Трапезная, в которой столовались детдомовцы, представляла из себя довольно затрапезную общепитовскую столовку, отделенную от кухни длинной перегородкой с едва заметным окошком для выдачи блюд. В большом, тускло освещенном зале стояло где-то с полсотни столов, за каждым из которых, сосредоточенно орудуя ложками, разместилось по несколько воспитанников. Несмотря на такое большое количество детского народу, в столовой было на удивление тихо. Слышалось только дружное чавканье, перемежаемое звуками довольных рыганий и коротких реплик воспиталок, напоминающих ученикам: «Когда я ем, я глух и нем!».
Мы выстроились длинной очередью к раздаче и терпеливо ждали, когда, неприлично отожравшаяся на детдомовских харчах, повариха плеснет нам в тарелки немного супа. «Следующий! – кричит недовольная чем-то стряпуха, а ты уже должен занять свое место за столом и без промедления начинать уничтожать выданную тебе порцию, поскольку любая, даже не самая большая задержка, может стоить тебе целого обеда.
Где-то минут через десять Раиса Борисовна строго посмотрела на часы и зычно скомандовала: «Обед закончен. Встали и пошли!». Разумеется, ее нисколько не волновало, успел ли воспитанник «уговорить» все положенные ему блюда, или ограничился только первым, оставив на столе недоеденное второе и компот. Вот почему впоследствии я никогда не елозил в задумчивости ложкой по тарелке и не считал мух на потолке, как делали это некоторые мои одноклассники. Интернат научил меня кушать очень быстро, почти не пережевывая, иначе просто останешься голодным. Я до сих пор от этой дурацкой привычки избавиться не могу.
Мы еще поговорим об интернатской столовой и тех «деликатесах», которые детдомовцы там поглощали, а пока перенесемся обратно на наш этаж под немигающим оком грозной воспитательницы. После обеда Раиса Борисовна продолжила «учить нас жизни» и муштровать самым беззастенчивым образом. Видимо, она хотела, чтобы мы сразу и навсегда вбили в наши черепушки понятие о дисциплине. Раиса Борисовна очень любила порядок, в особенности – порядок тюремный. В ней явно умерла (хотя почему же умерла – жила и здравствовала!) безжалостная надзирательница.
Была бы ее воля, она бы с удовольствием заставила нас ходить с руками, сцепленными за спиной, как маленьких зеков, но это могло вызвать ненужные пересуды и кривотолки, а потому нам было велено всегда держать руки по швам, чтобы мы, чего доброго, не учинили с их помощью какого-нибудь безобразия. «Я должна знать и видеть каждый ваш шаг!» – стращала нас Раиса Борисовна, а я все никак не мог понять: «Ну, зачем она устанавливает такие жесткие порядки? Или забыла, что и сама когда-то была ребенком? Неужели ей не хотелось в нежном возрасте хорошенько оттопыриться и пошкодить? Хотелось, конечно! И наверняка ведь хулиганила не хуже нас. Но, со временем, превратилась в старую, разжиревшую от лени тетку, которая хочет загубить наше детство!».
Уже вечером, после ужина Раиса Борисовна все тем же неизменным строем отвела нас в спальню. Это была не очень большая по размерам комната, с окнами без занавесок, в которую каким-то чудом втиснули штук пятнадцать заржавевших железных коек. Там же уместилось и несколько поломанных деревянных стульев, на которые мы должны были складывать свою одежду. Больше никакой мебели в спальне не было.
Раиса Борисовна указала каждому из нас, на какой кровати он будет отныне спать, пообещала оторвать ноги любому, кто только попробует до утра выйти из палаты и выключила в комнате свет. «Хорошенькое начало! – подумал я, ворочаясь под колючим одеялом, – И как меня только занесло в эту дыру?!». Спать не хотелось. Какое-то тяжелое чувство безысходной тоски накатило на меня и не давало сомкнуть глаз. Я горестно вздыхал, пытаясь прогнать невеселые мысли.
Вдруг прямо рядом со мной раздался какой-то подозрительный скрип – я приподнялся на локтях и стал напряженно вглядываться в темноту. На соседней койке кто-то, что есть силы, мотал своей головой из стороны в сторону. Я тихо окликнул его: «Ей, парень, ты что делаешь?». Но он не слышал меня, продолжая биться во сне башкой о железные прутья кровати. Мне стало немного жутковато. «Еще психов здесь не хватало!» – подумал я и решительно дернул взбесившийся «маятник» за плечо. «А, чего?!» – вскочил он спросонья. «Ничего, – ответил я, – ты нафига дергаешь головой в разные стороны?». «Я? Я не дергаю!». «Ну, заливай мне! Как же ты не дергаешь, когда я сам это видел?». «В самом деле, видел?». «Ну, конечно! Ты только что чуть кровать не сломал!». Парень расстроено почесывал репу, не зная, что на это ответить.
