— Иди-ка ты прямо, да не свались в яму! — говорит Радан, давясь от смеха. И погнал волов, торопясь добраться хотя бы до трактира в Дубраве, а там уж будет легче. После передышки и ехать веселей.
Время уже близится к полуночи. В дубравинском трактире сидят крестьяне из окрестных сел. Кто вино пьет, кто ракию, кто в «туза» играет, кто — в «ремешок». Перед трактиром остановилась повозка. Открылась дверь, и вошел Радан.
— Добрый вам вечер, братья! — поздоровался он сразу со всеми.
— Здорово, Радан! Откуда ты в такую пору? — спросил тот, что сунул палец в ременную петлю, и поглядел на Радана.
— Не попал! — крикнул другой, в руках которого был ремень. — Давай двугривенный!
— Где ты, там неудача, Радан! — отдергивая руку, словно обжегшись, говорит тот, что совал палец в петлю. — Только на тебя глянул, двугривенный проиграл!
— Ведь это ты играешь в «ремешок»! При чем тут я! — говорит Радан.
— Как живешь, Радан?.. Туз, туз, туз!.. Откуда ты?.. Туз, туз… В такую пору? Где туз? — почти нараспев выкликает один из игроков, держа в правой руке две, а в левой одну карту, быстро меняя их местами, как требуют того правила игры, и одновременно расспрашивая Радана.
— Из города еду, — отвечает Радан.
— Вот он туз! — кричит отгадывающий и шлепает по одной из карт.
— Завтра будет туз! — восклицает сдающий, переворачивает карту и показывает даму.
— Эх, ни дна ему, ни покрышки! — кричит неотгадавший. — А и верно, ты, Радан, неудачу приносишь!
— Сами вы, как я погляжу, неудачники, — отвечает Радан. — Ну хватит дурака валять, посидим как люди.
— Ей-богу, верно говоришь, — поддержали проигравшие, поднялись и уселись за длинный стол. Встали и другие, бросили игру и подсели к Радану. Радан заказал себе вина, остальные — кто что хотел.
— А чем ты на базаре торговал? — спрашивает тот, что проиграл в «ремешок».
— Продал малость пшеницы да шерсти. Подходит юрьев день, а с ним, прости господи, мои мучения. Надо налог платить, а тут время приспело этому поганцу процент выплачивать, хоть ты лопни.
— Не Узловичу ли? — спрашивает тот, что сдавал карты.
— Ему, скотине!
— Э, попался Узловичу в лапы, добром не вырвешься!
— А скажи, Радан, — спрашивает один из крестьян, — скажи по правде, сколько ты у него занял?
— И не говори, брат! Не дай бог никому в такие долги влезть! Помнишь, в позапрошлом году я отделился от брата. Остался с женой и детьми. Что делать? Как быть? Не знаешь, за что прежде браться: то ли за скотом смотреть, то ли плетень ставить, столбы вкапывать да оплетать. А жить-то в хлеву приходится. Дожди пойдут, куда деваться? Дом ставить надо, а не на что. Уж и стыдно, люди смеются: «Вот так работничек! До сих пор в хлеву живет!» — и нет тебе никакого выхода!
— И верно, нет, — сказал кто-то.
— Как быть? Куда податься? Э, думаю, возьму-ка деньжат взаймы, какая ни на есть, а крыша над головой будет. Да как бы не так! Денег-то в долг никто не дает, хоть плачь! Давать дают, да назад вдвойне требуют. Потом зажмурился и айда к жиду нашему, Узловичу поганому. «Дай ради бога, и по-божески!» А он видит, припекло тебя, и стрижет как хочет. Так с грехом пополам вырвал у него пятьдесят дукатов и построил домишко. Эх, господи, да кабы не дети, завтра же спалил бы его!
— И он дал тебе пятьдесят дукатов? — спрашивает тот, что играл в «ремешок».
— Дал, чтоб ему пусто было!
