучшей
долей
твой Богом не обласканный народ!..
Ответы соберу ли по крупице
за годы, что подарит мне судьба,
которая, как цапля за Кубань,
за грань тысячелетия стремится!?.
ЭТО БЫЛО В ДЕТСТВЕ
Я представлял себе «хрущобы» раем,
когда за старым глиняным сараем
шелковицу на завтрак собирал
и воду пил из гулкого ведра…
Туманный отсвет быстрых ног девичьих
я принимал как оперенье птичье
среди открытий, совершенных мной,
тем летом, что прошло давным–давно…
И в рифму я писал о красном флаге
на белой разлинованной бумаге
лишь потому, что флаг был жизни частью,
и мне она в тот миг
сулила счастье!
ЗИМА
Отсеребрилась тень акаций,
погасло разноцветье дня —
довольно лету зазнаваться,
уже зовет зима меня!
И вот она идет по свету —
зима — хандра, зима — беда…
По воле северного ветра
струится белый снег в садах.
По воле северного ветра
природы суть обнажена —
июльской лаской не согрета,
вдруг стала подлинной она!
Стал свет берез еще белее,
чернее — глубина воды,
и купол вечера алеет
огнем рождественской звезды.
Зинаида ШЕДОГУБ
Отрывок из повести «ТАКАЯ КОРОТКАЯ ЖИЗНЬ…»
Володька проснулся, сполз с кровати, сонно пошатываясь, натянул штаны, протер сухонькими кулачками глазенки, робко глянул по сторонам и вздрогнул от радости: на углу стола лежал забытый кем‑то из взрослых коробок спичек. Боясь разбудить сестру, он, крадучись, подошел к столу, накрыл ладошкой коробок и сунул его в карман.
— Опять сахар воруешь! — прикрикнула на него проснувшаяся Маша.
Володька виновато вздрогнул и отпрянул от стола.
— Ни, не ив, — криво улыбаясь, оправдывался он.
Но Маша уже забыла о брате и лихорадочно натягивала платье: за окном шумели ее друзья: рыжий Лешка, по кличке Помидор, вечно простуженный Толик, задиристый, драчливый, за что его прозвали Петухом, подруга Юлька, попросту Юла, шустрая, говорливая девчонка.
— Седня гуляем свадьбу, — вваливаясь в комнату, сказал Толик.
— Не спеши, Петух! Я женюсь на Юле, — покраснев, заявил Лешка.
— Все я да я… — покачивая кудряшками, ломалась Юлька, — нехай седня невестой буде Машка.
— Та я ж целоваться не умею…
— Ну, наряжайся получше, а вы, хлопцы, столы готовьте, — приказала Юлька.
Наконец уселись, стали есть жаркое и пить вино, красноватый алычовый компот, и, подражая взрослым, кричать «горько». «Жених» вытягивал труоой толстые, жирные губы и неумело чмокал раскрасневшуюся «невесту». Володьке давно надоели эти свадьбы, и теперь он нетерпеливо ерзал на стуле, стараясь уловить момент, когда можно будет незаметно улизнуть из хаты. Когда ребята пустились в пляс, Володя юркнул в сад. Там он вынул из штанин коробок, повертел его, чиркнул спичкой и в испуге отбросил ее в сторону. Озираясь, он побежал к отхожему месту, рядом с которым стояла копна люцерны, а чуть поодаль на настиле из бревен лежала общая с дедом скирда сена. Володька надергал сенца, сложил его в зарослях за нужником и, все так же воровато оглядываясь по сторонам, чиркнул спичкой. Горящая сера отлетела и обожгла ладонь. Ребенок послюнявил обожженное место и снова вынул из коробка спичку. На сей раз она загорелась. Огонек, казалось, сам спрыгнул на сухую траву, и она вспыхнула разом так ярко, что Володька испугался и отскочил назад. Язычок пламени обхватил кольцом нужник, переметнулся с него на люцерну, лизнул край скирды.
— Е–мае, шось горит! — выглянул в форточку Лешка.
— Не чую, — мотнул чубом Толик.
— Сопли утри, не чую, — возмутился Лешка. — Вон дым столбом! Смывайся, ребята!
