Идеал аскетической святости полнее всего нарисован фольклорной фантазией в духовном стихе «Алексей, человек Божий», который стал одним из самых распространенных и любимых в народе. В характеристике героя показаны важнейшие черты христианской праведности: жертвенное отречение от благ земной жизни с «максимализмом в исполнении церковного идеала» (Г. Федотов), презрение к гордыне и отказ от превосходства над людьми (Алексей меняет дорогую одежду на рубище нищего, в забвении оставляет красоту тела, смиренно принимает милостыню из рук бывших своих холопов), готовность снести любые страдания и несправедливость: «злы рабы» издеваются над неузнанным в родном доме Алексеем, не дают ему еды и помоями обливают, а он
Всю с радостью нужду принимает,
Сам Господа Бога прославляет.
Воплощенное в праведной жизни святого понятие христианской любви высвечивается стихом в мучительном сопоставлении с законом любви к «роду-племени». Алексей, отказавшийся от супружества и дорогих сердцу родителей во имя служения Господу, являет пример высшего бескорыстия и любви ко всем людям, но тем жалостнее для исполнителя и слушателей этой религиозной песни звучат после смерти человека Божия плачи-причитания его родных. Алексей, труженик и страдалец, в тяжкой доле лишает себя радости родственного утешения и ласки, и это настолько усиливает скрытую в его образе символику «агнца Божия», что неизбежно вызывает у всех внемлющих рассказу очищающие слезы сострадания и умиления, которые с таким искренним восторгом описывал Радищев.
Страдание и терпение, лежащие в основе всякого христианского подвига, являются одним из главных мотивов, движущих сюжетное повествование во многих житийных и близких к ним духовных стихах. Через них наглядно утверждается нравственная сила примера праведной жизни. Мученичество, безвинно принятое всеми страстотерпцами, о которых шла речь (упомянем еще убиенных Бориса и Глеба), оправдывает их Посмертное причисление к лику святых.
Однако безвинные страдания не всегда в духовных стихах прямо связываются с представлениями о святости. Им отводится важная смысловая роль и в раскрытии более широкой темы торжества добра над людским злом. Эта тема, намеченная в мотиве спасения из плена Агрикова сына Василия (верный христианин не может быть оставлен на поругание язычникам), развита зрелой традицией в «Стихе об Иосифе Прекрасном» уже не через противопоставление вер, а на основе нравственных антиномий. Народная поэзия по-своему интерпретирует библейское сказание об Иосифе, представляя героя изначально непорочным. Проданный завистливыми братьями в рабство, он в итоге странствий становится мудрым правителем и раскрывает на этом пути все добродетели своей души. За мытарства Иосиф награждается счастливой судьбой, а зло братьев по-христиански «наказывается» его великодушным прощением и царскими дарами. Заключающие стих строки показывают, в чем, несмотря на житейские испытания, истинность человеческого призвания:
Он Богу был, свет, угоден,
Всему миру он доброхотен,
Угодно он Господу скончался.
Богатство в сочетании с добродетелями не вызывало в народе осуждения, но само по себе могло мыслиться в духовных стихах как чреватое греховностью. Поэтому царевич Иоасаф, подобно Алексею, человеку Божию, жертвует «юностью прелестной», своим «вольным царством», «белокаменной палатой» и казной золотой во имя терпеливого служения Богу, понимая, что «житие наше часовое», а «богатство временное». Но если повествование об Алексее несет на себе отсвет великих страданий и крестных мук проповедовавшего среди людей Христа, то стих об Иоасафе ставит иную задачу — воспеть аскезу пустынножительства, путь для спасения души вдали от мирской суеты. В народном стихе нет плача страждущей души и рассуждений о созерцательном постижении Божественной правды, как, например, в пустыннических покаянных стихах профессиональной певческой традиции, зато есть ясно направленное противопоставление ценностей: чем полнее отказ от земных радостей, тем ярче свет небес. Принимая на себя добровольные страдания («есть гнилую колоду», «испивать болотную водицу») и терпеливый ритуальный труд («земные поклоны исправляти до своего смертного часа»), Иоасаф получает от матери-пустыни обещание:
Дарую я тебя золотым венцом,
Возьму я тебя, младый царевич,
На небеса царствовати,
С праведными лики ликовати!
Примером преподобной Марии Египетской духовные стихи оставляют надежду на спасение души аскезой пустынножительства и тем, кто некогда пребывал во грехе. Свершившая «грехи великоблудные» Мария, покаявшись и приняв затворничество, в многолетних самоистязаниях ревностно истребляет порочную прелесть своей плоти:
Власы у нея до сырой земли,
Тело у нея — дубова кора.
Лицо у нея, аки котлино дно.
