Горбун — страница 2 из 8

Глава 1. Золотой дом

Прошло два года после смерти Людовика XIV. Он ушел в мир иной, пережив два поколения наследников: дофина, (так назывался старший сын царствующей особы, который по традиции пользовался преимущественным правом наследования престола), и его сына своего внука герцога Бургундского. Трон перешел к правнуку усопшего монарха Людовику XV, которому к тому времени едва исполнилось 5 лет. Посмертная судьба великого французского короля, (при жизни его называли король Солнце), оказалась более незавидной, чем судьба любого из его подданных. Ведь никому из них по крайней мере не было отказано в исполнении последней воли по завещанию. Конечно, намерение посредством рукописного акта распорядиться судьбами почти тридцатимиллионного населения могло показаться непомерным. В то время как живой Людовик XIV мог позволить себе и большее, письменное распоряжение короля, умершего, превратилось в ни к чему не обязывающий клочок бумаги, который мог разорвать любой, кому заблагорассудится. Королевское завещание, похоже не интересовало никого, кроме его легитимных детей.

Племянник короля Филипп Орлеанский во время царствования дяди при дворе исполнял, как некогда Брут, роль шута. Едва из спальни, где размещалось смертное ложе, глашатай возвестил традиционное: «Король умер! Да здравствует король!», Филипп Орлеанский сбросил маску. Регентский совет мало – помалу сошел на нет. У власти фактически остался один регент, он же герцог Филипп Орлеанский.

Принцы крови подняли крик недовольства. Сильнее других возмущались герцог мэнский и его супруга. Но большинство французского населения, которому, в общем-то не было дела до этих высокопоставленных байстрюков, пребывало в спокойствии. Если не брать в расчет скандала с заговорщиком Челламаре, скандала урегулированного Филиппом Орлеанским сугубо политическим путем, то можно заключить, что регентство оказалось относительно мирным периодом в истории Франции. То было поистине удивительное время. Увы, мало что можно возразить, тем серьезным историкам, и просто досужим писателям мемуаров, которым сегодня угодно представлять описываемую эпоху черными красками. Никогда еще человек, вылепленный Создателем из кучки грязи, не демонстрировал своего исходного материала со столь удручающей убедительностью. Франция все ниже склонялась перед кумиром наживы; темой и смыслом жизни обывателей всех уровней сделались чревоугодие и разврат. Когда читаешь о денежной лихорадке, в связи с выпуском ассигнаций Лоу, невольно приходят на ум финансовые катаклизмы наших дней.

Компания «Миссисипи» была приманкой особого рода. Сегодня на нас расставляют другие наживки. В то, теперь уже, отдаленное время финансово – коммерческая деятельность еще не была отлажена. Биржевые и финансовые спекуляции находились на, так сказать, детской стадии развития. Но этот «ребенок» проявлял задатки вундеркинда.

Итак, сентябрь 1717 года. От тех событий, что описывались на первых страницах нашего повествования, прошло 19 лет. Талантливый первопроходец, (точнее проходимец), основавший в Париже «Банк Луизианы» сын ювелира Джон Лоу Лористон находился в зените славы и в расцвете деловых полномочий. Выпуск государственных ассигнаций, создание национального банка и наконец «Западной Компании», вскоре переименованной в «Индийскую» сделали его фактически министром финансов королевства, хотя формально портфель принадлежал мсьё д'Арженсону.

Регент, чье сознание изрядно было подпорчено поначалу дурным воспитанием, затем разного рода излишествами, легко попал, как говорится, в ловушку заманчиво прекрасных миражей финансовой поэмы. Лоу, казалось, сам возник из золота и был способен все превращать в золото. Одним из важных психологических рычагов, которыми Лоу воздействовал на умы французов, был созданный им миф о том, что в Луизиане, (Северная Америка) имеются несметные залежи драгоценных металлов. В действительности же несколько времени спустя однажды настал день, когда каждый финансово зависимый от Лоу человек, будь то биржевой спекулятор, или просто владелец ассигнаций, акций и т. п. оказался сидящем на сундуке набитом ценными бумагами, при этом не зная, на что купить хлеба. Этакий Мидас XVIII века.

Однако наш рассказ не дойдет до того момента, когда случится кризис порожденный пресловутым шотландцем, кстати сказать не играющим никакой роли в данном повествовании. Как бы то ни было, пока что деятельность Лоу протекала блестяще. В сентябре 1717 вновь выпущенные акции «Индийской Компании», (их называли «дочками», в отличие от выпущенных ранее и носивших название «матери»), продавались по пятьсот ливров при номинале сто. Появившиеся несколькими днями позднее «внучки» имели не меньший успех. Наши предки оспаривали друг у друга право за 500 ливров звонкой монетой купить пачку невзрачных сереньких кредиток, в сумме составлявших всего одну тысячу. Тогда еще никто не знал, что через три года эти чванливые бумажки будут продаваться по 15 су за сотню. Из них сделают бигуди и какая-нибудь модница, желая иметь прическу а – ля болонка, накрутит себе перед сном и укроет ночью чепцом эдак с полмиллиона бумажных ливров.

Филипп Орлеанский проявлял к Лоу удивительную терпимость. Впрочем, мемуаристы утверждают, что терпимость эта была небескорыстной. Каждый новый выпуск акций Лоу сопровождал приношением жертвы, то есть отдавал изрядный куш в пользу королевского двора. Высшие вельможи с тошнотворной алчностью оспаривали один у другого эту подачку. Аббат Гийом Дюбуа, (в то время он еще не был архиепископом Камбрейским(1720 г.), и пока не стал кардиналом и академиком (1722 г.), но уже был назначен послом в Англию (1717 г.)), просто обожал акции Лоу; не важно, были они «матерями», «внучками» или «дочками».

Не будем останавливаться на нравах того времени. О них и так сказано достаточно. Упомянем лишь о том, что двор и столица с каким то неистовым легкомыслием стремились наверстать упущенное за последние годы царствования Людовика XIV, годы, отмеченные напускной строгостью и аскетизмом.

