КАРТИНА ПЕРВАЯ
Швейцарская. Вешалки пустые. Только на одной из них висит Блюмино пальтишко. Под лестницей — каморка швейцара. Женя тихо крадется вниз по лестнице, припадая к перилам, спустилась, юркнула в дверь каморки швейцара.
Женя. Нянька!.. Нянька…
Дверь в каморку открывается. Виден швейцар Грищук. Он и есть Нянька. Он в очках, подвязанных за ушами веревочкой. Сидит, латает обувь.
Нянька (увидев Женю). Ероша моя!..
Женя. Нянька, надо поскорее одно дело сделать…
Нянька (любовно приглаживая ее вихры). И кто тебя, Ерошка, ерошит!.. Кто тебя, лохматка, лохматит! Обедать-то дали? Кушала?
Женя (нетерпеливо). Кушала, кушала… Не приставай!
Нянька. «Не приставай»! Знаю я, как ты кушала! Тут и всегда-то голодом держат, а уж сейчас, постом, одной капустой кормят, как зайчат!
Женя. Да брось ты, Нянька!.. Тут, понимаешь, такое… Блюму на всю ночь под портрет посадили…
Нянька. То-то, я смотрю, одна пальтишка висеть осталася… Это какая же Блюма-то, а?
Женя. Да ну, Нянька, не знаешь Блюму!.. Еще она всегда со мной ходит.
Нянька. Ага, тая чернявенькая?
Женя. Да. И Мопся ее на всю ночь под портрет посадила!
Нянька (неодобрительно качая головой). Ну уж и Мопся! Как барсук, злая. На детей на маленьких щукой кидается!
Женя. Надо, Нянечка, что-нибудь придумать!
Нянька. Ох, Ерошенька! Допридумаемся мы с тобой! Полетят с нас стружки… Погонят меня отсюдова… А все ты — во всякое дело тебе носяку сунуть надо!
Женя. А что же, оставить Блюму там до утра одну? Она там умрет со страху!
Нянька. Ну-ну, придержи, мельница, крылья. Сделаем!.. В первый раз, что ли? Чистенько сработаем, под метелку…
Женя (ласкаясь к нему). Нянька… Нянечка… Надо еще одно дело сделать!..
Нянька. У тебя делов — что у пса блох. Ох и верно ж тебя дедушка Дмитрий Петрович называл: «Ерой у нас Ерошка!» Хлопот мне с тобой повыше усов…
Женя. У Блюмы, понимаешь, отец есть, он не знает, что ее наказали… Он, может, думает, что ее извозчик задавил на улице.
Нянька. Стой, стой, стой! Приходил он сюда, отец…
Женя. Что ты говоришь?
Нянька. Чудной такой! Прибежал, про дочку спрашивает… Руку мне поцеловал, вот смех!..
Женя. А ты ему про Блюму не сказал?
Нянька. Дык, чудак ты, чего же я ему скажу? Не знаю я никакой Блюмы… Новая она, что ли, Ерошенька?
Женя. Ну, и что же Блюмин отец?
Нянька. А ничего… Постоял, постоял и пошел себе.
Женя. Ну, вот видишь, он беспокоится, он ее ищет!.. Надо сию минуту к нему бежать!..
Нянька. Ишь проворная! А кто побежит?
Женя. Ты, Нянечка, побежишь… Побежишь ведь?
Нянька. А вот и не побегу!
Женя. Почему?
Нянька. Приказ у меня: цельну ночь во всей амуниции сидеть и, борони бог, никуда не отлучаться… Дверь на улицу — видишь? — на запоре. И никого не впускаю! Сам царь постучись — и царя на речку пошлю… раков ловить.
Женя. Это еще почему?
Нянька (понизив голос). Тут, Ерошенька, такие дела… У нас в воротах полно городовых набито… А во дворе казаки стоят!
Женя. Зачем?
Нянька (еще таинственнее). Народ, Ерошенька, бунтуется. По всем городам бунтуется… и по всем улицам тоже…
Женя (растерянно). А почему мы про это ничего не знаем?
