— Витя, ты действительно золотой человек... Может, ты и стирать умеешь?
— Умею, а что? — сказал он.
— А у тебя есть недостатки? Ну, хоть один, маленький, завалящий какой. Смерть как люблю людей с червоточинкой...
Виктор равнодушно принял насмешки. Он был детдомовец и все умел. Это определило отношение к нему. Все вдруг поняли, что он ничего не делал специально, рассчитывая на эффект. Просто таким он был и поступал так всегда.
Теперь готовились к Новому году, и кто-то резонно заметил, что Виктор смог бы хорошо помочь по хозяйству. Сперва думали, что он на ЛЭПе. Но приехал с ЛЭПа Юрочка Николаевич и сказал, что Виктор там был и уехал. Позвонили в горком Чуркину, но тот ничего не знал.
В гостинице никто не подходил к телефону. Только с работы Женя смогла, наконец, дозвониться. Она долго пыталась узнать у сторожихи, живет ли кто-нибудь в комнате Виктора.
— Солдатов перевели, значит,— сказала заученно старуха,— а командированные небось не дураки, чтобы справлять праздник на казенной квартире.
— А еще кто-нибудь у вас живет? — кричала в трубку Женя, потому что рядом с прорабкой работал бульдозер и ничего нельзя было расслышать.
— Кто ешо? — спрашивала старуха.
— Ну, кто у вас еще есть?
— Никого нету,— сказала твердо старуха.
— А во второй комнате? — кричала Женя.
— Во второй лежит, так он тифозный, верно, я уж к нему не хожу. Запираю.
— Кого запираете? — спрашивала Женя, морщась и досадуя на треск за стеной.
— Его,— сказала сторожиха.— Откель я знаю, кто он. Вот, говорят, в Ярске тиф обнаружили. Так он по виду тифозный и есть.
— Ничего не понимаю,— сказала Женя и бросила трубку.
Она попробовала еще позвонить Кире Львовне, но той не было дома.
Пришлось дожидаться конца смены.
Прямо с работы, в ватных штанах и в меховой куртке, она пришла в гостиницу и нашла Виктора.
Он кричал на нее, что она иеговистка, что он выведет ее на чистую воду. Объяснял про ЛЭП, убеждал, что все эти трудности временные, он требует, чтобы ребятам завезли инструмент и газеты...
Потом он просил пить. Говорил, что во всем виноват грузовик в снежном поле, который он видел из окна вагона. Старший лейтенант Кузьменко всегда понимал его. Пусть только позовут Кузьменко.
В сумерках он проснулся и долго разглядывал Женю, задремавшую у его ног на стуле. Ее белую шею из-за расстегнутого ворота ковбойки, ее темные, чуть припеченные сном губы, теплый, едва пробивающийся румянец на скулах, пугливые ресницы, вздрагивающие сами собой.
Ему показалось, что она возникла откуда-то из его бреда и сейчас же исчезнет, если он закроет глаза.
Он почти замер, напрягая сознание, чтобы удержать пришедший к нему образ.
Но вдруг закашлялся, уходя лицом в подушку, вытирая о нее пришедшие выстраданные слезы. Потом резко повернулся на спину и увидел ее глаза.
Она не изменила еще позы, не повернула лица, она только открыла глаза навстречу его глазам.
В них было то, что она чувствовала до пробуждения, — гаснущие, ускользающие видения и образы, непостижимые и незапоминающиеся. Будто вдогонку им она прикрыла на мгновение веки, удивляясь и улыбаясь сама себе, и вздрогнула вдруг, поняв, что ее сейчас рассматривали.
Теперь она провела ладонью по лицу, скрывая смущение и растерянность, но уже немного и любопытство.
Она сказала:
— Кажется, я уснула, да?
Он кивнул, не отрывая от нее глаз. Она снова улыбнулась, и эта улыбка относилась уже и к нему.
Он тоже улыбнулся. Потому что вместе с ней пережил ее пробуждение, ее потревоженный сон и испуг.
Ему показалось, что сейчас он может спросить ее что угодно и она сразу все скажет. Потому что между ними был мост, как разводной,— из его и ее улыбки.
— Кто же вы такая? — спросил он.
Она стала сразу серьезной, и чувство близости пропало.
— Молчите,— сказала она.— Вы больной.
— Но я вас знаю,— сказал он уверенно.— Я все о вас знаю, честное слово. Вы были когда-нибудь в Брянске?
Она покачала головой. Сказала:
— Вы молчите. Вам нельзя разговаривать. А в Брянске я никогда не была. Я приехала из города Проно. Я жила на улице Графтио, там, где памятник Ленину. — И серьезно посмотрела на него.
Она всегда называла этот несуществующий город, а улицы выбирала по именам знаменитых гидростроителей (вот хотя бы Графтио). Она сердилась, когда ей не верили.
Он вспомнил стихи, прочитанные Жуховцом. Сказал вслух:
— Мы уходим туда, где тайга, мы уходим туда, где снега, оставляя родное жилье, управдомам сдавая ключи. Да, столица, во имя твое покидают тебя москвичи.
Женя посмотрела на него теперь почти равнодушно, негодуя, наверное, и на себя и на него за то, что тайное стало явным. Очень ровно сказала:
— У меня, кстати, бронь на московскую квартиру. Лежите, я пойду позвоню ребятам.
Его начало рвать. Она бегала за тазом, звонила в диспетчерскую знакомым ребятам, в больницу.
К обеду пришла машина. Юрочка Николаевич и какой-то другой, незнакомый парень помогли Виктору одеться и сойти вниз.
