но траурный полумрак зала был в этом смысле их союзником. Суслов, впрочем, мог бы и не подмигивать – они оба знали, что будет дальше. Берию расстреляют. Маленкова задавят. Будет Хрущев – смешной граф, старательно изображающий бывшего шахтера, а после Хрущева – тот румын, о котором четыре с половиной года назад рассказывал Сталин, генерал Брежнев, теперь начальник армейского главного политуправления и, судя по рассказам Суслова, какой-то феноменальный идиот.
Он еще раз обернулся, чтобы посмотреть на гроб. В ногах у Сталина сияли бриллиантами два ордена «Победа», и только двое в этом зале знали, что ценой этой победы была Россия, причем цена была выплачена еще в семнадцатом году. Он отвернулся от орденов и вдруг заплакал – не стесняясь, в голос. Плакал не по Сталину – по России. По своему Привольному, по прекрасному Ставрополью, о котором он еще не знал, что это русский Прованс, зато знал, что отец срубил в саду все деревья, потому что министр финансов Зверев обложил их людоедским налогом во имя преодоления последствий войны, но ведь даже Зверев не знал, что настоящим итогом войны станет крушение всего, что осталось от этого грузинского старика, лежащего сейчас в расписном гробу, заваленном со всех сторон цветами. Вышел на улицу, вытер слезы. Из-за спины гостиницы «Москва» торчали кремлевские звезды – те самые, которые когда-то он увидел черными.
XVIII
В восемьдесят шестом году в горьковской квартире академика Сахарова однажды поздно вечером бригада мрачных телефонистов проведет телефонную линию. Раздастся звонок – Москва, генеральный секретарь. Он скажет Сахарову, что ссылка окончена, и что пора возвращаться в Москву. Сахаров поблагодарит и попытается пошутить – что, мол, теперь у меня начинается московская ссылка? Генеральный секретарь ответит непонятно: я, скажет он, тоже в свое время не думал, что ссылкой может быть Ставрополь.
Долгие двадцать пять лет ставропольской ссылки – он надеялся, что Суслов позволит ему остаться в Москве, найдет для него дело. «Михаил Андреевич, я же уже взрослый!» – говорил он учителю, но тот только смеялся и говорил, что в нашем деле важно уметь оперировать десятилетиями и поколениями, а не днями и годами, вот и учись – езжай в Ставрополь и сиди там, пока не позову. Сидеть пришлось двадцать пять лет. Он пытался относиться к этим годам как к затяжному отпуску перед тем, как жизнь превратится в вечный бой, но получалось плохо. Ночами часто выходил на Комсомольскую горку – высокий холм, с которого открывался вид на весь город, садился в траву, смотрел на уходящий за горизонт «частный сектор», думал – вот о тех людях, которые живут в этих домиках, едят кукурузный хлеб, слушают по радио, что им предстоит догнать и перегнать Америку, перешивают свои вещи для детей, смотрят, может быть, прямо сейчас на те же звезды, на которые смотрит он, и думают о советских космонавтах, которые где-то там среди звезд летают.
В эти ночи на Комсомольской горке он придумал все – кооперация, прямые выборы директоров заводов, разделение партии на две или три, может быть, неформально, а если люди окажутся готовы, то и организационно. Страны «народной демократии» в расчет не брать – пусть разбираются сами, нам чужого не надо, а Союз – тут надо думать. Про Прибалтику Суслов рассказывал, что она с самого начала отрезанный ломоть, ее не удержать, а те русские, которые туда до сих пор едут – их не жалко, их вверим в руки судьбы, они же сами хотели ее перехитрить, бросая родную Смоленщину или Рязанщину ради чужих Риги или Каунаса. Но это Прибалтика, христиане, Европа, а как быть допустим, с Азербайджаном? Еще в пятьдесят первом, когда он учился в той квартире на улице Коминтерна, Суслов задал ему исследование про Нагорный Карабах, что с ним делать. Задание он провалил – по всем пунктам выходило, что азербайджанцы и армяне начнут друг друга резать, мирного решения, кажется, просто не было. Сдал работу Суслову, тот, слюнявя пальцы, пробежал страницы глазами – читал он быстро, но, кажется, все-таки не настолько. Отложил в сторону, вздохнул – ну да, можно было бы надеяться на чудо, но у меня у самого идей нет, они в любом случае друг друга поубивают, жестокий век, жестокие люди.
Зато про новое Учредительное собрание они с Сусловым придумали все здорово. Всеобщие равные тайные и прямые выборы на альтернативной основе, но сто мандатов в качестве меры переходного периода оставить себе, назначить этих депутатов напрямую через партию и профсоюзы, Суслов шутил – «красная сотня». Сталин бы этого не одобрил, но такая мера кажется Суслову прогрессивной, потому что без «красной сотни» демократия захлебнется в, как говорил Суслов, агрессивно-послушном большинстве, на которое если и можно будет опереться, то совсем недолго, пока большинство не опомнится. Диалектика революции – рано или поздно ему придется думать не о стране, а о том, как спастись самому. Как сделать так, чтобы большевистская система, которую Сталин поручил ему похоронить, не утащила бы его за собой в могилу и его самого.
– Иногда мне казалось, что Сталин выбрал меня не столько из уважения к деду, сколько из более простых соображений – я чужой, и меня не жалко. То есть он сказал мне, что я должен делать, но не сказал, что я сам обречен и что меня повесят. Или забыл сказать, или просто расстраивать меня не хотел.