Париж как будто превратился в одно гигантское увеселительное заведение: некую помесь кабаре, казино и всего прочего. Если только великую нацию можно очернить, то нет более удобного способа, чем вспомнить об этом дурнославном периоде регентства. В дальнейшем понадобились действительно великие свершения, чтобы память о грязных пятнах на репутации державы постепенно поблекла.

Итак, было осеннее утро. Хмурое и холодное. По улице Сэн Дени группами двигались разнорабочие. Здесь были плотники, столяры, каменщики, – все они несли на плечах свои инструменты и необходимое для дела снаряжение. Они шли из квартала Сэн Жак, заселенного в основном мастеровым людом и все или почти все сворачивали в улочку Сэн Маглуар. В ее середине, почти напротив церкви того же имени, (некогда возведенная в центре приходского кладбища, она сохранилась и по сей день), раскинулся величавый портал. С обеих сторон к нему примыкали высокие каменные прорезанные узкими бойницами стены. Их вершину укрывала двухскатная, обитая медными листами, крыша, на которой через равные промежутки были укреплены гипсовые скульптуры.

Пройдя через ворота, рабочие оказывались на просторном вымощенном камнем дворе, спереди, слева и справа ограниченном богатым аристократическим особняком. Некогда он назывался Лотарингский дворец. Во времена католической Лиги, ведшей борьбу против Генриха Наваррского будущего короля Генриха IV, дворец принадлежал возглавлявшему Лигу герцогу Эмануэлю де Меркёру (1558–1602). Начиная с правления Людовика XIII, его владельцем сделалась фамилия герцогов де Неверов. Теперь же этот роскошный особняк уже называли дворец Гонзаго, так как в нем с некоторых пор поселился Филипп Мантуанский принц Гонзаго, – после регента Филиппа Орлеанского и финансиста Лоу самый богатый человек в государстве. Гонзаго пользовался бывшими владениями Неверов на двух основаниях. Во – первых – как родственник и возможный наследник, и во – вторых, как нынешний супруг вдовы последнего из Неверов, урожденной мадемуазель де Келюс. Этот брак принес Гонзаго огромное состояние Келюса – Засова, который уже перешел в мир иной, чтобы там соединиться с обеими своими женами. Если читатель удивится этому браку, то предложу ему вспомнить о печальной участи обитательниц уединенного замка Келюса. Две женщины умерло там от тоски и одиночества. Да. Что и говорить, достопочтенный Засов для достижения цели всегда действовал напрямик, не считаясь ни с чем и ни с кем, тем паче с женщинами. Принца Гонзаго в сравнении с Келюсом можно назвать образцом обходительности. Вот уже восемнадцать лет, как вдова Невера стала мадам Гонзаго. За это время она ни разу не сняла с себя траур. Не сняла даже тогда, когда по воле отца отправилась с Гонзаго под венец.

Когда в ночь после венчания принц вошел в спальню жены, она, лежа на постели, одной рукой указала ему на дверь, а другой приставила к своей груди кинжал.

– Я живу только ради дочери Невера, – сказала она. – Но моя способность к самопожертвованию не безгранична. Если вы сделаете еще хотя бы шаг, то я отправлюсь дожидаться дочери туда, где ждет ее отец.

Гонзаго жена была нужна только, чтобы сделаться совладельцем богатств маркиза де Келюса.

Почтительно поклонившись, он покинул спальню.

С той поры в присутствии супруга из уст принцессы никогда не слетало ни слова. Он с ней держался предупредительно, галантно, ласково. Она оставалась холодна и нема. Каждый день перед завтраком Гонзаго отправлял к жене с соответствующим сообщением своего управляющего. Он никогда не садился за стол, не исполнивший этой формальности, – настоящий синьор, что и говорить, – и всякий раз первая камеристка принцессы докладывала, что госпожа нездорова и просит господина принца разрешить ей не выходить к столу. И так 365 раз в году в течение 18 лет. Гонзаго не упускал случая, чтобы в любом разговоре так или иначе, с неизменным уважением упомянуть имя супруги. Для это он пользовался фразами вроде: «Госпожа принцесса мне сказала», или «Я сказал госпоже принцессе». Конечно, свет не настолько глуп, насколько это многим бы хотелось. Впрочем, он порой почему-то таковым притворяется. Видимо ему, (свету), тоже по душе иногда сыграть шута на потеху сильных духом. Гонзаго как раз и был одним из таких сильных, своенравных, хладнокровных, уверенно шагающих к цели людей. Его несколько театральные манеры несли печать элегантной свойственной многим итальянцам гордыни. Он никогда не обманывал без необходимости, но если приходилось, то лгал с наглостью, граничащей с героизмом. И, не взирая на то, что, по сути, являлся прожженным придворным повесой, каждое его слово произнесенное на людях было исполнено подкупающего достоинства. Регент называл его своим лучшим другом. Многие знали, сколько принц приложил усилий, чтобы отыскать дочь несчастного Невера, третьего Филиппа, некогда тоже бывшего близким другом регента. Поиски не принесли результатов. Но поскольку наряду с тем не был установлен и факт ее смерти, то Гонзаго предназначалась роль опекуна ребенка, (которого возможно уже не было в живых), и в этом качестве он пользовался доходами от имущества Неверов. Если бы подтвердилось предположение, что Аврора младшая мертва, принц сделался бы законным наследником всего состояния герцога де Невера. Однако пока его вдова, хотя и вышла по воле отца замуж за принца, в вопросах, связанных с интересами дочери проявляла непоколебимую твердость. Вступая в брак с Гонзаго, она публично заявила, что делает это, лишь подчиняясь отцу, и при условии, что всегда будет себя считать вдовой Невера, не снимать по нему траур, и что дочь Невера, судьба которой неизвестна, будет вписана в брачный контракт. Гонзаго оказался достаточно неглупым, чтобы принять все эти условия. В течение 18 лет он, так же как и принцесса, неустанно разыскивал ее дочь. Правда, при этом им руководили мотивы, как уже нам ясно, совершенно иные. Как бы там ни было, до сих от хотя бы напасть на след младшей Авроры никому не удалось.

