Глава XVI. Поэзия науки
Чтобы не замечать времени, надо жить на открытом воздухе, в теплом климате, и носить как можно меньше одежды. Надо добавить – и готовить себе пищу. Мало-помалу, Природа начнет делать для вас то же, что делает для дикаря. Вы сознаете, что можно быть счастливым без книг и газет, писем и счетов. Вы поймете, какую важную роль в Природе играет сон.
После месяца житья на острове можно было наблюдать такую картину. Одну минуту Дик был полон жизни, помогал Баттону рыть коренья или еще что-нибудь, в следующую минуту он уже спал крепким сном, свернувшись калачиком, как собака. Также и Эммелина. Внезапный сон и такое же внезапное пробуждение в мире чистого воздуха и ослепительного света, с радостью красок вокруг. Подлинно Природа настежь распахнула свои двери этим детям.
Она как будто сказала: «Дай-ка, водворю я обратно эти бутоны цивилизации в свой питомник, и посмотрю, чем это кончится».
По примеру Эммелины, притащившей с Нортумберлэнда свою драгоценную коробку, Дик не расставался с полотняным мешочком, в котором что-то звякало, если встряхнуть его. Это были шарики. Маленькие зеленые шарики и побольше – пестрые; стеклянные шарики с великолепными цветными серединками, и, в довершение всего, один большой старый шарик, – настоящий дедушка, который был слишком велик, чтобы играть с ним, но которому зато можно было бы поклоняться, как кумиру.
Шарики служили Дику немалым утешением во время плавания. Он каждый день высыпал их на свою койку и любовался ими вместе с Эммелиной.
Раз как-то Баттон, заметив, что дети стоят на коленках друг против друга, подошел посмотреть, что они делают, и вскоре заинтересовался их игрой. После этого сплошь и рядом можно было видеть старого матроса стоящим на коленях. Зажмурив один глаз, он приставлял ноготь мозолистого пальца к шарику, прицеливаясь, а Дик и Эммелина следили за тем, чтобы он не «жульничал», пронзительно покрикивая: «Бей его, Пэдди, бей его!» Он входил в дух каждой игры с детским удовольствием. Изредка Эммелина снисходила открыть драгоценный ящик и задавала званый чай, при чем Баттон, по очереди, бывал то гостем, то председателем собрания.
– По вкусу ли вам чай, сударыня? – бывало, спрашивает он; а Эммелина, делая вид, что потягивает из чашечки, неизменно отвечала: «Еще кусочек сахара, пожалуйста, мистер Баттон», на что следовал обычный комплимент: «Берите дюжину на доброе здоровье, и выкушайте еще чашечку».
После этого Эммелина перемывала чашки в воображаемой воде, складывала их обратно в коробку, и все, распрощавшись со светскими манерами, снова становились самими собой.
– Видал ты когда-нибудь свое имя, Пэдди? – спросил в одно прекрасное утро Дик.
– Свое что?
– Свое имя…
– Не задавай ты мне вопросов, – отвечал тот. – С какого чёрта могу я увидеть свое имя?
– Подожди, увидишь, – сказал Дик.
Он сбегал за хворостиной, и минуту спустя на белой поверхности песка торжественно выступили буквы: Butten.
– Ну, и молодец же ты мальчик, – с восхищением воскликнул Баттон. – Так вот оно, мое имя! А какие же в нем буквы?
Дик перечислил их.
– Я тебя тоже научу писать твое имя, Пэдди, – сказал он. – Хочешь, Пэдди? Хочешь писать свое имя?
– Нет, – возразил тот, который только и хотел, что в покое курить свою трубку, – на что мне оно?
Но от Дика не так-то легко было отделаться, и злополучному Баттону пришлось волей-неволей учиться грамоте. Через несколько дней он с грехом пополам научился изображать нечто вроде произведения Дика, при чем Дик и Эммелина наблюдали за ним с обеих сторон, замирая от страха, как бы он не ошибся.
– Так, что ли? – спрашивал грамотей, отирая пот со лба – Да поскорей же! сил моих нет!
– Так, так, хорошо!.. Ой-ой, криво пошел – нет, теперь ладно! Ура!
– Ура! – отзывался ученик, махая старой шляпой. – Ура! – откликались пальмовые рощи. А далекий хохот чаек также звучал похвалой и поощрением.
Нет большего удовольствия для детей, чем учить старших. Это почувствовала и Эммелина. В один прекрасный день она робко взяла на себя роль профессора географии, первоначально всунув ручонку в мозолистую руку старого друга.
– Знаете что, мистер Баттон. а я ведь знаю географию.
– А это что за штука? – спросил Баттон.
На миг она опешила.
– Это… где разные места, – пояснила она, наконец, – Хотите учиться географии, Баттон?
– Не очень-то я охоч до учения – поспешно заявил тот – В голове шумит от книжной науки.
– Пэдди, – начал, в свою очередь, Дик, – посмотри-ка сюда.
На песке появилась фигура:
– Это слон, – добавил он неуверенным тоном. Баттон издал неопределенное мычание. Дик с печалью стер своего слона, а Эммелина повесила нос. Вдруг она оживилась: лицо ее осветилось свойственной ей ангельской улыбкой.
– Дик, – сказала она, – нарисуй Генриха Восьмого.
Дик также повеселел. Он сгладил песок и начертал на нем следующую фигуру.
– Это еще не Генрих Восьмой, – пояснил он. – но сделается им в одну минуту. Меня папочка научил его рисовать: он ничего не стоит, пока не наденет шляпы.
