Генерал и епископ
1
Иванов, насколько помнил себя, не страдал бессонницей. Но в эту ночь, после ухода Инны, он уснул лишь в третьем часу. В нахлынувших невесть откуда и из-за чего мыслях он заново пережил всю свою жизнь, начиная от босоногого деревенского детства, через страшное военное лихолетье и до сегодняшнего дня с неожиданной, свалившейся на него Инниной «историей». Впрочем, Инна его уже не занимала, и в сумбурных, плывущих, как облака, неторопливых мыслях для нее уже не находилось места. А вот Светлана, его первая и единственная жена, которая однажды исчезла и, казалось, навсегда из его памяти, в эту бессонную ночь всплыла очень зримо и настойчиво. Образ ее воскресила Инна. Он попытался разобраться в сложном клубке семейных неурядиц и противоречий, которые в конце концов окончились для него уходом из дома и совсем не сложным «бракоразводным» процессом. Он считал, что брак со Светланой был случайным, как отчаянный ответ на вероломство Ларисы. Внешне Светлана была интересной женщиной и не глупой, рассудительной, практичной в сложной жизненной круговерти. Правда, ее практичность иногда доходила до крайностей, которые претили характеру Иванова. Она не видела или не хотела видеть в своем муже прежде всего художника, для которого интересы творчества, искусства выходили на первый план, оттеняя в сторону все остальное, что принято называть бытом. Они по-разному смотрели на окружающую жизнь и происходящие события, их взгляды как в мелком, так и в серьезном часто сталкивались и не находили компромисса. Каждый считал себя правым. Светлана работала в министерстве и состояла в партии. Ей нравилась общественная деятельность. Алексей был беспартийным, ибо считал, что партийность будет мешать его творчеству – всякие там собрания отнимут время, которое самой судьбой предназначено искусству. Светлана называла такую позицию обывательской, безыдейной. Когда Иванову предложили вылепить портрет М.А. Суслова, получившего вторую Звезду Героя соцтруда (неизвестно, за какие подвиги), чтоб затем по заведенному ритуалу воздвигнуть (при жизни) этот бюст на родине «героя», Алексей Петрович решительно отказался, и этот его «поступок» расстроил и возмутил Светлану. Суслов командовал идеологией, культурой, перед ним заискивали карьеристы из числа писателей, артистов, художников, жаждущих наград и почестей. А этот «непрактичный и странный» Иванов пренебрег выгодной сделкой, сулившей, кроме карьеры, и хороший заработок, и продолжал лепить либо обнаженных женщин («для души»), либо кладбищенские надгробия (для заработка). Светлана вначале пыталась ревновать его к натурщицам, и тогда он предложил ей позировать ему. В ответ она возмутилась:
– Ты что – чокнулся? Чтоб я, голая, перед мужчиной, даже если он и муж – ни за что.
Это его огорчало и поражало между ними холодок отчуждения, а иной раз высекало ревнивую искру подозрительности: перед мужем стыдишься, а перед любовником… Насчет любовников у Иванова не было никаких доказательств, кроме предположений, когда жена возвращалась домой поздно и торопливо объясняла, что была в театре с подругой. Он верил. Духовная близость непременно рождает и плотскую. И наоборот.
Он не любил праздной потери времени, на юг отдыхать ездил лишь один раз с женой и малолетним сыном и весь месяц маялся от безделья. С тез пор Светлана ездила на курорты с сыном. В одну из таких поездок у Светланы был курортный роман, о чем Алексей Петрович случайно узнал от сына. Он не опустился до выяснения подробностей и семейного скандала, просто принял к сведению, как неприятный, огорчительный факт. Спали теперь в разных комнатах. Семейная трещина медленно расширялась.
Большая размолвка произошла между ними, когда Иванов отказался делать памятник Свердлову. Заказ на этот «престижный» монумент получил его покровитель-академик. В то время Алексей Петрович был всецело поглощен переоборудованием склада под свою мастерскую. Академику тогда шел восьмой десяток, он плохо видел, часто болел, но уцепился за этот заказ с присущей ему алчностью: поставить в центре Москвы памятник первому президенту большевистской России он считал высоким почетом. И конечно, рассчитывал, что памятник от начала до конца будет сделан Ивановым, которого на этот раз – впервые – он пригласил в соавторы. А Иванов даже раздумывать не стал, сказав категоричное «нет!». Расстроенный потерей такого заказа академик слег в Кремлевскую больницу и навсегда порвал с «неблагодарным учеником». Если академику Алексей Петрович даже не счел нужным объяснять причину своего отказа, то Светлане, которая обрушилась на него с упреками и нелепыми обвинениями в лентяйстве, обывательщине, не внимании к интересам и нуждам семьи, он, выведенный из терпения, гневно сказал:
– Под угрозой казни я не стану делать памятник этому палачу, антихристу, душегубу! Ни за какие блага никто не заставит меня продавать свою совесть и честь! Да, да, я честный русский художник и патриот. Только тебе этого не понять.
– Но кто тебя заставляет быть соавтором? – пыталась уговорить Светлана. – Пусть будет автором академик. Ему слава, а тебе деньги. Поставь такие условия.
Это было превыше его сил. Она не понимает, не хочет понять. Для нее деньги – главное. И он вспылил:
– Да разве в деньгах дело!?
– А в чем? Ты можешь объяснить? – уже теряя самообладание, наступала Светлана.
– В Свердлове, – с дрожью в голосе выпалил он. – Ты не хочешь понять и толкаешь меня на бесчестье. А честь не имеет цены, честь не продается. Но тебе это не понять.
Это была последняя капля в горькой чаше их отношений. Они расстались. Памятник Свердлову воздвигли в центре Москвы без участия Иванова и академика. Но не долгой была судьба этого бронзового палача казачества: в девяносто первом митинговая толпа свалила вместе с Дзержинским и Калининым и Свердлова.
Алексей Петрович любил одиночество, избегал шумных компаний и не имел постоянных настоящих друзей, которые «на всю жизнь», за исключением, пожалуй, двух. Один из них – генерал-лейтенант Дмитрий Михеевич Якубенко, Герой Советского Союза, его взводный фронтовой командир – был старше Иванова тремя годами. Дружба их в буквальном смысле скреплена кровью – оба были ранены в одном бою, оба потом лежали в одном госпитале и после поправки одновременно вернулись в свою часть, в которой и закончили войну и продолжали дружить до последнего времени. Не схожие ни характерами, ни вкусами, они тем не менее искренне любили друг друга, хотя и нередко спорили, расходились во взглядах на жизнь и события, тем не менее уважали привычки, взгляды и вкусы друг друга. Другим настоящим другом Алексея Петровича был епископ Хрисанф – в миру Николай Семенович Еселев – земляк Иванова. Этот был моложе на десять лет, и познакомились они, когда Николай Семенович ходил еще в сане архимандрита. С тех пор минуло лет семь, а дружба их крепла с каждым годом. И как ни странно, до сегодняшнего дня у Иванова не нашлось случая, чтобы свести и познакомить генерала с епископом, хотя и тот и другой нередко бывали в мастерской скульптора, но ни тот ни другой не изъявляли желания познакомиться, а сам Иванов не знал, найдут ли общий язык ветеран партии, кондовый коммунист и противник коммунистической идеологии – представитель высшего духовенства. Генерал, как и епископ, вышел из крестьянской семьи и тоже был крещен. Оба имели высшее образование – один окончил военную Академию и затем преподавал в ней будучи профессором, другой – духовную Академию и тоже имел ученую степень. Когда лет пять тому назад Иванов восторженно рассказывал генералу о своем друге епископе, тот ревниво морщился:
– Не понимаю, что у тебя общего с этим попом?..
– Во-первых, он не рядовой священник, он архиерей, то есть по-вашему тоже генерал, – отвечал Иванов и просвещал: – Епископ – это как бы генерал-майор, а архиепископ – это генерал-лейтенант, митрополит – считай генерал армии, ну а патриарх – церковный маршал. Разница лишь та, что в армии маршалов пруд пруди, а в русской православной церкви – один – патриарх всея Руси. Во-вторых, он образованный, эрудированный интеллигент, интересный, мыслящий человек.
Иванов сказал Инне правду, что в ближайшие два дня он хочет закончить портрет генерала. Лет двадцать тому назад Алексей Петрович вылепил небольшой портрет, в три четверти натуры, бюст генерала Якубенко и подарил ему в день его пятидесятилетия. То был моложавый цветущий генерал с мужественными приятными чертами лица и упрямым вихрем тщательно ухоженных волос. Два десятка прошедших лет наложили свой отпечаток на бравого генерала. Некогда чистое цветущее лицо пробороздили морщины, в посуровевшем взгляде появились черточки задумчивой грусти, в мудрых глазах выразилась тихая усталость и боль. Дмитрий Михеевич, свободный от службы и общественных дел, все чаще заглядывал в конце рабочего дня в мастерскую Иванова «на огонек», чтобы обменяться мнением о событиях сумбурно-трагических перестроечных лет. За все, что творилось в стране в эти годы, он болезненно переживал и постоянно испытывал потребность излить душу близкому человеку. У Иванова он находил полное понимание и поддержку. Оба они считали, что в стране произошел контрреволюционный переворот, организованный, тщательно спланированный западными спецслужбами – американским ЦРУ и израильской Моссад. Совершен переворот вопреки воли народа, в интересах еврейской буржуазии и мирового сионизма.
Генерал Якубенко пришел, как и условились, в одиннадцать часов. Еще в прихожей, не успев снять шинель, он заговорил о том, о чем болела душа, что не давало ему спокойно спать, о чем говорили люди в очередях у пустых прилавков, в городском транспорте и в заводских цехах, – о небывалом хаосе, в который ввергли нашу страну архитекторы и прорабы перестройки.
– Я вот шел, Алексей, и думал, сам себя спрашивал: почему наша страна такая несчастная? Казалось бы, все есть для нормальной жизни. Природные ресурсы огромны и многообразны, как ни в какой другой стране. И народ хороший, не обделен талантами. Прикинь, сколько всемирных величин или, как теперь говорят, звезд вышло из нашего народа: ученых, писателей, композиторов, художников, изобретателей…
– И полководцев, – вставил Иванов и, взяв генерала под руку, медленно направил его к помосту: мол, давай за дело приниматься.
– А разве нет? – Якубенко вытянулся по стойке «смирно» – бравый, прямой, и уставил на друга гордый взгляд. – Суворов, Кутузов, Жуков, Ушаков! Кого рядом с нами может поставить хваленый Запад?
– Ты не назвал Рокоссовского? – напомнил Алексей Петрович. Оба они – Якубенко и Иванов начинали войну в армии, которой командовал Рокоссовский.
– Я назвал Жукова. А это, братец мой, гений, равный Наполеону. Даже повыше. Как и его предшественники, он остался непобедимым. А Наполеон потерпел военное поражение и, заметь, от русского полководца.
Якубенко легко взошел на помост, уселся в кресло и продолжал:
– И вот к чему я пришел, дорогой Алеша. Несчастья нашей страны идут от руководителей. Приглядись: в так называемых благополучных странах у руководства стоят разумные и порядочные люди. Как правило, были, конечно, исключения, без этого нельзя. Подлецы есть во всех уголках планеты. А у нас – сплошь. На протяжении семидесяти последних лет одни мерзавцы и авантюристы стояли у кормила государства. Начни с Троцкого…
– А может, с Ленина? – лукаво улыбнулся Иванов, продолжая колдовать над портретом.
– Ленина не трожь, – нахмурился генерал, сдвинув сурово седые брови. – Против Ленина тебя твой поп настроил. Ему простительно: у церкви к Ленину свой особый счет. Там равная вина – и Ленина и попов.
– Может, не вина, а беда, – заметил Иванов, не отрываясь от работы. Пальцы его проворно скользили по глиняному лицу портрета, и оно оживало от их таинственного прикосновения, приобретая не только черты характера от морщинок у печальных глаз, но и душу, вдохнувшую в плоть магией искусного ваятеля.
– Троцкий не был один. С ним была целая свора таких же кровожадных псов, терзающих тело обессиленного войной государства, разных розенфельдов, под масками каменевых, зиновьевых, свердловых, – продолжал свою мысль Якубенко.
– Их сменил Сталин, – заметил Иванов, – но лучше России от такой смены не стало.
– Сталин стоит особняком, – возразил генерал. – Не надо упрощать. Это личность сложная. В ней по справедливости разберется история в свой час. И никакие там авантюристы волкогоновы, а честные беспристрастные летописцы. Не станешь же ты отрицать его великих заслуг, как Верховного главнокомандующего.
– А репрессии?
– Тут тоже надо разобраться, против кого они были? Против тех же троцких, против палачей-пришельцев. Не спорю: при рубке леса летели щепки, летели и головы предков нынешних прорабов перестройки. Потому они сегодня так жестоко мстят все той же России, которую им не удалось растерзать тогда. Народу нашему мстят. Посмотри, кто окружает Горбачева: Яковлев, Примаков, Арбатов, Вольский, Шеварднадзе, Собчак, Попов и другие Станкевичи. Кто они?.. То-то и оно. А у Ельцина? Шахрай, Бурбулис, Гайдар, Старовойтова и опять же Попов с Собчаком. Это его Козыревы карты.
– Ты хотел сказать «козырные»?
– Я сказал то, что хотел. Ты знаешь, кто у Ельцина министр иностранных дел?
– Козырев, если не ошибаюсь.
– То-то и оно… – Многозначительно ответил генерал и продолжал: – Кстати, насчет щепок. У Сталина в этом отношении были предшественники, исторические личности в судьбе государства Российского: Ярослав Мудрый, Иван Грозный и Петр Великий, которые не разрушали государство, а собирали, умножали и возвеличивали. И, конечно, не обходилось без «щепок». Сталин делал то же самое, чтобы о нем не говорили нынешние наследники Троцкого. У Сталина были подлые подручные, вроде Ягоды, Фриновского, Берии. Они свое получили. Но и у Грозного был Малюта Скуратов, у Петра был Шафиров или Шапиро. Наверное, это неизбежно, как рок… А потом появился Хрущев. Это же подлюга. Он начал то, что продолжил Горбачев и закончит Ельцин.
– Прикончит, – подсказал Иванов.
– Ну, время покажет, кто кого прикончит… Хрущева сменил уже откровенный выродок – Брежнев. А Горбачев, Ельцин? – Он замолчал и как-то сразу поник, будто не находил слов, чтоб продолжать. А Иванову нужно было вернуть «модель» в прежнее состояние, и он сказал, чтоб вызвать генерала на продолжение:
– Значит, народ наш заслуживает таких вождей.
– Ничего не значит, – угрюмо возразил генерал. – Нам их навязали. Оттуда, из-за океана.
– И Брежнева?
– И его. Он ставленник Тель-Авива, как и Бухарин, как Рыков, как, впрочем, Молотов и Ворошилов. Кто у них жены, ты знаешь?
– Догадываюсь.
– То-то и оно…
В этом «то-то и оно» крылось то запретное, таинственно-страшное, о чем вслух было непринято говорить даже во времена свободы слова и даже в самых образцово-демократических государствах, которыми фактически владело и правило это грозное клятвенно-повязанное, подспудное, жестокое, цинично-вероломное, лишенное элементарных человеческих норм приличия и поведения «то-то и оно».
– А знаешь, Дмитрий, о чем я сейчас подумал? Что касается никудышных вождей, возможно, ты и прав, пожалуй, прав. Но нашему народу многого не хватает. И в первую очередь – чувства национальной гордости, достоинства. Какой народ мог семнадцать лет терпеть, как ты выразился, откровенного выродка Брежнева? Французы, поляки, немцы, шведы? Нет.
– Терпели, – поморщился генерал. – Немцы Гитлера, поляки Охаба. Насчет гордости я с тобой согласен. Лишили нас чувства патриотизма. Вдалбливали в души со школьных лет интернационал, космополитизм. Троцкий и его клика объявили слово «патриотизм» врагом народа. Его нынешние наследники оплевали это понятие, как реакционное, консервативное. Заменили его своими «общечеловеческими ценностями», то есть тем же сионистским космополитизмом, горбачевским «новым мышлением». И вообще эти разговоры о демократии и правах человека не что иное, как удобная ширма для закабаления целых стран и народов. Под этими лозунгами американцы оккупировали Гренаду, ворвались в Панаму и похитили ее законного президента, организовали бойню в районе Персидского залива. Это все ложь, обман доверчивых простаков. Израиль уже сколько лет ведет преступную войну с палестинцами, ежедневно убивает мирных жителей, попирает элементарные права человека. И что же демократическая Америка? Помалкивает. Потому что самой Америкой заправляют сионисты.
Зазвонил телефон, и Иванов объявил небольшой перерыв. Генерал сошел с помоста, сделал несколько гимнастических движений и подошел к незаконченной композиции «Девичьи грезы», на которую только сейчас обратил внимание. Другие работы, стоящие в мастерской, он как частый гость скульптора видел раньше. Эта привлекла его внимание какой-то необъяснимой притягательной силой, таившейся, вероятно, в изяществе обнаженной женской фигуры, в трогательной гармонии всех ее частей. Все было сработано до того живо, осязаемо, что даже отсутствие лица никак не умаляло общего впечатления. Генерал был приятно удивлен: ведь еще четыре дня тому назад, когда он в последний раз позировал в мастерской, не было этой очаровательной композиции.
– Ну и Алеша, что за Алексей! Когда ж он успел сотворить такое чудо! – вслух восторгался Дмитрий Михеевич. Он вообще был страстным поклонником Иванова и высоко ценил его талант. – Кто она – эта Венера, где ты ее отыскал и почему у нее нет лица? Я хочу видеть ее глаза! – говорил он, обращаясь к подошедшему ваятелю.
– Лицо пока не найдено, а в нем вся суть должна быть, – ответил Алексей Петрович и сообщил: – Занимай свой трон, на котором тебе осталось царствовать минут тридцать – сорок. И поставим точку. Сейчас звонил епископ, через час он будет здесь. Я познакомлю вас, и он освятит твой бессмертный образ пока еще представленный в глине.
– Я это предвидел и предусмотрительно прихватил бутылочку трехзвездного, заграничного, то есть молдавского. Может, это будет последняя бутылка, поскольку российских коньяков я не знаю и не представляю, как мы теперь будем жить без грузо-армяно-молдавских коньяков. Пропадем даром?
– Была бы «Столичная», да «Перцовка», да еще «Старка» и «Славянская» и плюс «Кубанская».
– И пиво! – наигранным басом добавил генерал.
2
– Дмитрий Михеевич, позволь тебе представить моего друга, о котором я тебе говорил, его преосвященство епископа Хрисанфа, – несколько церемонно объявил Иванов, входя в залу, где в это время на диване сидел генерал.
Якубенко встал. Перед ним в своем пастырском одеянии с панагией на груди с обнаженной седой головой стоял высокий стройный мужчина с резкими чертами лица, на котором выделялись орлиный нос, большие серые глаза и длинная, пепельная, приглаженная борода. Епископ протянул массивную жилистую руку Якубенко и высоким приятным баритоном сказал:
– Рад познакомиться. Алексей Петрович мне много о вас доброго сказал.
Не выпуская руки епископа, генерал спросил:
– Хрисанф – это имя, а как вас по батюшке?
– Николай Семенович, – вежливо улыбнулся епископ и пояснил: – Хрисанф – это мое монашеское имя.
– Вроде псевдонима или подпольной клички, – бесхитростно пошутил Дмитрий Михеевич и щелкнул каблуками, представился: – генерал-лейтенант Якубенко, Дмитрий Михеевич.
– Владыка, мы сегодня закончили работу над портретом Дмитрия Михеевича, – обратился Иванов к епископу. – Не желаете ли посмотреть критическим оком?
– С превеликим удовольствием. Хотя заранее знаю, что портрет хорош. Алексей Петрович мастер психологического портрета. Равных ему я не знаю в нашей скульптуре.
– Полно вам, владыка, – смущаясь, сказал Иванов. – Вашему сану лесть противопоказана.
– Искренне, милейший Алексей Петрович. Не лесть, а истина, – пророкотал епископ, а Якубенко вслух размышлял:
– Владыка… Владыка чего? Когда-то мы пели: владыкой мира будет труд.
– Так положено обращаться к их преосвященству, – сказал Иванов. – Не «отец», как обращаются к рядовому священнику, а «владыка» – это уже к архиерею.
В «цехе» епископ внимательно всматривался в портрет генерала и все переводил взгляд со скульптуры на оригинал, сравнивая, приговаривая:
– Похож, очень похож. Но, как я понимаю, не в этом главное. Характер выразил, в душу заглянул – вот в чем сила таланта. Талант – это Божий дар.
– Это уж точно, согласился генерал: – Указом Горбачева или Ельцина талант не родишь и гения не сделаешь.
– Почему же? – возразил Иванов. – Делали, делают и будут делать, к сожалению. Сколько Хрущев, Брежнев настругали талантов, раздавая лауреатские медали и звезды героев труда всяким шарлатанам, проходимцам, карьеристам. И себя, конечно, не забывали.
– Это все мишура, бумажные цветы, – сказал Якубенко. – Генерала можно сделать приказом министра. И вашего брата – епископа или митрополита может сделать патриарх. А вот скульптора, композитора сделать никому не дано. Это привилегия природы. Или, как вы говорите, от Бога.
Чтоб отвлечь епископа от своего портрета, генерал подошел к композиции «Девичьи грезы» и обратился к епископу:
– Ну а как, товарищ владыка, вы находите это творение рук человеческих?
Епископ и Иванов улыбнулись по поводу «товарищ владыко». Алексей Петрович поправил:
– Просто «владыка», без «товарища».
– И без господина? – шутя переспросил генерал. Он и «товарища»-то вставил преднамеренно, ради шутки.
– И без господина, – примирительно улыбнулся Иванов.
– Зовите меня Николаем Семеновичем, – сказал епископ, и острый вкрадчивый взгляд его быстро скользнул по композиции. Развел руками: – Прекрасно, слов нет.
И отошел в сторону с деланным показным смущением. А Иванов подмигнул генералу:
– Не искушай монаха.
В зале Иванов быстро накрыл стол для кофе, поставил вазу с печеньем и сливочное масло – недавний еженедельный заказ для ветеранов войны, Якубенко извлек из своего «кейса» бутылку коньяка, епископ как-то стеснительно присоединил к этой более чем скромной трапезе бутылку «Славянской» и банку ветчины, и начался дружеский пир с тостами, разговорами, острыми, откровенными вопросами. Его преосвященство предпочитал «Славянскую», генерал и скульптор баловались коньяком, оба очень сдержанно, осторожно, объясняя, что они свою норму давно исчерпали и теперь иногда позволяют себе «чуть-чуть» ради особого случая. А случай произошел и в самом деле исключительный и давно ожидаемый. К нему, можно сказать, так или иначе – каждый по-своему – готовились все трое. Генерал и епископ знали дуг друга со слов Иванова; обоих Алексей Петрович высоко ценил и любил, по правде – «все уши прожужжал», подогревая их любопытство и желание познакомиться. Да все не было случая. Как вдруг позавчера позвонил Иванову владыка и попросил разрешения встретиться и доставить Алексею Петровичу обещанное. Владыка время от времени по-приятельски снабжал Иванова кой-какой литературой религиозного направления и на этот раз обещал принести ему статью Льва Толстого, мало известную в народе: «Почему христианские народы, и в особенности русский, находятся теперь в бедственном положении?» У генерала же была необходимость побеседовать с архиереем по некоторым вопросам, связанным с теперешним положением в стране, касающимся не столько религии, сколько конкретно церкви. Генералу епископ понравился («компанейский мужик и независимо думающий»). Его преосвященство мысленно оценил генерала: («Не солдафон и патриот»).
– Как вы, владыка, смотрите на все, что творится в стране? – обратился генерал к епископу. – Россия гибнет, ограбили, разворовали и разрушили то, что создавалось таким трудом веками многими поколениями.
– Россия не погибнет, – ответил епископ. – Россия воспрянет. Разве впервой нашему отечеству доходить до последней черты? Вспомните историю. Тысяча шестьсот двенадцатый год. Нашествие поляков, лжедимитрий в Москве. Время это хорошо изобразил писатель Загоскин в своем романе «Юрий Милославский». Вот первые строки романа. Если позволите, я по памяти вам напомню только одно предложение.
Он сделал паузу, прищурил глаза, почему-то прикрыл панагию бородой и, глядя в угол комнаты, начал:
– «Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего – совершенное безначалие – все угрожало гибелью земле русской». Разве не то происходит сегодня? – Он уставил вопросительный взгляд в генерала.
– Точно: внутренние раздоры, совершенное безначалие – все сходится, – с некоторым удивлением произнес Якубенко, а епископ продолжал:
– А семнадцатый и последующие годы? Разве не так было? В восемнадцатом году Зинаида Гиппиус опубликовала свое стихотворение «Знайте!». Оно кратенькое, всего несколько строк.
«Она не погибнет, – знайте!
Она не погибнет, Россия.
Они всколосятся, – верьте!
Поля ее золотые.
И мы не погибнем, – верьте
Но что нам наше спасенье?
Россия спасется, – знайте!
И близко ее воскресенье.
Он читал негромко, без пафоса, как-то уж совсем обыденно, хотя и проникновенно, прочувственно, и, возможно, эти обыденность и проникновенность производили благоприятное впечатление на слушателей, и слова поэта западали в самую душу, вызывали ответные чувства. Иванов видел, как в глазах генерала засверкали искорки не восторга, а чего-то иного, скорее священного гнева. Впрочем, для Алексея Петровича это не было неожиданностью: он знал горячий характер Дмитрия Михеевича, его взрывчатую возбудительность, как знал и его душевное состояние во все эти последние годы смутного времени. Обращаясь к Якубенко и указав глазами на епископа, он даже с некоторым восторгом пояснил:
– Владыка любит поэзию и много стихов знает наизусть.
Но Якубенко пропустил это замечание мимо ушей, как второстепенное в данном случае. Он смотрел на епископа умным пытливым взглядом и спрашивал:
– Говорите, Россия не погибнет? И как там кончается – «близко ее спасение»? Вы верите?
– Что не погибнет? – почему-то переспросил епископ.
– Что не погибнет – я уверен, в этом нет сомнения. А вот что близко ее спасение?
– Это говорила Зинаида Гиппиус, – как бы даже виновато ответил епископ, и глаза его приняли скорбное выражение. Опустив веки, он добавил:
– И как мы теперь знаем, она ошиблась, поскольку спасение России оказалось совсем не близким. – В голосе его прозвучали горькие, грустные ноты.
Якубенко хотел было возразить, что спасение России началось в гражданскую войну, и она не погибла, но сообразил, что такое замечание вызовет несогласие епископа, начнется спор, чего он не желал пока что, до поры до времени.
– Вы говорите о прошлом, а я спрашиваю о настоящем: близко ее спасение? Ваше личное мнение? – продолжал генерал, как бы не желая отходить от поэтической строки.
– В Евангелие от Матфея сказано, что царство Антихриста будет недолгим, три с половиной года. Его сметет великая смута народная, прольется кровь, будут страдания. И придет настоящий Христос. И мир возродится, и будет благоденство, – ответил епископ, сославшись, однако, на священную книгу, как на щит.
– Какие три года? Этот антихрист уже шесть лет разоряет страну, и уже пролилась кровь. А где же тот настоящий Христос, почему он не идет? Или ваш Матвей ошибся в сроках?
Но епископ откровенно проигнорировал последний вопрос генерала, как неуместный и недостойный, продолжая цитировать того же Матфея:
– Ибо восстанет народ на народ и царство на царство: и будут глады, моря, землетрясения по местам… и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут и прельстят многих; и по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь.
– Пророчество поразительное, – сказал Иванов. – Но его можно отнести и к восемнадцатому году, и к нашему «перестроечному» времени. И тогда, и теперь на русской земле было и есть предостаточно лжепророков – разных троцких и горбачевых.
– Добавь сюда Яковлева и Шеварднадзе, – сказал генерал. – Их просионистская пресса уже объявила пророками. А эти пророки разрушили великую державу. Алчущие власти авантюристы придумали суверенитеты, объявили себя президентами и думают, что каждый в одиночку выберется из трясины, устроенной прорабами и архитекторами перестройки. Не получается. Как вы считаете, Николай Семенович?
– Иисус сказал: всякое царство, разделившее само в себе, опустеет и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит, – ответил епископ.
– Иисус был мудрый и дальновидный товарищ, – сказал генерал. – Но вы, владыко, так и не ответили мне: скоро наступит воскресение России?
– Видите ли, почтенный Дмитрий Михеевич, я не политик и затрудняюсь… Я бы хотел от вас услышать ответ, как от человека военного?
Но генерал уклонился от ответа, видно, сейчас его интересовало нечто другое, и он воспользовался словом епископа «не политик», сказал презрительно и веско:
– Сегодня нет людей вне политики и быть таких не может. Что, не согласны? Скажите – церковь вне политики? Как бы не так. А ваш современный поп Гапон, ну этот рыжий экс-диссидент, мразь, которая витийствует на сборищах так называемых демократов, он что – тоже вне политики? – звучал гулко возбужденный бас генерала.
– Это его личное мнение. К тому же он депутат и обязан, – пожав плечами, несколько смутился епископ.
– Что обязан? – решительно спросил Якубенко, уже невольно втягиваясь в спор, которого только что хотел избежать. – Выступать против воли народа на театральных баррикадах? Так?
– Вы имеете в виду у Белого Дома. Но там был народ, и священник среди народа, – это естественно, – попытался возразить епископ, но генерал стремительно перебил порывистым презрительным тоном:
– Какой народ? Пьяная толпа, шваль бездельников и подонков, истеричных дамочек, тель-авивского происхождения защищали ваш Белый Дом – в то время филиал вашингтонского, на который, кстати, никто и не нападал.
«Начинается, – тревожно подумал Иванов, соображая, как не дать разгореться нежелательной дискуссии. Но епископ заговорил как бы мимоходом, но серьезно и обиженно:
– Дом этот совсем не мой, и я ни в нем, ни возле него никогда не был.
– Да я вас, уважаемый Николай Семенович, лично вас, не упрекаю, и прошу извинить меня. А вот вашего патриарха я обвиняю и считаю его недостойным возглавлять православную церковь. Хоть я человек в общем-то неверующий, но крещеный.
– В чем вы его обвиняете? – не повышая голоса, но холодно спросил епископ. В его словах чувствовалось напряжение. – Что он благословил Ельцина в связи с избранием на пост президента?
– Отнюдь, это пусть останется на совести господина Редигера. Я обвиняю его в том, что он – господин Редигер, или по-вашему Алексей второй, отлучил от церкви русских патриотов, великомучеников, безвинных страдальцев за русский народ, так называемых руководителей так называемого путча.
Выпуклые блестящие глаза епископа смотрели на генерала с холодной отчужденностью. Он даже задергался на стуле, демонстрируя неловкость. Сказал, глядя на Иванова, словно ища его поддержки:
– Но они же арестованы как преступники?
– Извините. Преступники или нет – это скажет суд. Только суд вправе, – все больше возбуждаясь, заговорил генерал. – Позвольте вас спросить, Николай Семенович, вы читали манифест этих «преступников» и программу спасения России?
– Читал, – тихо кивнул епископ.
– Что вы нашли в ней преступного? – наступил генерал.
– Но ведь они хотели вернуться к социалистическому прошлому, – не очень уверенно и сдержанно ответил епископ.
– То есть сохранить Союз, как единое государство, сохранить советскую власть, как власть народа, не попустить того, извините, бардака, в который превратили Горбачев и вся его шайка демократов некогда великую страну, – весомо сказал Якубенко. Прямые гордые глаза его глядели пристально и строго. – Скажите, владыко, вам нравится то положение, в котором находится в настоящее время наша страна и наш народ? Только честно: ваш ответ не услышит господин Редигер. – Он почему-то подчеркнуто называл мирскую фамилию патриарха Алексия второго.
– Положение, конечно, не завидное, – уклончиво ответил епископ. – Но ведь Ельцин обещает, что трудности временные.
– И вы ему верите, как миллионы безмозглых баранов, загипнотизированных сионистской продажной прессой и растлевающим циничным телевидением, верили Горбачеву, которого теперь называют Иудой. Шесть лет верили. А теперь проклинают, православные. Вот бы кого отлучить от церкви вашему Редигеру. И это было бы справедливо. А не благословлять восходящих на трон авантюристов. Что же касается социалистического прошлого, которое так неистово обливают грязью сторонники реставрации дикого капитализма, все эти лжедемократы, «пятая колонна», то хотите вы того или нет, а к нему вернется наш народ, когда опомнится, очнется от сионистского дурмана. Только это будет социализм подлинный, без глупых искажений, не хрущевский-брежневский и не горбачевский. Это будет подлинная демократия и советская власть, которую Ельцин фактически упразднил. Жаль, что все придется начинать сначала, на развалинах, на руинах, в которые спешат до основания разорить страну лакеи и агенты ЦРУ.
Предчувствуя накал страстей – а также и более острые и откровенные разговоры в эти месяцы происходили в каждом доме по всей Руси великой, – Алексей Петрович решил своим вмешательством, как хозяина, если и не потушить, то хотя бы смягчить беседу, и незаметно наполнил рюмки.
– Друзья, – сказал он с веселой и вежливой улыбкой, – мы как-то от поэзии сбились на прозу и совсем забыли или не заметили, что наши рюмки давно ожидают тоста. Я хочу вернуть вас к стихам, которые прочитал владыко, и предлагаю тост за воскресение России! Она не погибнет!
– За скорое воскресенье, – сказал Якубенко и протянул свою рюмку к рюмке епископа. Невольная вежливая улыбка скользнула по алым губам владыки и затерялась в густых дебрях бороды. Он сказал:
– Ее воскресенье начнется с духовного возрождения. Люди стосковались по вере. Без веры человеку нельзя, противоестественно его происхождению и сути, как и всему человеческому. Вера – это добро и созидание. Безверие – это зло, произвол и разрушение. Апостол Иоанн сказал: «Всякий делающий зло, ненавидит свет и не идет к свету, чтоб не обличились дела его, потому что они злы, а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге сделаны».
Алексей Петрович решил перехватить инициативу и направить разговор в нейтральное русло. Но неожиданно для него заговорил епископ, как бы продолжая «скользкую» тему. Он уставил холодный, хотя и вежливый взгляд на генерала и спросил все тем же ровным без интонации голосом:
– Скажите, Дмитрий Михеевич, почему вы как-то с нажимом называете святейшего патриарха его мирской фамилией? Тут вы в чем-то… как бы вам пояснить, заблуждаетесь…
– Почему? – переспросил генерал спокойно рассудительно. – Недавно я прочитал в газете «Земщина» – сейчас много разных газет и газетенок наплодилось, – так вот в ней в № 60 за этот год со ссылкой на корреспондента ТАСС Кузнецова – не знаю, товарища или господина – сообщается о поездке вашего патриарха в Соединенные Штаты и его выступлении в синагоге. И в своей проповеди патриарх говорил об антисемитизме в нашей стране – заметьте: не о сионизме, который сейчас захватил чуть ли не все газеты, журналы, радио, телевидение, кино, но и все экономические сферы: биржи, смешанные предприятия, посреднические кооперативы, проник в высшие сферы власти, – а о надуманном антисемитизме.
– Насколько мне известно, его святейшество патриарх выступал не в синагоге, а перед религиозными лидерами еврейских общин США, – уточнил епископ.
– Это одно и то же, – возразил генерал. – Главная суть выступления или своего рода проповеди, в которой патриарх призывал единению иудаизма и православия, то есть что проповедовал так шумно рекламируемый сионистской прессой небезызвестный поп Мень. И вообще, мне кажется, это темная личность, странное пятно в русской православной церкви. Вы не находите?
– А вы были знакомы с отцом Александром Менем? – вопросом на вопрос уклонился епископ.
– Знаком по его телевизионным выступлениям. Ведь он был «звездой» на тель-авивдении, вроде Аллы Пугачевой. И после смерти остается такой.
«Это Троянский конь в православии», – подумал епископ Хрисанф о Мене, которого как при жизни, так и после смерти сионистская пресса и особенно телевидение делают новоявленным апостолом. Это было его личное мнение, как и мнение многих его коллег духовного звания. Но вслух об этом не решались говорить, опасаясь вызвать гнев и недовольство некоторых членов священного синода. Он лукавил и не был откровенным в своем ответе генералу:
– Вы извините меня, Дмитрий Михеевич, но я должен вам напомнить русский обычай: о покойниках плохо не говорят. – И какая-то странная длинная улыбка шевельнулась на его алых губах.
– Знаю, но это касается тех случаев, когда покойник еще тепленький. Вы вот, и не только вы, уж на что плохо говорите о покойнике Сталине. Я плохо говорил и буду говорить о покойниках Брежневе и Хрущеве, и вы не сделали мне замечания на сей счет.
– Да ведь это разное. Надо принять во внимание трагическую мученическую смерть отца Александра, – напомнил епископ.
– Таких трагических смертей в наше время в одной только Москве ежедневно бывает десятки. И никто не возводит эти невинные жертвы в разряд великомучеников. Я подчеркиваю – невинных. А в отношении Меня я не могу сказать слово «невинный», потому что убийство это довольно загадочное. Во всяком случае, это чистейшая уголовщина, а не политическая акция, как об этом всенародно на всю страну заявил Ельцин еще до начала следствия.
– Да, я помню, я сидел тогда у телевизора. Это было легкомысленное заявление Бориса Николаевича, – примирительно вставил Иванов.
– Как и другие подобные его заявления, – сказал все так же возбужденный Якубенко. – Но дело не в Ельцине в данном случае. Я говорил о господине Редигере и Мене, об их теории интеграции иудаизма в православие. Сионисты сделали Меня русским святым великомучеником. А патриарх? Он кто таков?
– Патриарха избрал поместный собор русской православной церкви, – напомнил епископ и добавил: – Между прочим, на альтернативной основе.
– Ельцина тоже избрали на альтернативной основе, – небрежно поморщился генерал: – А теперь его избиратели положили зубы на полку и стыдливо раскаиваются. А иные и публично обзывают себя дураками. Я вот в связи с Менем задаю себе и вам вопрос: вы можете представить, чтоб в синагоге в должности раввина – русского, а в мечети в должности муллы – украинца или белоруса? Может быть такой анекдот? – Он сделал торжествующую паузу, переводя озорной взгляд с епископа на Иванова. Епископ вежливо улыбнулся, а Алексей Петрович ответил:
– Едва ли?
– А в православной церкви – пожалуйста, сколько угодно евреев в православных алтарях в должности не только рядовых попов, но, мне говорили, и архиереев.
– Принявшие православие. И это не возбраняется, – почтительно уточнил епископ. – Вы тоже можете принять иудаистскую веру или ислам, если пожелаете.
– Возможно, веру могу поменять, но должность раввина или муллы я не получу, это уже точно. Такое возможно только в русской православной церкви.
– Наша церковь самая терпимая, а учение Христа мы понимаем и воспринимаем, как символ добра, – не повышая голоса продолжал епископ, стараясь увести генерала со скользкой дорожки. – В основе всех религий, исключая разве что иудаизм, заложены нравственные и духовные принципы, призыв к добру и созиданию, всечеловеческой любви, будь то христианство, ислам или буддизм.
– А иудаизм вы исключаете? – спросил Иванов. – Почему?
– Иудаизм – это все-таки своего рода кодекс эгоистического высокомерия, проповедь национальной исключительности, человеконенавистничества, – ответил как-то вяло, словно походя епископ, очевидно, опасаясь новой атаки генерала и не желая ее принимать. А Якубенко и в самом деле не упустил случая.
– Так почему же патриарх ратует за интеграцию православия с иудаизмом? Где тут логика и здравый смысл? – Решительные, возбужденные слова срывались с его губ.
– У нас общие исторические корни, общие пророки. Наши апостолы были евреями. Возьмите Библию – «Ветхий Завет», он иудейского происхождения. Бог един. И если хотите, то и сама Библия – есть уже, как вы выразились, интеграция: «Ветхий Завет» и Евангелие, – начал епископ весьма вяло и неохотно, роняя спокойные слова.
– Я не специалист в вашем деле и не могу судить о Библии, с которой я не знаком, – угрюмо проговорил Якубенко. – В этой части Алексей Петрович может быть вашим оппонентом.
– С Алексеем Петровичем мы находим общий язык, – дружественно и благодушно улыбнулся владыка.
– Не всегда, владыка, и не во всем, – возразил Иванов и тоже улыбнулся мимолетной вежливой улыбкой. – Я, к примеру, не считаю «Ветхий Завет» священной книгой. Вот вы, владыко, совершенно справедливо определили иудаизм, как кодекс эгоистического высокомерия и человеконенавистничества. Я читал некоторые работы советских авторов о сущности иудаизма и могу по ним иметь свое мнение. Но ведь этот цинизм и жестокость, то есть человеконенавистничество содержится в «Ветхом Завете». Совсем другое – Евангелие. Это действительно нравственный кодекс, проповедь добра и неприятие зла. Не случайно многие высказывания апостолов из Евангелия вошли в нашу речь и жизнь крылатыми выражениями. Десять Божьих заповедей: не убий, не укради, чти отца своего и мать, не лжесвидетельствуй, люби ближнего своего как самого себя.
– Возлюби правду и ненавидь беззаконие, – вставил епископ, воспользовавшись паузой. – Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится.
– Это уже непосредственно по адресу Хрущева и Брежнева, – не утерпел генерал и улыбнулся со злорадством.
– Так ведь учение Христа и его апостолов не имеет пределов ни во времени, ни в пространстве. Потому оно и бессмертно, – сказал епископ. – Разве не современно звучат слова Иоанна: «Дети! Последнее время. И как вы слышали, что придет Антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы и познаем из того, что последнее время. Они вышли от нас, но не были наши: ибо если б они были наши, то остались бы с нами, но они вышли, и через то открылось, что не все наши».
Владыка процитировал дословно по памяти, умолк и устремил умный почтительный взгляд в сторону старинной иконы на стене. Генерал подумал о нем: « Умен и хитер, хотя и противоречив этот владыка. Но противоречивость его, пожалуй, преднамеренная, показная. Он не откровенен до конца». Сказал вслух:
– Применительно к нашим дням я понимаю, что антихристы, о которых говорит Иоанн, уже явились к нам в образе оборотней, вроде Горбачева, Ельцина, Яковлева и других. Ведь в самом деле: они же вышли от нас, но никогда не были наши, а только прикидывались нашими. А теперь все открылось: и двуликость, и предательство.
Владыко удовлетворительно заулыбался, но большие глаза его под нависшими нехмуренными бровями были печальны.
– Как сказано в священном писании, «предаст же брат брата на смерть, и отец сына и восстанут дети на родителей, и умертвят их». Вот чего я боюсь, друзья мои, – сказал епископ и горестно вздохнул. – Будем уповать на Господа Бога нашего, да услышит наши молитвы и не допустит… – И вдруг умолк, торопливо взглянул на часы, поднялся, высокий, монументальный, поправил панагию и сказал:
– Однако же, друзья, мне пора и честь знать. Мне было приятно с вами, и коль мы вели речь об Евангелие и апостолах, то позвольте мне на прощание напомнить вам слова проповеди богослова Иоанна: «Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь… Пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем… В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся не совершенен в любви».
– Владыка, на дорожку чаю или кофе? Я сейчас сделаю, – предложил Иванов и торопливо встал из-за стола.
– Благодарствую, Алексей Петрович, меня ждут.
Иванов проводил епископа Хрисанфа до прихожей. Одеваясь, владыка вполголоса обронил по адресу генерала:
– Симпатичный ваш друг, откровенный и с убеждениями. А душа его страдает и болит, и боль его понятна и объяснима. Ведь разрушено и растоптано все, чему он жизнь отдал. Идеал растоптан и вера. Но Россия не погибнет, она воскреснет. Вы ему внушите эту мысль. Я был искренне рад познакомиться с Дмитрием Михеевичем. Надеюсь, что эта первая встреча не будет последней: нам есть о чем поговорить.
Епископ достал из своего «дипломата» папку для бумаг и подал Иванову:
– Здесь обещанное: статья Льва Николаевича Толстого.
– Благодарю вас, владыка, звоните и заходите. Всегда рад вас видеть.
3
– Ну что ты скажешь о владыке? – спросил Алексей Петрович Дмитрия Михеевича, когда они остались вдвоем.
– Он свое дело знает: видал, как шпарит по памяти целые главы из Евангелия. Памятью его Бог не обидел, да и умом тоже. Об антихристах – это довольно метко сказано. И в самом деле – то, что творится сейчас в стране, похоже на какую-то бесовщину, на кошмарный сон.
– У этой бесовщины есть своя история. Возьми Достоевского «Бесы», который у нас долгие годы был как бы под запретом, прочти, если не читал, а коли читал, освежи в памяти, прикинь к нашему времени. И ты увидишь и поймешь, что идеи всемирного разрушения, нравственной деградации, духовного распада, зародились еще в средневековье и не в России. К нам они пришли оттуда, из-за бугра, куда нас теперь насильно толкают прорабы перестройки. Хрисанф правильно говорил: без веры человеку нельзя, противоестественно. Сеятели зла всегда, во все времена пытались убить в людях веру, растоптать.
– Этим занимались прежде всего масоны задолго до семнадцатого года, – вспомнил генерал.
– А потом уже открыто, с цинизмом и жестокостью большевики, разные троцкие, свердловы, губельманы, который Емельян Ярославский. И Ленин в том числе.
– Давай оставим Ленина в покое, – решительно запротестовал генерал.
– Почему ж? Надо быть объективным и не выбрасывать из песни слов. Я боялся, что вы с владыкой схватитесь на Ленине и поссоритесь. У русской православной церкви есть основательные, справедливые претензии к Ленину. Этот пунктик, скажу тебе, – несмываемое пятно на иконописном лике великого мыслителя, которого, как ты знаешь, я уважаю и не принадлежу к шайке нынешних его испроворгателей. Хотя монументов ему не создавал. Мне претило его обожествление, доходившее до глупостей.
– В этом мы друг друга не переубедили, а с епископом я бы вообще не стал обсуждать ленинский вопрос. Но ты обратил внимание, как он ограждает своих от критики – патриарха и даже Меня.
– Это его долг. Для него патриарх, что для тебя твой министр или президент.
– И что? Я первого не уважаю, а второго презираю и говорю это вслух. Зачем лукавить?
– У них все по-другому. Может, в душе он не разделяет того, что проповедовал Мень, и не уважает патриарха. Но у них субординация строгая: воля старшего для нижестоящего – закон. Тем более воля святейшего. Ты только вдумайся в титул – патриарх святейший. Значит, выше святого, начальник над святым.
– Какой там закон, – с пренебрежением усомнился Дмитрий Михеевич. – По-моему, этот рыжий Гапон плевал на закон, на всех святых и святейших. У него митинговый зуд экстремиста. А ведь тоже в депутаты пролез на альтернативной основе. Голосовали за него православные бараны. Надеюсь, владыко не обиделся на меня, но ты же знаешь – я не умею дипломатничать, не обучен.
– Тебя он хорошо понял, сказал, что душа у тебя ноет от боли за судьбу Отечества.
– За судьбу Союза, – поправил генерал. – Он прав, твой владыко: душа измучена, кровоточит. Да разве только у меня? Мы мало думали о душе. А душа – это вера, без нее человек превращается в двуногое животное, дикое, агрессивное. Вера – не важно, какая религия, главное, чтоб ее сердцевину составляло добро, вера – это ориентир, идея.
– Но ведь и у Гитлера была идея расового превосходства, и на такой основе он внушал немцам веру. Они верили и творили чудовищное зло. И, между прочим, сионизм зиждится на иудистской идее – богоизбранной нации, на вере, что придет их Мессия и они будут владеть миром.
– А я так считаю и я убежден, что сионизм страшнее фашизма. Собственно, это носители одной и той же идеи – человеконенавистничества, зла. А их ненависть друг к другу – это всего лишь междоусобная борьба двух преступных шаек. Сионисты победили фашистов, своих конкурентов, потому что оказались умней их.
– Победили не своими, а чужими руками, кровью советских людей, – вставил генерал, но Иванов пропустил его слова и продолжал с прежним напряжением, с необычной для него дрожью в голосе. Решительный взор его ушел куда-то в бездонную глубину: – Их стратегия испытана веками. И заметь: лакомой жертвой тех и других была Россия с ее несметными природными богатствами, необъятной территорией с ее самобытной идеей, духовной мощью, которая помогла Александру Невскому, Дмитрию Донскому, Минину и Пожарскому, Кутузову. Они ненавидели Россию, народ наш и боялись. Наполеон пошел в лобовую, опьяненный успехами в Европе, и потерпел крах: русские казаки побывали в Париже. Гитлер пренебрег уроками Наполеона, в хмельном угаре от легких побед в той же Европе бросился напролом, и тоже русская армия прикончила его в Берлине. Наследники Гитлера оказались более предусмотрительны. Они пошли другим путем, путем внутренней диверсии, поддерживаемой и руководимой спецслужбами Запада. Они учли опыт Испании и начали создавать пятую колонну.
– Ты считаешь, что перестройка, развал Союза и прочие мерзости – дело рук сионистов?
– Убежден. И я докажу тебе. Вспомни, как начиналась холодная война после войны горячей? Сионисты в нашей стране, деятели идеологического фронта – писатели, артисты, художники еврейского происхождения под флагом космополитизма пошли в атаку на патриотизм. Недруги Советского Союза на примере Отечественной войны поняли силу патриотизма, силу мощную, неодолимую. Патриотизм – это часть духовности народа, его нравственности и морали. Сионисты от литературы бросили лозунг, презрительный лозунг «красного патриотизма» и стали культивировать идеи преклонения перед Западом, его культурой и образом жизни. И охаивали, чернили нашу отечественную историю, оплевывали подвиги героев недавних сражений. Это было начало духовного растления нашего народа. Одновременно в национальных республиках через дружескую ей интеллигенцию сеяли зерна русофобии. Сталин во-время разгадал этот стратегический замысел мирового империализма, для которого быстро залечивающий нанесенные войной раны Советский Союз был костью в горле, потенциальным противником. Авторитет нашей державы в так называемых развивающихся странах был огромен. На нас смотрели с надеждой люди труда, униженные и оскорбленные. Сталин бросил клич на разгром космополитов-сионистов. А их было немало – наследников Троцкого и Свердлова в партийно-государственном аппарате, особенно в культуре и науке, в искусстве и литературе. И не только евреев, но и братьев-славян, повязанных родственными узами с сионистами-космополитами. Среди них были и руководители высокого ранга, такие, как Молотов, Ворошилов, Андреев, Берия, министры. Это была самая настоящая пятая колонна. Сильная, глубоко заэшелонированная.
– Позволь, но Молотов, Ворошилов – соратники Сталина, – заметил Иванов.
А их жены были соратниками сионистов. Об этом Молотов признался в беседе с писателем Чуевым. Ты читал его книгу «Сто сорок бесед с Молотовым»?
– Нет. И не слышал о такой книге.
– Я принесу тебе. Прочти. Она недавно издана. Сталин нанес серьезный удар по будущим архитекторам и прорабам перестройки. Да, да, не удивляйся. Тогда уже планировалась за океаном нынешняя перестройка, и главная роль в ней отводилась сионистам. Но Сталин не довел дела до конца, слишком глубоки были корни наследников Троцкого, чтоб их выкорчевать одним махом. Он просто не успел. Его умертвили. Опять удивлен? Да, да, убили сионисты руками Берии.
– Это доказано? Или твои предположения? – Иванов смотрел на него с некоторым недоверием. Он знал тенденциозное, позитивное отношение Дмитрия Михеевича к Сталину, не разделял его точку зрения. Часто спорили по поводу личности и роли Сталина в истории, и каждый оставался в основе при своем мнении, хотя постепенно, медленно, в спорах их позиции в некоторых пунктах сближались.
– Это мое убеждение, – твердо ответил генерал. – Основанное на личной интуиции и некоторых общественных фактах, обнародованных в печати. Приход к власти такого беспринципного авантюриста, как Хрущев, и сионистского лакея, как Брежнев, создал плацдарм для беспрепятственной деятельности сионистов, которыми «несгибаемый миротворец» был окружен стараниями своей супруги мадам Голдберг. Брежнев выполнял одну из стратегических задач западных спецслужб – возможно, сам того не подозревая, – довести экономику страны до предельной черты, чтоб таким образом его наследники могли говорить о несостоятельности социализма и необходимости коренной перестройки. Другая стратегическая акция так называемого застойного времени – подготовить народ к перестройке, растлить его духовно, довести до нравственной деградации. Началась культурная интервенция. Через кино, музыку, эстраду Запад забрасывал в нашу страну духовный яд, направленный прежде всего на молодежь, на ее незрелые души. Распространителями в стране были местные сионисты, прочно заседавшие в прессе, на телевидении и радио, в кино и эстраде. А тех, патриотов, кто пытался воспрепятствовать распространению духовного яда, предупредить народ о смертельной опасности, разоблачать растлителей, нещадно травили, обвиняли в антисемитизме, клеймили тавром «фашист» и «черносотенец». И это хорошо знаешь.
– Да, я согласен, но тогда возникает вопрос: а что же Политбюро, ЦК – они тоже участвовали в брежневской кухне? Они что, не видели, что экономика государства требует перемен, иначе развалится? Или не понимали, что идет целенаправленное духовное растление нации?
– Были такие, кто видел и понимал. Понимал Косыгин, спорил с Брежневым, но сделать ничего не смог, потому что последнее слово оставалось за Брежневым. Заместители Косыгина Мазуров и Полянский тоже видели, понимали, пытались что-то сделать, рискнули своей карьерой. И были отстранены от власти. Я считаю, что Горбачев возник не случайно, его кандидатура на пост могильщика партии и Союза была запрограммирована задолго до того, как он вошел в Политбюро.
– Кем?
– Сионистами и масонами. Тем же Сусловым.
– Но ты извини меня, – энергично заговорил Иванов. – Перестройка была необходима. Так дальше жить было невозможно. Демократию, гласность, многопартийность народ приветствовал.
– Согласен, приветствовал. Много надо было менять и в экономике, и в идеологии. И особенно в партийной структуре. Нужна была и соперничающая партия, допустим, какая-нибудь социалистическая или народная. Нужна была и Российская компартия, нужна была, наконец, большая самостоятельность республикам. Но не эти цели преследовали архитекторы перестройки. Им нужен был развал Союза, изменение строя, установление капитализма. На пути к этой цели стояли партия, со своей идеологией, армия, КГБ, патриотизм народа, идейная убежденность, вера в идеалы, в жизненные ориентиры. Все это нужно было убрать с дороги: то есть дискредитировать партию, оплевать и растоптать патриотизм, оболгать и разрушить армию. Как, какими средствами? Вот тут и пригодились прелестные лозунги демократии, свободы печати, многопартийности. Большая часть общества уже была подготовлена к неожиданным переменам. Целые поколения уже прошли через растленные дискотеки, видеосалоны, импортную и отечественную кинопошлятину, проповедующую секс, нигилизм, иждивенчество и прелести капитализма. Яковлев – главный оборотень и главный архитектор перестройки, захватил почти все средства массовой информации, и тем самым было покончено с плюрализмом. Пресса начала игру в одни ворота, растлевать народ, оболванивать. Главным лозунгом стал «Долой!», то есть разрушение, демонтаж государственных институтов. Демократия превратилась в хаос и беззаконие. Оболваненные избиратели послали в Верховные советы немало откровенных подлецов, карьеристов из числа люмпеинтеллигенции, дипломированных мещан, среди которых и прямые родственники троцкистов и ягодовцев, то есть палачей русского народа, их дети, внуки, племяники под русскими, разумеется, псевдонимами. Это же позорный факт: в Верховных советах среди народных депутатов рабочие и крестьяне составляли единицы. Те же силы, руководимые Яковлевым, провели свою работу в республиках, начав с Прибалтики. И пошла катавасия суверенитетов, начали плодиться президенты и президентики. За годы перестройки преступность приобрела немыслимый размах. Мы уже вышли на одно из первых мест в мире коррупции и преступности. Правительство никаких серьезных мер не предпринимает, кому-то выгодно ловить рыбку в мутной воде. Горбачев начал создавать кооперативы, главным образом посреднические, не приняв предварительных мер от их грабительских действий, и позволил очистить казну, создав уже класс буржуазии. Ельцин с первых шагов упразднил народный контроль и содействовал грабительным мафиозным бандам. И все не случайно, а преднамеренно, запрограммированно, по подсказке зарубежных советников и инспекторов перестройки. В печати уже сообщалось, что избирательную кампанию Ельцина финансировали американцы, а так называемых защитников Белого Дома финансировали местные предприниматели-капиталисты. Без помощи из-за рубежа развал Союза, свержение советской власти было бы невозможно.
Якубенко умолк. Смуглое лицо его порозовело, властные брови нахмурились. Он тяжело дышал.
– Это страшно, какой-то кошмарный сон, – сказал Иванов. – Неужели это конец, гибель целой нации?
– Нации уже нет, – нервно сказал генерал. Глаза его источали гневный огонь. – Ее развратили, духовно растлили. Между прочим, так погибла Римская империя. От разврата.
– И нет шансов на спасение? Неужто нет?
– Пока что есть, пока есть армия и ядерное оружие. Но Ельцин попытается обезоружить армию под разным предлогом, посулами и подачками. Ему подскажут американские советники. Да что говорить. Мы с тобой при каждой встрече прокручиваем одну и ту же пластинку. – Он опять сел к столу.
– Чай или кофе? – спросил Иванов.
– Давай чай, – выдохнул устало Якубенко, глядя в пространство затуманенным, невидящим взглядом.
За чаем разговор продолжился. Иванов возмущался пропагандой пошлости, порнографии по телевидению и в печати. Некто Самсон – называющий себя королем порнографии, открыто распространяет «картинки», изображающие половой акт пятилетнего мальчика с шестидесятилетней старухой, некрофила с обезглавленным им телом, зоофила с козочкой. И все это – «работа» представителей «богоизбранного народа».
– Я все задаю себе вопрос: как такое могло случиться в нашей стране? – говорил Иванов, выкладывая свои мучительные раздумья. – Почему молчит и терпит позор армия? Где ее честь? И не нахожу ответа. Епископ говорит, что пришел на землю антихрист. Что своим неверием мы сами пригласили его. Ссылается на Евангелие. Я дважды прочитал эту священную книгу. Это кладезь мудрости, там есть над чем подумать.
– Я считаю, что мы недооценили силу сионизма, – сказал генерал, вставая из-за стола. Суровое лицо его потемнело, четко выразив самоуверенность и независимость. Упрямый подбородок нацелен на Алексея Петровича, ожидая от него его мнения. Иванов тоже поднялся и посмотрел на генерала как бы с удивлением, спросил:
– Израиль, с которым так поспешно восстановили дипломатические отношения в угоду американцам и позволили легализировать в стране сионизм. Ты это имеешь в виду?
– Я имею в виду мировой сионизм, его господство в США и других ведущих капиталистических странах. Его банки с триллионами денег, корпорации и картели. Сталин это понимал. Потому они с таким остервенением бесятся на его могиле.
– На страну напустили густого тумана лжи. Люди барахтаются в этой лжи как в дерьме и не видят выхода. Слабый лучик правды с трудом пробивает эту блевотину лжи.
– Сионистской лжи, – вставил генерал, но Иванов не обратил внимания на его реплику и продолжал:
– Сионисты уничтожают нашу национальную самобытную культуру. Подменили своими космополитскими подделками. А ведь были когда-то чайковские и мусоргские, репины и суриковы, были Есенин и Твардовский, был Шолохов. А теперь Шнитке и Колкер, Шагал и Неизвестный, Войнович и Бродский. Это сеятели пошлости и грязи, отравители и растлители душ молодежи. Они предали забвению наших классиков. Вучетича и Корина подменили Эриком Неизвестным. Это они умеют из неизвестных делать известных. Потому что в их руках телевидение, кино, пресса. А наш обыватель верит, что уродцы Неизвестного – это и есть подлинная скульптура, потому что ему с детства внушили подобные образцы за шедевры. Души людей деформировали, деградировали. И все же я не верю, что с Россией и с Союзом вообще покончено, что наша песенка спета, и мы станем, как сейчас пишут, сырьевым придатком США. Они одержали стратегический успех, но не победу. Туман рассеивается, найдется потомок Александра Невского, Дмитрия Донского, Кутузова, появится Новый Георгий Жуков и будет солнце по-прежнему не заходить над великой державой. Суд народа, праведный и беспощадный, воздаст по заслугам архитекторам и прорабам перестройки. Россия воспрянет.
Сердце его бешено билось, в глазах сверкала сдержанная ярость. Обычно немногословный, умеющий скрывать свои чувства, слушавший собеседника, как правило, скромно и вежливо, сегодня он не смог подавить в себе вулкан мыслей и чувств. Якубенко слушал его даже с некоторым удивлением, но в тоже время глядел на него поощрительно.
– Завидую твоему оптимизму, Алеша, а что касается прорабов, то они держат свои воздушные лайнеры на взлетных полосах и «мерседесы» с заведенными моторами и направленными в сторону Риги. Это на случай, если забастуют пилоты. Они же не круглые идиоты и понимают, что за свои преступления перед народом придется отвечать. И по самой высшей шкале, как предатели. За смерть умерших от голода ветеранов войны и неродившихся младенцев, за страдание и слезы доведенных до отчаяния матерей, не знающих, чем накормить и во что одеть своих детей. Все эти институтские теоретики, сопливые юнцы, далекие от народа и ненавидящие простого человека, все эти бурбулисы, гайдары, шахраи так называемые русско-язычные совсем не случайно оказались у руля России в смертный час ее. Эта ельцинская команда могильщиков рекомендована ему главным архитектором перестройки. Сам Ельцин просто прораб, бестолковый, некомпетентный, но с претензией на мессию. Он смешон, но сам этого никогда не поймет, как не поймет и то, что его подручные – несмываемый позор России. Такого позора русская история не знала. Многие топтали русскую землю: шведы и ордынцы, немцы и французы. А эти, тель-авивские, топчут душу народа. Такого не было. – Он стоял посреди комнаты могучим исполином, и трудно было поверить в его семьдесят лет, разъяренный и суровый, и Алексею Петровичу казалось, что его фронтовой друг и командир, строгий и справедливый во всем, умеющий подавлять в себе взрывоопасные эмоции, вдруг выплеснул свои чувства и мысли. Такое он себе очень редко позволял. Он никогда не терял контроль над собой, имея здоровые нервы. А тут допекли. Иванов всегда испытывал его силу и обаяние, убежденность, которую не удалось поколебать в нередких между ними спорами, но споры эти никак не отражались на их многолетней дружбе. Оба они жили надеждой на скорые перемены к лучшему, и генералу иной раз казалось, что их надежда безумная, потому что вызывала тень гражданской войны. А что такое война, они познали не только из кино и телехроники в Югославии, но и пролив собственную кровь.
После долгой паузы, образовавшей как-то сразу вдруг необычную напряженную тишину, Якубенко словно размягчился и проговорил негромким и глухим голосом:
– Вообще я сплю без сновидений. А сегодня видел странный сон: якобы идут по Тверской в сторону Кремля колонны рабочих «ЗИЛа», «Красного пролетариата», «Борца», несут транспаранты, красные знамена, поют «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой, с фашистской силой темною…» И так зримо, явственно, ну, как в действительности. И рядом со мной какая-то женщина, как будто даже знакомая, обращается ко мне: «Почему с фашистской? Надо с сионистской!» Я ничего ей не ответил, только вижу теперь, что колонна эта идет по улице Королева мимо Останкинской телебашни. И женщина эта указывает на башню-шприц и с ужасом кричит: «Смотрите, смотрите, она падает!» Я смотрю и вижу – башня падает на колонну, а люди то ли не слышат и не видят, что она их сейчас раздавит. Все идут и идут, и все громче звучит суровая песня-набат «Вставай, страна огромная…» Я проснулся, открыл глаза, и уже не во сне, а наяву продолжаю слушать песню, которая поднимала нас в атаку и окрыляла. И знаешь – я почувствовал в себе какую-то силу и надежду. Да, да – надежду, что сегодня кажется неправдоподобной, несбыточной. К чему бы это вдруг такое? К чему бы это?
– Не знаю. Меня сновидения преследуют постоянно. Я к ним привык, – ответил Иванов. – Хотя в них кроется какая-то великая тайна, которую человеку, науке, в обозримом будущем не удастся разгадать.
– Говорят, бывают вещие сны.
– Бывают, – сказал Иванов, прищурив глаза, в которых уже угасло недавнее ожесточение. Взгляд его потеплел. – Сам испытал. Однажды в Восточной Пруссии – это было уже в конце войны, когда ты ушел на дивизию, – мы должны были на рассвете брать небольшой немецкий городок. Названия его я уже не помню. Ночью перед боем нам удалось накоротке прикорнуть. Не знаю, сколько я спал, может, час, а может, больше. И вот вижу сон: город, который мы должны взять и в котором я, конечно, никогда не был. Так вот вижу, будто мы ворвались в этот город, а на площади, совершенно пустой, стоит их кирха, ну по-нашему церковь, а на ней – скульптура распятого Христа. До этого мне не приходилось встречать ни в Пруссии, ни в других местах подобной церкви и чтоб со скульптурой. Утром мы ворвались в этот город. И что я вижу: в центре площадь и на ней кирха с распятием Христа точь-в-точь, что мне приснилась. Я был поражен и озадачен. Как такое возможно? Рассказал тогда ротному своему – ты его не помнишь, он из бывших учителей. Толковый был мужик, мыслящий. И знаешь, как он объяснил? Это, говорит, биотоки, ты перед боем думал об этом городе и посылал на него свои биотоки. Они дошли до цели и возвратились к тебе назад – отраженные. Были и другие случаи.
Они прошли снова в «цех». Якубенко еще раз внимательно и в то же время как бы смущаясь осмотрел свой портрет. А Иванов сказал:
– По-моему, получился. И владыке нравится. А он не лишен вкуса. Что ж, буду формовать и потом помаленьку долбить.
– Ты хочешь в мраморе?
– А ты думаешь, лучше в металле?
– Я к тому, чтоб тебе облегчить. В металле меньше мороки.
– Ничего, я договорился с мраморщиком. Есть тут у меня один знакомый умелец. Они ведь теперь почти безработные, так что он с удовольствием.
– Ну, как знаешь, тебе видней. На этом они расстались.