XX
Длинными ставропольскими вечерами в те годы его выручал, пожалуй, только первый совет Суслова – тот, который он услышал много лет назад здесь, в крайкоме, в их первую встречу – читать больше художественной литературы. Книгами его чаще всего сам Суслов и снабжал – началось все с двух рукописей какого-то писателя из двадцатых годов, Суслов называл ему имя, но он не запомнил. Первая рукопись была маленькая и смешная, про профессора, который сделал из собаки человека, а человек оказался пролетарием и до того не ужился с профессором, что профессор превратил его опять в собаку. Эту повесть Суслов предварил устным предисловием о том, что вот так и выглядит возложенная на них Сталиным задача – сделать из того Советского Союза, который есть теперь, ту Россию, какая была раньше. В этом же заключалась причина, по которой Суслов не хотел, чтобы книга была издана в СССР сейчас – «вот станешь генеральным секретарем, тогда и печатай, а сейчас рано». Вторая книга, более объемная, Суслову нравилась очень, и он даже давал ее почитать поэту Симонову – тот пришел в абсолютный восторг и собирается напечатать в каком-нибудь журнале. В этой книге в сталинской Москве проездом оказался натуральный сатана – он хотел посмотреть, как живут москвичи, а в итоге решил отомстить всем заинтересованным лицам за несчастную судьбу гениального писателя и его любимой женщины. Гениальный писатель, в свою очередь, писал роман об отношениях Христа с Понтием Пилатом, и эти главы тоже были в рукописи, которая так понравилась Суслову. «Сталин читал, но ему не понравилось, – говорил Суслов. – И я тоже думал, что какая-то чепуха. А оказалось все просто, Сталин решил, что сатана это он, а на самом деле, и это же очевидно, Воланд – Ленин, а Сталин – в лучшем случае Бегемот, и как он этого не понял?»
Названия рукописей, которые давал ему Суслов, и имена авторов он переписывал в специальную тетрадочку – это показалось ему хорошим ходом, когда придет к власти: начать надо будет именно с литературы, Россия же – книжная страна, вот книги пускай ее и перестраивают. Когда названий и имен набралось на десять тетрадочных страниц, сел и стал думать, с чего начать. Гроссман? Жестковато. Та история про собачку? Пожалуй, но не сразу. Выбрал производственный роман про металлургов, которым мешает лить чугун лично Сталин, и еще стихи одного белогвардейца – ничего особенного, всякая экзотика про Африку, войну и про любовь, но красиво будет издать в СССР поэта с такой биографией – расстрелян в 1921 году за антисоветский заговор, вот все удивятся. Засыпал, повторяя строчки: «Вслед за его крылатым гением, всегда играющим вничью, с военной музыкой и пением войдут войска в столицу, чью?» Хорошие же стихи, ну что такого?
XXI
С Андроповым в конце концов не подружились, конечно, но к молодому секретарю горкома новый главный чекист в какой-то мере благоволил – может быть, просто потому, что не хотел заводить новых знакомств на кисловодском отдыхе, а тут все-таки земляки, и Суслов познакомил, не кто-нибудь. Бродили вместе по дорожкам парка, он все больше молчал, говорил Андропов. Главным достижением в его жизни был разгром венгерского восстания в пятьдесят шестом году – Андропов любил повторять, что коммунистов в Будапеште вешали на фонарях и, вероятно, вполне искренне считал, что если бы не наша, как он это называл, «твердость», то дело бы дошло и до московских фонарей.
Андропов напоминал ему Сталина, но не того, с которым он познакомился в сорок восьмом году, а того, на которого рисовали карикатуры в эмигрантских журналах, хранившихся у Суслова в квартире на улице Коминтерна. Андропов любил выражение «капиталистическое окружение» и был уверен, что пока это окружение не уничтожено, небо над Советским Союзом никогда не будет безоблачным. У Брежнева, считал Андропов, «болезнь фронтовика» – человек был на передовой, боялся смерти и всю оставшуюся жизнь будет бояться новой войны. А войны бояться не нужно, надо просто однажды взять и раз и навсегда довоевать, «чтоб от Японии до Англии сияла родина моя». Андропов говорил, что мирное сосуществование – сказка для дурачков, и Ленин бы посмеялся над этой сказкой. Мирно сосуществовать надо только с китайцами – если с ними помириться, то можно за год завоевать весь мир, дать империалистам решительный бой. «Я бы начал с Афганистана, – фантазировал Андропов. – Дальше поднимется Индия, и уже объединенными силами поход на Америку, Владимир Ильич бы одобрил». Хорошо, что Андропов говорил так много, что не было даже нужды как-то ему отвечать, можно было просто идти рядом по тропинке и думать: «О Боже».