В конце этого лета Гонзаго впервые отважился заговорить о том, что пора бы собрать семейный совет, для того чтобы урегулировать все финансовые, а также связанные с наследством Невера вопросы. Но пока, как говорится, не доходили руки, – ведь он был очень богатым, преуспевающим, а значит и очень занятым неотложными делами хозяином.

Вот и сегодня все эти рабочие, которых мы недавно видели входившими во двор бывшего дворца Неверов, прибыли по вызову Гонзаго. Плотникам, столярам, каменщикам, землекопам, слесарям предстояло переделать дворец и примыкавший к нему с тыла сад, – одним словом, поставить все с ног на голову. Это было великолепное, удивительное сооружение жилищной архитектуры. Не зря когда-то Меркёр, затем Неверы, а после них и сам Гонзаго не жалели сил и средств, чтобы сделать его еще краше. Оно состояло из трех жилых корпусов: главного и двух крыльев, на уровне первого этажа обрамленных по всему периметру пирамидальными аркадами несущими в форме буквы «П» беломраморный портик, над которым, образуя второй этаж, тянулась галерея, украшенная изящными лепными узорами, – свидетельство изысканной роскоши, которая могла бы заставить устыдиться ажурные гирлянды дворца Клюни и начисто превосходила красоту фризов дворца де ла Треймуль. Три главные двери, расположенные по центру и обрамленные одной большой пирамидальной аркой обычно держались открытыми, и в их проемы можно было видеть восстановленные Гонзаго в флорентийской манере внутренние перестили. Они состояли из потрясающих взор колонн красного мрамора, установленных на массивных прямоугольных цоколях, по углам которых в вальяжных позах застыли каменные львы, и увенчанных вверху капителями, украшенными причудливым узором из розовых кустов и запутавшихся в них змей. Над фасадной галереей возвышался главный жилой корпус. По бокам широкого и высокого портала с регулярными промежутками располагались в два яруса окна. В крыльях же здания, хотя они имели ту же высоту, что и главный корпус, окна были установлены в один ярус. Зато все они были спаренными и в два раза выше. Каждое крыло венчала отдельная четырехгранная островерхая покрытая жестью крыша. Непосредственно под ней находились уютные мансарды, где обитала многочисленная прислуга. Главный корпус имел двухскатную крышу. Причем ее передний откос был прорезан чопорным белокаменным бельведером, который словно несли на руках три мраморных сирены, чьи рыбьи хвосты обвивали и скрывали его пьедестал.

Вот так выглядел этот маленький шедевр готического искусства, истинное сокровище резьбы по камню. Ухоженный постоянно поддерживаемый в идеальном состоянии интерьер ничуть не уступал внешнему великолепию.

Гонзаго был не только богачом, но и человеком, обладавшим отменным вкусом.

Самым старинным во всем сооружении считался задний фасад. Он был возведен не позднее пятнадцатого столетия. С этой стороны здание выдвигало широкий массивный портик, подпираемый круглыми гранитными колоннами в итальянском стиле, как это делают во многих монастырях. Вдоль основного корпуса на уровне второго этажа шел выложенный мрамором балкон. С задней же стороны к дому примыкал старый тенистый сад; его аллеи во многих местах украшали мраморные и гипсовые скульптуры. Сад имел узорную чугунную ограду. С востока она шла вдоль улицы Кенкампуа, с юга по Орби лё Бушер и, наконец, западную часть сада ограничивала улица Сэн Дени. Во всем Париже невозможно было сыскать дворец, великолепнее этого. Что же вдруг заставило надменного эстета Гонзаго по своей воле нарушить эту красоту?

Попробуем разобраться.

Однажды, после ужина пребывая в благодушном настроении, регент предоставил принцу де Кариньяну разрешение учредить в своем дворце крупную биржевую контору. Эта милость на многих подействовала, как землетрясение. Поползли слухи, что отныне мсьё де Кариньян способен де наложить вето на любую сделку по акциям, если она произведена не в его доме. Гонзаго, разумеется, взревновал. Чтобы его утешить регент после очередного ужина наградил Гонзаго исключительным правом производить в своем дворце прямой обмен акций на товары. Вот уж поистине королевский подарок! Он сулил золотые горы.

Но нужно было, прежде всего, освободить место для всех желающих. Потому что все желающие вести торги согласны были платить за место и платить очень много. На следующий день после того, как Гонзаго принял решение сдать внаем все возможные площади и помещения всего дворца, сюда прибыла армия разрушителей. Начали с сада. Во – первых – скульптуры. Они занимают место и не платят ни су. Скульптуры убрали. Затем деревья. Эти тоже ничего не платят, но отнимают пространство. Их вырубили.

В увешанной гобеленами спальне второго этажа у окна замерла одетая в траур женщина и печально глядела на работу разрушителей. Она была очень красива, но так бледна, что рабочие, заметив ее со двора через стекло, могли подумать, что на них из покоев взирает привидение. Кто – кто кому-то пояснил, что это вдова герцога де Невера жена принца Гонзаго. Она долго неподвижно стояла, напоминая недавно снесенные изваяния. Перед ее окном рос огромный вяз. Наверное, ему было более ста лет. В его листве по утрам и летом и зимой пели с птицы. Когда ветвистый великан под ударами топора рухнул, женщина в трауре задернула тяжелые шторы, и больше ее в окне не видели. Дальше закипела работа, напоминавшая светопреставление: везде рубили, пилили, долбили, крушили. Исчезли тенистые аллеи. На их перекрестке была розовая клумба, где в центре красовалась гигантская античная ваза. Цветы выкорчевали, землю распахали граблями, а вазу оттащили на мебельный склад. Все это занимало место. А место стоило денег, и притом больших, прошу не забывать. Теперь здесь будут выстроены деревянные бараки, которые Гонзаго сдаст внаем биржевым игрокам. Кто бы мог подумать, до каких фантастических величин поднимутся цифры, определяющие плату за наем. В этих сараях будут производиться те биржевые сделки, что нигде, кроме как на территории дворца Гонзаго осуществлять нельзя. А потому найм любой клетушки в бывшем саду будет обходиться нанимателю не дешевле чем, если бы он брал в аренду площадь внутри самого дворца. Тем же наблюдателям, которые взирали на эту разруху со скептическим недоумением, (впрочем, таких было очень немного), Гонзаго снисходительно пояснял:

– Через пять лет у меня будет два или три миллиарда. Я куплю замок Тюильри у его величества Людовика XV, который к тому времени будет королем, но королем разорившимся.

