Воинство Директории под ударами Красной Армии отступало на запад. На станцию Знаменка раненые прибывали уже прямо из боя, а станция все еще была забита эшелонами с амуницией и людьми.
Опасность оказаться в плену порождала беспокойство среди казаков. К тому же по вагонам пополз слух, будто бы куренной атаман хотел изменить и его уже арестовал начальник штаба, а еще спустя немного заговорили об обратном — изменить, мол, хотел начальник штаба и его арестовал куренной.
Беспокойство усилила стрельба, — она началась за станцией и быстро перекинулась в эшелоны. Кто стреляет и почему, добиться было нельзя. Единственное, о чем говорили с уверенностью, что это атаман Григорьев, не признававший над собой никакой власти, наступает со своими головорезами на Знаменку с юга.
Слух о Григорьеве принес на станцию взъерошенный казак из отряда «Запорожская Сечь», на который напал Григорьев.
Сечевой атаман Божко воевал, строго придерживаясь стародавних обычаев запорожских, и потому, когда в «Сечи» начали кричать, что наступает какой-то враг, атаман Божко, закинув голову так, словно от этого ему стало виднее, спросил:
— А откуда?
— Из ногайских степей, батько атаман, — ответили ему. — Куда прикажешь телефон тянуть?
Божко с важностью, достойной самого гетмана, оттопырил губу и сказал:
— Спрашиваешь! На черта сдались мне ваши телефоны? Запорожцы никогда их не знали, а даже турок били! Вот мой телефон! — и тряхнул булавой, украденной в каком-то музее.
Заткнув ее за красный пояс, он полез на занесенный снегом амбар.
— Вот это по-запорожски будет. Где там враг?
— Батько атаман, — кричат ему снизу, — григорьевцы уже вон в том конце!
— А почему ж я не вижу их, басурманов?
— Да вот они на улице!
— Уже? Вишь, проклятые разбойники, и разгуляться не дали. Кричи хлопцам — скакать на Бендеры!
Взъерошенный казак не нашел дороги на Бендеры, а поднял панику на станции Знаменка, когда уже темнело.
Теперь остался один только путь, по которому еще можно было отступать, — на запад.
Но через минуту и эта возможность повисла на волоске: стало известно, что в местечке Смела Одесский полк объявил себя красным и уже выступил, чтобы перерезать голубым линию железной дороги.
Теперь стрельба началась уже по всей территории станции, и темные эшелоны зашевелились, заползали, как клубок раскопанных червей.
Два казака из артиллерийского дивизиона с маху вскочили на паровоз, разрядили винтовки у самых ушей машиниста, и эшелон с орудиями, пыхая дымом, тоже сорвался и пополз на запад.
В последнюю минуту к классному вагону подошла молодая дама в белой пуховой шапочке, с двумя чемоданами в руках и растерянно оглянулась по сторонам. Кареглазый казак в ватнике помог ей забросить чемоданы в тамбур, а сам уже на ходу вскочил в теплушку.
Сгибаясь под тяжестью ящиков, несколько запыхавшихся казаков силились нагнать эшелон, а за ними, спотыкаясь на рельсах, бежал какой-то командир в бекеше.
На поручнях классного вагона гроздью висели казаки, выкриками и свистом подбадривали пеший хвост:
— Ну-ну, поддай пару, хлопцы, поддай…
— Наши сели. Молодцы!
— А бекеша еще топает!
— Хлопнулся!
Дама с чемоданами успела уже побывать в вагоне и вышла в тамбур еще сильнее взволнованная. В руке она держала железнодорожный билет.
— Господа, пропустите, — взмолилась она казакам, которые забили проход. — Ради бога, я не на тот поезд села. Боже мой, ночь уже… Сбросьте чемоданы!
— А может, это ваш муж топал вдогонку? Шустрый! — иронизировали казаки, не двигаясь с места.
Дама ничего не ответила и старалась протиснуться к выходу.
— Пропустите, прошу вас… Я еще соскочу…
Из дверей вагона вышел статный командир в полушубке и серой смушковой шапке и, предостерегая, протянул руку.
— Убьетесь! Что вы, пани, не для дам такие вещи, — проговорил он с укором.
— Дорогой пан… — На френче под полушубком она разглядела командирские знаки различия и уверенно добавила: — Пан полковник, остановите поезд, я сойду… я спешу к маме… А теперь куда я заеду?
— Простите, пани, отсюда поезда идут теперь только на запад.
— Но я смогу еще спрыгнуть.
— Но сесть уже не сможете. А если это бежал за поездом ваш супруг, так он, наверно, сел в какой-нибудь задний вагон.
Казаки, зная повадку своего командира, лукаво поддакнули:
— Сел, будьте покойны!
— У меня мама при смерти, — сказала дама, не слушая казаков.
— Вот мы вас и подвезем, — говорил командир сочувственно. — Для такой любящей дочери можно сделать исключение и в воинском эшелоне. Входите. — Поддерживая осторожно под локоть, он ввел ее в коридор.
При свете фонаря полковник мог лучше разглядеть случайную пассажирку. Это была молодая и стройная женщина лет тридцати. На ее длинных ресницах поблескивали, как роса на солнце, слезы.
Полковник невольно притронулся к своим черным усам, закрученным в колечки, но продолжал, как заботливый отец:
— Успокойтесь, пани, успокойтесь. У нас тоже вам будет неплохо.
Но дама не переставала теребить мокрый платочек и порывалась к выходу.
— Если б вы захотели…
— Я и хочу, чтобы и вы, и мы не угодили в лапы головорезам Григорьева. Прошу в купе!