– Надень ему шляпу! Надень ему шляпу! – умоляла Эммелина. переводя глаза с рисунка на лицо Бетона, в ожидании восторженной улыбки, когда старик увидит знаменитого короля во всем его величин.
Тут Дик единым взмахом палки увенчал Генриха шляпой.
Но, несмотря на поразительное сходство, Баттон остался невозмутимым. Дети были смутно разочарованы, хотя и видели, что портрет удался на славу. Какому художнику не приходилось испытывать то же самое перед неодобрительным молчанием критика?
Мало-помалу. Баттон привык к урокам, и – как знать? – быть может, столь сомнительные познания детей стоили истинной науки здесь, в поэтичной рамке пальм, моря и неба.
Дни росли в недели, и недели в месяцы, а корабля все не было; но Баттон мало этим смущался, тогда как его питомцам слишком весело жилось, чтобы ломать себе голову над кораблями.
Как снег на голову! налетел на них сезон дождей. Не думайте, однако, чтобы здешние дождливые дни были похожи на европейские. Проливные дожди чередовались с ярким солнцем, радугами и опьяняющим ароматом всевозможных растений.
После дождей старый матрос объявил, что к следующему дождливому сезону построит из бамбука дом: «что-нибудь в роде этого», – и начертил на песке сооружение.
Набросав таким образом план здания, он прислонился к стволу пальмы и зажег трубку. Но не в добрый час он упомянул о доме при Дике.
Мальчику не было ни малейшей охоты жить просто на земле; совсем другое дело видеть, как строят дом и помогать его строить. В нем проснулась предприимчивость. составляющая одну из сторон многогранной американской натуры.
– Как же ты помешаешь им разъехаться? – спрашивал он.
– Кому разъехаться?
– Да жердям же, если ничем их не скрепишь?
– Надо вбить накрест гвоздь, а поверх связать веревкой.
– А есть у тебя гвозди?
– Нет, – сказал Баттон. – И не задавай мне вопросов: я хочу курить трубку.
Но не так-то легко было отделаться от Дика. День-деньской только и было слышно, что: «Пэдди, когда же ты начнешь строить дом?» или: «Пэдди, я придумал, как обойтись без гвоздей».
Кончилось тем, что Баттон с горя приступил к постройке.
Он начал с того, что нарезал кучу жердей в бамбуковой роще. – потом забастовал на три дня. Но неутомимый Дик приставал к нему, как слепень. Во что бы то ни стало, он хотел строить дом.
А Баттон не хотел. Он хотел отдыхать. Еще куда ни шло ловить рыбу или лазать по деревьям, но стройка дома – скучная работа.
Он заявил, что у него нет гвоздей. В ответ Дик показал ему, как скрепить жерди вместе с помощью зарубок.
– Да и сметливый же ты парнишка! – с восхищением воскликнул тот, когда мальчик объяснил ему свою систему.
– Идем же, когда так, давай их скреплять.
Баттон заявил, что не имеет веревки. Тогда Дик указал ему на коричневую одежду, которой Природа одевает стволы пальм, и которая, будучи нарезанной полосками, может сойти за веревки. Пришлось несчастному уступить.
После двухнедельных трудов на опушке рощи появилось нечто вроде вигвама.
Во время отлива на рифах оставались глубокие лужи, в которых задерживалась рыба. Пэдди объявил, что будь у него багор, он мог бы багрить рыбу, как это делали при нем туземцы на Таити,
Дик осведомился о виде такового багра и на другой день поднес ему длинную бамбуковую трость, заостренную в конце наподобие гусиного пера.
– Что толку в таком багре? – объявил Баттон. – Воткнешь его в рыбу, а она тут же и улизнет: ведь ловятся-то они на зазубрину!
Назавтра неутомимый малыш уже переделал багор: он обстругал конец с одной стороны и вырезал на нем порядочную зазубрину, на которую в тот же вечер удалось поймать одну из рыб, задержавшихся в прудках.
– Здесь нет картофеля, – однажды заметил Дик, после второго дождливого сезона.
– Мы его давным-давно поели без остатка, – возразил Пэдди.
– А как растет картофель?
– Как? да очень просто, из земли – как же ему еще расти?
Он объяснил мальчику, как сажают картофель, разрезав его на части таким образом, чтобы в каждом куске имелось по глазку.
– А потом, – добавил Баттон, – попросту тычешь эти куски в землю; глазки растут, полезут из них зеленые ростки, а когда раскопаешь куст месяцев шесть спустя, найдешь там целую уйму картошки, – иные картофелины с голову ростом, другие совсем мелкота. Как бы сказать, дети в семье – одни большие, другие маленькие. Стоит только взять вилы и выворотить их из земли единым взмахом. Сколько раз копал так картошку в доброе старое время!
– А отчего мы так не посадили картофеля?
– А где бы мы взяли лопату?
– Лопату смастерить не хитрое дело, – возразил Дик – Я как-то раз сделал дома лопатку из старой доски, папочка мне помогал.
– Ну, марш теперь, и делай себе лопату, – подхватил Баттон. – Будете с Эмлин копаться в песке.
Эммелина сидела неподалеку, сплетая яркие цветы со стеблем лианы. Жизнь на воздухе значительно изменила ее. Она загорела, как цыганка, и покрылась веснушками, и хотя мало выросла, но пополнела вдвое против прежнего. Глаза ее утратили прежний мечтательный взгляд, которым она как бы созерцала будущее и бесконечность.
Дик также сильно возмужал и казался двенадцатилетним. Нельзя сказать, чтобы это был красивый мальчик, но здоровый и веселый, с заразительным смехом и смелым, почти дерзким выражением лица.
