— Это глупость! Тебя могли убить.
— Убить могли и другого, отец.
— Но ты — мой сын. Этот Мухаммед потом бы везде хвастал, что он снял голову сыну самого Чингисхана. Я недоволен тобой, Джучи. И тобой, Субэдэй-багатур.
— В любом сражении я и другие твои сыновья рискуем головой, — упрямо возразил Джучи.
— Пасть в сражении и отдать свою голову просто так, даром, — разница.
Не умничай, Джучи, а слушай, что тебе говорю я. Кто мнит, что понимает больше старших, тот ничего не понимает.
Сын замолчал.
В юрту вошел Махмуд Хорезми. Этот человек, до глаз заросший бородой, со своим караваном проникал повсюду, выведывал все, что хотел знать хан.
Под его началом немало мусульман, и все служили хану верно. Правда, а награда за службу была подходящая… Махмуд, кланяясь и оглаживая бороду, начал было сыпать пышное пустословие приветствий (до чего любят всякие сверкающие слова эти сартаулы!), но он прервал его:
— Ты из Хорезма?
— Твой ничтожный раб родился там.
— Кто у вас владетель?
— Хорезмшах Мухаммед, да продлит аллах его… э-э… — Купец запнулся, глаза его с синеватыми белками засмеялись. — Да будет ему во всем неудача!
— Что это за владетель? Не вздумай принижать его, чтобы я возвысился в своих глазах. Говори правду.
— Великий хан, владения хорезмшаха обширны и богаты, войско храброе и многочисленное.
— Сколько же у вас воинов?
— Мне трудно сказать. Но, думаю, хорезмшах может выставить не менее тридцати — сорока туменов.
— Ого! Не прибавляешь?
— Для чего? Я служу тебе, великий хан.
— Крепок ли, един ли его улус?
— Нет, великий хан.
— Почему?
— Большинство владетелей разных султанов, эмиров хорезмшах покорил в последние годы…
— Я тоже подвел под свою руку многие племена и народы недавно. Ты хочешь сказать, у нас с ними все одинаковое?
— Может быть, в чем-то и одинаковое. Мне судить об этом трудно. Я давно не был на родине.
— Скажи, если все одинаковое, почему ты здесь?
— Великий хан, в твоих руках дороги для купеческих караванов, идущих на восток. Чем будешь сильнее ты, тем безопаснее дороги, тем больше прибыль у купцов. Ты, великий хан, надежда всех, кто торгует или хочет торговать в твоих куренях, в городах и селениях тангутов, китайцев…
— Думаю, ты говоришь правду. Ну, иди. Я позову тебя позднее.
Он проводил взглядом купца, долго молчал. Весть о хорезмшахе меняла все его замыслы.
— Видишь, Боорчу, не я врагов, а враги меня ищут… Все вы знаете, я повелел возвратиться Мухали, чтобы самому еще раз пойти на Алтан-хана.
Теперь я этого не могу сделать.
— Ты хочешь воевать с Мухаммедом? — спросил Боорчу.
— Не я хочу… Джэбэ, ты отправляйся во владения Кучулука. Приведи их к покорности, Кучулука убей. Сделай с остатками найманов то же, что сделал Субэдэй-багатур и мой сын с остатками меркитов. Как только мы прикончим Кучулука, пределы моего улуса придвинутся вплотную к пределам хорезмшаха.
Два камня, сталкиваясь, высекают искры… Я остаюсь тут. Добивать Алтан-хана придется Мухали. Он заслужил великих почестей. Как отличить его? Ни серебра, ни золота, ни редких камней, ни жен-красавиц, ни проворных рабов ему не нужно. Сам все добудет, усердствуя в стремлении исполнить мое повеление. Чу-цай, что давали прежние государи Китая своим воителям, украшенным всеми доблестями?
— Они жаловали титулы…
— Джаутхури? — скривился от пренебрежения хан.
— Почему только джаутхури? Есть и другие почетные титулы. Ван…
— У нас был уже один ван, другого не надо.
— Ваны тоже бывают разные. Например, го-ван — князь государства. Выше его может быть только сам император.
— Го-ван… Го-ван, — повторил хан, прислушиваясь. — Может быть, и подойдет. Я подумаю. А чем вознаградить тебя, мой храбрый Субэдэй-багатур, тебя, мой сын?
— Сражаться под твоим тугом, водить твоих воинов для меня награда, сказал Субэдэй-багатур.
Сын промолчал. Он хотел что-то сказать, но, как видно, не решился.
— Я подумаю, как вознаградить вас. Теперь ступайте отдыхать.
Джучи спросил:
— Отец, ты будешь сегодня у нашей матери?
Идти к Борте, постаревшей, ворчливой (для нее он все еще оставался Тэмуджином), хан не собирался. Но что-то мешало ему прямо сказать об этом.
Может быть, ждущие, просящие глаза Джучи, может быть, что-то другое.
В юрту впорхнула Хулан. Веселая, румяная, приветливая, сверкая украшениями, позванивая браслетами, прошла к нему, села рядом. Она обладала властью над ним, какой не было ни у одной из жен, и он с охотой сносил эту необременительную, порой даже приятную власть.
— Наш Кулкан не видел тебя уже несколько дней… Подари вечер нам.
Все-таки она умела приходить на помощь, когда это было необходимо. Он улыбнулся Джучи, развел руками — сам понимаешь, ты же мужчина… Сын не принял его дружеской доверительности. Поклонился ему не как отцу, как повелителю.
