Что же касается мужского платья, то портные мне кажутся мошенниками, а мы — детьми. Они преследуют свою корысть, а мы, увидев что-нибудь необычное, яркое, позволяем себя одурачивать. Поэтому они нам говорят, что епанча никуда не годится, а следует носить одежду верхнюю и еще одну — исподнюю; а ведь по старинке одной епанчи хватало на пять-шесть лет, теперь же две одежды сразу изнашиваются, и редко встретишь человека, который проходит в одном пальто две зимы. Точно так же и панталоны лучше выглядят, когда они внизу со штрипками, причем не из кожи, чтоб подольше не протирались, а из той же материи, так что стоит два раза ступить в грязь, как они уже приходят в негодность и надо другие заводить.
Мода вообще есть следствие просвещенности, а просвещенность не должна стоять на месте, а должна меняться! например, не вечно же есть правой рукой, надо немного и левой, поклоны делать не только движением головы, но и стана, в один глаз стеклышко вставлять, а другой не трогать и т. д. и т. п.
Поэтому восточные народы, которые неизменно придерживаются старых обычаев, одно и то же платье много лет носят, едят правой рукой и не думают об очках, коль нужда не заставит, справедливо считаются как непросвещенные и сожаления достойные.
Перевод Ю. Брагина.
Слезы
Первая слеза, капнувшая на лицо земли, принадлежит Адаму. Когда оный пробудился ото сна и увидел Еву, данную ему богом, чтобы она сопровождала его повсюду, он облился слезами; поэтому слезы — самый старый капитал человека, ибо они появились раньше, чем прибыль, просвещение, театры, зонтики, поварихи, книгопечатание, модистки и т. д. Были ли эти слезы слезами умиления или предчувствием того, что несет с собою женщина, еще не решенный вопрос. Известно лишь, что, получив Еву, Адам тотчас же оказался в убытке, так как потерял одно ребро. Но ничто не обходится без жертв.
Адаму в раю было очень скучно; одна тишина и тишина, кругом одно и то же; поэтому слезы его были, по всей вероятности, слезами радости — все-таки он получил собеседника, готового развлекать его разговорами. Поначалу все шло великолепно. Первое слово было всегда за ней, а последнее — за ним, но когда женщина со временем завела знакомства, когда змея, наподобие наших так называемых друзей дома, стала наведываться в гости и Ева, вкусив от древа познания, осознала, что она хозяйка в доме, а Адам всего лишь муж, слезы его сразу приняли другое течение, ибо и последнее слово отныне принадлежало ей. Это право сохранили за собой и все ее наследницы.
Пусть никто не думает, что Адам по доброй воле вкусил яблоко, которое ему дала Ева. Где тот муж, который не сделает того, что жене угодно? Балы, дорогие наряды, пирушки и другие увеселения наносят вред ничуть не меньший, чем яблоко Евы, но в доме ведь не спрашивают, что полезно, а что вредно, спрашивают, как жена распорядилась. Поэтому мы и представляем своих жен: «Моя госпожа супруга». И страх она такой внушает, что и в отсутствие ее мы не смеем говорить о ней иначе, как с высочайшим почтением. Ну а жены бросают небрежно: «Мой муж!», как говорят обыкновенно большие господа о своих лакеях.
После яблока Евы, которое Адам должен был проглотить так же, как и мы много чего глотаем единственно спокойствия ради, слезы превратились в самую дешевую вещь на свете, а плач стал чем-то таким привычным, что мы особенно и не стараемся утешить плачущих. Новорожденный плачет, ибо заранее знает, как много тумаков суждено ему получить в школе; если же рождается девочка, она плачет, ибо не знает, скоро ли выйдет замуж или ей придется долго этого ждать. Юноша плачет оттого, что отец не умирает и он не может сорить деньгами; старики плачут, что не способны повесничать, как в молодые годы. Бедняк плачет, что не богат, а богатей, что недостаточно богат. И, наконец, перед смертью мы все плачем оттого, что глупо жили.
Говорят, что у человека нет ничего более благородного, чем слезы, и что человек от животного отличается токмо способностью плакать и смеяться. Это правда. Ибо во всем прочем он подобен животному. Поэтому говорят: ест, как свинья, пьет, как вол, ленив, как скотина, злой, как пес, здоров, как бык, хитрый, как лисица, мудрый, как змея, упрямый, как осел, быстрый, как белка и т. д. Лишь для смеха и плача нет сравнения в царстве животных. Человек умеет смеяться и смехом своим терзать сердце ближнего; животное этого не умеет; человек умеет плакать и выцарапывать глаза умеет; и этого животное не умеет. Смех — дитя радости, и посему иные охотно смеются, причинив своему ближнему какое-нибудь зло; слезы суть порождение печали, поэтому иные плачут, когда видят, что другие лучше их. Источник и смеха, и слез — в сердце; но у многих сердце не на должном месте, и поэтому они смеются, когда нужно плакать, и слезы проливают, когда время смеяться. И смех и слезы суть следствие живого человека; поэтому флегматики и не смеются, и не плачут. Слезы суть следствие слабости, поэтому дети и женщины по каждому пустяку плачут; смех же — порождение легкомыслия, поэтому свадьбы вершатся под смех и веселье.
Слезы и слабость по природе своей женского рода; но с тех пор, как просвещение преобразило природу и мы стали целовать женщинам руки, уступать им лучшие места, позволять, чтобы чужой мужчина провожал их домой, и слезы и слабость сделались мужского рода. То есть вначале плакала жена, когда ей угрожала опасность, а теперь плачет муж оттого, что не может уберечь ее от опасности.
Слезы представляют собой своеобразный вид оружия; поэтому женщины, которые боятся прикоснуться к ружью и сабле, к данному оружию охотно прибегают. Но удивительно, каким огромным даром командовать они располагают! Я не буду распространяться о том, что каждому известно: во многих домах мужья послушно исполняют приказания своих жен; укажу лишь на женское умение пускать в ход бесчисленные батальоны слез и вести сражения удивления достойным способом. В девичестве они плачут о потерявшейся собачонке, о своей подруге, о кошке — в сущности, о пустяках. Это первый маневр, с помощью которого они добиваются сочувствия к своим целям. На венчании они со слезами расстаются со своей родней. Это парад, который не имеет какого-либо военного значения, хотя его охотно смотрят дети и ротозеи. Когда они выходят замуж и в доме начинает командовать муж, они опять-таки пускают в ход несколько батальонов слез, которые борются за свободу и равноправие и побеждают, ибо кто может противостоять пламенному стремлению к свободе и равноправию. Однако поднявшие знамя равноправия, как водится, загораются желанием закабалить других; поэтому и жены вводят в бой новые батальоны слез и открывают канонаду слов и воплей, пока, наконец, и сам Севастополь не сдастся{1} и муж не ретируется на задний план.
Но Севастополь не так легко завоевать; зачастую самые яростные атаки не дают никаких результатов. В таком случае жены, которые обычно вцеплялись в мужнины волосы, нападали, всуе потеряв несколько батальонов слез из-за того, что в боевых действиях им не сопутствовала удача, отдают приказ к отступлению, берут в союзники притворство и нежность и новым маневром в конце концов цели достигают; но и на этот раз слезы главнейшую роль играют.
Если слезы хороши в наступлении, то еще лучше они в обороне. Редко когда слезы не помогали жене, которую бранил муж, доказать свою безусловную невиновность.
Когда жена плачет об умершем муже, она разворачивает знамя доброты, и удивления достойно, сколько людей она умеет этими слезами повергнуть к своим стопам, особенно ежели она молода и красива.
Но не всегда слезы — оружие, вне войны и торговли слезы обладают ангельски дивной, восхитительной силой. Слезы тоски и печали, слезы обиженного, скорбящего сердца, слезы обманутой, оскорбленной или проданной невинности, слезы сирот на могиле родителей, слезы чувствительности и умиления на подмостках милосердия и благодеяния, доброты и человечности, наконец, слезы брачной верности и жертвенности, слезы сожаления, любви, соболезнования — будто роса на цветах, которую утренние солнечные лучи превращают в драгоценные бриллианты. Блажен тот, у кого этот источник не замутнен злобой, завистью, притворством и мщением; еще блаженнее тот, кто слезы чужой беды и несчастья умеет смешать со слезами соучастия, утешения и помощи.
Перевод Ю. Брагина.
Детские балы
Без основания хвалится нынешний свет, а особенно некая часть Европы, своей просвещенностью и укоряет прежние века и прочие народы в варварстве и глупости. Будь это так, не научились бы мы у варваров многим вещам, которых не знали и без которых наша цивилизация сильно хромала бы.
Просвещенные испанцы считали американские народы дикарями, однако они научились у них курить. Китайцев мы должны благодарить за чай, который поначалу мы токмо в болезни да по совету врача пили; а балы, как известно, ведут свое происхождение от древних греков, а может быть, от еще более древних народов. Но и то, истины ради, надо признать, что варвары развлекаются по-варварски, грубо; а просвещенный мир все, что переймет, сразу же старается развить, пригладить и всячески облагородить. Ежели американские индейцы курят одним способом, то у нас имеется около сотни видов курительных трубок и чубуков, да еще разных сигар и сигарет и, наконец, даже нюхательный табак. Ежели древние люди устраивали свои балы по полям да лесам, то мы завели прекрасные залы, великолепно освещенные и украшенные, устраиваем балы и маскарады и, конечно, не могли успокоиться, пока не стали проводить балы и для маленьких детей.
Обычно наши старики и старухи спрашивают: к чему эти балы детям? Невежи! Разве просвещенные люди вырастают сразу, за одну ночь, как грибы после дождя? Утенок учится плавать, пока еще не вырос; котенок, который не ловил мышей, пока был маленьким, так и не научится их ловить до самой смерти. Точно так же и ребенок, коль в нежном возрасте не привыкнет блистать, трудно ему будет потом добиться успеха. Каждая мать знает, как ей, шестнадцатилетней, впервые пришедшей на бал, трудно было подражать другим, лучше воспитанным, то есть умевшим без умолку болтать, свободно глядеть в глаза любому и всегда добиваться превосходства. То, чего ее родители по простоте душевной упустили дать ей, она стремится дать своим детям; вот вам и разумная основа для детских балов.