В последнее время старика начинал тревожить вопрос об одежде детей. Правда, что климат сам по себе стоил полного комплекта платья. Чувствовалось даже гораздо привольнее без всего. Вечное лето, временами проливной дождь, кое-когда гроза, – вот климат острова. Все же, не годилось «детишкам» ходить совсем нагишом.
Он оторвал кусок от полосатой фланели и сделал Эммелине юбку. Потешно было смотреть, как он сидит на песке, поставив перед собой Эммелину, и примеряет ей юбку, с набитым булавками ртом и футляром с ножницами, иголками и нитками под рукой.
– Сверни-ка легонько налево, – приговаривал он, – тише же! ах, да куда же девались теперь ножницы? Дик, подержи-ка пока нитку. – Ну, и хлопот же мне с вами! Ну, что, удобнее теперь? Подними ногу, дай посмотреть, доходит ли до колен. – А теперь ступай на все четыре стороны, пока я буду шить.
Получилось нечто среднее между юбкой и парусом, что было очень удобно, так как Пэдди сделал два ряда петель, на которые можно было подбирать юбку, когда захочется шлепать по воде.
Глава XVII. Бочонок дьявола
Около недели спустя Дик опрометью примчался с криком:
– Пэдди, Пэдди, корабль!
Немного потребовалось Пэдди времени, чтобы очутиться на верхушке холма. И точно, это был корабль, – широкоскулый и тупоносый, издали провозглашавший о своем ремесле. Пэдди Баттон скорее бы сунулся на корабль самого Люцифера, чем на тихоокеанского китолова. Он слишком хорошо знал их, чтобы рискнуть иметь с ними дело.
Живо он запрятал детей под большую индейскую смоковницу, запретив дышать и двигаться до его возвращения, так как судно это – «корабль самого дьявола», и если матросы поймают их, они живьем сдерут с них шкуру.
После этого он, что было духу, поспешил на взморье, выбрал все добро из вигвама и сложил его в шлюпку. Он уничтожил бы и самый дом, когда бы только мог, но было некогда. Потом отвел шлюпку ярдов на сто вдоль но левой стороне лагуны и поставил ее к берегу, под свисающими сучьями большого дерева. Потом возвратился пешком через кокосовую рощу и, притаившись за деревом, заглянул, что там происходит.
Ветер дул прямо в проливчик между рифами, и старый китолов вошел в лагуну со спокойной уверенностью завсегдатая, обрыскавшего все закоулки Тихого океана.
Якорь упал с громким всплеском, по Баттон не стал дожидаться, пока спустят лодку, и поспешил обратно к своим питомцам, с которыми и провел всю ночь в лесу.
Поутру китолов убрался восвояси, оставив в память своего посещения перерытый песок, пустую бутылку, половину старой газеты и разоренный вигвам.
Старый матрос от души проклинал судно, появление которого внесло новый труд в его ленивую жизнь. Каждый день в полдень приходилось подниматься на вершину и выглядывать китоловов. Китоловы смущали его мирный сон, хотя сомневаюсь, чтобы он мог теперь соблазниться даже пароходом королевской службы. Ему и без них было хорошо. После стольких лет тяжелой матросской лямки, жизнь на острове казалась ему раем. Запаса табаку хватит на неопределенное время, отвести душу можно с детьми, еды вдоволь… Не хватало только трактира.
Впрочем, как вы скоро увидите, дух хмельного веселья внезапно заметил эту оплошность Природы и поторопился ее исправить.
Наиболее прискорбным последствием пребывания китолова было не разорение «дома», а исчезновение Эммелининой коробочки. Все поиски оказались тщетными. Быть может, Баттон впопыхах позабыл о ней, и кто-нибудь из матросов подобрал ее – так или иначе, она исчезла, и Эммелина грустила о ней целую неделю.
Она питала большое пристрастие к ярко окрашенным предметам, в особенности к цветам, и то и дело сплетала венки себе или другим на голову. В этом сказывался женский инстинкт, так как Дик никогда не плел цветочных гирлянд.
Раз как-то утром, она сидела рядом со старым матросом, нанизывая ракушки, когда из рощи прибежал Дик, очевидно, что-то разыскивая. Вскоре он нашел то. что искал, – большую раковину, и побежал с нею обратно в лес.
Кстати сказать, одеждой Дику служил кусок коры кокосового дерева, обернутый вокруг бедер в виде шотландской юбочки. Почему он носил этот наряд, трудно сказать, так как сплошь и рядом бегал совершенно безо всего.
– Я что-то нашел, Пэдди! – крикнул он, исчезая в чаще.
– Что ты нашел? – пропищала Эммелина с любопытством.
– Что-то смешное – донеслось из-за деревьев…
Вскоре он возвратился, на этот раз уже не бегом, но осторожно неся в обеих руках раковину, как если бы в ней было что-то драгоценное.
– Пэдди, я перевернул старый бочонок, и вдруг в нем затычка. И я вынул ее, и в бочонке полно чем-то, – смешно так пахнет! Я принес тебе показать.
Раковина была полна желтой жидкости. Пэдди понюхал, отведал, и испустил громкое ура.
– Ром, провались я на этом месте!
– Что это такое, мистер Баттон? – спросила Эммелина.
– Где ты, говоришь, достал его? В старом бочонке?.. Что ты там болтал? – спрашивал Баттон в каком-то ошеломлении.
– Да. Я вытащил затычку…
– Засунул ты ее обратно?
– Да, да.