— И большой процент содрал? — спрашивает игравший в «туза».
— Эх, брат, кабы только процент, это бы еще так-сяк; он мне в вексель восемьдесят дукатов записал, да еще процент со всего… Год проходит, надо платить, а денег взять негде. Просил его, заклинал подождать месяц-другой, пока продам ракию и поросенка, наскребу денег и заплачу. Куда там! Он и головы не повернул, только сказал: «Деньги на стол, не то в суд!..» Эх, муки мученические! К кому я только ни бегал, все напрасно. Из земли не выкопаешь. Снова молил его, молил, как самого господа бога, прости господи! Напоследок говорит: «Давай перепишем вексель». Насчитал он там и за просрочку, и за процент, и за составление, вышло ровнехонько сто дукатов. «Сейчас, говорит, перепишем вексель, но сделаем его на сто пятьдесят дукатов». Куда ни кинь, все клин! Дал я ему вексель…
— Эх, Радан, бог с тобой! Неужто дал?! — ужасается один из собеседников.
— А что делать, брат! Пошел бы мой дом с молотка, куда бы я тогда делся? Сейчас, поверь, и сам не знаю, как быть… Ополоумел совсем. Что ни заработаешь, все ему… Тебе пользы никакой. Работай, голодай, издыхай, — все отдай другому, а сам живи как скот!
— Эх, Радан! Мало ли он людей погубил! — соболезнует один. — Дай бог тебе уцелеть!
— Эх, муки наши! Кто в долги влезет, не видать тому больше светлых денечков, — добавляет другой.
— И кто только выдумал этот проклятый процент, хотел бы я знать? — замечает тот, что играл в «ремешок».
— А бог его знает! — говорит тот, что проиграл в карты. — Слышал я от старых людей, что, когда душа процентщика попадает на тот свет, ее там заливают расплавленным серебром, а тело его никогда не гниет в земле, только почернеет, окаменеет, да и остается на веки вечные как черный обгорелый пень.
— Кто дает деньги в рост и кто обвешивает, — говорит ставивший палец в ременную петлю, — тот так и затвердеет в земле. Не даст ему этот грех даже истлеть, как другим людям.
— Да, да, кто обвешивает, на того тоже ложится проклятье, — подхватывает тот, что укладывал ременную петлю. — Помнишь, лет десять тому назад, незадолго до ильина дня, поднялась сильная буря, там, на Медведнике. Сказывают, ветром тогда вырвало дуб, что рос у дороги. А было тому дубу, может, больше трехсот лет. И вот, говорят, подняло его к облакам, словно перышко, а в корнях его человек застрял. Черный как уголь. Губы и щеки проткнуты крючками от безмена, а в горло всажен безмен как есть целиком, с цепью и балансиром. Человек этот, говорят, обвешивал, вот его бог так и наказал…
— Вот это ветер! — удивляется тот, что держал карты.
— То ли еще бывает, — говорит Радан. — В позапрошлом году тут такая буря разыгралась, что чуть все градом не побило. Спасибо, ветер в горы повернул, а то бы беды наделал.
— Ушли злые духи, — добавляет кто-то. — Как раз на вершине Превоя они и подрались… Гремело, гремело… чистый содом! Пока вражья сила за горы не подалась. На другой день люди пошли посмотреть… Все дубы повалены.
— Отчаянно дерутся нечистые перед бурей. Спаси, господи!
— Ты слышал, что говорит наш Станко? Он тоже злой дух. Когда, говорит, драка начинается, хватают дуб за верхушку, выдергивают из земли, как зеленый лук, и дерутся. Я видел его летом, когда он в реке купался, — весь синий, ровно в краске вымазанный. Избили его, говорит, нечистые, но он им все равно не дал вредить.
— И так всякий год бьются на Превое, без этого не обходится, — говорит Радан.
— Самое что ни на есть проклятое место. Среди бела дня там жуть берет, что уж про ночь говорить, — подтверждает тот, что держал карты.