Огненный факел поднимался над садом, разбрызгивая искры, треща, извиваясь. Казалось, сей час запылает все: и дом, и деревья, и земля.
— Караул! Ратуйте, люди добри! — кричала Фекла и изо всех сил колотила палкой в медный таз. "
Пантелей Прокофьевич застыл у окна с тарел кой рисовой каши, которую он тщетно пытался доесть. На седой бороде повисли капли молока, рисинки, а он дрожащей рукой черпал кашу и проливал ее на себя.
Со всех сторон с баграми и ведрами бежали люди. Став цепочкой, они подавали воду на крышу дома и сарая, чтоб спасти от огня хотя бы строения. Некоторые смельчаки, обливаясь водой, подбегали к пылающей скирда и выхватывали из нее охапки сена. Его тут же поливали, и оно, дымя, обугленными комьями валялось на земле.
Дым стлался по траве, выедал глаза, и Маша, спрятавшись в зарослях орешника, то и дело вытирала слезы, оставляя на щеках грязные полосы.
Игнат заглянул в свой кабинет и сердито сощурился: вот уже третий раз колхозницы перебеливали комнату, а помещение по–прежнему казалось ему темным и неуютным.
— Сломать бы все к черту, да на новом месте правление построить, шоб и не пахло этим Гузновым, — подумал Игнат. — А то вместо Игната Пантелеевича Иваном Ивановичем кличут… Все заменю мебель, плакаты… Хочу все по–новому…
Мария поймала недовольный взгляд председа теля и усмехнулась:
— Робым на совесть, Игнат! Не знаю, шо тоби не нравица…
— Я тебе не Игнат, а Игнат Пантелеевич, — обо овал звеньевую председатель. — Скажу — и десять раз будешь белить…
— Ну уж уЕоль… не девочка, — вспыхнула Мария.
Зная крутой характер мужа, Люба бросилась к Марии. Еще недавно радовавшаяся председательству Игната, она вдруг поняла: нелегко быть председательшей. Теперь надо сносить не только свою боль, но и людскую…
— Игнат, замолчи! Мария тоби в матери годитца… — загораживая звеньевую, почти крикнула она.
Игнат еще больше покраснел, его глаза округлились и калились кровью, и Люба сжалась в ожидании удара или потока ругательств, но в это время за окном кто‑то истошно завопил: «Пожар! Наш председатель горит!»
Люба соскочила с телеги на ходу, покачнулась, :удом удержалась на ногах и побежала к базкам, откуда неприятно несло гарью. Она остановилась у огромной, еще дышащей теплом кучи золы и, задыхаясь не столько от бега, сколько от страха, срывающимся от напряжения голосом крикнула:
— Де диты?
Старики, сиротливо сидевшие на почерневших от копоти стволах, только понуро опустили головы и, казалось, не слышали вопроса невестки. К ним подошел Игнат, обнял родителей за плечи и тихо сказал:
— Че пригорюнились: сено привезу, а ребятня сховалась. Я б на их месте тоже…
— Да ось же вин паразит! — с хрустом ломая тыквенные стебли, радостно закричала невестка Рая и, как котенка, вытащила из‑под огромного листа чумазого, заплаканного Володьку.
— Ну шо, паразит, будешь и теперь спички брать? — пробираясь по тыквенному полю, отчитывала она племянника.
Ей навстречу кинулась Люба и судорожно обняла сынишку.
— Хватай, хватай, целуй свое золото, я б его поцеловала… — отдавая ребенка, неодобрительно сказала Раиса и, обращаясь к Игнату, уже по–другому, кокетливо и ласково, произнесла: — Магарыч, кумец, ставь! Из‑за твоего дохлячка уси ноги ободрала, вон глянь, кумец, — бесстыдно задирая юбку, показывала она исполосованные растениями ладные женские ножки.
— За Володьку, кума, ничего не жалко! — содрогаясь от внезапно возникшего желания, хохотнул Игнат и притянул к себе невестку.
Игнату как председателю везло: урожай зерновых был собран такой, что о нем заговорили и в районе, и в крае, и в газете появилась статья. Чтобы как‑то отметить это событие, он решил в воскресенье повезти передовиков производства на море.