– О, слава Всевышнему! А я-то, знай себе, сижу без конца на старом пустом бочонке, язык до пят болтается от жажды, а он-то все время полон рому!
Эммелина хохотала.
Баттон вскарабкался на ноги, и все вместе отправились к роднику. Бочонок лежал дырой кверху, как его повернул неугомонный Дик. Он так оброс зеленью, так был похож на старый пень, что хотя китоловы тут же брали воду из ручья, они так и не заметили его.
Баттон постучал по нем раковиной: он был почти полон. Кто оставил его здесь и почему? – сказать было некому. Про то знали, быть может, заплесневелые черепа, когда бы только они могли говорить.
– Скатим его к берегу, – сказал Пэдди после того, как вторично приложился к нему.
Он дал Дику попробовать. Мальчик выплюнул, скорчил гримасу, затем они принялись вдвоем катить бочонок вниз по склону, в то время как Эммелина бежала впереди, увенчанная цветами.
Глава XVIII. Охота на крыс
В полдень сели обедать. Пэдди умел печь рыбу, как это делают островитяне, завернув ее в листья и положив в яму, нагретую раскаленными углями. Ели рыбу, печеные коренья таро и зеленые кокосовые орехи; а после обеда Баттон наполнил большую раковину ромом и запалил трубку.
Ром был хорошего качества и стал еще лучше от времени. В сравнении с зельем, которое он пивал в питейных заведениях Варварийского берега в Сан-Франциско или в пабах доков, это был сущий нектар.
Он так сиял, что заразил детей своей веселостью. Обыкновенно он становился сонливым после обеда, сегодня же рассказывал им басни о море и пел матросские песни:
Я моряк-летучая рыба, вернувшийся из Гонконга,
Йо-хо! сбейте человека с ног,
Сбейте человека с ног, задиры, сбейте человека с ног,
О, дай нам время сбить человека с ног.
Ты грязный черный игрок, вернувшийся из Нью-Йорка,
Йо-хо! сбейте человека с ног,
Сбейте человека с ног, задиры, сбейте человека с ног.
О, дай нам время сбить человека с ног.
«О, дай нам время сбить человека с ног!» – подтягивали дети, с деревьев заглядывали на них ясноглазые птицы, а ветер относил отголоски припева через лагуну, туда, где с криком кружили чайки и валы разбивались на камнях.
Вечером Баттона опять потянуло к веселящей влаге. Не желая, чтобы дети видели его в таком виде, он откатил бочонок по ту сторону кокосовой рощи, к воде, а когда они уснули, перекочевал туда с несколькими кокосовыми орехами и раковиной. Всю ночь Эммелина, просыпаясь, слышала отрывки песен, доносившихся сквозь залитую луной рощу на крыльях ветерка:
Там было пять или шесть старых пьяных матросов
Стоящих перед баром,
И Ларри, – он обслуживал их
Из большой пятигаллонной склянки.
Припев.
Поднимите флаг, пусть он развевается!
Пусть он приведет нас к славе или могиле.
Учитесь, парни, учитесь – звучит призыв,
Ибо пал Вавилон, и все негры свободны.
На следующее утро певец проснулся около бочонка. Хотя он и не испытывал ни головной боли, ни иного недомогания, однако заставил Дика готовить обед вместо себя; сам же лежал в тени, подложив куртку под голову, покуривал трубку и болтал о старых временах, не то сам с собой, не то с своими компаньонами.
Вечером снова был одинокий концерт, и так продолжалось неделю. Потом он начал терять сон и аппетит; наконец как-то раз, утром, Дик застал его сидящим на песке с очень странным видом.
– В чем дело, Пэдди? – и мальчик подбежал к нему вместе с Эммелиной.
Баттон уставился на песок и поднял руку, как бы готовясь поймать муху. Вдруг он цапнул песок, затем открыл руку посмотреть, что такое поймал.
– Что там у тебя, Пэдди?
– Клурикон, – ответил Баттон – Весь одет в зеленое – ох-ох-ох! ведь, я это только так, шутки ради.
В болезни, которой он страдал, имеется та особенность, что хотя больной явственно видит крыс или змей, или еще там что-нибудь и на миг верит в их реальность, но почти немедленно сознает, что был под влиянием заблуждения.
Дети засмеялись, и Баттон вторил им каким-то глупым смехом.
– Это я в игру такую играю, никакого клурикона вовсе не было. А просто, как выпью рому, мне и приходят в голову такие игры. Ох, пропала моя головушка, из песка поползли красные крысы.
Он бросился на четвереньки и заспешил к роще, растерянно оглядываясь через плечо. Он бросился бы бегом, но не смел вскочить на ноги.
Дети смеялись и плясали вокруг него.
– Смотри, крысы, Пэдди, крысы! – вскрикивал Дик.
– Они впереди меня! – воскликнул несчастный, ловя за хвост воображаемого грызуна, – Будь они прокляты!.. вот и нет! исчезли. Да что это я, правда, дурака ломаю!
– Еще, Пэдди, – просил Дик, – не бросай игру! Смотри – вот там еще крысы гонятся за тобой!
– Отстань ты, слышь-ка! – отрезал Пэдди, усаживаясь на песке и отирая лоб. – Они ушли теперь.
Дети были разочарованы, но им недолго пришлось дожидаться новой игры. Из лагуны выкарабкалось на берег что-то в роде ободранной лошади. На этот раз Баттон не стал спасаться ползком. Он вскочил на ноги и пустился бежать.
– За мной лошадь гонится, Дик, ударь ее, Дик, Дик, отгони ее!