— Где ее нет, этой нечистой силы, — вставляет Радан, — и на том броде, что возле мельницы, и повыше, у Петрова омута… Не знаешь, где хуже.
— Ох, и страшно же у Петрова омута, — говорит тот, что ставил палец в ременную петлю. — Я и посейчас диву даюсь, откуда у Петра храбрость взялась среди ночи туда нырнуть!
— Неужто нырнул? — спрашивает кто-то.
— А как ты думал! Поднялся, говорит, ночью рыбу ловить, ну и прямо к омуту. Хорошо кругом, тишь, вода спокойная, месяц молодой чуть-чуть светит. Пришел, забросил в первый раз сеть, поймал несколько рыбин; забросил в другой раз — опять поймал; забросил в третий раз — зацепилась сеть. Дергал ее по-всякому, никак не идет. Дай, думает, нырну. Скинул одежонку, засучил штаны и нырнул в омут.
— Ночью и нырнул? — дивятся все такой смелости.
— Ну да, нырнул! Опустился на дно и видит, сеть зацепилась за большущий пень; едва распутал, потянул сеть и собрался вынырнуть, да не тут-то было! Что-то сковало ему обе ноги и тянет вниз, как свинец. Он и так и сяк, все силы напряг, а его все на дно тянет! Тогда он уцепился руками за корягу какую-то и кое-как выкарабкался на берег. И что же он видит? На ногах у него колодки, желтые как воск…
— Ой!.. — восклицают все в один голос, испуганно озираясь.
— Поглядел, в самом деле колодки! Как быть? Снять их не может. Дай, думает, поплетусь потихоньку, а там что бог даст! Взял сеть и рыбу и пошел по насыпи. Идет он так потихоньку, идет… И вдруг перед ним черный поп! Совсем черный, как обугленный; лицо до самых глаз бородой заросло. «Давай я тебе колодки сниму!»
— Прямо так и попросил? — удивляется кто-то.
— А как же! «Дай, говорит, мне эти колодки!» — «Не дам», — ответил Петр. «Ну дай же, не мучься, сниму я их с тебя!» — «Нет, не дам!» — сказал Петр и пошел. Пропал поп. Неизвестно ни куда делся, ни что с ним стало. Ни звука, ни шороха — ничего! А Петр идет себе полегоньку по насыпи и идет. И вдруг у него с левой ноги спала колодка. Он поднял ее и пошел немного быстрей. И видит — впереди, на расстоянии ружейного выстрела — зачернело что-то маленькое, как клубок. Показалось Петру, что оно из воды выскочило и упало на насыпь. Помчалось оно прямо к Петру и все растет, растет, растет и вертится, как волчок; домчалось до него и оказалось опять тем самым попом. Снова просит поп колодки. Петр никак не соглашается. Покрутился поп возле него — все колодок добивался — и снова исчез. Спала с ноги и вторая колодка. Поднял Петр и эту колодку и пошел быстрее. Идет он так, идет, и вдруг его сзади хватает кто-то за плечо. Оборачивается Петр, а это опять тот поп. «Так дай же ты мне эти колодки!» Не дает ему Петр колодок, и все тут. Поп кружит вокруг него, кружит. Но как петух запел где-то на селе, так он и исчез.
— А колодки с собой унес? — спрашивает тот, что держал карты.
— Так он тебе и отдал! Нет! Принес он их домой. Развел, говорят, большой костер, словно быка собрался жарить. А когда костер разгорелся как следует, он разгреб жар и бросил колодки в огонь! Бог ты мой, что тут началось — поднялся писк, треск, стрельба, ровно кукурузные зерна жарились. Он нагребает на колодки жар, а в костре пищит, стреляет, только уголья в стороны летят. А он знай себе нагребает да нагребает, пока не утихло. Петр потом еще сверху дров наложил, чтобы хорошенько прогорело. А как после золу-то разгреб, смотрит — колодки стали черные как уголь.