— Мастером? — спрашивал заботливо Чуркин.
— Если можно,— ответил Виктор, поддаваясь сочувствию Чуркина, так же искренне и прямо.
И тут вдруг Чуркин улыбнулся совсем по-дружески, показывая свои золотые зубы, и тем же, будто бы сочувствующим, но совсем с другими интонациями голосом произнес:
— Ничем помочь не смогу.
Это было неожиданно, будто обухом по голове.
Виктор растерялся. Он не смог и не хотел скрывать впечатления от слов Чуркина. Он не слишком рассчитывал, что его сразу назначат мастером, но для себя давно решил: работать надо идти только на плотину. Через отдел найма и увольнения это было труднее, звонок Чуркина значил больше.
Чуркин будто полюбовался произведенным эффектом, теперь он стал звонить в швейную мастерскую, спрашивал какую-то Иванову. Когда подошла Иванова, он объяснил, что нужно устроить ученицей одну девушку: «Она сейчас к вам зайдет. Ага».
Он разговаривал по телефону и почему-то подмигивал стоящему перед ним Виктору.
— Все хотят в котлован,— говорил он.— А она из котлована. Ну, спасибо, всего хорошего.
Чуркин велел девушке торопиться к этой Ивановой, быстро отпустил остальных и крикнул секретарше, что сходит пообедать домой. Девушка-секретарша выглянула из приемной, в руках у нее были хлеб и конфета. Она кивнула.
Чуркин направился к двери, спросил Виктора, будто знал, что он пойдет обязательно следом:
— Характеристика есть?
— Все есть.
— Долго был комсоргом?
— Два года.
— Так,— сказал Чуркин, выходя на улицу, щурясь от белого снега.
Он сказал, точно они были давно знакомы:
— Я вот тоже начальником цеха тут работал! — Он вздохнул и спросил, обедал ли сегодня Виктор.— Смирнов твоя фамилия? Сто тыщ Смирновых...
— Ну, а насчет работы? — сказал Виктор, не поражаясь ни редкой памяти Чуркина, ни такому странному разговору. Он начинал раздражаться.
Чуркин заметил эту перемену в голосе, посмотрел на него удивленно и вдруг предложил:
— Мне нужны комсомольские кадры, разве я не говорил? Мне нужны работяги, из таких, как ты... Ну?
И стоял, ждал ответа.
— Я же мастер,— сказал Виктор, соображая, чего хочет от него Чуркин.— Я строить приехал, я пойду в отдел кадров.
— Вольному воля,— сказал Чуркин без улыбки. — Но подумай. Через три дня комсомольская конференция, приходи послушай. Увидишь нашу работу. Будь здоров, тезка.
— Я пойду в отдел кадров! — крикнул Виктор.
Он направился в столовую, вспомнив вдруг, что ничего сегодня не ел.
Но он никак не мог прийти в себя после разговора с Чуркиным.
Он понимал, что его не особенно-то ждали, что таких, как он, много, «сто тыщ Смирновых», так сказал Чуркин. Это Чуркин прав. Все хотят примерно того же. Но ведь и он прав, что хотел в котлован. Виктор надеялся на помощь горкома комсомола, рассчитывая на свой диплом строителя.
«Осечка,— подумал он.— Буду разговаривать на месте, там виднее. Свет, что ли, клином сошелся на горкоме! Проживем и без Чуркина, тоже шишка на ровном месте».
Так он думал про Чуркина, но никак не мог по-настоящему разозлиться на него.
На улице орали песню обмороженными голосами:
Случилось так в Ярске на Ангаре,
Хватил я какого-то зе-лья!
А утром проснулся с похме-лья
У Я-рского мо-ря!..
На дверях столовой было крупно выведено мелом:
СЮДА НЕ ЗАРАСТЕТ!
В столовой Виктор долго читал меню, морщился, не соображая, что же обозначает «сам жареный».
«Мастер,— подумал он про Чуркина.— Начальник цеха... по обработке».
Он закрыл глаза, открыл. Было написано уже: «Сом жареный». Ему стало смешно. Он выбил сома и подумал: в конце концов его никто не торопит. Может подумать до комсомольской конференции.
Вечером Виктор снова пошел в девятнадцатое общежитие.
У общежития толпились мужчины. Виктора узнали, пропустили.
Нина была сонная. Не поднимая головы, с полузакрытыми глазами, она протянула Виктору руку, как для поцелуя.
— Не пропускали? — спросила Нина.— Просто на каждое женское общежитие в Ярске приходятся три мужских.
Кира Львовна убиралась в комнате и казалась озабоченной.
— Ребята днюют и ночуют здесь,— сказала она.
— А что такого? — ответила медленно Нина.— На улице мороз.
За стеной прозвучала гитара, и Нина села на постели с полузакрытыми глазами, почти лунатическими, растрепанная, красивая. Она шарила босыми ногами по полу, отыскивая тапочки.
— Пойду петь блатные песни. Вить, не уходи, я сейчас.
Кира Львовна бросила веник, села напротив Виктора и сердито стала объяснять, что с Нинкой и легко и тяжело. Когда они приехали, решили, что дежурить будут по очереди. Кира Львовна готовит, все хорошо, доходит очередь до Нинки: «Ой, девочки, что-то мы давно в столовую не ходили!»