– Ура! ура! – кричал Дик, гоняясь на злополучным Пэдди, который описывал большой круг, завернув широкое красное лицо на плечо – Вперед, Пэдди, живее!
– Отвяжись ты от меня, скотина! – вопил Пэдди. – Пресвятая Матерь Божия! Попробуй только, подойди ко мне, я так тебя хвачу ногой!.. Эмлин! Эмлин! вступи между нами!
Он споткнулся и растянулся на песке, а неутомимый Дик подстегивал его прутиком, чтобы заставить продолжать скачку.
– Теперь полегче стало, только уж очень я уморился, – сказал Баттон, сидя на песке. – Только если еще будут за мной гоняться, прыгну я в море, – и все тут. Дик, дай мне руку.
Взяв Дика под руку, он прошел в тень и бросился на землю, приказав детям дать ему поспать. Они поняли, что игра кончена, и оставили его в покое.
Проспал он шесть часов кряду. Это был первый настоящий сон за целую неделю. Когда он проснулся, то чувствовал себя здоровым, но потрясенным, с дрожащими руками и ногами.
Глава XIX. Звездный блеск на пене
Баттон больше не видал крыс, к великому разочарованию Дика. Запой прошел. На заре второго дня он проснулся, как встрепанный, и спустился на берег лощины. Просвет в рифах приходился на восток, и вместе с приливом в него вливались первые лучи солнца.
– Скотина я – и больше ничего, – твердил раскаявшийся грешник, – скотина и животное.
Некоторое время он простоял там, проклиная ром и тех, кто торгует нм. Потом внезапно решил избавиться от соблазна. Но как? Выдернуть затычку и вылить вон жидкость? Но как бы он ни клял его, все же добрый ром – священная вещь для моряка, и уничтожить его было бы равносильно детоубийству. Он положил бочонок в шлюпку и переправил его на риф, где оставил под прикрытием глыбы коралла.
Жизнь Пэдди приучила его к периодическому запою. Он привык не пить месяцев но пяти, по шести кряду – все зависело от продолжительности плавания. Так и теперь; прошло шесть месяцев, прежде чем ему даже захотелось взглянуть на темное пятнышко на рифе. И хорошо, так как за это время заходило запастись водой второе китоловное судно, от которого им и на этот раз удалось скрыться.
– Провались оно! – заметил Баттон. – Здешнее море только и умеет разводить, что китоловов. Вот, как бы клопы в постели: убьешь одного, глядь, другой уж тут как тут. Впрочем, теперь мы на время от них избавились.
Он спустился к лагуне, посмотрел на темное пятнышко и посвистал, потом вернулся готовить обед. Темное пятнышко начинало его тревожить, – вернее, дух, скрывавшийся в бочонке.
Дни, до сих пор короткие и отрадные, казались теперь длинными и скучными. С каждым днем дух бочонка нашептывал ему на ухо все назойливее и назойливее; наконец, он начал кричать вслух. Баттон мысленно затыкал уши и как можно больше возился с детьми. Он смастерил новую юбку для Эммелины, обстриг Дику волосы ножницами, что проделывал обыкновенно раз в два месяца.
Как-то раз вечером, чтобы отогнать докучную мысль, он принялся рассказывать детям сказку о Джеке Догерти и морском жителе.
Морской житель уводит Джека обедать на дно морское и показывает ему банки, в которых сохраняет души старых моряков. Потом они обедают, и морской житель достает большую бутылку рома.
Не в добрый час вспомнилась ему эта сказка! Когда дети уснули, веселая картина пирующих на дне морском неотступно стояла перед ним. Его неудержимо потянуло к рифу.
Он прихватил с собой несколько кокосовых орехов и раковину и спустил шлюпку на воду. Лагуна и небо были полны звезд. Причалив к рифу, он прикрепил шлюпку к коралловому уступу и, наполнив раковину ромом пополам с соком кокосового ореха, уселся на высокой закраине, откуда открывался вид на риф и море.
Хорошо сидеть здесь в лунную ночь и смотреть, как надвигаются большие валы, радужные и туманные от брызг и пены. Но еще неописуемее и непонятнее была красота их песни и снежных гребней под разлитым светом звезд.
Было время отлива, и Баттон видел местами блестящие зеркала там, где задерживалась вода во впадинах камня. Насладившись этим созерцанием, он вернулся к обращенной к лагуне стороне рифа и уселся рядом с бочонком. Немного погодя, если бы вы стояли на противоположном берегу, вы слышали бы отрывки старой матросской песни, перелетавшие через трепещущую гладь лагуны.
Плыву вниз, плыву вниз,
К побережью Барбари.
Не имеет значения, о каком Варварийском береге идет речь – о побережье Сан-Франциско или об истинном и правильном побережье. Это старинная песня; и когда вы слышите ее, будь то на коралловом рифе или на гранитной набережной, то можете быть уверены, что ее поет старый моряк, и что старый моряк озадачен.
Наконец, шлюпка отчалила от рифа, весла рассекли звездные воды, и по лагуне расплылись большие дрожащие круги света. Пэдди причалил к острову, привязал шлюпку к дереву в обычном месте, аккуратно сложил в нее весла; потом, громко сопя, скинул сапоги, чтобы не разбудить «детишек», – довольно-таки бесполезная предосторожность, так как они спали за двести ярдов от него, и ступать приходилось по мягкому песку.
Смесь сока кокосового ореха с ромом – вкусная вещь, но даже мозг старого матроса ничего не может извлечь из нее, кроме тумана и путаницы: я хочу сказать, в смысле мышления, так как в смысле действия она может толкнуть его на невероятные подвиги. Благодаря ей, Пэдди Баттон переплыл лагуну.