Университетский друг Зденек Млынарж писал ему из Праги письма – он стал теперь каким-то влиятельным чехословацким журналистом, и делился своими радостями по поводу «социализма с человеческим лицом»; Зденек думал, что опыт Чехословакии может быть полезен и для Советского Союза, он даже написал стихотворение «Переведи меня на хозрасчет», от которого хотелось плакать, потому что Зденек ведь не знал, что Андропов уже уговорил Брежнева устроить в Праге новый Будапешт, «а то они нас начнут на фонарях вешать». Брежневская болезнь фронтовика, которая так раздражала Андропова, в этом случае сослужила ему добрую службу – виселиц на фонарях Брежнев боялся не меньше, чем войны, и на войсковую операцию согласился еще до переговоров с чехами на Тиссе – об этом в свой очередной приезд рассказал Суслов, который относился к происходящему философски – может, и неплохо, злее будут. Спорить с учителем не хотелось, спросил только – «Зденека посадят?» «Наверное, посадят», – сказал Суслов. «А можно сделать так, чтобы не посадили?» – «Эх ты, добрая душа», – засмеялся учитель, но пометку в блокноте сделал, и Зденеку совершенно случайно удалось беспрепятственно доехать до австрийской границы, повезло.
XXII
Следующей весной он открывал памятник Ленину перед новым зданием крайкома – Ленина привезли из Москвы, и это был такой привет от Суслова, большая скульптурная композиция, в которой справа от Ленина стояли, как объяснил ему Суслов, плохие парни – чекист, красноармеец и еще какая-то сволочь, а слева – народ, двое женщин и трое мужчин, очень похожих на Сталина, Суслова и на него. «Это не памятник, это инструкция», – говорил Суслов, имея в виду, что как бы ни старались чекисты и военные, коммунистический идол обязательно будет низвергнут. Он часто вспоминал слова Суслова через год, в дни торжеств по случаю столетия Ленина – торжества тоже спродюсировал Суслов, который хотел добиться массовой народной ненависти к Ленину, мол, сегодня мы всех перекормим Лениным, а завтра тебе же будет проще.
Когда столетие праздновали в Москве, и Брежнев с кремлевской трибуны декламировал Маяковского насчет того, что Ленин жил, Ленин жив, он, сидя в зале, понял вдруг значение слова «совок», которому за завтраком научил его Суслов. Совок – это совсем не синоним советского, совок – это именно когда Брежнев читает стихи, а пять тысяч идиотов в зале делают вид, что им это нравится.
После заседания его тронул за плечо кто-то незнакомый – здравствуйте, давно хотел познакомиться, заочно-то мы с вами знакомы с сорок восьмого года, помните? Он узнал министра иностранных дел Громыко, дипломата, о котором Сталин говорил, что он меченосец. Договорились поужинать. Громыко позвал к себе на работу.
За окном югославские строители, несмотря на поздний час, строили башни-близнецы новой гостиницы «Белград», в кабинете было шумно, но почему-то уютно. Громыко сидел, по-американски закинув ноги на стол, и курил трубку – оказалось, подарок Сталина, он ее только в кабинете курит, никуда не выносит.
– Я наводил о вас справки, когда Сталин мне написал, что вы теперь работаете у нас в наркомате, – сказал Громыко.
– Наркомате иностранных дел? – удивился он. В дипломаты его еще никто не записывал.
– Нет, магии. А, вы же не знаете – товарищ Сталин называл нашу группу наркоматом магии, потому что о нас никто не знает, а мы решаем все. Слушайте, как там в Ставрополе? Правду ли говорят, что в магазинах иногда не бывает мяса?
Пока он решал, стоит ли дискутировать с дипломатом о мясе, Громыко сам сменил тему и начал рассуждать о международной обстановке – в Чехословакию войска вели правильно, но больше так не надо, а то на Западе сейчас у власти в основном люди мягкотелые и трусливые, они решат, что так и надо, и потом хлопот не оберешься доказывать им, что Советский Союз – империя зла; Громыко так и сказал – «империя зла». Он хотел бы, чтобы хотя бы в Америке президентом стал бы какой-нибудь ковбой из Голливуда, который объявил бы Советам новый крестовый поход, а то вся эта мода на мирное сосуществование может привести к тому, что уже капиталистическое окружение станет опорой советской власти, «и хрен мы с тобой тогда ее развалим». Дальше Громыко говорил про китайцев – было бы здорово как-нибудь подружить их с Западом, а то, не дай Бог, Мао умрет, и его преемники захотят вернуться к «великой дружбе» с нами, а там и Андропов подоспеет со своим последним боем империализму. «Я говорил Ротшильду, что Китай нужен международному капиталу хотя бы как сборочный цех, а еще лучше швейный, просто представь – сотни миллионов рабочих почти бесплатно шьют смокинги и собирают телевизоры. Обещали подумать, жду теперь». Он с любопытством смотрел на Громыко – так вот, какая ты, международная политика.
Прощались уже друзьями. Громыко, пожимая ему руку, говорил, что все-таки Суслов не ошибается в людях, а Сталин и подавно не ошибался, и что он, Громыко, очень рад, что в их наркомате есть такой человек – да, он понимает, что долго ждать всегда неприятно, но надо пока посидеть в Ставрополе, потому что в Москву надо переезжать только на важную должность в ЦК, ни в коем случае не в министерства, «это могила».
– Уютная у вас могила, товарищ министр, – улыбнулся он в ответ.
– Язва, – Громыко бережно отложил сталинскую трубку. – Ладно, шагай, встретимся в ЦК.