(Пошатнулся.)
Крупская держит его, прислоняет к стене.
К р у п с к а я. Давайте я укутаю вам горло. (Снимает свой шарф.)
У л ь я н о в (с силой). Надя, я… я люблю вас… да, да, это не фраза, не бред. Я по-настоящему люблю. (Целует ее.)
Крупская отпрянула.
Теперь в луче света мы видим ее одну. Сзади к ней подходит одноногий с о л д а т.
С о л д а т. Вы, что ли, Крупская будете?
К р у п с к а я. Я обернулась и переспросила: что, что вы сказали?
С о л д а т. Ну учительша из вечерней школы — вы?
К р у п с к а я. Да, я…
С о л д а т. От Михаила я… Волю его исполнить…
К р у п с к а я. От какого Михаила?
С о л д а т. В прошлом году учился у вас.
К р у п с к а я. Грузчик?
С о л д а т. Так точно… грузчики они были. Надорвался на работе. Помер. У меня на глазах. Да-а… Все вас вспоминал. Велел поклониться и жить долго приказал. (Кланяется и уходит.)
К р у п с к а я. Он поклонился и, тяжело повернувшись, ушел, скрипя своей деревянной ногой. А я подошла к Володе, взяла его под руку и, поддерживая, повела домой… болеть.
Снова камера.
У л ь я н о в (встает, смотрит на часы). Прошел час. Всего лишь один час. Как медленно тянется эта первая ночь… (Стучит в стенку. Слушает.)
В ответ — сигналы.
…Так, так, еще… пожалуйста, еще. (Читает.) Старков…
Г о л о с. Стучать запрещено. (Тихий смешок.) …Господин Ульянов, следствию известно, что во время забастовки на фабрике Торнтона, а именно седьмого и двенадцатого ноября сего года, вы вместе с привлеченным по данному делу Василием Старковым посещали рабочего Меркулова и вручили ему деньги для передачи семьям арестованных рабочих. Кроме того, не далее как позавчера вы проводили тайное заседание своей преступной антиправительственной группы, на котором присутствовали: выше означенный Старков, а также Ванеев, Кржижановский, Мартов, Запорожец и Надежда Крупская, известная нам по кличке Минога.
Ульянов, резко повернувшись, идет в угол и стоит там, обхватив голову руками.
У л ь я н о в. Нет, нет, надо спать. Скорее спать. Нельзя даром тратить силы. (Ложится.) Надя, ты рассказывай, а я буду слушать и тихонько дремать.
Высвечивается лицо К р у п с к о й.
К р у п с к а я. …Болел ты не долго, но сильно. И мы по очереди забегали к тебе и делали все нужное: меняли компрессы, поили чаем, бегали за лекарствами. Потом потянулась канитель с получением заграничного паспорта. И наконец, двадцать пятого апреля ты уехал… Больше четырех месяцев длилась разлука. Сто тридцать два дня… И ни одного письма, ни одной весточки, ни одной строчки. Почему? Писать было нельзя. Письма из-за границы могли натолкнуть охранку на мой адрес. Но матери ты писал. Помнишь?
Мягко, ритмично стучат колеса, мелькают виды, как из окна вагона, и звучит голос — спокойный, уверенный и немного насмешливый.
У л ь я н о в.
Зальцбург, 14 мая… Пользуюсь, дорогая мамочка, остановкой на 2 часа, чтобы исполнить обещание написать с дороги.
По «загранице» путешествую уже вторые сутки и упражняюсь в языке: я оказался совсем швах, понимаю немцев с величайшим трудом, лучше сказать, не понимаю вовсе. Пристаешь к кондуктору с каким-нибудь вопросом, — он отвечает; я не понимаю. Он повторяет громче. Я все-таки не понимаю, и тот сердится и уходит. Несмотря на такое позорное фиаско, духом не падаю и довольно усердно коверкаю немецкий язык.
Швейцария, 20 мая.
Теперь уже устроился на месте, — думаю, впрочем, что не надолго и что скоро опять поеду куда-нибудь.
Природа здесь роскошная. Я любуюсь ею все время. Тотчас же за той немецкой станцией, с которой я писал тебе, начались Альпы, пошли озера, так что нельзя было оторваться от окна вагона.
…Оказывается, — очень дорога здесь прислуга: 25—30 frs в месяц на всем готовом, а кормить-де тоже надо здесь очень хорошо.
Париж, 8 июня.
В Париже я только еще начинаю мало-мальски осматриваться: город громадный, изрядно раскинутый… Впечатление производит очень приятное — широкие, светлые улицы, очень часто бульвары, много зелени; публика держит себя совершенно непринужденно, — так что несколько удивляешься сначала, привыкнув к петербургской чинности и строгости.
Здесь очень дешевы квартиры… — так что я надеюсь устроиться недорого.
Швейцария, 18 июня.
…Я многонько пошлялся и попал теперь… в один швейцарский курорт… Чувствую себя недурно, пансион прекрасный и лечение видимо, дельное… Жизнь здесь обойдется, по всем видимостям, очень дорого; лечение еще дороже, так что я уже вышел из своего бюджета и не надеюсь теперь обойтись своими ресурсами. Если можно, пошли мне еще рублей сто…
Берлин, 10—29 августа.