В то время, как он направлялся вверх по берегу к вигваму, вдруг ему вспомнилось, что он оставил шлюпку, привязанной к рифу. На самом-то деле она была надежнейшим образом привязана по эту сторону к дереву; но память Баттона говорила ему, что она привязала к рифу. Как он переправился через лагуну без лодки, да притом еще сухим, мало интересовало его: ему было не до пустяков! Надо заполучить шлюпку обратно, и для этого имелось одно только средство. Итак, он возвратился к берегу, разделся и бросился в воду. Лагуна была широка, но в теперешнем своем настроении он переплыл бы Геллеспонт. Как только исчезла его фигура, ночи вернулась вся прежняя ее величавость и мечтательность.
Лагуна была до того залита звездным блеском, что голова пловца далеко виднелась посреди кругов света; когда же голова приблизилась к рифу, можно было различить еще и тёмный треугольник, подвигавшийся, рассекая воду, мимо пальмы на коралловом столбе. То был ночной дозорщик лагуны, проведавший таинственным путем, что в его водах завелся пьяный матрос.
Казалось, что вот-вот раздастся страшный крик, но ничего подобного не произошло. Пловец в изнеможении вскарабкался на риф, очевидно, совершенно забыв, для чего возвратился, подполз к бочонку и свалился рядом с ним, как если бы поразил его сон, а не смерть.
Глава XX. Уснувший на рифе
– Куда это девался Пэдди? – воскликнул утром Дик, волоча валежник из рощи. – Он оставил куртку на песке с огнивом в кармане, так что можно будет развести огонь. Чего там еще ждать? есть хочется.
Он стал разламывать сучья босыми ногами. Эммелина сидела на песке и любовалась им.
У нее было два кумира: Пэдди Баттон и Дик. Пэдди был загадочным божеством, окутанным клубами табачного дыма и тайны, божеством кораблей и скрипучих мачт, – тем божеством, что перенесло ее из маленькой лодки в это волшебное царство ярких птиц и пестрых рыб, где никогда не бывает скучно, и небеса вечно ясны.
Второй кумир, Дик, был менее таинствен, но не менее достоин поклонения, как товарищ и покровитель. За два года и пять месяцев жизни на острове он сильно вырос и возмужал, и мог грести и разводить костер не хуже самого Пэдди. Последний все более предоставлял мальчику справлять всю работу, озабоченный, главным образом, тем, чтобы давать отдых костям и мечтать о роме.
– Пусть себе тешится, думает, что дело делает, – приговаривал он, в то время как Дик выкапывал печурку в земле или мастерил что-либо иное.
– А ну-ка, Эм, подай сюда огниво, – сказал Дик.
Он поднес кусок трута к искре и принялся раздувать огонь.
Вскоре огонь ярко разгорелся, и он навалил на него кучу хвороста, так как собирался печь плоды хлебного дерева.
Плоды эти бывают различной величины, смотря по возрасту, и различного цвета, смотря по времени года. Те, которые выбрал теперь Дик, были ростом с небольшие дыни, так что двух штук вдоволь хватало на троих. Снаружи они были зеленые и шишковатые, более напоминая незрелые лимоны, чем хлеб.
Он положил их на угли, как это делают с картофелем; вскоре они начали шипеть и сердито выплевывать маленькие струйки пара, потом раскололись, обнаружив белую сердцевину. Дик вырезал ее вон, так как она не годится в пищу.
Тем временем Эммелина готовила по его указаниям рыбу. В лагуне водилась рыба, которую только и можно назвать, что золотой селедкой, и которая так же вкусна, как и красива. Эммелина осторожно жарила несколько штук на бамбуковой трости, и хотя сок рыбы мешал хворосту гореть, однако случалось иногда, что целая рыба срывалась и попадала в огонь при насмешливых криках Дика.
– Когда же так жарко! – защищалась она.
– Потому что ты становишься с подветренной стороны от огня! Сколько раз тебе Пэдди говорил становиться с наветренной!
– Я не знаю, которая из них какая, – призналась Эммелина, в которой ни на грош не было практичности, и которая за двадцать восемь месяцев жизни на острове не научилась ни удить рыбу, ни грести, ни даже плавать.
– Ты хочешь сказать, что не знаешь откуда дует ветер? – спросил Дик.
– Нет, это-то я знаю!
– Ну, это и есть подветренная сторона. Почему ты раньше не спросила?
– Спрашивала, – возразила Эммелина, – и мистер Баттон наговорил мне невесть что такое. Сказал, что если бы он плюнул в наветренную сторону, и человек стоял бы от него под ветром, то этот человек был бы дураком: и если корабль пойдет чересчур под ветром, то угодит на скалы, но я ничего не поняла. Дикки, скажи, куда он мог деваться?
– Пэдди! – громко позвал Дик. Ему отвечало одно только эхо. – Ну, давай завтракать, – добавил он, – нечего его ждать: пошел снимать ночные удочки и где-нибудь заснул над ними.
Дело в том, что в то время как Эммелина благоговела перед Баттоном, Дик отлично сознавал его недостатки. Ведь, когда бы не он, у них был бы теперь картофель. Несмотря на свою молодость. Дик понимал бессмысленную беспечность старика, не подумавшего о будущем. Также и дом. Необходимо было починить его, и каждый день Бетон говорил, что примется за него завтра, а на завтра опять было «завтра». Жизнь, которую они вели, возбуждала предприимчивость мальчика, но халатность старика тормозила его деятельность. Дик принадлежал к народу швейных и пишущих машин. Баттон был сыном расы, знаменитой своими балладами, нежным сердцем и приверженностью к выпивке. В этом и была главная разница.