Настроение с раннего утра у всех было праздничное. Несмотря на выедающую глаза пыль, на грузовиках пели колхозники. Люба тоже пела, изредка поглядывая по сторонам.
За бортом машины мелькали вспаханные и еще не убранные поля, луга, каналы, хутора, станицы, ближе к морю грунтовую дорогу окружили заросшие тростником и камышом лиманы, с чернеющих чаш которых то здесь, то там взлетали вспугнутые машинами дикие утки, гуси, кулики, цапли. Наконец кто‑то завопил: «Море!», и перед взором раскинулась бесконечная гладь Азовского моря.
Когда машины остановились, колхозники стали нетерпеливо спрыгивать с грузовиков: каждому хотелось поприветствовать эту красоту. Волны тихо накатывались на песчаный берег, ласково шевелили ракушки и что‑то шептали. Кое‑кто прямо в одежде бросился в воду. Один Игнат спокойно стоял у кабины грузовика и с улыбкой смотрел на резвящихся людей. Когда колхозники чуть успокоились, председатель приказал женщинам накрывать на стол. Вскоре все сели завтракать, а Люба, завороженная красотой моря, незаметно отошла подальше сбросила ситцевое платье и вошла в море. Она долго брела по отмели, постепенно погружаясь в воду.
Ее тело, уже раздавшееся вширь, нежилось в прохладе и стало вдруг таким легким и по–девичьи гибким, что хотелось плыть и плыть в голубую даль. Волны целовали лицо, каждое движение доставляло радость и удовольствие, и Любе казалось, что она рыба: руки у нее плавники, ноги хвост. Попробовала лежать на спине — получается. Попробовала не плыть, а шагать по воде — не тонет! Открытия следовали одно за другим, и она была по–настоящему счастлива. Люба не знала, сколько прошло времени, как уплыла в море. Наконец она повернула к берегу. Он узкой полоской виднелся на горизонте. От долгого плавания ноги отяжелели, и чем быстрее она плыла, тем дальше (как ей казалось) отодвигалась земля. В какое‑то мгновение ей стало страшно. «Утону!» — подумала Люба, все глубже опуская ноги, но вдруг ощутила песок: она стояла на отмели. Отдохнув, женщина поплыла к берегу.
А там, на берегу, шел пир. Звучали стаканы. Произносились тосты. Бригадиры по очереди хвалили молодого председателя, и Игнату было приятно слушать эти речи, ибо он сам был уверен, что спас хозяйство. Но радость и гордость подтачивали злость и ненависть к жене: она так внезапно исчезла, и все заметили это, а кое‑кто, ехидно улыбаясь, уже несколько раз спрашивал председателя, где же делась его супруга, и бешенство, с трудом подавляемое им, не давало покоя. Увидев, наконец, в море жену, он, скрывая нетерпение, вошел в воду и поплыл. Приблизившись, глянул на жену зло и холодно, как на врага, и Люба сжалась как от удара, сердцем почувствовав беду.
— Вот сука! С кем была? Я его гада придушу, — задыхаясь от ненависти, крикнул Игнат.
— Да я плавала в море… Я не видела ни одного человека, — оправдывалась женщина. — Клянусь Богом, мамой, детьми, поверь, — плакала Люба, и слезы сливались с брызгами волн, и только по покрасневшим глазам можно было понять, что молодица плачет.
— Видал б.., но таких еще нет! — схватив жену за волосы и потянув их к себе, возмущался мужчина.
— Игнат! Успокойся: ты у меня один, я тебе верна, — плакала Люба, но чем больше клялась и унижалась, тем жестче и непримиримее становился взгляд мужа. Ей бы замолчать, но она оправдывалась, выводя из равновесия Игната.
— Я тебя, гадину, потоплю… Признайся, шо мне изменила, тогда, может, и прощу, — говорил Игнат, наваливаясь всем телом и толкая жену все глубже и глубже в воду. А она рвалась в разные стороны, пытаясь вырваться из цепких, сильных мужских рук, иногда, всплывая, кричала: «Нет, не изменяла я…», — но в рот вливалась вода.