Нянька. Ну, где вам! Вы барышни. У вас и окна закрашены, чтоб вам ничего не видать.
Женя. А почему они бунтуются?
Нянька. Ми-и-лая! Голодный-то и архиерей в драку полезет! Ну, и эти тоже… Пойдут, говорили, по всем улицам: давай нам хлеба, давай работы, а не то всё разнесем!
Женя. А им дадут?
Нянька. Да, дадут… Для того городовых с казаками по дворам и набили!
Женя. Что же городовые и казаки?
Нянька. А они тех голодных и караулят. Как пойдут они по улицам бунтоваться, так городовые и казаки на них и налетят. С шашками да с нагайками… (Спохватился.) А тебе уж и сюды носяку сунуть надо! Знай свою Блюму, и конец!
Женя. Так, значит, тебе к Блюминому отцу сбегать нельзя?
Нянька. Нельзя.
Женя. Ну, я пойду, когда так.
Нянька. Тебя, мозявки, там не хватало! Куда ты? Ночь на дворе слушается, по улицам бунты… Стрелять будут!..
Женя. Нет, а я все-таки пойду. (Двинулась к входной двери.)
Нянька (удерживая ее). А я тебя не пущу!
Женя. Не смеешь не пускать!
Нянька. Врешь, смею! Мамаша твоя, когда померла, ты вот какенькая осталась. В люльке шувыкала, агу-агунюшки агукала.
Женя. Думаешь, я и теперь в люльке лежу?
Нянька. Ты-то, может, и не лежишь. Да я с той поры около тебя на мертвых якорях стою. Никуда я тебя не пущу! Дедушка Дмитрий Петрович, когда помирал: «У меня, грит, Грищук, ни братов, ни сватов нету… Мы, грит, с тобой, Грищук, на войне побраталися… Внучку мою, Ерошеньку, береги…»
Женя. Ну, завел, сто раз слыхала! (Погладила его по лысине.) Ладно, не пойду я. Я наверх побегу, в дортуар, спать… Посижу вот у тебя, пока Мопся к себе пройдет. Нянька, к отцу Блюминому ты пойти не можешь, это я понимаю… Ну, а про Блюму ты помнишь? Сделаешь, что надо?
Нянька. У меня сказано — завязано. Сделаю… А только, Ерошенька, сама знаешь, не всегда ведь это можно… Бывает, что и никак не сделаешь.
Женя. Ну конечно, я ведь знаю… (После паузы.) Я, Нянечка, посижу, а ты работай себе.
Нянька (у стола, за работой, зевает). Эх, пошел бы я спать! Другую ночь во всей амуниции сижу. Да вот нельзя!
Женя. А ты мне сказку расскажи, вот и не заснешь.
Нянька. Сказку? Какую сказку?
Женя. Да ты только одну и знаешь! Мою любимую, что всегда рассказывал…
Нянька. Это можно. Ну, слушай… Жил-был человек один… И пошел он… Идет он день, идет он два… идет он три… Слушаешь, Ерошенька?
Женя. Слушаю, слушаю…
Нянька. Вдруг, откуда ни возьмись, — медведь. «Ты, грит, куды?» А человек ему: «Я, грит, никуды…» — «А никуды, так пойдем вместе..» Пошли. Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись, — лисичка. «Вы, грит, куды?» — «А мы, грят, никуды…» — «А никуды, так и я с вами…» Идут они день, идут они два, идут они три… (Клюет носом.)
Женя тихонько выскользнула из Нянькиной каморки, схватила с вешалки Блюмино пальтишко, прокралась к выходной двери и юрк на улицу.
Нянька. Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись… Ерошенька! Ты где? (Осмотрелся.) Должно, спать побегла… Ох, Дмитрий Петрович, задал ты мне тошноты! Куда ж мне девчонку воспитывать, когда я сам как есть невоспитанный!
КАРТИНА ВТОРАЯ
Небольшая мастерская. Вход прямо с улицы, как в магазинах. Здесь чинят игрушки — на столе лежат сломанные куклы, плюшевые зайцы, потерявшие одно, а то и оба уха, утомленные жизнью лошадки, безногие солдатики.