– Пэдди! – снова начал звать мальчик, когда наелся вдоволь – Гей! Пэдди! где ты?
Пролетела яркая птица, ящерица пробежала по сверкающему песку, говорил риф и ветер в макушках, но Баттон не давал ответа.
– Подожди! – сказал Дик – Он побежал к дереву, к которому была привязана лодка.
– Шлюпка на месте, – заявил он, возвратившись, – Куда бы это он запропал?
– Не знаю, – сказала Эммелина, сердце которой сжалось чувством одиночества.
– Поднимемся на холм, – сказал Дик, – быть-может, найдем его там.
По пути Дик то и дело принимался звать, но ему отвечало одно только странное, заглушенное древесной чащей эхо, да журчанье ручейка. Они достигли большого утеса наверху холма. Дул ветерок, солнце сияло, и листва острова развевалась, как языки зеленого пламени. Лоно океана колыхалось глубокой зыбью. Где-то, за тысячу миль, бушевала буря и находила здесь отклик в усиленном громе прибоя.
Нигде на свете нельзя было бы увидать подобную картину, такое сочетание пышности и лета, такое видение свежести, и силы, и радости утра. Быть-может, главная прелесть острова именно заключалась в его малых размерах: точно пучок зелени и цветов посреди дующего ветра и сверкающей синевы.
Внезапно Дик, стоявший рядом с Эммелиной на скале, указал пальцем на место рифа около проливчика.
– Вон он! – воскликнул Дик.
Глава XXI. Цветочная гирлянда
Можно было только-только различить человеческую фигуру, лежащую на рифе рядом с бочонком и уютно защищенную от солнца стоячей глыбой коралла.
– Он спит, – сказал Дик.
Он мог бы и раньше увидать его с берега, да только не подумал о рифе.
– Дик! – сказала Эммелина, – как это он добрался туда, если ты говоришь, что шлюпка на месте, у дерева?
– Не понимаю, – сказал Дик, – но как бы то ни было, он там. Давай переправимся туда и разбудим его. Я гаркну ему в ухо так, что он подскочит до неба.
Они спустились со скалы и повернули обратно. На ходу Эммелина начала срывать цветы и сплетать их в гирлянду: красные китайские розы, лиловые колокольчики, бледные маки с мохнатыми стеблями и горьковатым запахом.
– Для чего ты это делаешь? – спросил Дик, смотревший на ее гирлянды с жалостью и смутным отвращением.
– Надену ее мистеру Баттону на голову, – сказала Эммелина, – чтобы он подскочил вместе с ней, когда ты крикнешь ему в ухо.
Дик ухмыльнулся при мысли о шутке, готовый даже признать на миг пользу таких пустяков, как цветы.
Шлюпка была ошвартована в тени свисающего над водой дерева, к одной из нижних ветвей которого был прикреплен фалин. Дерево надежно защищало ее от разбойничьих покушений и солнца; кроме того, Пэдди время от времени вымачивал ее в мелководных местах. Она была совсем новой и могла при этих предосторожностях прослужить еще много лет.
– Влезай, – сказал Дик, притянув шлюпку к берегу.
Эммелина осторожно вошла и села на корме. Дик вскочил, в свою очередь, и взялся за весла. Он греб осторожно, чтобы не разбудить спящего. Причалив, он прикрепил фалин к острому коралловому шпилю, как будто нарочно поставленному здесь природой. Потом выкарабкался на риф, лег на живот и придвинул шкафут лодки в уровень с рифом, чтобы Эммелина могла высадиться. Он был босиком: подошвы его ног сделались бесчувственными от привычки.
Эммелина также была без обуви, но ее подошвы остались чувствительными, как это часто бывает с нервными людьми, и она старательно избегала шероховатостей, продвигаясь к Пэдди с венком в правой руке.
Было время полного прилива, и риф сотрясался от ударов валов. С ветром долетали всплески брызг, а унылое «хай, хай»! кружащих чаек казалось гиканьем призрачных матросов.
Пэдди лежал на боку, спрятав лицо на сгибе правой руки. Левая татуированная рука лежала на бедре ладонью кверху. Шляпы на нем не было, и ветер шевелил седыми волосами.
Дети подкрались вплотную к спящему. Эммелина со смехом опустила гирлянду ему на голову, а Дик хлопнулся на колени и крикнул ему в ухо. Но тот не двинул пальцем – не шелохнулся.
Дик потащил лежащую фигуру за плечо. Она опрокинулась на спину; глаза были вытаращены; из широкого раскрытого рта выбежал маленький краб; он соскользнул с подбородка и упал на коралл.
Эммелина кричала, кричала, не переставая. Она упала бы, если бы Дик не подхватил ее на руки: одна сторона лица старого матроса оказалась изъеденной червями.
Мальчик прижал Эммелину к себе и уставился на ужасную фигуру, лежавшую навзничь на скале, с раскинутыми руками. И вдруг, обезумев от страха, потащил девочку к шлюпке. Она задыхалась и глотала воздух, как если бы захлебывалась в ледяной воде.
Единственной мыслью Дика было бежать, лететь куда глаза глядят. Он стащил Эммелину к окраине коралла и придвинул лодку. Минуту спустя, он уже греб, что было сил, к берегу.