Вскоре ее, притопленную, выволок на берег Игнату она долго лежала на песке, униженная и раздавленная горем. Когда ей стало лучше, Люба поднялась, оделась и сидела здесь же, у моря, до тех пор, пока не загудели машины. Забившись в угол, она прислонилась к борту, закрыла глаза, но слезы просачивались из‑под ресниц и одна за другой катились по лицу.
После поездки на море Игнат окружил Любу таким безразличием, от которого стыло тело, болела душа, опускались руки. Находиться рядом с ним было невыносимо. Она смотрела на спящего Игната и с горечью думала: «Как он мог так оскорбить меня и унизить? За что? Что я ему плохого сделала? Во всем себе отказывала. Работала как вол!» И чем дольше думала, тем сильнее болело сердце. Оно бешено колотилось в груди, и казалось, что его стучание разбудит Игната, но муж равнодушно храпел, при каждом вздохе его располневшее тело еще больше раздавалось вширь, воздух клокотал в гортани и с бульканьем и свистом вырывался через подрагивающие губы и расползшийся по лицу нос.
Обида давила и мучила ее. Ей страстно хотелось разбудить мужа и объясниться. И, хотя женщина много раз давала себе клятву молчать, не оправдываться, не унижаться, все равно Игнату ничего не докажешь, но оскорбленное самолюбие вновь и вновь толкало ее на объяснение, все более и более ухудшая их отношения. Жизнь стала такой тягостной, что, кажется, бросила бы все и ушла на край света, если бы не дети…
— Игнат! Проснись! — все же решила разбудить она мужа, но сонный мужчина сначала что‑то бормотал непонятное, затем приподнялся и ошалело глянул на Любу.
— Игнат! Послушай! — робко произнесла женщина. — Не знаю, шо тоби там показалось, но ты у меня один… понимаешь… Я дала в церкви клятву и никогда не нарушала ее. Не то, шо ты…
— Замовчи! Надоела! — ненавидяще прошептал Игнат, схватив женщину за шею. — Понимаешь: задушу. Знаю теперь, яка ты святоша… Гулящая… Думав, бабы меня заражали, а это ты… ты… Ты мне противна. Больше не прикоснусь к тебе зараза… — Пальцы его рук, судорожно сжимая, так сдавили шею, что Люба стала задыхаться… Спасаясь от удушья, она пыталась приподняться, вырваться, но нелегко было сбросить с себя грузное тело мужа. Наконец она скатилась с кровати и, шатаясь, как пьяная, побрела к ерику. Луна освещала узкую тропинку. Приклоненные к земле тяжелые кисти калины били по ногам, покрывая их холодными капельками росы. Стояла тишина. Только изредка взвизгивали где‑то собаки, да в зарослях камыша вскидывалась рыба. Люба села на упавшую в воду акацию — дерево вздрогнуло, и по зеркальной глади побежали серебристые круги.
«Как здесь хорошо… — грустно подумала женщина. — Уйти бы в эту тишину навсегда…»
Но она знала и понимала, что не имеет никакого права уйти сейчас из жизни. Пусть умерли надежды на личное счастье, пусть между нею и Игнатом осталась только ненависть и переносить ее тяжело, но у нее есть мать и дети, и им она нужна, так что надо мучиться, терпеть, жить…
В полдень Игнат приехал на машине домой, чтобы пообедать и немного отдохнуть. В хате никого не было, но он заметил спрятавшегося под покрывалом Володю и, решив поддержать игру, долго заглядывал под кровати, за занавески, сундук, пока сын не прыснул от радости:
— Вот я заховався!
Игнат прижал к себе сынишку и стал его целовать.
— Тю, папка, — пытался высвободиться из объятий мальчишка. — Ты такой колючий! Ты такой вонючий!
Игнат ценил эти минуты уединения с сыном, когда можно было, не стесняясь, дать волю чувствам. Ему казалось, что рядом с ним уже взрослый, понимающий юноша, с которым можно обо всем поговорить по душам. Он усадил Володьку за стол, и тот весело заерзал на стуле. Игнат откинул полотенце: в миске лежали яйца, сваренные вкрутую, картофель, обжаренная курица и несколько соленых огурцов.