У стола сидит Шапиро. Ковыряясь в какой-то игрушке, он монотонно выводит печальный распев. Все время с ожиданием поглядывает на входную дверь. Внезапно эта дверь открывается, издавая жалобно-дребезжащий звонок, и в мастерскую входит с улицы Куксес. В руках у него небольшая вывеска, видная зрителю с изнанки.
Шапиро (подавшийся было ему навстречу, с ноткой разочарования). Ах, это Куксес…
Куксес. А вы кого ждали? Петра Великого?
Шапиро. Нет, не его…
Куксес. И почему вы так говорите: «Ах, это Куксес», как будто «Ах, это кошка прибежала»… Я думал, вы мне обрадуетесь!
Шапиро (грустно). Так я же радуюсь.
Куксес. Я принес вам вашу новую вывеску. Вот! (Водя пальцем по вывеске, выразительно читает вслух.) «Клиника для игрушек». Неплохо, а?
Шапиро (покорно соглашаясь). Неплохо, да…
Куксес. А тут внизу, помельче: «Починяю головы, руки, ноги, хвосты и тэпэ». Это так пишется «и тэпэ», а читается «и тому подобное»… (Выдержав торжествующую паузу.) Ну как?
Шапиро (рассеянно). Н-ничего…
Куксес. Ничего? Шапиро, проснитесь! Я иду к вам через весь город, — а вы знаете, что сегодня делается в городе? Городовые, и солдаты, и казаки, и нагайки, и тэпэ! Почему же я, старый идиот, иду к вам? Потому, что я несу вам подарок — новую вывеску! Ни один доктор в городе не имеет такой вывески! А вы говорите так скучно: «Н-нич-чего», как будто я принес показать вам мои новые брюки! И, между прочим, кстати, новых брюк у меня и нету.
Шапиро. Придумаете тоже! У кого это есть новые брюки?
Куксес (сердечно). Шапиро, я же старый друг! И у вас дома, в особенности когда дело касается вашего Иони, я, если нужно, глухой. (Затыкает уши пальцами.) Вот! А если нужно, так я даже и слепой. (Зажмуривает глаза.) Вот! Ну, так если можно, скажите мне: почему вы сегодня такой, а?
Шапиро. Мне сегодня, Куксес, немножко не по себе…
Куксес. Ну, я понимаю: заботы, неприятности, огорчения и тэпэ… Но (оглядевшись вокруг) почему вы сегодня один? Это можно спросить или нельзя?
Шапиро. Спросить можно, но ответить я не могу.
Куксес. А где же… где ваши дети?
Шапиро. Не знаю…
Куксес. Они еще не возвратились домой?
Шапиро. Нет.
Куксес. Так что же вы так сидите? Отчего вы не бегаете, не ищете их?
Шапиро. Уже. Уже бегал, уже искал… Бегал в гимназию, где учится моя Блюма… И в типографию, где работает мой Ионя… Если они не воротятся до утра, ну, я опять побегу искать их… по больницам… (Судорожно обтачивает какую-то щепку.)
Куксес (огорчен). Да… Неспокойное время… Вы понимаете, почему это?
Шапиро. Что «почему»? Почему в городе казаки?
Куксес. Нет, это я сам понимаю. Казаков вызвал генерал-губернатор, потому что люди бунтуют. Ну, а почему люди бунтуют?
Шапиро (со внезапной силой). Потому, что надоело, Куксес! Потому, что больше невмоготу!
Куксес. Что надоело? Что невмоготу?
Шапиро. Да вот… вся эта торговля!
Куксес. Не говорите со мной, как по-французски! Какая торговля?
Шапиро. Вы думаете, одни лавочники торгуют? Нет! Мы все: и вы, и наши дети, и дети детей наших, как отцы наших отцов, — все мы торговали, торгуем и, видно, так уж и будем всегда торговать!
Куксес (решительно). Шапиро! Я иду за доктором: вы больны!