Этим утром, когда мы с вами впервые оказались во дворце, перестройка подходила к концу. Вокруг двора параллельно положению дворца в три этажа были сооружены дощатые бараки, напоминавшие не то летние загоны для свиней, не то курятники. Вестибюли главного здания тоже были переоборудованы под конторы. Сейчас строители заканчивали сколачивать деленные на узкие отсеки бараки на территории парка. Двор был переполнен нанимателями. Оно и понятно. Ведь именно на сегодня была назначена сдача в аренду площадей в «Золотом доме», как теперь окрестили дворец Гонзаго. Сегодня ворота были широко открыты для всех. Любой или почти любой мог войти во дворец. Весь первый этаж и второй за исключением личных апартаментов принца и принцессы ждали своих покупателей и покупательниц. От смолянистого запаха свежеструганной сосны першило в горле. Повсюду грохотали молотки и визжали пилы. Слуги очумело носились взад – вперед, не зная кого слушать. Покупатели нервничали и дергались, словно умалишенные.

На главном крыльце над толпой стоявших на ступеньку ниже будущих биржевых маклеров, возвышался облаченный в шелка и бархат аристократ. Его подбородок подпирало пышное белоснежное жабо восьмерками, на каждом пальце сверкали драгоценными камнями перстни. На шее повисла массивная золотая цепь. Это был Пейроль, доверенное лицо, личный советник и фактотум хозяина дома. Он не сильно постарел. Такой же поджарый, сухой, немного сутулый. Теперь он, правда, не щурился, – с возрастом близорукость исчезла. Большие пронзительные, словно выслеживающие жертву глаза. У него давно уже есть свои почитатели и лизоблюды. Он их заслужил. Ведь Пейроль весьма богатый человек. Гонзаго щедро ему платит.

Часов около девяти, когда людской наплыв немного поредел, (что поделаешь, даже усердные биржевые маклеры иногда нуждаются в коротком перерыве, чтобы утолить голод), через парадные ворота на некотором расстоянии один за другим во двор вошли два человека, чья наружность совершенно не походила на внешность финансистов. Хотя вход был свободным, казалось, оба они чувствовали себя здесь не в своей тарелке. Первый пытался растерянность спрятать за нарочитой развязностью, другой, напротив, старался держаться как можно скромнее. На поясах у обоих в такт походке телепались шпаги, те самые длинные клинки, по которым за версту можно узнать профессионального мастера шпаги. Следует отметить, что после смерти Людовика XIV эта профессия вышла из моды. Регентство искоренило наемных убийц. Теперь если в высших кругах кого-нибудь и убивали, то это происходило не на открытой дуэли, а при помощи каких-нибудь ухищрений: например подсыпался яд в еду, одежду и т. п., – моральный прогресс, как видите, налицо.

Вновь прибывшие втиснулись в толпу. Первый усердно распихивал всех локтями, второй, наоборот, струился юрким ручейком, каким-то чудом ухитряясь продвигаться через толпу, ни с кем, ни приходя в соприкасание. Бравый наглец, попиравший дырявыми локтями, окружавшие его новые кафтаны и камзолы, имел внушительные завитые кверху усы; на голове его сидела потерявшая форму фетровая шляпа, она съехала так низко, что почти закрыла ему глаза. Его широкие плечи и слегка выпиравший живот покрывал кожаный кафтан – безрукавка. На нем были штаны, изначальный цвет которых определить уже было невозможно. Ржавая рапира во время ходьбы задирала полу наброшенного поверх всего плаща, наверное, с плеча самого дона Сезара де Базана, из чего мы справедливо заключим, что наш герой прибыл из Мадрида. У второго же, того что вел себя смиренно, шляпа была совсем без полей, – она прикрывала ему голову, как гасильник свечу. Под его длинным носом очень неуверенно пробивались на поверхность несколько белесых волосинок, которые видимо, надлежало почитать усами. Очень поношенный, на груди вместо пуговиц скрепленный кожаными штрипками кафтан, заплатка на заплатке штаны, сапоги с полуоторванными подметками, – вот и весь его наряд. Конечно, к такому одеянию куда больше пришлась бы подстать висящая на поясе чернильница, нежели шпага. И все – таки у него была шпага, которая словно подражая робким манерам хозяина, так же застенчиво шлепала его во время ходьбы по лодыжкам.

Перейдя двор, два молодца почти одновременно оказались перед дверью главного вестибюля; и, взглянув друг на друга краем глаза, каждый о другом, подумал одно и тоже:

– Нет, этому оборванцу, золотой дом не продадут.

Глава 2. Два призрака

И оба были правы. Если бы достославные Робер Макар и Бертран, нарядившись в костюмы мастеров шпаги времен Людовика XIV, проделали долгое, изнуряющее, полное опасностей, лишений, голода, столкновений с грабителями и прочих невзгод путешествие, они имели бы такой же жалкий, обшарпанный вид. Макар с нескрываемым сочувствием взирал на своего коллегу, который поднял до подбородка воротник, тщетно пытаясь скрыть отсутствие рубашки.

– Совсем дошел до ручки несчастный, – подумал он.

В свою очередь Бертран, плохо видевший лицо неизвестного собрата из-за его густых давно нечесаных косм, с искренним состраданием заключил.

– Этот бедолага позорит имя христианина. Горько сознавать, что человек, носящий шпагу, мог так опуститься. Уж я то, по крайней мере, выгляжу в границах приличия.

И он не без гордости окинул взглядом свое тряпье.

А Макар тем временем подумал:

– Я то, хотя бы, не вызываю к себе жалости, – и горделиво расправил плечи.

На пороге вестибюля появился с наглой, как и подобает, физиономией лакей.