— Ну мать як знала, — довольно потирая руки, произнес Игнат. Он вытащил из‑за сундука графин вишневой наливки, наполнил кружку и стал с наслаждением пить.
— Шо це? — вопросительно глядя на отца, спросил Володя.
— Ерунда… Так, сладенький компотик… — усмехнулся Игнат.
— Ну, дай мени, — протянул ручонку мальчик.
Игнат дал сыну кружку, и волна отцовской радости захлестнула мужчину. Растет Володька! Несмотря ни на что, растет!
— Сынок, а скоро ты женишься? — с любовью глядя на Володю, спросил Игнат.
— Ни, задумчиво ответил мальчик, и его васильковые глазки загорелись: видно, парнишку давно волновал этот вопрос. — Ни, папка, — вновь повторил он, с усилием подбирая слова. — Я так решив, — признался Володя. — Понравица девочка, поживу с нею подольше, як не буде бить, женюсь!
— Правильно, сынок, решил, — поддержал мальчика Игнат. — Разберись хорошенько, прежде чем хомут на шею надеть.
Володька потянулся к кружке: вино и впрямь напоминало сладкий вишневый сок, пилось в жару легко и приятно. Но вскоре глаза у ребенка пьяно заблестели, язычок стал заплетаться, и мальчик с усилием смог произносить только одну фразу, которая для Игната была самой приятной и сладкой:
— Папка, я так тебе люблю!
Наконец он замолчал, головка бессильно свалилась на стол, лицо, и так бледное и худое, покрылось какой‑то страшной желтизной.
— Ах ты мой бедный слабый птенчик! — целуя сына, шептал Игнат; укладывая его на кровать и заботливо накрывая одеялом.
Он еще раз поцеловал мальчика и уехал на работу.
Люба с порога окликнула сынишку, но ее встретила мертвая тишина.
— Не заболел ли? — с тревогой подумала она, бросаясь к кровати. Еще не глядя на сына, приложила ладонь ко лбу мальчика, и руку обожгло холодом. Этот холод сковал движения женщины, заставил содрогнуться, затем бросил в дрожь, и Люба, уже предчувствуя что‑то страшное, сбросила с сына одеяло: на постели судорожно вытянулся Володя, его большие глаза были широко открыты и смотрели в потолок. На посиневших губах застыла кровянистая пена. Два темно–красных пятна растеклись по белоснежной наволочке.
— Володя! Шо с тобой! — сдавленно крикнула бедная мать, схватив одеревяневшее тело сына и прижав его к себе.
— Сыночек! Кровинушка ты моя…
Сколько лет она разжигала жизнь в этом слабеньком тельце, а теперь, когда, казалось, все беды позади, Любовь не могла принять этой бессмысленной смерти. Не помня себя, она прибежала с сыном в больницу, вломилась в кабинет хирурга и бросилась к нему:
— Спасите, Игорь Васильевич, спасите моего сына, прошу, умоляю, спасите…
Хирург бережно взял безжизненное тело, положил его на кушетку и грустно вздохнул: он ничем не мог помочь этой обезумевшей от горя матери.
— Посидите, пожалуйста, в коридоре, — стараясь не глядеть на плачущую женщину, тихо произнес Игорь Васильевич. — Вас проводит сестра, а я сообщу куда следует, вызову вашего мужа, посмотрю вашего сына…
Володина смерть подрубила всех под корень. Люба как‑то сразу постарела и опустилась. Улыбка сошла с ее милого лица, черные волосы побелели, карие глаза потускнели от слез, лицо приняло такое озабоченное выражение, словно ей что‑то надо было сделать важное, а что — она забыла. Да и ей самой казалось, что она уже старуха, что прожила жизнь, что ждет не дождется смерти. Ничто ее не интересовало, и только иногда она тщетно пыталась понять, как это Володя сам нашел вино за сундуком, напился и погиб.
После похорон Люба возненавидела спиртное, пьяного Игната она тоже ненавидела и боялась, что когда‑нибудь не выдержит и убьет мужа.