Шапиро (не слушая его). Лавочники продают сукно, хлеб, сапоги, керосин — ну, всякое… А мы горе свое продаем! Мы силу свою продаем! Вот я был певчим — я голос свой продавал. А когда я продал его весь, до капли — хоть шарпай по дну бочки! — так меня выгнали из хора, и до свиданья! Вот вы маляр…
Куксес (с достоинством). Я не маляр, а живописец!
Шапиро. Все равно. Вы малюете разными красками вывески — вы глаза свои продаете. Ионя мой в типографии — руки свои продает. Почтальон — ноги…
Куксес. Значит, Блюму вы учите в гимназии, чтобы ей не надо было этого?
Шапиро.Блюма, когда окончит гимназию, она будет учительница: она голову свою продавать будет. Только платить ей будут подороже, чем нам: голова — это же не деготь и не черный хлеб! Это… ну, скажем, изюм… или какие-нибудь апельсины…
Куксес (задумчиво). Конечно… Если бы меня маленьким учили, какие вывески я бы теперь писал! Коровы над мясной лавкой были бы у меня как живые! А на вывеске фруктовщика я бы написал такой виноград — он бы у меня песни пел!
Шапиро. А Ионя мой, с его головой! Если бы он мог учиться, что бы это было!
Куксес. Он был бы доктор! Адвокат, инженер и тэпэ… Ну, а при чем тут все-таки бунтовать?
Шапиро. Мы с вами, Куксес, уже не бунтуем, мы старики, мы привыкли… А молодые — они хотят лучшей жизни!
Куксес. А как вы думаете: добьются они этого?
Шапиро. Что вы у меня спрашиваете? Разве я знаю? Но если вы спросите, хочу ли я, чтобы они добились чего-нибудь, — да, хочу! Ох, хочу! Ох, как хочу! Чтоб они жили свободно, чтоб они не голодали, чтобы они не боялись полиции и погромов, чтобы они могли учиться… Чтобы я не сидел вот так, как я сейчас с вами сижу, и не дрожал: где они, мои дети? Живы ли они?
Снова жалобно дребезжит звонок над входной дверью, и с улицы вбегает Женя. Растрепана, запыхалась — видно, бежала. Она секунду стоит на пороге.
Женя (окинув взглядом комнату, стол со сломанными игрушками). Вы Шапиро?
Шапиро. Да… А вам, барышня, что?
Женя (губы ее дрожат). Там так страшно… люди бегут… темно…
Шапиро. А зачем вы в такое время вышли на улицу? (Внезапно узнает надетое на ней пальто.) Барышня… это же… Блюмино пальто?
Женя. Блюмино…
Шапиро (в сильнейшем волнении). Несчастье, да?
Женя. Да нет, какое же это несчастье? Ну, посадили на одну ночь…
Шапиро. Посадили? Блюму — в тюрьму? Куксес, я не понимаю…
Куксес. Барышня, не говорите с ним, как по-французски! Кого посадили? Куда посадили?
Женя. Мопся — знаете, наша классная дама — за что-то взъелась на Блюму и наказала: посадила на всю ночь в актовом зале под царским портретом… Это что! У нас прежде хуже наказывали: сажали на всю ночь не в актовом зале, а в домовой церкви… Я один раз так сидела: холодно, направо на стене — ангел-блондин, налево — ангел-брюнет… Вот когда я страху натерпелась! (Смеется.)
Шапиро. И Блюма там сидит одна? В темноте?
Женя. Я вам сейчас скажу, только это ужасный секрет! Ужасный! (Смотрит на Куксеса.)
Куксес. Вы меня, барышня, не бойтесь! (Зажмурил глаза, заткнул уши.) Я глухой, я слепой и тэпэ…
Шапиро. А самое главное — он друг! При нем можно говорить все…
Женя. Хорошо, я скажу: Нянька спрячет Блюму у себя.
Шапиро. Нянька? Какая нянька?
Женя. То есть его фамилия Грищук, а Нянькой это я его зову. Он был денщик у моего дедушки, он меня вырастил… Когда дедушка умер — дедушка был полковой врач, — меня отдали в гимназию, и Нянька тоже туда поступил — сторожем…
Шапиро. Значит, этот… этот господин Нянькин — он Блюме поможет?