Двое прибывших в унисон подумали:

– Конечно, этого бедолагу лакей не пропустит.

Макар подошел к дверям первый. Выпятив грудь и держа руку на эфесе шпаги, он надменно произнес:

– Я пришел покупать, оболтус!

– Покупать что? – лакей не расслышал последнего слова.

– Что мне понравится, охламон. Посмотри на меня хорошенько. Я друг твоего хозяина и чертовски богат. Усек?

Он взял лакея за ухо и оттащив его в сторону, уверенно прошел в здание. Когда лакей, потирая ухо, вернулся к дверям, перед ним предстал Бертран, с изысканной учтивостью взметнувший свою бесполую, похожую на детский горшок шляпу.

– Миленький мой, – Бертран доверительно понизил голос. – Я друг твоего хозяина, пришел к нему по вопросу… финансов.

Еще не вполне опомнившийся после общения с предыдущим посетителем лакей пропустил в дом и второго. Макар уже прошел в залу и, свысока поглядывая на обстановку, рассуждал:

– Да уж, славненько, видать, здесь живется!

Вошедший следом Бертран восхищенно пробормотал:

– А ведь мсьё Гонзаго совсем неплохо устроился. Совсем не плохо, хоть и итальянец!

Посетители находились в разных концах залы. Макар заметил Бертрана.

– Надо же! – недоумевал он. – Этого малого пропустили? Удивительно. Пресвятая сила! До чего же он страшон.

И Макар разразился смехом.

– Неужели сей оборванец, надо мой смеется? – опешил Бертран. – Кто бы поверил?

И он, придерживая бока, тоже засмеялся.

– Бесподобный чудак!

Заметив его смех, Макар подумал:

– Нет, тут что-то не так. Может быть, этот прохвост уже успел в темном переулке кого-нибудь обчистить, и теперь в его карманах звенят экю. Черт возьми, не худо бы с ним познакомиться!

– Как знать, – думал в эти мгновения Бертран. – Сегодня здесь можно встретить кого угодно. Нельзя судить по одежке. А что, если этот здоровяк кого-то вчера укокошил, и его мошну теперь распирают луидоры. Надо бы его немного прощупать.

К Бертрану приблизился Макар.

– Мое вам почтение! – сказал он, с достоинством кивнув головой.

– Мое почтение, мсьё! – почти одновременно с ним произнес Бертран и отвесил глубокий до пола поклон, после чего оба, как сжатая пружина, распрямились. Южный акцент Макара потряс Бертрана, в то время как тут его гундосого, будто помеченного хроническим насморком выговора в свою очередь задрожал Макар. Задрожал всем телом от головы до пят.

– Силы небесные! Возможно ли? Неужели это ты, милый плутишка Паспуаль?

– Господи, Твоя воля! Кокардас! Кок – к – к – ардас… Мла – а – адший! – заикаясь от нахлынувших чувств, произнес нормандец, и его глаза по обыкновению увлажнились. – Не могу поверить такому счастью! Неужели это, ты, ты, дорогой мэтр?

– Как видишь, собственной персоной и со всеми, как говорится, потрохами. Ах ты, крапленый туз, да обними же меня, дружище!

Он широко распахнул свои огромные руки. Паспуаль кинулся к старому другу и оба застыли в объятиях, напоминая две большие кучи тряпья. Их чувства были глубоки и искренни.

– Ну, хватит же! – сказал, наконец гасконец. – Подумать только, я опять слышу твой голос, мой милый шалопай!

– Девятнадцать лет разлуки! Не шутка, – бормотал Паспуаль, вытирая глаза рукавом.

– Святые угодники! – воскликнул гасконец. – Как ты обнищал. У тебя даже нет носового платка, неряха!

– Должно быть в проклятой толчее его у меня украли, – не моргнув глазом сымпровизировал Паспуаль. Кокардас порылся в своих карманах и, конечно, ничего там не найдя, с напускным возмущением заметил:

– Эх, серп им в жатву, этот мир просто кишит ворюгами. Эка незадача, мой любезный. Да. Девятнадцать лет! Как молоды были мы с тобой тогда!

– Не говори, возраст для безумств любви! А знаешь, в душе я по – прежнему молод!

– А я как и тогда так же лихо выпиваю.

Они помолчали, пристально глядя друг другу в глаза.

– Увы, дорогой мэтр Кокардас, – нарушил молчание Паспуаль, – прошедшие годы не пошли тебе на пользу.

– Честно говоря, старина Паспуаль, – ответил гасконец, в жилах которого к тому же пульсировала и кровь провансальца, – мне грустно это видеть, но ты еще больше подурнел.

Паспуаль, озарясь загадочной улыбкой, в которой одновременно читались скромность и гордость, ответил:

– Женщины думают иначе. Впрочем, не смотря на возраст, ты прекрасно выглядишь, все тот же твердый шаг, косая сажень в плечах, грудь колесом, живой взгляд. Только что тебя увидев, я подумал: «Черт побери, вот настоящий благородный господин!»

– То же самое подумал о тебе и я! – не на йоту не смутившись, заверил приятеля Кокардас.

– Это все благодаря женщинам! – зарделся польщенный нормандец. – Ты просто не представляешь, до чего благотворно они на меня влияют.

– Чем же ты, мой голубчик, занимался все время после… после того дела?

– После того… в траншеях замка Келюса? – повторил Паспуаль, и голос его задрожал. – Эх, лучше об этом не говорить. У меня перед глазами до сих пор горит взгляд Маленького Парижанина.

– Точно. Его глаза сверкали таким гневом, что казалось, озаряют ночную тьму.

– Как он со всеми расправился!

– Пресвятая сила! Какой град ударов, просто загляденье! Когда я думаю о той ночи, то чем дальше, тем больше осознаю, что нам следовало тогда бросить деньги в лицо Пейроля и стать на защиту Лагардера, так нам должна была повелеть честь мастера шпаги. Невер был бы сейчас жив! Но, видать, не судьба!

– Конечно, – тяжело вздохнул Паспуаль. – Именно так мы и должны были поступить.