— Могу ли я попросить о милости?
Помедлив, он с холодком сказал:
— Проси.
— Прошу милости не для себя. Мы взяли в плен младшего из сыновей Тохто-беки. Он такой стрелок из лука, каких я не видел. Спроси у Субэдэй-багатура. И молод.
— Это так, — подтвердил Субэдэй-багатур и неожиданно разговорился: Он поистине не знает, что такое промах. Где нам не попасть в корову, попадет в коровий глаз.
Хан вспомнил, как гнался за хуланом, метал стрелу за стрелой — и все мимо… Они радуются силе и твердости руки, зоркости глаза какого-то недобитого врага, когда… Но об этом никому не скажешь. Досада росла в нем.
— Что же ты хочешь для этого… как его?
— Для Хултугана. Сохрани ему жизнь, отец. Такие люди рождаются редко.
Досада переросла в неясную обиду. Хулан это почувствовала.
Наклонилась к Джучи.
— Не взваливал бы на плечи отца все несущие, лишние заботы.
— Стыдись, он твой соплеменник, меркит, — укорил ее Джучи.
На висках Хулан качнулись подвески с крупными рубинами. Вспыхнули уши, стали ярче рубинов, но сдержанность не оставила ее.
— Тебе ли, Джучи, напоминать об этом?
— Тебе ли, женщина, встревать в разговор мужчин?
— Женщина создана для того, чтобы оберегать мужчин.
— И путаться под ногами, когда они того не желают.
Они говорили вполголоса, и со стороны все можно было принять за шутку. Но хан видел, как ширится, углубляется непримиримость сына и Хулан.
Гневно приказал:
— Хватит! — Глянул на нойонов — они стояли, потупив взоры, будто стыдились того, что слышали, — быстро-быстро пересчитал пальцы. — Джучи, для вас, моих сыновей, я завоевал столько земель, покорил столько племен и народов… И ты просишь… Не можешь обойтись без какого-то Хултугана, сына врага нашего рода! Не будет милости! Самое лучшее место для врага — в земле.
— Смилуйся, отец, ради меня!
— Ради тебя, ради всех моих сыновей и внуков я не знаю покоя, не даю себе отдыха. Я думаю о том, как уничтожить врагов, ты, мой сын, — о том, как сохранить им жизнь. Это негодное дело. Подумай о своем имени. Доброе имя ищи — не найдешь, дурную славу скобли — не соскоблишь… Боорчу, скажи кешиктенам, пусть они отправят Хултугана к его отцу и старшим братьям.
— Великий хан…
— Молчи, Боорчу, и делай что велено!
— Отец, это жестоко… Ты жесток, отец! — Кровь отхлынула от лица Джучи, страдальческие глаза стали большими — будто его самого приговорили к казни.
В душе хана шевельнулось смутное сомнение в своей правоте, но он отмахнулся от него: сомнение — удел людей слабых.
— Да, сын, я жесток. Но жестокость к врагу — милосердие к ближним.
Сын молча вышел из юрты.
Глава 7
За городской стеной Хотана на просторной равнине шло торжественное пятничное богослужение. Правоверные молились, обратив благочестивые лица в ту сторону, где за горами, реками, пустынями была священная родина пророка — благословенная Мекка. Над правоверными возвышался деревянный мимбар[39], на нем стоял Алай ад-Дин.
Кучулук осадил коня перед мимбаром. Пыль из-под копыт серым облаком покатилась на правоверных. За спиной Кучулука сопели кони его воинов.
Имам, лизнув палец, перевернул страницу Корана, метнул на Кучулука и его воинов настороженно-враждебный взгляд. Уничтожением посевов вокруг Хотана и Кашгара Кучулук принудил мусульман к покорности. Но они тайно и явно уповали на хорезмшаха Мухаммеда… Несколько дней назад Кучулук потребовал от Алай ад-Дина включить в хутбу свое имя. Старый гурхан вознесся в райские сады, слушать песнопение ангелов, и теперь Кучулук был единственным правителем остатков его владения, наследником его титула.
Имам отложил Коран, поднял к лицу сухие руки.
— О боже! — Слово вырвалось, как вздох. — Сделай вечными основы царства и веры, подними знамена ислама и укрепи столпы неоспоримого шариата, сохраняя державную власть великого, справедливого, великодушного владыки народов, господина султанов, распространителя устоев спокойствия и безопасности, дарителя благодеяний — того кто дает помощь рабам, больным, того, кому дана помощь от неба, кому дана победа над врагами, кто поддерживает правду, земной мир и веру — халифа Насира, — да сделает аллах, которому слава, вечным его царство в халифате над землей и да увеличит его доброту и благодеяния.
К концу чтения хутбы голос имама набрал силу, он раскатывался над правоверными не смиренной просьбой, а грозным предостережением.
— Я не слышал своего имени, — сказал Кучулук. — Может быть, ты произнес его слишком тихо?
— Твоего имени я не произносил.
— Почему, достойный?
— Законным государем и правителем может быть только тот, чью власть освятил своим соизволением наместник пророка — халиф.
Имам говорил с ним как с учеником медресе, ровным голосом, но из глаз не уходила враждебная настороженность.
— Ваш халиф далеко. Ты, имам, узаконишь мою власть над правоверными.