Женя. Конечно! Он всегда так делает. Когда Мопся уйдет к себе в комнату спать, Нянька потихоньку приведет Блюму к себе под лестницу, она пробудет у него до утра, а на рассвете он отведет ее обратно в актовый зал и опять запрет дверь…
Шапиро (с облегчением). Ой, дай бог ему здоровья, этому господину Нянькину! И вам тоже, барышня, за то, что вы прибежали сказать… Шутка сказать, ночью, потихоньку!.. Но за что же Блюму наказали? Ведь она вежливая девочка! Так за что?
Женя. А ни за что! Мопся — жаба проклятая, вот и все!
Шапиро. Ох, не надо так говорить! Не надо! Вы скажете, другая скажет, а Блюма за вами повторит… Вам ничего, а Блюму исключат из гимназии… Что тогда?
Женя. Ну, вы отдадите ее в институт.
Шапиро (жалостливо улыбаясь Жениной наивности). Вы слышите, Куксес? Барышня, дай бог ей здоровья, учит меня: если я останусь без куска хлеба, чтобы я пирожные кушал!..
Куксес. Она же не может понимать, Шапиро… Откуда ей?
Шапиро. Барышня, а у вас в классе таких, как Блюма, евреек много?
Женя (припоминая). У нас в классе? У нас есть еще Роза Зильберквейт…
Шапиро. Да. У ее отца самый большой магазин в городе. На рождество и на пасху он посылает вашему директору корзину вина… Я могу послать вашему директору только корзину, извините, с моими болячками — бо-о-оль-шую корзину! — но этого ведь нельзя подать на стол!.. Ну, а как Блюма попала в вашу гимназию, про это вы знаете, барышня?
Женя. Нет. Блюма мне не говорила…
Шапиро. Она так могла попасть туда, как я к царю на свадьбу! Сын мой Ионя — он наборщик в типографии, — он обучил Блюму грамоте. Соседский студент, спасибо ему, уроки ей даром давал… Ну и что делает бог? Дочке генерала Сергиевского — генерала от инфантерии! — привозят с Парижа куклу, что другой такой куклы на свете нет! Кукла закрывает глаза, она открывает глаза, потянешь за веревочку — она пищит: «Папа!» Потянешь за другую — она плачет: «Мама!» Проходит неделя, и у этой замечательной куклы глаза проваливаются в живот! И обрываются обе веревочки — ни тебе «папы», ни тебе «мамы»! И, конечно, горничная прибегает за мной… Кто лечит игрушки? Я лечу игрушки…
Куксес (который все время жаждал вставить слово, показывает Жене на принесенную им вывеску). «Клиника для игрушек» — видите? Это он — клиника для игрушек!
Шапиро (продолжает рассказ). Я вхожу в генеральскую квартиру — и у меня голова идет кругом! Золотая мебель! Зеркала! Ковров столько, что некуда ногу поставить… А на полу лежит девочка, и она, извините, топочет ножками, как четыре солдата! «Моя кукла проглотила глаза! Моя кукла ничего не говорит!» И сам генерал Сергиевский — генерал от инфантерии! — держит эту несчастную куклу и трясет над ней бородой. А что он может поделать? Я могу командовать солдатами? Нет, я не могу командовать солдатами. Ну, и генерал тоже не умеет делать мое дело… Верно, барышня?
Женя. Ну, а дальше что?
Шапиро. Дальше? Я просидел над этой куклой целую ночь — вот здесь я сидел — и плакал: я ничего не мог придумать! Понимаете, надо было, чтобы кукла опять заморгала глазами и опять сказала: «Мама, папа».
Женя (в волнении). А вы этого не могли?
Шапиро. Я мог. Кукла не могла, вот беда…
Куксес (снова врываясь в рассказ). Но он все-таки починил эту куклу, чтоб она сгорела! И генерал Сергиевский сказал ему: «Проси чего хочешь — я все сделаю!»
Шапиро. Да. И вот как Блюма попала к вам в гимназию!.. Так вы понимаете, барышня, что было бы, если бы ее оттудова исключили?