Но за этим страшным видом посвященному открывается ее чудесное преображение — символ прощения и предназначенности Царству Небесному: старец, к которому пришла Мария, чтобы рассказать о себе, на мгновение видит, как «жена просветилася, видом ангельским... открылася».
Христианские идеалы, выраженные в поступках и судьбах героев житийных стихов, для традиции народной религиозной поэзии явились той основой, на которой постепенно выросли получили конкретное воплощение народные представления о правилах христианского поведения в земной жизни и нравственной ответственности каждого человека за свершенные дела. Переход от максимализма идеальных образов к практике нравственной оценки повседневного людского бытия сопровождался расширением круга поэтических воззрений народа на христианское устройство вселенной, соотношение в ней сил земных и небесных, грешного мира и Данного ему Божественного закона.
Среди новых стихов, которые появились в XVII — начале XIX в., выделяются три большие группы: это стихи рождественские и страстные, посвященные центральным событиям евангельского повествования о земной жизни Христа и Богоматери; стихи о грешной душе, раскрывающие проблему смерти и посмертного суда над каждой душой (так называемая «малая эсхатология»); наконец, поэтически воссозданные картины Страшного суда — общего Суда над всем человеческим родом («большая эсхатология»). Внутри этих групп варианты стихов нередко образуют композиционно самостоятельные сюжеты, каждый из которых высвечивает ту или иную сторону главной темы. Основные группы разносторонне дополняются стихами о покровительстве Богородицы и святых («Никола-святитель», «Стих про Царицу Небесную», «Покров», каличья «Молитва о благополучии скота»), о соблюдении установленных правил дня недели («Двенадцать пятниц», «Святая Пятница») и христианской символике («Стих о числах»), о богатстве и нищенстве («Два брата Лазаря», «Марко богатый»), благоверии и благочестии («Стих о вдовах», «Встреча инока с Христом», «Феодор, Давид и Константин Ярославские»), а также некоторыми стихами (в духе житийных) об исторических лицах, канонизированных русской церковью («Дмитровская суббота», «Александр Невский»).
Во всех этих стихах, пронизанных многочисленными смысловыми связями, общими мотивами и этическими установками, полно и объемно раскрылась та средневековая народная вера, которая в житийных песнях о святых и праведниках была лишь намечена, хотя и яркими штрихами[23].
Стихи, посвященные Христу и Богоматери, выполняют в зрелой религиозной поэзии народа функцию своеобразного «символа веры»: они в сжатой форме отражают основные моменты миссии Христа — носителя Божественного закона и его исполнителя в высочайшем примере крестных мук. Религиозное чувство народа, наполненное священным страхом при созерцании подвига Христа, требовало очищающего душу милосердия, поэтому все страстные события пронизаны в духовных стихах сильнейшим по эмоциональной выразительности состраданием Богородицы. За страстной силой жалостной любви Матери к Сыну здесь стоят еще существующие для народной веры как бы в ином измерении отношения между идеальными качествами Отцовства и Материнства: суровости и неумолимости закона, данного Богом всем грешным, противостоит не отрицающее и не смягчающее его, но оставляющее надежду на «призрение» души милосердие Матери.
Наполненные многочисленными перечислениями грехов и добродетелей стихи о грешной душе призваны раскрыть значение ритуальных правил культа (посещение храма, молитва, пост, исповедь, причащение) в их связи с нравственными основами земной жизни и представлениями о спасении души. Грехи и добродетели детально конкретизируются прежде всего в очень важной для народного сознания сфере божественного материнства земли и родового закона; отдельные примеры охватывают также разные стороны социальной жизни (через представления о правде и неправде при распределении земных благ), наконец, затрагивают основополагающий устой религиозной нравственности — проявления христианской любви, которые с максимальной наглядностью воплощены в емком понятии милостыни.
В стихах о Страшном суде, где списки проступков человеческих против веры особенно весомы в своей сжатости, акцент перемещен с индивидуальной ответственности души на греховность всего мира людей. Пафос этой вселенской трагедии не уравновешен в народном сознании просветляющими картинами очищенного мира. Общность неизбежной для всех судьбы в потустороннем мире, сливающая души в едином страдании и сострадании, оставляет лишь слабое, неясное утешение свершением высшей справедливости.
Духовные стихи не отражают всех проявлений народной религиозности (есть еще легенды, устные поверья, пословицы, бытовая «смешанная» обрядовость), но, как считал Г. Федотов, они стали самым высоким воплощением в слове народной веры. «То, чем трагедия была для религиозной стихии эллинства, тем был духовный стих для русской религиозной стихии: самым глубоким, самым проникновенным, самым мучительным ее выражением». В них воплотился «религиозный гений нации», и именно потому «многие из духовных стихов должны остаться среди высших созданий религиозной поэзии всех времен и народов»