Он не знал, что произошло, и не останавливался подумать: он слепо бежал от безымянного ужаса, а девочка у его ног безмолвно сидела, откинувшись головой на шкафут и вперив взгляд в беспредельную синеву небес, точно видела там что-то страшное… Лодка врезалась в белый песок, и размах прилива повернул ее бортом к берегу.
Эммелина свалилась вперед: она потеряла сознание.
Глава XXII. Одни
Должно-быть, понятие о вечной жизни врождено сердцу человека, ибо дети всю ночь пролежали, прикорнув друг к другу в страхе, что вот-вот войдет в хижину их старый друг и захочет улечься рядом с ними…
Они не говорили о нем. Что-то случитесь с ним, что-то ужасное случалось с тем миром, в котором они жили. Но они не смели говорить об этом.
Весь день они провели в хижине без пищи. Теперь, в потемках, Дик все убеждал девочку не бояться, обещая оберегать ее. Но ни слова о случившемся.
Да они и не знали бы, что сказать. Смерть открылась им во всей своей наготе. Они ничего не знали о философии, говорящей, что смерть есть общий удел и естественное последствие рождения, ни о вере, учащей, что смерть есть дверь к новой жизни.
Старый матрос, валявшийся гниющей падалью на коралловом рифе, неподвижные мутные глаза, широко раскрытый рот, из которого когда-то исходили ласковые слова, а теперь выходят живые крабы, – вот видение, неотступно стоявшее перед ними.
Лестрэндж воспитал их по-своему. Стараясь устранить всякую мысль о грехе и смерти, он удовольствовался простым заявлением, что существует добрый Бог, который заботится о всем мире. Таким образом их понятие о Боге было самым смутным, и в эту ночь ужаса им негде было искать поддержки, как только друг в друге. Она – в сознании его покровительства, он – в сознании того, что служит ей покровителем. За эти несколько часов мужественное начало его характера, более великое и прекрасное, чем физическая сила, развилось и окрепло, подобно спешно выгнанному цветку растения.
На рассвете Эммелина уснула. Убедившись в том из ее мерного дыхания, Дик выбрался из хижины и, раздвигая плети лоз и побеги абрикосовых деревьев, спустился к берегу. Светало, и с моря дул утренний ветерок.
Ночью Эммелина умоляла его увезти ее отсюда, и он обещал, не зная сам, как сдержать данное слово. Пока он стоял здесь и смотрел на берег, казавшийся теперь таким унылым, таким непохожим на вчерашний, его вдруг осенила мысль, каким образом он может исполнить свое обещание.
Под деревом, прикрытые взятым с «Шенандоа» стакселем, лежали все их сокровища: старое платье и обувь, драгоценный табак, зашитый в полотняный мешочек, швейный прибор и всякая мелочь. Они вырыли для них яму в песке, а стаксель предохранял их от росы.
Солнце уже выглядывало из-за горизонта, и высокие пальмы начинали петь и шептаться под усиливающимся ветром.
Глава XXIII. Переселение
Дик принялся перетаскивать вещи в шлюпку.
Взял стаксель и вообще все, что могло пригодиться; наполнил бочонок водой из родника, набрал бананов и хлебных плодов, прихватил даже остатки вчерашнего завтрака, завернутые им накануне в листья пальметто.
Вода теперь настолько поднялась, что достаточно было сильного толчка, чтобы отчалить. Он возвратился в хижину за Эмелиной. Она так крепко спала, что не шевельнулась даже, когда он взял её на руки. Он осторожно устроил ее в шлюпке, подложив под голову свёрнутый стаксель, потом стал на носу и оттолкнулся веслом, после чего повёл лодку вверх по левой стороне лагуны. Он держался близко к берегу, но не мог устоять, чтобы не поднять глаза и не взглянуть на риф.
Над одним местом, на далёком белом коралле, происходило большое смятение. Там собралось множество птиц, иные из них очень крупные, и к Дику через лагуну доносилось их: «хай, хай», когда они за что-то ссорились между собой и били воздух крыльями. Он отвернул голову, пока поворот берега не скрыл их с глаз.
В этих местах, более защищённых от морского ветра, чем напротив просвета в рифах, хлебные деревья спускались к самой воде; мимо скользили заросшие папоротником поляны, рощи антильских абрикосов и кусты ярко-красных диких кокосов.
Глядя на берег, можно было вообразить себя на озере, если бы не отдалённый гром океана, бьющегося о далекий риф. Озеро посреди океана – вот чем была в сущности лагуна.
Дик держался близко к берегу ради тени. Целью его было найти место для шалаша, – иными словами, новый очаг. Но, несмотря на всю свою красоту, попадавшиеся ему поляны не годились для жилья. Слишком было много деревьев или чересчур густа папоротниковая заросль. Он искал воздуха и простора, и вдруг нашел то, чего искал. Обогнув маленький мыс, весь пылавший красными цветами дикого кокоса, шлюпка неожиданно очутилась в новом мире.
Перед ним расстилалась размашистая ширь бледно-голубой воды, к которой спускался обширный зелёный склон, окаймлённый по обеим сторонам густыми аллеями, наподобие парка, и уходивший к более высоким местам, где над массивной зеленью хлебных деревьев развевались белые перья пальм. Бледный цвет воды происходил от того, что лагуна была здесь очень мелка. Риф отстоял более чем на полторы мили от берега; он казался так далеко, что здесь не чувствовалось его удручающее влияние, и создавалось впечатление широкого беспредельного моря.
Дик поднял вёсла и осмотрелся. Он прошел четыре с половиной мили и находился теперь на самом дальнем конце острова. Когда лодка остановилась, Эммелина проснулась, приподнялась и посмотрела вокруг.