– Не надевать тупые наконечники на шпаги, а грудью встать на защиту Лагардера, нашего лучшего воспитанника.

– А потом и нашего учителя! – дополнил Паспуаль, невольно снимая с почтением шляпу.

Гасконец с чувством пожал своему товарищу руку, и оба замолчали.

– Теперь поздно сокрушаться, – произнес, наконец, Кокардас. – Что упало, то пропало. Не знаю, как сложилась жизнь у тебя, мой дорогой, но у меня, если говорить честно, – неважно. Когда по нам стали палить из карабинов архаровцы Каррига, я через баню проник в замок, а ты куда-то исчез. Пейроль не взял нас, как накануне обещал, на службу к Гонзаго, а на следующий день всех отпустил, пояснив это тем, что наше пребывание в стране усилит подозрения против Принца, которые уже тогда у многих начали возникать. Пейроль кое-что нам еще заплатил, (меньше, конечно, чем обещал), и мы разбежались, кто куда. Перейдя границу Франции, я долго пытался набрести на твой след, – и все – безуспешно, как тебе известно. Сначала я прибыл в Памплону, затем в Бургос, потом в Саламанку, наконец, добрался до Мадрида.

– Испания дивная страна! – мечтательно заметил Паспуаль.

– Да перестань ты! Что там хорошего? Вместо благородной шпаги, повсюду сверкает разбойничий кинжал. Точно так же, как, увы, и в Италии. Вот там действительно благословенный край. Если бы не варварский обычай вести бой ножами, Италия была бы настоящим земным раем. Ну, хорошо. Короче, из Мадрида я перебрался в Толедо, из Толедо в Квидад – Реаль, потом Кастилью; – там мне пришлось поиметь несколько пренеприятнейших столкновений с местными алькальдами, после чего я ушел в Валенсию. Крапленый туз! Вот уж поистине роскошного вина попил я на Мальорке и в Сегрбе. Оттуда перекочевал в Каталонию, (меня нанял на службу один отставной офицер, он с моей помощью избавился от своего кузена). Тоже, скажу тебе, забавный край, – эта испанская провинция Каталония. На дорогах Тортозы, Таррагоны и Барселоны встречается много благородных господ, но у всех длинные клинки и тощие кошельки. В конце концов, поняв, что в моих карманах больше не осталось мараведи, я пересек Пиренеи в обратную сторону. Потянуло, понимаешь, на Родину. Вот вкратце и все, голубчик.

Гасконец вывернул свои дырявые карманы и показал брату Паспуалю их удручающую пустоту.

– Ну а ты-то как, рыбка моя?

– Я? – ответил нормандец, – улепетывал от кавалеристов Каррига до самого Баньер де Лушона. Поначалу я тоже намеревался попасть в Испанию, но повстречался с одним бенедиктинским священником, который, прельстясь моей благообразной внешностью, решил взять меня к себе на службу. Он направлялся в город Кель на Рейне, куда хотел доставить свои немалые сбережения в пользу общины бенедиктинцев. Я должен был нести его свертки и чемодан. Поначалу мы с ним двигались по одной дороге. Но потом получилось так, что я пошел своей собственной дорогой.

– А его багаж и деньги, небось, остались с тобой?

В ответ брат Паспуаль потупил взор и густо покраснел.

– Ты неисправимый плут, – с нежностью заключил гасконец.

– Ну, значит, добрался я до Германии. Вот уж где настоящий разбойничий вертеп. Ты говоришь, в Испании и Италии в моде кинжалы. Они хотя бы из металла, – и то хорошо. Немцы же дерутся пивными кружками. В Майенсе хозяйка гостиницы, где я остановился мало – помалу, освободила меня от дукатов бенедектинца. Она была так нежна и очень меня любила. И это, заметь, при живом-то муже! Ах, черт возьми, – прервал рассказ нормандец, – ну почему я так нравлюсь женщинам? Если бы не они, я давно бы уже имел свой домик в деревне, где было бы мне место в старости приклонить голову, маленький садик, с усеянными маргаритками лужайками. Поблизости журчит речушка. На берегу стоит моя мельница…

– А мельницей управляет розовощекая мельничиха, – вставил гасконец. – Ты по – прежнему горяч, как раскаленный металл.

Паспуаль с силой ударил себя кулаком в грудь.

– Проклятая страсть! – воскликнул он, молитвенно воздевая взгляд к небесам. – Она не дает человеку жить, мешает сколотить хоть немного денег на черный день!

Сформулировав свое философское кредо брат Паспуаль продолжал:

– Я, как и ты, бродил из города в город. Преподавал фехтование. При этом ни одного способного ученика. Скучная страна: все какие-то сытые, глупые, завистливые. Бездарные, ничего кроме луны, не способные воспеть поэты. В костелах не поют мессы, женщины… Впрочем о женщинах не буду, хотя их чары постоянно совращают меня с истинного пути и губят мою карьеру; наконец эта жесткая говядина, которую не разгрызть даже моими зубами; а вместо ароматного вина какая-то горько кислая пена, которую они называют пивом.

– Крапленый туз! – с решимостью произнес Кокардас. – Никогда не поеду в эту пакостную страну.

– Я побывал, – заканчивал рассказ брат Паспуаль, – в Кельне, Франкфурте, Вене, Берлине, Мюнхене и в разных других городах. Потом, как и ты, затосковал по родине, пересек Фландрию и вот, как видишь, здесь.

– Да здравствует Франция! – воскликнул Кокардас. – Нет на свете страны лучше нашей Франции, мой милый!

– Благородная страна!

– Родина лучших вин!

– Земля любви!

Немного успокоившись после патриотического дуэта, брат Паспуаль серьезно спросил:

– Но только ли отсутствие мараведи вкупе с тоской по родине заставили тебя пересечь обратно границу, любезный мой мэтр?

– А ты, сам-то, почему вернулся? Неужели только из-за ностальгии по Парижу? – вопросом на вопрос отозвался гасконец.

Паспуаль отрицательно покачал головой, а Кокардас удрученно опустил глаза.