Но в коридор быстро вошел еще один командир. Шапка с султаном над горбатым носом и смуглое лицо, бешмет, стянутый кованым пояском, за которым торчал дамский браунинг, желтые краги над гетрами делали его похожим на опереточного героя-любовника. Впечатление усиливал еще стек с серебряной лошадиной головой. Полковник говорил по-русски, только по временам с улыбкой вставляя, как принудительный ассортимент, два-три украинских слова, но командир со стеком обратился к полковнику по-украински, чеканя каждое слово:
— Пан Забачта, вам известно, какое бесчинство творится в нашем эшелоне?
— Пан Лец-Атаманов, чем вы взволнованы? — проговорил полковник, щуря и на него, как на даму, свои глаза.
— Я не только взволнован, я — возмущен, пан полковник! Кто разрешил казакам захватить целых три чужих вагона?
— Должно быть, кто-то постарше вас, пан сотник.
Сотник раздраженно стеганул стеком по своим крагам.
— И чего ради подняли бучу на всю Знаменку? Ну, пускай, сало, а календари на 1919 год? Целый вагон! Или грабли. На черта нам это барахло, только чтобы раздражать население? Если вам безразлично, то не безразлично нам. — Последнее слово он выговорил с нажимом. — Надо же быть хоть немного дипломатом.
Полковник Забачта был начальником Лец-Атаманова, но под его строгим взглядом даже смутился, хотя каждая черточка его холеного лица говорила о равнодушии к беспокойству Лец-Атаманова. Наконец полковник с кривой усмешкой обратился к даме, — она стояла, прижавшись к стенке:
— В хорошем хозяйстве все пригодится. Не правда ли, — простите, как прикажете вас величать?
— Нина, Нина Георгиевна, — еле слышно проговорила дама.
— Прекрасно. Все, пан сотник? Прошу, Нина Георгиевна!
Сотник Лец-Атаманов, который сгоряча, кроме полковника, никого не заметил, только теперь увидел женщину в короткой шубке с белой выпушкой и в такой же шапочке, из-под которой выбивались русые локоны, и удивленно поднял брови: матово-розовое лицо женщины было милым и привлекательным. Под его взглядом дама виновато потупилась и тихо ответила:
— Я постою здесь, спасибо, я все-таки попробую спрыгнуть.
Лец-Атаманов поглядел на полковника, как на заведомого вора, который наметил обокрасть очередную жертву, но все же спросил:
— Ваша знакомая? Простите…
— Да, мы уже познакомились. Нина Георгиевна приняла наш эшелон за пассажирский, хочет соскочить.
— Соскакивать опасно. Прошу пани в мое купе.
— Ну что ж, предоставим выбор самой Нине Георгиевне, — не уступал Забачта, уже кокетливо подтягивая кончик уса к прищуренному глазу.
Нина Георгиевна растерянно посмотрела поочередно на обоих командиров, и ответ уже готов был сорваться с ее губ, когда опять отворилась дверь и из нее показались два ведра, наполненные прозрачной жидкостью. Их бережно нес казак. За ним гурьбой шли несколько командиров.
Руководил делом уже немолодой сотник. У него были тоненькие ножки в широких бриджах и серая физиономия гуляки.
— Несите к полковнику.
— Ко всем чертям! — замахал руками командир, подпоясанный поверх английского френча синим крестьянским поясом. — И на опохмелку не останется! Цацоха, неси к Лец-Атаманову.
— Правильно, правильно, Рекало, — поддержало его еще несколько голосов. — Под высокую руку Лец-Атаманова!
— Больше никому нельзя доверить. Клад! — причмокивал Рекало. — Два ведра чистой!
Лец-Атаманов взглянул на ведра, потянул носом и поморщился.
По вагону уже полз крепкий запах сивухи. Он резко сказал:
— У меня не кабак, убирайтесь с вашей водкой! — и неприметно глянул на Нину Георгиевну.
Она все еще стояла, прижавшись и стенке, как заблудившаяся маленькая девочка. Плечи Лец-Атаманова нервно передернулись, и он заслонил ее от ведер, над которыми уже разгорелся сердитый спор. В споре не принимали участия только казак Цацоха, аппетитно втягивавший в себя воздух, да полковник Забачта — он все еще щурил на Нину Георгиевну свои зеленоватые глаза. Наконец непомерно живые жесты и недосказанные, но понятные доводы адъютанта Кованого победили, и все вместе с ведрами двинулись в купе полковника. Теперь сотник Лец-Атаманов без слов взял Нину Георгиевну под локоть и ввел в свое купе. Полковник Забачта дошел за ними до порога, оглядел обоих по очереди из-под насупленных бровей и, круто повернувшись, молча зашагал в свое купе.
Когда они остались вдвоем, Нина Георгиевна виновато проговорила:
— Полковник, кажется, обижен?
— Меня это мало беспокоит. Пусть скажет спасибо, что его приютила наша армия, а то бы, пожалуй, уже болтался где-нибудь на фонаре.
— Разве он не украинец?
— Такой же, как я китаец. Разве не видно по выговору? Такой спит и видит: «Нет и не будет украинского языка». У нас и такие имеются. А Кованый, адъютант, видели, — на тоненьких ножках, — даже цыган. Вы удивлены, наверно, — какие из них самостийники? Они умеют хорошо воевать с большевиками. А, как говорится, привыкнет собака к возу, так и за санями побежит. Да ну их к черту! Я вам искренне рад. В моем холодном купе сразу стало и теплее, и уютнее. — И уже с деланной откровенностью добавил: — Я теперь горло перерву полковнику, если он вздумает вас переманивать.