Его привезли в девятнадцатое общежитие.
— В больнице пока нет мест,— сказала Женя.— Полежите у нас, здесь будет лучше.
Она сунула в одеяло большого плюшевого медведя.
— Это вам компаньон... Не обижайте. Придет с работы Вера — все приготовит. Врача я вызвала. Я опаздываю, мне во вторую смену.
Девочки поселили Виктора в своей семнадцатой комнате на кровати Жени Голубевой.
Конечно, это было не лучшим вариантом, хотя бы потому, что нахождение мужчины в женском общежитии каралось очень строго. Иногда в двадцать четыре часа без всякого разбора дела изгоняли из города Ярска. Даже из комсомола.
Но выхода в общем-то не было. Виктор был совсем плох. Врач нашел у него воспаление легких, прописал постельный режим.
Девочки, помимо врача, лечили его каждая по-своему. Тихая худенькая Вера использовала всякие домашние средства, потому что ее бабушка в свое время была знахарка. Женя, наоборот, читала двухтомный справочник терапевта и лечила «по науке». Однажды она сказала:
— Прежде я думала, что самая страшная книга — это Эдгар По.
— Ну? — спросил Виктор.
— Ерунда. Самая страшная книга — это медицинский справочник. Читаешь и думаешь: все, что тут написано, есть и у меня... А вы молчите,— говорила она Виктору.— Грипп — это средство от болтовни.
«Болтовня» было ее ругательным словом. Виктор понимал, что она не забыла прочтенных им стихов из ее тетради. И долго не забудет этого.
Она никому не позволяла знать о ней больше, чем надо. Если кто-либо был настойчив, она отделывалась шуткой. Она любила говорить:
— Никто меня не знает. Мое сердце как обратная сторона Луны. Я и сама себя не знаю.
С Виктором Женя была внимательна и ровна, оба они понимали, что это пока он болен. Пока он плох.
Он ничего не мог есть, только пил горячее молоко. У него кружилась голова, носом шла кровь.
События, разговоры, приход и уход девочек — все проходило через него зыбко, неясно, как во сне.
Вдруг появлялся Юрочка Николаевич, молча издали смотрел на Виктора.
Странно-расплывчато доносились голоса:
— Что нужно достать?
— Курятину. Ему обязательно прописали бульон.
— Где ж ее... Может, слетать в Иркутск?
Откуда-то, словно из-под кровати, встал над ним Леша Жуховец, сказал быстро:
— Я тебе стихи прочту: «Ярские звезды зажглись от костров, с Новым годом, товарищ, будь здоров!»
— Ты этот... я знаю. Ты «Корчеватель»,— сказал Виктор.
— А! — сказал Жуховец.— Что вспоминать! Ты послушай еще: «В этой кипучей и плановой буче пусть каждый встанет и тост отчубучит!»
Виктор тихо засмеялся. Ему понравилось слово «отчубучит». У белобрысого Жуховца были вытаращенные, безумные какие-то глаза.
— Читай,— сказал Виктор.
— Сколько угодно,— ответил Жуховец, еще приподнимаясь над его лицом.— Это хохмы к Новому году. Вот: «За освоенье родной стороны, а также Луны с другой стороны!»
«А Женя говорила так про свое сердце...— думал Виктор, глядя на Жуховца.— И Жуховец Леша тоже это знает. Он про нее писал или вообще?»
Потом опять все меняется, все нестройно чередуется. На кровать садится Нинка. Она берет руку Виктора и гладит ее.
— К Усольцеву семья приезжает,— говорит она.
Виктор кивает. Он понимает Нину, ей плохо.
— Шварц им выделил секцию, плохонькую. Две комнатки и кухню. Ты хороший,— шепчет она, а потом смотрит на очкастую Веру и говорит: — Сегодня меня уборщица спрашивает потихоньку: «Что, эти анжинерши мужа на двоих завели?»
— Так и спросила? — ахает Вера.
— Ага. Девчонки по общежитию еще слухов добавляют.
— Ну надо же,— говорит Вера и весело смотрит на Виктора.— Вот кретины!
Однажды появляется незнакомый щуплый парнишка, голубоглазый, в очках. Девчонки говорят: «Генка Мухин». Виктор откуда-то знает эту фамилию. Кажется, в «Комсомолке» читал. Ведущий инженер, что-то проектировал и вообще. Да и Чуркин называл мухинскую эстакаду.
Генка разговаривает с Женей, изредка взглядывая на Виктора.
— Нашли зимовье пустое, километрах в десяти. Прямо у входа — елка... Для Нового года сойдет. Нарисовал я медведя, говорят, морда у него терпимая, а вот туловище... Такое, как будто ему стыдно.
— Уже отнесли?
— Юрочка Николаевич нес, дул ветер, а ему как за стеной.
— Машка твоя будет?
— Не знаю, если няньку найдет...
— Неужели не с кем оставить ребенка?
— А ты как думаешь! Тут за нянек идет борьба. Один мой инженер нашел какую-то развалившуюся бабушку, на руках внесли на второй этаж. Уехал в отпуск, оплатили ей вперед, вернулись: ее уже на руках унесли в другой квартал! Прежде чем обзаводиться семьей, обзаведись нянькой,— говорит Генка и все смотрит в сторону Виктора.
Вера отвечает:
— Женьке это не грозит, ей производственные сны снятся. Вчера всю ночь бредила дренажной галереей.
— Это нарушение техники безопасности,— говорит, усмехаясь, Генка и уходит.