– Есть и другая причина, – после короткого молчания пояснил он. – Однажды вечером на перекрестке улиц я лицом к лицу натолкнулся… угадай на кого?

– Понимаю, – Паспуаль побледнел. – Такая же встреча произошла и у меня в Брюсселе, после чего я бегом покинул бельгийскую столицу.

– Увидев его лицо, милый мой, я понял что в Каталонии мне больше делать ничего. Ничего не попишешь, дружок. В конце концов уступить дорогу Лагардеру не позорно!

– Не только не позорно, мэтр, но и в высшей степени благоразумно! Ты помнишь слова Лагардера тогда на дне траншеи у Келюса? – нормандец невольно понизил голос.

– Конечно, помню, – ответил гасконец. – Он сказал: «Все вы умрете от моей руки!»

– Так вот, уже началось. Нас в траншее было девять, если учитывать Лоррена, командира дезертиров. О его людях я не говорю.

– Девять прекрасных мастеров клинка, – задумчиво произнес Кокардас. – В конце боя они все остались на дне траншеи, – избитые, раненые, изуродованные, – но живые.

– Именно, так. И вот по прошествии лет первым покинули этот мир Штаупиц и Лоррен. Не смотря на угрюмый мужланский вид, Штаупиц имел семью. Лоррен, в прошлом человек военный, и испанский король пожаловал ему должность командира полка. Однажды Штаупица нашли мертвым под стеной его собственного дома в Нюрнберге. В его голове во лбу посредине было отверстие от шпаги, – и брат Паспуаль показал на себе соответствующее место.

Невольно повторив за нормандцем указующий жест, Кокардас подхватил:

– Полковник Лоррен умер в Неаполе, сраженный ударом клинка в лоб как раз между глазами. Те, кто знают и помнят страшную ночь в траншее, должны понять, что этот удар шпагой в середину лба – знак мести, о которой было объявлено.

– Все участники нападения на Невера разбрелись в разные стороны и в конце концов неплохо устроились, – вел дальше Паспуаль, – господин Гонзаго не обошел своей милостью никого, кроме нас с тобой. Пинто женился в Турине, Матадор открыл школу фехтования в Шотландии, Жоёль де Жюган, купив титул графа, поселился где-то в Нижней Бретони.

– Так, так, – подтвердил Кокардас. – Они были беззаботны и беспечны. А потом Пинто был убит в Турине, а Матадор в Глазго.

– Жоёля де Жюгана порешили в Морле, – продолжал брат Паспуаль, – и все, все убиты одним приемом.

– Удар Невера!

– Грозный удар Невера!

Они помолчали.

Кокардас тыльной стороной ладони откинул назад шляпу, чтобы утереть со лба пот.

– Остается Фаёнца, – вновь заговорил он.

– И Сальдань, – прибавил брат Паспуаль.

– Гонзаго этих двоих наградил особо щедро. Фаёнца получил дворянский титул «шевалье».

– А Сальдань – барона. Но придет и их черед.

– Рано и поздно, – пробормотал гасконец, – придет и наш с тобой.

– И наш тоже, – повторил, дрожа, Паспуаль.

Кокардас вдруг распрямился.

– И все – таки, – решительно произнес он. – Знаешь что? Когда, сраженный его справедливым возмездием, я с дыркой во лбу упаду на землю, если Всевышний оставит мне немного сил, я скажу Лагардеру, как когда-то: «Эй, малыш, ну протяни же мне руку, и чтобы я со спокойной душой протянул ноги, прости старого Кокардаса!» Господи, Твоя воля! Больше мне ничего не надо.

В глазах Паспуаля появились слезы и он сказал:

– Я тоже буду умолять его о прощении, но постараюсь сделать это чуть раньше, чем он нанесет мне свой страшный удар.

– Что ж, в добрый час, дружок! Как бы то ни было, пока что дорога во Францию для Лагардера закрыта. По крайней мере, в Париже его нет.

– Конечно, нет, – повторил нормандец не очень уверенно.

– На худой конец, на всем свете здесь как раз то место, где менее всего можно опасаться его встретить. Поэтому я сюда и пришел.

– Я – тоже.

– Кроме того, не мешает напомнить о себе принцу Гонзаго.

– По-моему, он нам кое-что задолжал.

– Сальдань и Фаёнца могут нам составить протекцию.

– И мы сделаемся такими же сиятельными синьорами как они.

– Конечно, дружок, мы с тобой будем шикарными аристократами.

Гасконец снял шляпу и, будто шутя, виртуозно исполнил перед другом приветственный реверанс, в ответ на что, нормандец серьезно заметил:

– Я умею достойно носить костюм дворянина.

– Когда я постучал в новый дом Фаёнца, – перевел на другое Кокардас, – слуга мне доложил: «Господин шевалье, утомился и сейчас отдыхает». Каково? – Кокардас подернул плечами, – «Господин шевалье», видите ли, «отдыхает». Ведь было же время, когда он стелился передо мной, так трава!

– А когда я пришел к Сальданю, – поведал в свою очередь Паспуаль, – выряженный, как король, метрдотель, окинув меня презрительным взглядом сообщил: «Господин барон не принимает».

– Серп им в жатву! – ухмыльнулся Кокардас. – Когда мы с тобой обзаведемся настоящими лакеями, я возьму такого надменного, какие бывают только у палачей!

– Эх, – вздохнул Паспуаль, – иметь хотя бы горничную!

– Эх, крапленый туз! Все придет в свое время, мой дорогой. Если я верно понял, ты еще не виделся с мсьё де Пейролем?

– Я хочу встретиться лично с принцем.

– Говорят, он очень богат. Будто у него миллионы!

– Миллиарды! Дворец, где мы с тобой находимся, называют золотой дом. Так-то. Знаешь, дорогой мэтр, я – не гордый: если мне представится возможность, я не прочь сделаться финансистом.

– Фу, какая гадость! От тебя ли, истого мастера клинка я это слышу?

Последние слова мэтра Кокардаса Младшего вырвались у него из глубины души. Но, быстро взяв себя в руки он тут же прибавил:

– Грустно, конечно. Но что поделаешь? Если правда то, что здесь можно сколотить состояние, голубчик, …то…

– Еще какая правда! – с пылом воскликнул Паспуаль. – Ты просто еще ничего не знаешь!