Снова дребезжит звонок над дверью. С улицы входит Янка. Ему лет шестнадцать. У него веселое, открытое белорусское лицо — синие глаза словно заблудились в копне волос, светлых, как спелый овес. В этих глазах — часто смешинка, на губах — часто улыбка, беззлобная, подкупающая.
(Бросаясь к нему.) Янка!
Янка. Вечер добрый, дзядзечку…
Шапиро (волнуясь). Янка… А где Ионя?
Янка. Вы, дзядзечку, не хвилюйтеся… Ионька зараз прийде… Ось побачите сами, прийде!
Шапиро. А где вы с ним пропадали целый день?
Янка (с гордостью). Так у нас же ж забастовка, дзядзечку! Днем бросили работу, пойшли по другим фабрикам: товарыщей с работы снимать! Во дворе конфетной фабрики Кушнарева митинг собрался — у-у-у-у-у! Людей было богато! Речи говорили, и товарищ с Петербургу речь говорил… Кабы вы, дзядзечку, слыхали, что ён говорил, той товарищ с Петербургу, — фа! (Даже зажмурился от восторга.)
Куксес. И полиция не мешала?
Янка. А ну як же ж! И полиция и казаки — усе понабегли. И конных богато было! Як наехали яны на нас, як ощерились, бачим, над нами конячьи морды — ух! А мы с Ионькой того товарища с Петербургу через дыру в заборе вывели — и не заарештовала его полиция! Ось як! (Радостно смеется.)
Шапиро. Янка, а где же все-таки Ионя?
Янка. Ен того товарища с Петербургу сюда ведёть, до вас. Сховать его надо…
С улицы входит Ионя, юноша одних лет с Янкой. Темные глаза, такие же как у Блюмы, до краев налиты пережитыми за этот день болью и гневом. Козырек его фуражки наполовину оторван и так же, как и сама фуражка, расколот пополам, словно разрезан ножом.
Шапиро. Ионя… Ох, Ионя, как хорошо, что ты пришел!..
Ионя молча идет в угол, наливает себе воды, жадно пьет.
Янка (отнимая у него кружку). Не пей, Ионька, одним замахом — застудишься…
Шапиро (вдруг заметив). Ионя, а фуражка? Что это с твоей фуражкой?
Ионя (негромко). Казак…
Шапиро. Что — казак?
Ионя. Нагайкой…
Шапиро (схватив его за руку). Тебя били?
Ионя. Что — меня!.. Что — фуражку!.. Они людей конями топтали! Они женщин хлестали нагайками! (На миг приникает головой к плечу отца, — становится видно, что он, как и Янка, еще совсем мальчишка.)
Янка (хлопая его по плечу). Ну, Ионька, не бабься!..
Шапиро (гладя Ионю по волосам). Сын мой, сын… Тебя бьют — тебе больно. Других бьют — тебе еще больнее… Куксес, вы не знаете, откуда у меня взялся барин с такой нежной кожей?
Ионя (овладев собой). Но это им так не пройдет! Это я тебе говорю, папа, и вам, Куксес: это им так не пройдет! Завтра будет такая демонстрация, что даже они поймут: конец им, проклятым!
Куксес. Знаете что? Надо запереть входную дверь. Десятый час — больше ждать некого! (Двинулся к двери.)
Ионя. Нет, подождите! Сейчас придет еще один человек, тогда и запрем.
Шапиро. Кто придет?
Янка. Товарыщ Иван Паулович. С Петербургу. Я ж вам, дзядзечку, говорил…
Шапиро. Садитесь, хлопчики! Вы, наверно, голодные… Куксес, там, в шкапчике, еда. А я согрею чай…
Женя (быстро, по-женски деловито открывает шкафчик, говорит с оттенком недоумения). Здесь только хлеб.
Янка (отрезая большой ломоть хлеба). А чи ж хлеб не яда? (Уписывает за обе щеки.)
Ионя (впервые обратив внимание на Женю). А вы кто?
Женя. Я Блюмина подруга…
Ионя. Блюмина подруга? (С интересом.) Вы Женя Шаврова, да?
Женя. Откуда вы знаете?