Неожиданно мне пришло в голову, что я тоже могу своей бестолковкой расхреначить, к чертям собачьим, железную кровать – мы же не имеем возможности контролировать себя, когда спим. Эта мысль меня чрезвычайно озадачила, и я снова обратился к своему соседу: «Слушай, тебя как зовут?» – «Сережей». – «Хорошо, ты не мог бы дождаться, пока я засну, и посмотреть, не качаюсь ли я? Если увидишь, что качаюсь – стукни чем-нибудь как следует по голове, чтобы я проснулся, ладно?». «Да-да, конечно! Ложись спать – я подежурю», – заверил меня мой новый товарищ. А я так разволновался от всего пережитого, что никак уснуть не могу. Серега напротив лежит – глаза таращит. Ждет, когда же я отрублюсь. А мне все сон нейдет. Наконец, он сам впал в дрему и снова принялся качать головой направо и налево! Я плюнул с досады и тут же забылся глубоким сном. Так закончился мой первый день в интернате.
Уже много позже, будучи взрослым, я узнал, что, когда обычному ребенку плохо или страшно, его мама берет малыша на руки, и нежно покачивает, стараясь побыстрее убаюкать. В случае же с детдомовским карапузом ничего подобного не происходит, ведь мамы у него попросту нет. И тогда он сам начинает раскачиваться из стороны в сторону, пытаясь таким образом хоть как-то себя успокоить. Лично я не помню, чтобы я качался в кровати – наверное, подобные странности в поведении закончились у меня еще в детском доме, но некоторые сироты «грешат» этим и в более старшем возрасте.
Правда, у меня была другая, не менее скверная привычка. Я, подобно медвежонку, залегающему в зимнюю спячку, отходя ко сну, зачем-то сосал лапу. Слава богу, не чужую, а свою. Помню, засуну большой палец – не ноги, разумеется – вместе с наволочкой в рот и сосу, как соску! Видно, у меня ее рано отобрали, вот я и стал тащить в рот, что ни попадя. Чего только воспитательницы не делали, чтобы отучить меня от этого дурацкого пристрастия – и зеленкой палец мазали, и отрезать его грозились – ничего не помогало! А потом вдруг как-то само собой отпустило. Поумнел, наверное.
На следующий день выяснилось, что у нас есть еще более серьезная проблема, нежели сосунки, типа меня, или качающиеся в кроватях «маятники». Мы почувствовали ее по характерному запаху жуткой вони, доносящемуся из самого глухого угла спальни. Там, в собственной моче, уже плавал маленький зассанец Петька Рыданов. И ведь не плохой был парень: огненно-рыжий от природы, страшно застенчивый и конопатый, он был явно не из тех, кто стал бы убивать своего дедушку лопатой. Но его постоянное стремление устроить маленькое наводнение в собственной кровати надолго отравило нам всякую радость от встречи нового дня. Попробуйте-ка получить удовольствие, когда вам каждое утро приходится вдыхать такие миазмы, будто кто-то пихает ватку с нашатырем прямо под нос!
Как только разъяренная Раиса Борисовна бедного Петьку от ссанья не отваживала: и мокрыми простынями его била, и ужина перед сном лишала, и на одной клеенке без матраса спать на железной сетке оставляла! Ничего не помогало – Рыданов продолжал каждый день распространять по палате чудовищное зловоние. «Ну, что мне с тобой делать, бессовестная скотина?! Когда ты уже, наконец, утонешь в своей моче, рыжий черт?!» – в отчаянии всплескивала толстыми руками Раиса Борисовна. – В отдельную же палату тебя, зассыху такую, не положишь! Да и нет у меня отдельной палаты!».
Рыданов портил матрасы и простыни с такой удивительной периодичностью, что даже у меня закралось подозрение: а не издевается ли он над всеми над нами?! «Может быть даже – думал я, – он получает удовольствие от того, что мы задыхаемся по утрам?!». Однажды я подошел к нему и как можно более доверительным тоном спросил: «Слушай, Петя, а почему бы тебе и вправду не перестать ссаться по ночам? Ведь это же так просто – прекратить гадить под себя! Ты что, не можешь сдержаться что ли?». «Не могу», – с невыразимой печалью в голосе отвечал мне Петька. – «Знаешь, сколько раз я давал себе обещание не делать этого? Пытался даже не спать по ночам. Но как только засну – мне сразу снится унитаз, да так явственно, что я не могу в него не сходить!».
«Ну, хорошо хоть не срется!», – подумал я, отходя от Петьки и, как это обычно бывает, накаркал. На следующую же ночь Рыданов обкакался! Уж не знаю, нарочно ли он это сделал или к нему, как в том анекдоте, гномик во сне приходил со словами: «Пописал? Ну, тогда давай и покакаем!». Помню только, что проснулись мы от едкого, все выжигающего запаха – будто кто-то пустил по комнате удушливые газы! Судорожно зажав пальцами носы, мы стали выскакивать из палаты. Этот инцидент переполнил чашу терпения Раисы Борисовны – ее буквально трясло от бессильной ярости! Пообещав Рыданову разорвать его «бесстыжую сраку», она выставила кровать Петьки в коридор, и он спал там один, как изгой, на протяжении очень долгого времени…
Спустя где-то пару недель после всех этих волнительных приключений наступило 1 сентября, ради которого, собственно, нас и привезли в интернат. Надвигалась страшная в своей слепой беспощадности школьная пора. С утра мы были согнаны на торжественную линейку, посвященную этому знаменательному событию – все-таки, чего не говори, а первый раз топали в первый класс! В принципе, линейка эта ничем не отличалась от аналогичного мероприятия, проводимого в обычной школе. Ну, разве что, мы пришли на нее без взволнованных и счастливых родителей и не дарили цветов своей первой учительнице, поскольку взять их нам было неоткуда.