В очередной приезд Суслова поделился своими сомнениями с ним. Суслов спорить не стал – версия звучала вполне по-сталински. «Но знаешь, – сказал учитель. – Сталин часто говорил мне, что голодному человеку, сидящему на берегу реки, можно дать рыбу, а можно дать удочку, и настоящий большевик отличается от троцкиста тем, что он как раз даст удочку вместо рыбы. Сталин дал тебе удочку, и от тебя самого зависит, тебе ее затолкают в задницу или ты кому-нибудь затолкаешь». Сошлись на том, что надо, так же как Сталин, подобрать себе преемника – не того, на которого ты укажешь пальцем, уходя, а преемника тайного, того, который, может быть, и сам будет верить, что всерьез с тобой борется, и ты всерьез отступаешь под его натиском. «Иначе получится в лучшем случае как у Хрущева», – усмехнулся Суслов, и он удивленно посмотрел на учителя – а что, Хрущева уже сняли, я не заметил? А, ты же не знаешь, – махнул рукой Суслов и стал рассказывать.
Он заехал в Ставрополь по дороге из Новочеркасска – командировка получилась грустная. В Хрущеве вдруг проснулся граф, который решил, что мужички у него распустились, и надо бы им показать, где их место. Директору завода, на котором забастовали рабочие, пришла телеграмма из ЦК – выйти к бастующим и сказать, что если им не хватает денег на колбасу, то пускай едят пирожки с ливером. Рабочие отреагировали на призыв именно так, как того и хотел Хрущев – перекрыли железную дорогу и потребовали переговоров с Москвой. От Хрущева в город приехали Микоян и Козлов, которые, оценив масштабы забастовки, отдали команду войскам очистить город от бунтовщиков. Операцией руководил генерал Плиев – осетин; ему объяснили, что казаки хотели начать резать кавказцев. Суслов вылетел в Новочеркасск, но опоздал – танки были уже в городе, город хоронил погибших. Дал Плиеву пощечину, сел в машину – сам за рулем, – и поехал в Ставрополь. Сидели вместе на Комсомольской горке, Суслов в галошах и смешной каракулевой шапке, с возрастом он стал панически бояться простуды.
– Граф есть граф, – вздыхал учитель. – Никуда от этого не денешься, чертова аристократия, ну вот почему они такие? Не будь таким, я тебя прошу. Танки – это оружие на самый крайний случай. Допустим, если в Баку начнут резать армян, ну или в Прибалтике что-нибудь начнется, тогда да. А против русских рабочих танки последнее дело, просто прагматически подумай – сколько в России заводов, и что, на каждый по танковой дивизии, что ли? Идиот, ох идиот, – ругал он Хрущева, который той ночью тихо спал в своем доме на Ленинских горах, и не знал, что он уже взвешен на весах Суслова и найден более легким, что следовало бы. Наступало время румына, глупого генерала Брежнева.
XIX
Суслов их познакомил поздней осенью 1964 года – притащил Брежнева в Кисловодск, а своему ученику сказал, чтобы тот тоже отдохнул несколько дней в санатории на Красных камнях. Встретились как будто случайно, гуляли в парке, и ему навстречу шли трое – Суслов, с ним под руку Брежнев с огромными черными бровями, сзади – кто-то высокий и неприятный, оказалось, фаворит Брежнева Андропов, бывший помощник Куусинена, ученик Берии, хочет работать председателем КГБ, и года через два, как потом объяснил ему Суслов, скорее всего, действительно им станет – пришло время для очередной, как сказал бы Сталин, очистки от чекистской плесени, а кандидатура пока одна. Андропов оказался почти земляк – из станицы Нагутской, километров двести от Привольного, но больше был похож на неприятных парней из фильмов Хичкока – это был любимый режиссер Суслова, и еще на улице Коминтерна они в маленьком кинозале вместе посмотрели, кажется, всю хичкоковскую фильмографию, какая тогда только была. Суслов больше всего любил «Ребекку», пересматривал ее раз двадцать и говорил, что Хичкоку удалось очень точно описать главную проблему преемственности власти: важно не занять место, а доказать людям, доставшимся тебе в наследство, что их жизнь теперь превратится в такой праздник, лучшим выходом из которого станет торжественное самосожжение.
Вот Андропов и лицом, и повадкой, и даже своей вихляющей походкой одесского вора был похож на Джорджа Сандерса из «Ребекки», и неизвестно, как сложились бы отношения двух земляков, если бы Суслов не обнял их обеими руками и не пропел медовым голосом – «Рад, что вы подружились». Брежнев похлопал глазами – и когда только успели? – и сказал, что вот Сталин был генеральный, а он, Брежнев – минеральный секретарь, потому что пьет здесь только нарзан, а хотел бы коньяку.
– Ну, ты видел, что это за человек, – объяснял ему Суслов потом, когда они ночью пили кофе в сусловском номере. – С ним об охоте, о спорте, о космонавтах, о чем-нибудь таком – он мужик хороший, но недалекий, я у него как Золотой Петушок у царя Додона, «царствуй лежа на боку». А Андропов – опасный, поэтому ты держись его, пусть он думает, что он тебе покровительствует, это никогда лишним не будет. В комсомоле ты засиделся, поставим тебя пока на горком партии, и идеально было бы, если бы Андропов сам предложил, чтобы неплохо бы тебя на горком поставить, – тут Суслов увидел выражение его лица и терпеливо, как и полагается настоящему учителю, стал объяснять, что горком – это, может быть, не так интересно, но такая работа добавляет терпения, а терпение в нашем деле – штука архиважная. Он слушал Суслова, мрачно молчал. Так ведь и не дожить можно до того дня, когда он сможет занять место Сталина.