Ионя. Блюма рассказывала… (Вдруг обеспокоившись.) Папа, а где Блюма?
Шапиро. Она… она еще не пришла…
Ионя (отложив хлеб). Почему? Что-нибудь случилось?
Шапиро. Нет… Пустяки. У нее что-то вышло в гимназии.
Ионя. Что? Что вышло?
Шапиро. Ничего особенного… Ее там немножко наказали…
Ионя (горько). Ты радовался!.. «Гимназия! Блюму приняли в гимназию!..» Я тебе давно говорю: ее там мучают!
Шапиро (примирительно). Ну, уж и мучают…
Ионя. Два месяца она ходит в эту гимназию, — ты видал, чтоб она смеялась, радовалась! Ты слыхал, чтоб она что-нибудь веселое рассказывала? Ей там плохо! Что она им, дочка, сестра, чтоб они ее жалели?
С улицы входит Иван Павлович, человек интеллигентного вида, лет тридцати пяти. На нем пальто и мягкая шляпа. Ионя и Янка бросились к нему.
Янка (радостно). Иван Паулович!
Ионя. Иван Павлович, вот мой отец… Остальные все тоже свои… Садитесь, пожалуйста!..
Шапиро. Может, желаете чаю?
Иван Павлович. Ох, с удовольствием! Так озяб, беда! И давайте о деле… Можно запереть входную дверь?
Куксес (запирает на ключ входную дверь). Вот. Разговаривайте себе на здоровьичко. (Ивану Павловичу.) Если мне уйти, скажите — я уйду… Но имейте в виду: когда нужно, я глухой и слепой… (Зажмуривается и затыкает уши.)
Иван Павлович(смеясь). Не надо! Раз товарищи говорят, что вы свой… (Янке и Ионе.) Ну, юноши, где ваши листки?
Ионя. Сейчас достану. (Приподнимает половицу — очень удивлен.) Ничего нету!
Шапиро (смущенный). Это я перепрятал, Ионя… Под половицы полиция лезет первым делом — это я много раз видел и от людей слыхал… (Идет к стоящей в углу большой бочке.) А тут у меня опилки. Туловища набивать куклам, зверям… (Достает из-под опилок, с самого дна бочки, сверток, подает Ивану Павловичу.)
Иван Павлович(весело). А отец у вас отличный конспиратор! (Развязывает сверток — в нем оказываются печатные листки.) Это мы сейчас разделим между вами обоими, юноши, и за ночь это должно быть расклеено по вашему району. (Разделяет листки на две стопки, заворачивает каждую в газету, завязывает веревочкой.)
Куксес. Это прокламации. Я закрыл глаза.
Иван Павлович. Не надо. Это вовсе не прокламации. (Подает один из свертков Янке.) Вы идете в баню, это узелок с чистым бельем… Или вы несете сапоги из починки… А клейстер, кисти есть у вас?
Янка (сияя). Ой, еще как! Мы с Ионькой такое удумали…
Янка и Ионя пристраивают каждый с изнанки своего пальто банку с клейстером и кисть.
(Запахивая пальто.) Уполне, а?
Иван Павлович(одобрительно). Вполне. Идите, только не вместе.
Янка (еще плотнее запахнув пальто, вытягивается по-военному). Рад стараться!..
Шапиро. С черного хода иди, через двор… Счастливо, Янка!..
Янка уходит с черного хода.
Иван Павлович(Ионе). Через несколько минут берите свой сверток и ступайте.
Небольшая пауза. Сверток, предназначенный для Иони, лежит на столе. Внезапно — стук в дверь с улицы. Голос: «Отоприте!» Все переглянулись.
Ионя (схватив сверток). Я пойду с черного хода…
Иван Павлович(удерживая его). Подождите. Там может быть засада… Положите сверток обратно!
Новый стук в дверь с улицы и приказ: «Отоприте!» Шапиро отпирает дверь.
Городовой (входит). Десятый час. Почему в мастерской свет? Что за свадьба?
Шапиро. Ваше благородие, я заказчикам работу сдаю…
Городовой (пренебрежительно). Работа твоя… Тоже! (Взял со стола игрушку.) Это что?