Устроился я, дорогая мамочка, здесь очень недурно: в нескольких шагах от меня — Tiergarten (прекрасный парк, лучший и самый большой в Берлине), Шпре, где я ежедневно купаюсь, и станция городской железной дороги…
Плохую только очень по части языка: разговорную немецкую речь понимаю несравненно хуже французской.
Насчет того, чтобы надолго остаться здесь, — я не думаю: «в гостях хорошо, а дома лучше». Но пока еще поживу тут, и, к великому моему ужасу, вижу, что с финансами опять у меня «затруднения»: «соблазн» на покупку книг и т. п. так велик, что деньги уходят черт их знает куда. Приходится опять обратиться за «вспомоществованием»: если можно, пришли мне рублей 50—100.
И наконец, последнее: 7 сентября.
…Живу я здесь, дорогая мамочка, все так же… но время подходит уже уезжать, и я начинаю подумывать о разных практических вопросах… Не нужно ли чего-нибудь привезти? Я могу купить здесь всяких вещей в каком-нибудь большом магазине… Может быть, Мите нужны какие-нибудь книги — пусть напишет [может быть, атлас какой-нибудь анатомический или какая-нибудь другая медицинская штука] и Маняша тоже. Если она не имеет ничего в виду, — может быть, ты или Анюта посоветуете мне что привезти ей. Я чувствую, что следует накупить разной дряни…
До скорого свидания. Я так соскучился о вас.
Голос умолк, стук колес затих. В луче света — К р у п с к а я.
К р у п с к а я. …Не правда ли, какие невинные, даже наивные письма? «Природа роскошная», «Прислуга дорога, а квартиры дешевы», «Не накупить ли разной дряни…» Ну что тут могла почерпнуть охранка?
…Я встречала тебя на Финляндском вокзале.
Часть вокзала.
Доносятся звуки подходящего поезда, шум толпы.
С коричневым чемоданом в руке выбегает У л ь я н о в.
У л ь я н о в. Наконец-то! Здравствуй, Надя… Я так тосковал о тебе.
К р у п с к а я. И я…
У л ь я н о в. Правда? (Заглядывает ей в глаза.) Ты похудела… Уж не больна ли?
К р у п с к а я. Я здорова, Володя… А ты… поправился и выглядишь великаном. Как твои дела?
У л ь я н о в. Отлично! (Оглядывается.) Около трех недель пробыл в Швейцарии.
К р у п с к а я (голосом восторженной девицы). Ты видел Альпы! Боже мой, как я завидую тебе.
У л ь я н о в. Да, горы — это прекрасно. (Тихо.) Виделся и долго разговаривал с Плехановым. Он согласен издать сборник «Работник» с нашими статьями.
К р у п с к а я. Володя, это же замечательно! Я так рада.
У л ь я н о в. В Париже говорил с Полем Лафаргом. В Берлине посещал рабочие собрания, виделся с Вильгельмом Либкнехтом.
К р у п с к а я. А Энгельс?
У л ь я н о в. Встретиться не удалось. Старик тяжело болен.
К р у п с к а я (оглядываясь). У нас все спокойно. Что у тебя за чемодан?
У л ь я н о в. Ему цены нет. Едем. Я столько расскажу тебе!
Луч света освещает только Крупскую. Она смотрит вверх на широкое освещенное окно, в котором видны две тени.
К р у п с к а я. …Мы проговорили всю ночь.
Свет в окне гаснет.
…В чемодане с двойным дном ты привез нелегальную литературу, и мы тотчас пустили ее в дело. Потом… ты ездил в Вильно, в Москву и Орехово-Зуево…
Снова камера.
У л ь я н о в. А зачем?
К р у п с к а я. Но ты же знаешь…
У л ь я н о в. Да, знаю — я ездил устанавливать связи с местными группами. Но знает ли об этом следователь? И потом… ты все время не говоришь о главном. Где-то в середине ноября я послал письма Аксельроду в Цюрих. Неужели их перехватили?!
К р у п с к а я. О чем ты писал в них?
У л ь я н о в (вспоминая). Дорогой Павел Борисович! Я очень рад, что мне удалось-таки получить от вас письмо… Ваши отзывы о моих литературных попытках меня чрезвычайно ободрили. Я ничего так не желал бы, ни о чем так много не мечтал, как о возможности писать для рабочих…
К р у п с к а я. Нет, Володя, это ты писал чуть позднее. Вспомни.
У л ь я н о в. Возможно… Но мысль та же… И потом — черт побери! Я же раскрывал в письмах наши секреты. Вот, послушай. (Вспоминает.) Мне не нравится адрес в Цюрихе. Не можете ли достать другой — не в Швейцарии, а в Германии. Это бы гораздо лучше и безопаснее… Писать надо китайской тушью. Лучше, если прибавить маленький кристаллик хромпика (K2Cr2O7). Бумагу брать потоньше… А чтобы склеивать статьи в картон, необходимо употреблять жидкий клейстер… Боже, какой болтун! Если это письмо попало им в руки… Я же писал о связи с типографией, о газете… (Неожиданно.) Михайлов! Да, да, я знаю, кто нас выдал. Это Михайлов!