— Такого рода праздники — реванш за моральную дисциплину, которую нам навязывает общество! — пытаются оправдать их исследователи истории французских народных празднеств. — Это временное отрицание общепринятых ценностей помогает нам соблюдать в повседневной жизни социальную дисциплину, выносить нелепость или несправедливость, которые иногда подавляют нас.
Подобную же задачу выполняли еще древнеримские сатурналии, когда в течение нескольких дней рабы могли не подчиняться своим господам и даже для вида наказывать их.
В период позднего Средневековья и в эпоху Возрождения любимым зрелищем горожан в Европе были маскарадные шествия «дураков», или «беззаботных ребят». Шествия возглавляли Князь Дураков, Папа-Дурак и Дурацкая Матерь. Процессии ряженых изображали Государство, Церковь, Науку, Правосудие, Семью. Без ослов при этом не обходились. У карнавалов был общий девиз: «Число глупцов несчетно». В Луврском музее Парижа у картины нидерландского художника XV века Иеронима Босха «Корабль дураков», актуальной и сегодня, всегда людно — тому я лично могу быть свидетелем. Вдохновленный одноименной поэмой Себастьяна Бранта, художник образно передает на холсте тезис о неисчислимости глупцов. Утлый корабль без руля и ветрил перегружен пассажирами, которые, кажется, потеряли не только остатки разума, но и соответственно цель и смысл своих действий. Бессмыслица подчинила себе людей, диктует им нелепые поступки. Забыв о благопристойности, монахиня и монах горланят песни — под стать остальному люду. Несуразно ведут себя и другие их попутчики.
В библиотеке Музея естественной истории в Париже мне показали иллюстрацию из изданной в 1642 году книги Улисса Альдрованди «Монстры в истории». На ней во весь рост красуется Глупость. Художник философски осмыслил этот бездонный образ. У нее подстриженная голова осла, груди и живот женщины, остальная часть тела чешуйчатая, как у змеи, левая нога кончается коровьим копытом, правая — птичьей лапой, и позади ягодиц торчит петушиная голова.
«День шутов», или «день дураков», на который всегда бросали косые взгляды религиозные и светские власти, официально «приказал долго жить» в XVI веке, но в ряде городов Франции, как уже упоминалось, традиция все-таки выжила на уровне местных обычаев. Нечто похожее имеет сегодня место и кое-где в Италии. К слову сказать, было бы не лишним ежегодно торжественно отмечать подобный праздник как национальный и в России наших дней. Это мое личное мнение.
В Средние века осел при определенных обстоятельствах становился героем особой, окутанной таинственностью церемонии (в стиле бурлеска), смысл которой так и не был до конца разъяснен учеными. О ней упоминается в «Книге символов» Ж. Ланов-Виллена. По словам ученого, отец Теофил Рейн свидетельствовал, что в День образования (1 января) когда-то пели «литургию осла» и что он сам совершал этот обряд в одной из не названных им церквей; эта служба называлась также «литургией сумасшедших». Скорее всего, думается, многие мессы такого рода были проделками сатанистов, пытавшихся обеспечить триумф царства дьявола. Ни в чем не повинного мирного осла нередко ничтоже сумняшеся связывали даже с самим сатаной. Святому Хильдегарду из Бингена однажды даже приснился Антихрист с ослиной головой. Ослиная голова в Средневековье намекала на зло.
В России существовали официально свои, освященные церковной традицией ритуалы — типа «пасхального отъезда патриарха на осляти» в Москве XVII века. В Средние века осел связывался с Вербным воскресеньем и со святым Николаем Чудотворцем.
Когда-то у кельтов и германцев, а также, по мнению французского историка Дельрио, у «неверных» евреев, был распространен обряд угадывания преступника, тоже связанный с культовым отношением к ослу. Голову умерщвленного животного клали на горящие угли и произносили определенные слова, наподобие молитв, одновременно повторяя имена подозреваемых в преступлении. Жрецы зорко наблюдали за головой, пытаясь уловить миг, когда челюсти с легким лязгом сомкнутся: считалось, что этот лязг совпадал по времени с произнесением имени истинного виновного.
Итак, в старину ослов если не любили, то и не отвергали. Гийом Нормандский писал о диких ослах как о «крайне наивных и милых существах, которые очень любят пустыни и уединенные места». К поведению ослов порой предъявляли (и предъявляют) такие же критерии, как к поступкам людей. Лет двести назад на всю Францию прогремел процесс над ослицей, обвинявшейся в «безнравственности». Суд оправдал ее — благодаря заступничеству епископа, письменно удостоверившего благонравное поведение этой особы и поручившегося за нее. Однако чаще осел олицетворял невежество. Скульпторы Средневековья украшали порталы кафедральных соборов изображениями ослов, вставших на задние ноги и играющих на арфе или виоле. Однажды, будучи в Олней-де-Сентоне, что в Приморской Шаранте, я вошел в церковь XII века, сооруженную в романском стиле. Среди росписей в портике поперечного нефа выделялись два сюжета: осел, играющий на виоле, и рядом другой, читающий мессу.