Шапиро. Лошадка, ваше благородие… И у нее оторвали хвост. Ну, сами понимаете, без хвоста… А вот я приклею ей новый хвостик, она опять будет как молоденькая! Хоть замуж!
Городовой (про Ионю). Это кто?
Шапиро. Это, ваше благородие, мой сын…
Городовой (тыча в сторону Куксеса). А этот?
Шапиро. Это мой родственник… Куксес… Маляр…
Куксес. Не маляр, а живописец. Я ему новую вывеску принес…
Городовой молча показывает на Ивана Павловича и Женю.
Шапиро. Это, ваше благородие, заказчики до меня пришли… (Берет в руки сверток с прокламациями, обращается к Жене.) Извините, барышня, ничего нельзя сделать: склеить голову у куклы нельзя, а новую подходящую не подберешь: будет качаться…
Иван Павлович(кладя руку на плечо Жени, спокойно-барственным тоном). Не горюй, дочка… Бог с ней, с куклой… Новую купим!
Городовой (протягивая руку за свертком). Ну-ка, что там у вас?
Женя (выхватив у Шапиро сверток и обеими руками прижимая его к груди). Моя! Моя кукла!.. Папа, пусть он не трогает!..
Шапиро (городовому). Огорчается, понимаете… Ребенок!
Снаружи доносятся свистки полицейских, цокот копыт; городовой, свистя на ходу, выбегает на улицу.
Куксес (быстро запирает дверь на ключ). До свиданья!
Иван Павлович(Жене). Молодец, дочка!
Ионя (берет сверток). Я пойду, Иван Павлович…
Куксес. Подожди. Я выгляну, нет ли на дворе засады… Хорошо?
Иван Павлович. Очень хорошо. А вы почему-то уверяли, будто вы глухонемой!
Куксес убегает.
Иван Павлович. Ну, мне у вас тоже оставаться нельзя. Пойду провожу свою «дочку» до ее дома… (Берет сверток.) «Куклу» мы возьмем с собой. (Ионе.) Ждите нас за углом направо, там получите от нас сверток.
Куксес (возвращается). Все спокойно.
Шапиро. Куксес, этого господина… Ой, извините!.. Этого товарища надо устроить где-нибудь ночевать.
Куксес. Боже мой! Конечно, у меня! Я же холостой и живу на чердаке, без соседей… Только извините — у меня пахнет краской… и олифой… и тэпэ…
Иван Павлович. Ничего, товарищ. Я человек неизбалованный. (Ионе.) Вам пора. Ждите нас за углом.
Ионя (берет свою исковерканную фуражку, хочет надеть, потом обращается к отцу). Папа, можно мне взять твою фуражку?
Шапиро (с тоской). Ты уходишь, Ионя…
Ионя. Надо расклеить листки, папа… Завтра демонстрация: надо, чтобы все рабочие знали, чтобы все пришли! Не удерживай меня, папа! Ты же сам понимаешь…
Шапиро (секунду смотрит на него растерянным, беспомощным взглядом, вздыхает, потом достает из шкафа свою фуражку). Ты просил фуражку, Ионя… Возьми… Иди, мой сын, иди с товарищами… Тебе виднее…
Ионя крепко обнял отца, потом, словно устыдившись своего порыва, оторвался от отца, сурово нахлобучил фуражку.
Куксес. Ой, мальчик! Фуражка тебе не по голове…
Ионя (обвязывает голову платком, надевает фуражку поверх платка). Вот и впору! До завтра, папа. Поклонись Блюме… (Убегает с черного хода.)
Шапиро (словно про себя). Моя фуражка ему велика, она лезет ему на глаза… но мир стал ему тесен!
Иван Павлович. Он для всех тесен, этот старый мир! И нет в нем для людей ни покоя, ни счастья… Чем скорее мы его разрушим, тем лучше!
Шапиро. А когда вы его разрушите, что будет потом?
Иван Павлович. Потом? (Весело блеснув глазами, поет вполголоса.) «Мы наш, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем!..» (Берет Женю за руку.) Пойдем, дочка!