Вы были идолом для идолопоклонников… И люди в вас верили…
Не знаю, как это могло случиться, только и мне вы иногда казались прекрасной, но и тогда я не мог вас любить! Я вас всегда ненавидел, даже дыхание ваше часто казалось мне тяжелым, удушающим, ваш взгляд — неприятным, ваша речь непристойной, глупой, невразумительной… Однажды вы обнажили передо мной грудь… Дескать, вот этой грудью вы вскормили одних рыцарей и это — теплая, ласковая, истинно материнская грудь! Я прикоснулся… Ах, сударыня! Змея не столь холодна, мороз не так обжигает стужей, лед и тот теплее… Вы холоднее мрамора, холоднее смерти, я не услышал даже легкого биения вашего сердца. Все в вас было глухо, тихо, немо… И эта тишина напомнила мне печальное кладбище в полночь, когда его заметает декабрьский снег… А я, сударыня, у которого это кладбище поглотило все самое дорогое на свете, казался сумасшедшим, голыми руками разгребающим глыбы льда, чтобы среди этой ледяной смерти отыскать искорку жизни. Ах, и что же я унес с собой? Иззябшее тело, растерзанное сердце! Да, сударыня, это были ваши дары!..
Возможно, вы спросите меня, откуда такая ненависть?.. Я и сам этого не знаю, только думаю, это плоды высокомерной суровости, с которой вы меня так часто встречали… Прихожу к вам. Вы спокойно и величественно сидите на своем троне. Подхожу к вам ближе, вы поднимаете длинные ресницы, устремляете на меня взгляд ваших больших глаз и с барским высокомерием спрашиваете:
— Что это?.. Что вы мне принесли?..
— Цветение этой весны или, лучше сказать, моей весны. — Конечно, я только так выразился, ведь у меня, сударыня, весны никогда не было, в стужу выхаживал я цветы, взлелеяло их не солнечное тепло, они взошли на моих муках и выросли, колеблемые вздохами, орошаемые слезами. Вот почему цветы эти так печальны!
Вы опускаете длинные ресницы и с глубоким презрением оглядываете цветочек… И постепенно лицо ваше мрачнеет, глаза загораются, а белая округлая ручка начинает обрывать на цветке лепесток за лепестком, пока от заботливо взращенного цветка не остается один сломанный стебелек; тогда вы мне возвращаете его с укоризненными словами:
— Это, сударь, было ядовитое растение, оно заражает атмосферу нашей отчизны.
— Сударыня, в человеческой жизни тоже много отравы… Видите ли, я думаю, ядовитое жало скорпиона образуется из той самой пищи, которой он наполняет свой маленький желудок… А разве оскорбления не действуют как яд на кровь человека?.. Помните перевод Йовановича:{7}
Бешено мчатся кареты,
Брызгая грязью на нас.
С тех пор как себя я помню,
Кем был я и кто я сейчас?..
Вот что, сударыня, причиняет боль! Я не завистник и не допускаю даже мысли, что стану когда-то богатым, более того, сударыня, я этого вовсе и не хочу!.. А надменных богачей и угнетателей я обязан ненавидеть и презирать уже потому, что сам я бедняк, они же в бедноту швыряют грязью…
О, я знаю, вы помните эти чудесные и печальные стихотворения, но думаю, и сейчас, после смерти, вам жаль, что вы не смогли их хоть как-то запятнать; ваши останки и в могиле плачут, что эти прелестные благоуханные цветы бессмертного Беранже не попали под ваши острые цензорские ножницы и вам не удалось их по-своему усовершенствовать… изуродовать…
Женщины — удивительные создания: та из них, что сама не рожает, жаждет уничтожить чужой плод!
Не стану вас упрекать за то, что редко рожаете, это природный недостаток, но вы сами должны признать, что и то небольшое потомство, которое, к несчастью, у вас есть, — сплошь уродливые недоноски… Ах, сударыня, сударыня! Ведь если бы не ваша благословенная утроба, разве такие чудовища увидели бы свет? Помните: где квакают жабы, там соловей молчит. Это старая пословица, не знаю, насколько она верна, но вот вам святая истина: в стране, где подлые наймиты топчут человеческое достоинство, настоящие патриоты немеют, а если иногда и подают голос, от их горестного излияния стыда и боли, от их язвительной усмешки у гонителей правды и свободы холодеет сердце.
— Пусть немые заговорят, многоречивые смолкнут!
Вы сломали железные перья у сынов вольности, чтобы они не могли писать для пользы родины и ее свободы, а платным слугам лжи и насилия дали перья из золота, чтобы писали гимны султанам… Разве это не прискорбно?.. Гимны султанам, гимны охранителям:
…Цвет, как в мае,
А в цветах змея таится злая…
Вы знаете Гундулича?{8} Как не знать, если он у славян известен даже малым детям? Конечно, знаете! Но он вас не знал! Маленькая Дубровницкая республика не пускала вас в свои пределы… Вот несчастье!.. А то «Слезы блудного сына» были бы еще печальнее и горше! Ну, а для блудницы вы очень удачный прообраз, жаль, что поэту не дано было узреть величественные черты вашего лица и яркий наряд, прикрывающий грудь без сердца… услышать ваши пышные восхваления собственной искренности… я думаю, он воспевал бы тогда только цветы, а после каждой строфы следовал бы рефрен:
А в цветах змея таится злая!..
Простите, сударыня, вы это мое письмо не прочтете, вы мертвы, холодны как лед… Живые не знают даже, где ваша могила, а я написал все это лишь для того, чтобы вы не отошли в небытие невоспетая; хотел я этой небольшой элегией утешить и ваших ныне живущих почитателей, пусть увидят, что́ они утратили, высокочтимая, благопочившая сударыня…
У меня есть еще одно адресованное вам письмо, предназначенное, собственно говоря, вашим тоскующим почитателям… А пока простите вашего Теорина.
Перевод М. Рыжовой.
Моя любовь
Кладбище безмолвно, и мертвецы ничего не читают… Это вам, покойная сударыня, подтвердят все врачи, однако кладбищенский сторож, охраняющий вашу надгробную плиту с надписью, дрожащим голосом рассказал любопытному слушателю, что однажды ночью явился ему призрак, подобного которому он никогда не видел среди живых… И это были вы! В ваших руках дрожал сложенный листок исписанной бумаги, слепой взгляд ваших изнуренных глаз был направлен на него.
Когда вы прочли написанные строки, ваша рука упала, сухой скелет вашего огромного тела затрясся так, что ясно послышался скрип зубов и скрежет иссохшихся ребер.
— Ах, все меня ненавидят, все меня презирают! Оскорбляют и после смерти! Они не знают милосердия, им незнакомо чувство любви…
Тяжело вздохнув, вы коснулись пустым черепом холодного камня своего надгробия и горько зарыдали, голос ваш раздавался зловеще и глухо, как эхо от ударов тупой лопаты со дна свежевырытой могилы… Да, да, ваш голос утратил силу и ту ясность, которой не было и в вашей жизни, ведь жизнь ваша была загадкой нашего столетия, вы служили мракобесам и попирали борцов за свободу. Вы, сударыня, были подошвой на сапогах ваших господ, а господа, разумеется, не ходят по грязи — они шагают прямо по цветам, топчут все прекрасное, возвышенное, идеальное. Сколько роз погибло под их грубыми сапогами? Зато крапива и терновник росли беспрепятственно; и теперь «Тежак»{9} напрасно старается их выкорчевать — слишком глубоко они пустили корни… Сербия — плодоносная земля, рачительный садовник сделал бы из нее сад, мир дивился бы красоте его, а святоша клялся бы, что это рай, в котором можно наслаждаться вечным блаженством… Но миллионы душ должны годами обливаться потом, чтобы истребить бурьян, что посеяли вы с несколькими наемными поденщиками на этой плодородной земле…
И вы говорите о любви? Вы?.. Смешно! Разве мертвые любят?
При жизни вы были бичом для живых, вы топтали все, что осмеливалось дышать, любить… А теперь в могиле требуете милосердия, страстно желаете искорки любви!.. Странно!.. Я не богослов, но если бы был преподавателем богословия, я своим ученикам показал бы на вашем примере, что такое ад. Ваши нынешние мучения — это вечный огонь, который ожидает всякого насильника после смерти… Мне помнится, как во времена моего детства все доктора нашего уезда сбились с ног, чтобы излечить высокомерного вельможу; но не нашлось ни одного, кто утешил бы его добрым словом, пролил на его страдания хоть каплю душевной услады. Крестьяне лишь головами качали. «Что поделаешь, — говорили они, — он проклят и должен заживо распасться на куски, прежде чем за ним придет смерть!» И, действительно, рак разъел все его тело, от него отваливались сгнившие лоскутья; так он, грешник, и умер… без малейшего утешения.
Конечно, вы скажете: «Они не знают милосердия! Им незнакомо чувство любви!..»
Вы, сударыня, ошибаетесь! И после смерти — ошибаетесь! Я люблю! Об этой моей тайне не смейте рассказывать по ночам могильщику. Могильщики, попы и женщины не умеют хранить тайны. А если уж вы надумаете об этом кому-то доложить, то поищите среди мертвых Вильгельма, но только не пруссака Вильгельма, а швейцарца{10}. Он любил ту же деву, которую люблю и я; старцу будет приятно узнать что-то об идеале своей молодости… Знаю, он вас спросит: «Все ли она так же хороша, молода, свежа, блистательна? Поклоняются ли ей миллионы, как в прошлые века? Гибнут ли за нее герои?» Ох, сударыня, не лгите старцу, это грех! Скажите ему прямо: она стала еще красивее, милее, ослепительнее. Люди поклоняются ей, миллионы проливают благородную, бесценную кровь, чтобы ее блестящие одежды украсить рубинами крови своей… А потом возьмите старца за высохшую руку, перенесите его на самую яркую звезду, что сияет сейчас над Францией, с нее он все прекрасно увидит: огромные кладбища, новые могилы, поля кровавой битвы и ее, ослепительную деву:
Ходит дева по полю сраженья,
трогает бойцов окровавленных.
Покажите ему, как она склоняется, целует их бледное чело и по щекам ее текут слезы; затем она направляется к живым и чарующей улыбкой увлекает за собой новые жертвы, снова проливая кровь… Удивительная дева… С огромной нежностью она перевязывает