— На днях прихожу с работы,— сказала Кира Львовна,— записка на столе: «Похороните на левом берегу». Я обмерла. Побежала по общежитию, даже на чердак заглянула, потом догадалась постучать к Усольцеву. Она там, конечно, и губы не забыла накрасить. Ох, как мне хотелось оттаскать ее за рыжий чуб! А она говорит: «А что, это я на всякий случай заготовила».
— У нее плохо все? — спросил Виктор, не зная, как точнее спросить.
— Как у всех,— сказала Кира Львовна, вздыхая.— Обыкновенные трудности.
Громко стукнув дверью, вернулась Нинка и принесла гитару. За ней пришли девушки из соседней комнаты. Появился Усольцев. Виктору он кивнул и сел на стул. Нина забралась с ногами на кровать, на подушку, и стала настраивать гитару.
— Ну, чего вам? — спросила она и, так как все молчали, начала бренчать что-то совсем непонятное. Вдруг замолкла, рассматривая струны. Запела:
Виновата ли я, виновата ли я,
Виновата ли я, что люблю.
Виновата ли я, что мой голос дрожал,
Когда пела я песни ему.
Голос у нее был несильный, совсем беззащитный, какой-то детский... Когда она пела, хотелось заглянуть ей в глаза.
Дорогая моя, ты не спи в эту ночь,
Ночью спать непростительный грех,
Ночью звезды горят, ночью ласки дарят,
Ночью все о любви говорят...
Так поют, когда все знают и про всех и про себя тоже. Становится больно, и пощипывает где-то под сердцем. Потому что правда не в этих словах, самих по себе только сентиментальных,— правда в том, как их поют. Как их чувствуют.
Так думал Виктор, рассеянно и туманно. У него кружилась голова от неожиданного, щемящего чувства близости ко всем, хотя были здесь пока только чужие.
А кто есть у него, кроме них? Старший лейтенант Кузьменко со своей женой! Да и помнил ли о нем Кузьменко? Хотя очень хотелось, чтобы помнил. Тогда было бы легче. Хоть кто-то помнит.
Как говорил солдат Грачев из их роты: «Хоть бы пустой конверт кто прислал, не письмо, не записку, на них может не быть времени, а пустой конверт. А я получил и знаю: меня вспомнили».
Среди путаных своих мыслей о Грачеве, среди ощущения Нинкиной песни, теплой комнаты, многих людей Виктор не заметил, не расслышал, как в комнату вошла девушка и сказала:
— Спасибо за плитку, приходите на макароны.
Он повернулся на голос, как и остальные, увидел ее светлую голову, большие, чуть раскосые глаза, ковбойку и брюки.
Она была поразительно неожиданна, и Виктор так удивился, что больше ничего и не запомнил.
— Опоздавшим достаются дырки от макарон,— сказала она и ушла.
Виктору показалось, что она посмеивалась, и вместе с тем она была очень серьезной. Наверное, у нее были густые ресницы и вызывающая привычка не стесняться чужого взгляда. Но, может, все это он придумал, потому что это он придумывал после того, как она ушла, а все молчали.
— Это Женька Голубка из семнадцатой. Там инженерши живут,— сказала Нина, опуская ноги с кровати и отыскивая на полу на ощупь тапочки. — Девчонки, я потом доиграю, я макарон хочу! Усольцев, Кирюха... Витя, ты тоже — пошли.
И она пошлепала на второй этаж со словами:
— Они там быстро все съедят, а я макарон хочу.
Виктор встал и пошел за всеми. Когда они вошли, Нинка, потом Кира Львовна, Виктор и последним пропустивший Виктора Усольцев, сразу же увидели, что в комнате тесно, все за столом, а на столе стоит дымящаяся кастрюля с макаронами.
Их приход шумно приветствовали, сдвинулись, очищая место, но Виктор, садясь, успел рассмотреть комнату, где все было обжито, стояли две кровати, радиола «Урал» и на стене была полочка с книгами.
— Юрочка Николаевич! Юрочка Николаевич! — говорила одна из девушек, худенькая, в круглых, старомодных очках.— Толкните Женьку, пусть кормит гостей, она сегодня дежурная.
— ДПШ,— произнес длинный парень рядом с Виктором.— Мы говорили: ДПШ — дежурный по школе. А расшифровывали так: дам по шее.
— Леша, о чем ты при гостях? — спрашивает худенькая девушка в старомодных очках, которую называли Верой.— Включи лучше радиолу, люди хотят слушать не тебя, а музыку.
Виктор сидит, смотрит на макароны, от которых плывет густой пар, и знает, что стоит поднять глаза — и он увидит Женьку.
Ему легко было бы сейчас ее рассмотреть, но вот он поднимает глаза и не может увидеть, какая она. Он просто видит ее, не замечая никаких подробностей, просто всю ее, и только. Ему неудобно так долго глядеть. Он уставился в макароны, в тарелку — на тарелке зеленым выведено: «Общепит»,— и снова ничего не знает о ней, только то, что она сидит напротив. Она засмеялась, что-то произнесла насчет собак («Собаки ходят мехом наружу»), двинула стулом и предложила кому-то еще макарон. А он копается вилкой в макаронах и знает, как она сидит напротив, как дышит, как смотрит и как движется. Хотя он совсем не глядит на нее.
Ему странно, что он все о ней знает. Может, он ее где-нибудь встречал? Он поднимает на нее глаза, он хотел бы ее спросить: «Откуда вы?»
— Юрочка Николаевич, сделайте музыку тише! Под нами живут женатики, они будут стучать щеткой в потолок!