Рене Жиль в книге «Символизм в религиозном искусстве» объяснил, что этот образ означает невежду, который делает вид, будто и впрямь пользуется инструментом или преподносит какой-то иной неожиданный сюрприз, причем столь же легко и непринужденно, как и те, кто реально овладел подлинным знанием или каким-то секретом. Но осел не знает, что виола или арфа, равно как и лира, неподвластны тому, кто не чувствует ритма. Играя на виоле, он извлечет только диссонирующие звуки, поскольку осмелился взяться не за свое дело.
Ты с ними будь ослом
Что изначально привлекало людей в осле? Что заставляло их сравнивать себя с ним?.. Внешность? Нет! За исключением морды, да и то лишь в отдельных, конкретных случаях, — почти ничего общего с человеком. И все-таки у осла присутствует какая-то магия, неудержимо как магнит притягивающая внимание людей к этому невзрачному существу. Глядя на него, можно ощутить себя кем-то вроде Одиссея, которого завлекают чарующим пением коварные сирены. Но непонятно, почему хочется неотрывно смотреть на это животное? Чего мы ждем от него, несмотря на всю бессмысленность ожидания. Один из ключей к разгадке — поведение осла: оно буквально гипнотизирует, наводит на мысль о чем-то очень знакомом, однако постоянно ускользающем от определения, о чем-то общечеловеческом. Один вид осла уже наводит на раздумья о смысле и тайнах бытия, о разнообразии и непостижимости мира, разжигает желание понять то, что, вероятнее всего, выше понимания. А чего стоят по-человечески задумчивый взгляд осла, его глубокое молчание! Так и чудится: вот-вот он откроет рот, заговорит, поведает какие-то абсолютные тайны сущего… Право же, в осле есть что-то неотразимо притягательное, что всегда делало его неразлучным спутником и другом людей. Для древних осел в некотором смысле служил даже мерой прекрасного, поэтичного.
… Как осла хребет, заросший диким лесом,
он вздымается, —
так восторгался красотой острова Фасос греческий поэт Архилех (VII век до н. э.) в поэме «О кораблекрушении».
В природе, в жизни нет, в сущности, ничего безобразного. Прекрасное неотступно преследует нас — как время, везде и повсюду. Красота есть и в самых заурядных, примелькавшихся, набивших оскомину видах, и за горизонтом, за бездонной синевой небес, только нужно уметь видеть. Чтобы неожиданно неисповедимым образом возникли великие замыслы, надо воспитывать в себе особое духовное зрение на красоту.
Летом 1913 года Александр Блок жил в местечке Гетари, в Южной Франции (на бискайском побережье Атлантики). Поэт часто проходил там, над берегом мимо виллы, с ограды которой свешивались вьющиеся розы. И с этой точки внизу, на скалистом берегу, он видел рабочего с киркой и осла.
Я ломаю слоистые скалы
В час отлива на илистом дне,
И таскает осел мой усталый
Их куски на мохнатой спине.
…Те двое ломали камни и возили их, видимо, на какое-то строительство. Эта отнюдь не ободряющая картина тяжелого труда вдохновила русского поэта: в ней он увидел что-то, до боли волнующее сердце. Может быть, некую частичку неизбывной любви к жизни, щемящей ностальгической привязанности к ней.
Знойный день догорает бесследно,
Сумрак ночи ползет сквозь кусты;
И осел удивляется, бедный:
«Что, хозяин, задумался ты?»
…И еще проникновеннее, трогательнее зазвучали для поэта соловьиные трели на фоне «песни» утомленного осла:
Крик осла моего раздается
Каждый раз у садовых ворот…
Счастью, ощущению красоты, чувству благодарности судьбе следует вечно учиться, ибо все банальное более доступно нашему пониманию и восприятию. Блок навсегда распрощался с Гетари, а образ, возникший в сознании поэта на берегу Бискайского залива, и светлое грустное чувство, им рожденное, врезаются в память навечно, как самая прекрасная мелодия:
Крик осла был протяжен и долог,
Проникал в мою душу, как стон…
…Вот так, словно бы в перекличке с Архилехом, появилась на свет поэма «Соловьиный сад», в которой образ обыкновенного осла приобрел эстетизированный характер, стал синонимом одной из частиц прекрасного на свете.
Наверное, лучше всего обобщил в философском плане внушаемые видом осла ассоциации Фридрих Ницше, глубоко постигший его культовую роль в раннем христианстве. В «Книге для всех и ни для кого» («Так говорил Заратустра») есть строки о молебне «всех высших людей». Описание молебна позволяет многое понять из трудноуловимых простым глазом тонкостей подобных ритуалов. «Высшие люди» — два короля, Папа в отставке, злой чародей, добровольный нищий, странник и тень, старый прорицатель, совестливый духом, и самый безобразный человек — молились на коленях ослу. На каждую отдельную часть их долгой общей молитвы осел кричал «И-а». И неспроста, потому что в каждой произносимой молящимися строке была сформулирована суть мышления и поведения не только ослов, но и людей: