— В субботу зайду, снова выпьем кофе! — подмигнул интенданту Джим.
Хьюго добродушно кивнул:
— Тебе тут будут более чем рады, мой добрый друг!
По долгому опыту интендант знал, что может не сомневаться: Джим принесет ему комиссионные в небольшом кошельке, наполненном золотыми и серебряными монетами.
Вернувшись в конюшни Хай-Уилда, Джим обтер Друмфайра, не доверив эту работу никому из конюхов, а потом оставил его у яслей с дробленым зерном, которое полил черной патокой. Друмфайр был сладкоежкой.
По полям и фруктовым садам за конюшнями бродило множество освобожденных рабов, собиравших свежие овощи для «Чайки». Большинство корзин объемом в бушель уже наполняли картофель и яблоки, тыквы и турнепс. Отец Джима и Мансур приглядывали за работой. Джим оставил их заниматься делом, а сам ушел к скотобойне. В темном прохладном помещении с толстыми стенами без окон уже висели на спускавшихся с потолка крюках десятки только что освежеванных бараньих туш. Джим вынул из ножен на поясе нож и несколькими привычными движениями провел им по точильному камню, прежде чем присоединился к своему дяде Дориану. Чтобы подготовить все необходимое для продажи на корабль, всем в имении пришлось включиться в работу. Освобожденные рабы тащили из загонов персидских овец с жирными хвостами, укладывали их на пол и задирали животным головы, подставляя их глотки под взмах ножа. Другие опытные руки подвешивали убитых овец на крюки и снимали с них шкуры.
Еще несколько недель назад Карл Отто, мясник имения, наполнил свою коптильню окороками и колбасами, просто на всякий случай. На кухне все женщины, от самых старых до самых юных, помогали Саре и Ясмини набивать бутыли фруктами, солить и мариновать овощи.
Несмотря на все их усилия, день уже подходил к концу, когда вереница полных телег, запряженных мулами, двинулась к берегу. Переправка провизии с телег на ожидавшие грузовые лодки заняла почти всю ночь, и уже близился рассвет, когда все закончилось.
Вопреки предчувствиям Джима, ветер пока что не набрал силу, море и прибой оставались обычными, когда упряжки мулов тянули тяжело нагруженные лодки к воде. Первые проблески рассвета появились на восточном небосклоне, когда небольшой караван уже отправлялся обратно. Джим стоял у руля первой лодки, Мансур на веслах.
— Что у тебя в той сумке, Джим? — спросил Мансур между взмахами весел.
— Не задавай вопросов — не услышишь лжи.
Джим посмотрел на просмоленную холщовую сумку, что лежала у него под ногами. Он говорил тихо, чтобы не услышал отец. К счастью, Том Кортни, стоявший на носу, так много стрелял из мушкета за свою долгую охотничью жизнь, что его слух сильно пострадал.
— Это что, подарок милой? — Мансур хитро усмехнулся в темноте, но Джим не обратил на него внимания.
Однако стрела почти попала в цель. Джим тщательно уложил в эту сумку ломти вяленой оленины, билтонга, а также десять фунтов твердых морских сухарей, завернутых в кусок ткани, а еще складной нож, и трехгранный напильник, который он стащил в мастерских поместья, и черепаховый гребень, принадлежавший его матери, и короткое письмо на голландском языке.
Лодка подошла к «Чайке», и Том Кортни громовым голосом закричал:
— Лодки с провизией! Можно причалить?
С палубы ответили, и лодки подошли вплотную к кораблю.
Подогнув под себя длинные ноги, Луиза Ливен сидела на твердой палубе в шумной полутьме, освещенной лишь едва заметным светом дежурных фонарей. На ее плечах лежало тонкое хлопковое одеяло самого дурного качества. Орудийные бойницы были закрыты и заперты на засовы с болтами. Стражи не желали рисковать: поскольку берег находился совсем рядом, иные из женщин могли рискнуть и броситься в холодную зеленую воду, не остановившись перед возможностью утонуть или оказаться сожранными чудовищными акулами, которых весьма привлекали сюда тюлени на острове Роббен. В этот день, когда женщин вывели на палубу, кок выбросил за борт целое ведро потрохов красного зубана. И главный надсмотрщик показал пленницам треугольные плавники акул, тут же поспешивших к окровавленному лакомству.
— Даже не думайте о побеге, грязные девки! — предостерег он женщин.
В самом начале долгого пути Луиза заявила свои права на это место под одной из огромных бронзовых пушек. Луиза была сильнее большинства измученных осужденных и при необходимости умела защитить себя. Жизнь на борту уподоблялась жизни в стае диких зверей: женщины вокруг нее были точно так же опасны и безжалостны, как волки, но умнее и хитрее этих зверей. Луиза сразу поняла, что ей необходимо раздобыть оружие, и она сумела отломить кусок бронзовой полоски, украшавшей лафет пушки. Она провела множество ночных часов, затачивая эту полоску о ствол пушки, пока та не превратилась в обоюдоострый кинжал. Оторвав лоскут от подола юбки, Луиза обмотала его вокруг полоски, превратив в рукоять. И день и ночь она носила с собой этот кинжал — в мешочке, привязанном к талии под юбкой. Но пока что ей пришлось воспользоваться им только однажды.
Недда, будучи родом из Фрисландии, обладала тяжелыми бедрами и задом, толстыми руками и пухлым лицом, сплошь усыпанным веснушками. Когда-то она была известной хозяйкой борделя для знати. Она специализировалась на поставке маленьких детей для богатых клиентов, пока ее не одолела чрезмерная жадность и она не попыталась шантажировать одного клиента. Как-то жаркой тропической ночью, когда корабль стоял без движения в нескольких градусах к югу от экватора, Большая Недда подкралась к Луизе и навалилась на нее всем своим весом. Никто из заключенных или надсмотрщиков не пришел на помощь Луизе, хотя она кричала и отчаянно боролась. Вместо того они хихикали и поощряли Недду:
— Давай-давай, Недда! Нечего ей тут выпендриваться!
— Только послушайте, как она пищит! Ей это нравится!
— Валяй, Большая Недда! Покажи, что ты умеешь!
Когда Луиза почувствовала, что женщина пытается раздвинуть ее ноги толстым коленом, она потянулась вниз, достала из сумки лезвие и полоснула по жирной красной щеке Недды. Недда взвыла и скатилась с нее, держась за глубокую кровоточащую рану. А потом уползла прочь, в темноту, всхлипывая и постанывая. В течение нескольких последующих недель ее рана воспалилась, и Недда забивалась в самые темные углы оружейной палубы, как медведь, а ее лицо распухло, увеличившись вдвое, и сквозь грязную повязку сочился гной, капая на подбородок. С тех пор Недда держалась как можно дальше от Луизы, а другие женщины следовали ее примеру. Они оставили Луизу в покое.
Луизе казалось, что это чудовищное путешествие тянулось всю ее жизнь. Даже теперь, когда наступил отдых от открытого моря и «Чайка» стояла на якоре в Столовой бухте, воспоминания о пережитом продолжали ее преследовать. Она забиралась поглубже в свое убежище под пушкой и содрогалась, когда в ее памяти вспыхивала очередная картина, вонзаясь в нее, как острый шип. Толпа людей, сбившаяся вокруг нее. Их было так много, что они занимали каждый квадратный дюйм палубы, и не существовало возможности избежать соприкосновения с другими грязными телами, по которым ползали вши. В бурную погоду из ведер с фекалиями выплескивалось содержимое, растекаясь по переполненной палубе. Эта вонючая грязь пропитывала одежду женщин и их тонкие хлопковые одеяла, когда они лежали. В редкие спокойные дни команда накачивала насосами морскую воду через люки, и женщины должны были, стоя на коленях, скрести доски грубыми кусками пемзы. Конечно, это ни к чему не приводило, потому что при следующем шторме палубу вновь заливало грязью. На рассвете, когда открывали люки, женщины по очереди выносили зловонные деревянные ведра вверх по трапам на палубу и опорожняли их в море, а команда и надзиратели насмехались над ними.
Каждую субботу, в любую погоду, заключенных выгоняли на палубу, и стражи стояли вокруг них с заряженными мушкетами. Женщины, в кандалах и рваных полотняных рубашках, дрожали и обхватывали себя руками, пытаясь согреться, их кожа синела и покрывалась пупырышками от холода, а голландский пастор-реформист обличал их в грехах. Когда это издевательство заканчивалось, матросы ставили на палубе полотняные ширмы и женщин группами загоняли за них и обливали водой из корабельных насосов. Луиза и еще несколько самых брезгливых женщин снимали платья и старались как могли смыть с себя грязь. Ширмы дрожали на ветру и почти не создавали уединения, и матросы, стоявшие у насосов или у поручней наверху, свистели и отпускали грязные шуточки:
— Гляньте-ка на вымя вон той коровы!
— Да в ее волосатую бухту корабль зайти может!
Луиза наловчилась прикрываться мокрой одеждой, сгибаться пониже, прячась за других женщин. Редкие часы мытья стоили унижений, но, как только ее тонкое платье просыхало и оживали поселившиеся в нем вши, она снова начинала чесаться. С помощью своего бронзового клинка она вырезала из обломка древесины расческу с пятью зубьями и каждый день по нескольку часов вычесывала насекомых из своих длинных золотых волос и с волос на теле. Ее жалкие попытки поддерживать чистоту тела казались другим женщинам проявлением особого высокомерия, и это приводило их в ярость.
— Поглядите-ка на эту принцессу крови, опять она за свое! Чешет свои волосья!
— Ну да, она же лучше всех нас! Собирается выйти замуж за губернатора Батавии, когда мы туда доберемся, вы разве не знаете?
— Ты нас пригласишь на свадьбу, принцесса?
— Недда будет подружкой невесты, да, Недда?
Яркий шрам на толстой щеке Недды изгибался в гротескной усмешке, но глаза женщины переполняла ненависть.
Луиза научилась не обращать на них внимания. Она раскаляла конец своего кинжала в дымном огне фонаря, висевшего в креплении на стене, а потом проводила лезвием по ногам и рукам, и вши с шипением лопались. Она снова совала лезвие в огонь и, ожидая, пока оно нагреется, выглядывала наружу через узкую щель между досками крышки оружейного люка.
С помощью своего лезвия она понемногу расширяла эту щель, пока не смогла видеть все как следует. Крышка бойницы запиралась на висячий замок, но Луиза неделю за неделей трудилась, ослабляя его крепления. А потом сажей из фонаря замазывала свежее дерево, втирая ее пальцами, чтобы скрыть результат перед еженедельной проверкой корабельных офицеров, — те осматривали все, пока заключенные на палубе слушали пастора и мылись. Луиза всегда возвращалась на прежнее место в страхе, что ее работу обнаружили. Когда она видела, что никто ничего не заметил, она испытывала такое огромное облегчение, что нередко падала на пол и рыдала.