– Да нет, кое-что слышал, но, видишь ли, я уже вышел из возраста, когда верят в сказочные чудеса.

– Тут не сказки, мэтр. Однако, настоящие чудеса, и им нельзя не верить. Ты что-нибудь слыхал о горбуне с улицы Кенкампуа?

– О том, что профессор предлагает свой горб в виде пюпитра при подписании сделок?

– Да, предлагает, но не бесплатно. Он его сдает в аренду, и за два года, таким образом, приобрел, если верить слухам, полтора миллиона ливров.

– Веселенькая байка! – захохотал гасконец.

– Разумеется, не грустная, так как теперь он намеревается жениться на графине.

– Полтора миллиона с одного горба! Боже Всемогущий!

– Друг мой, – с жаром заговорил Паспуаль. – Скитаясь у черта на рогах, мы потеряли лучшие годы нашей жизни. Но теперь настал наш звездный час. Понимаешь, перед нами несметные сокровища, – и требуется лишь наклониться, чтобы их поднять. Завтра луидоры превратятся в ничто, – их место займут кредитные билеты. По дороге сюда я видел, как мальчишки играют в бушон, для фишек используя монеты в шесть ливров.

Кокардас облизал пересохшие губы.

– Ну и дела, – с досадой заметил он. – Во времена молочных рек с кисельными берегами, кто оценит искусство настоящего мастера клинка, владеющего точным виртуозным ударом? Серп им в жатву!

Он расправил грудь и топнул ногой так, что по зале прокатилось эхо. Паспуаль зажмурился.

– Не шуми же так! Слышишь? Сюда, кажется, идут. – И, припав к уху старого друга, прибавил шепотом:

– Думаю, что наше мастерство, еще кое-что будет стоить, и, смею надеяться, стоить немало. Но об этом можно узнать только от самого мсьё де Гонзаго.

Глава 3. Торги

Зала, где после долгой разлуки произошла счастливая встреча двух старых друзей, занимала центральную часть интерьера главного корпуса особняка Гонзаго. Затянутые тяжелыми шторами голландского сукна окна выходили на узкий огражденный решеткой газон. Принц решил его не разрушать и отныне называть: «собственный сад госпожи принцессы». В отличие от других комнат второго и первого этажей, где сейчас полным ходом шла перестройка, тут пока что все осталось нетронутым. Просторное величественное помещение, обставленное добротной, но строгой мебелью представляло не только место для балов и развлечений. Рядом с облицованным русским малахитом камином возвышались укрытые длинноворсными турецкими коврами подмостки, вроде тех, что устанавливаются в залах судебных заседаний государственного значения. Так оно и было. В разные эпохи по торжественным случаям здесь собирались вместе со своими родственниками главы таких знаменитых фамилий как: Лотарринги, Шеврё, Жуайо, Омали, Эльбёфы, Неверы, Меркёры, Мейены и Гизы. И лишь, благодаря возникшему в последние дни по меркантильным причинам хаосу во дворце, нашим бродягам удалось сюда проникнуть. Как бы то ни было, оказавшись в доме Гонзаго, они могли чувствовать себя здесь, по крайней мере, еще в течение суток, в большей безопасности, чем где бы то ни было. Сегодня тут должен был состояться важный семейный совет, и лишь с завтрашнего дня зала переходила в распоряжение строителей, которым было поручено перекроить пространство, соорудив необходимые для коммерческих операций огражденные дощатыми перегородками каморки.

– Скажи, – дождавшись, пока шаги в коридоре утихли, произнес Кокардас. – Когда ты увидел в Брюсселе Лагардера, он был один?

– Нет, не один, – ответил брат Паспуаль. – А когда по дороге в Барселону его увидел ты…?

– И тогда он был не один.

– С кем же?

– С какой-то девушкой.

– Красивой?

– Очень красивой.

– Удивительно! Во Фландрии он тоже был с девушкой, необыкновенно красивой. Кстати, как выглядела та, что ты видел с ним в Испании, – во что одета?

– Как выглядела? Во что одета? Обворожительная испанская гитана. А твоя?

– Скромная, тихая, прекрасная, как ангел небесный, благородная барышня.

– Удивительно! – в свою очередь изумился Кокардас. – А возраст? Сколько ей на вид было лет?

– Наверное, столько же, сколько было бы ребенку, которого в ту с ночь он унес.

– И гиганта того же возраста… Знаешь, о чем я вдруг подумал, когда только что ты и я прикидывали в уме имена кандидатов в покойники, мы назвали нас с тобой, потом шевалье Фаёнца и барона Сальданя, но почему-то не учли принца Гонзаго и его подручного Пейроля.

В это время раскрылась здесь из вестибюля, и Паспуаль, быстро прошептав в ответ:

– Поживем – увидим, – затих.

В зале появились облаченный в длинную ливрею метрдотель, а за ним двое мастеров с линейками и мелками. Вошедшие были настолько заняты своим делом, что даже не взглянули в сторону наших знакомых, и те, вспрыгнув на невысокий подоконник, успели укрыться за шторой.

– Поживее, пожалуйста! – давал распоряжение рабочим метрдотель. – Всю площадь нужно расчертить на равные участки по четыре квадратных фута. И поторопитесь, чтобы завтра, а еще лучше, сегодня можно было приступить к работе.

Мастера немедленно взялись за дело. Один замерял и прижимал к полу линейку, второй по ней чертил мелом и затем по центру квадрата ставил номер. Первая очерченная клетка имела номер 927, остальные шли в возрастающем порядке.

– Что эти черти тут чертят? – глядя в щель между шторами, спросил у товарища гасконец.

– Разве ты не понял? Каждый квадрат означает место, на котором завтра выгородят деревянную клетушку. Судя по цифрам, у принца Гонзаго уже выстроено без малого тысяча таких закутков.

– Но зачем они нужны?

– Чтобы делать золото.

Кокардас удивленно расширил глаза, и брат Паспуаль поведал ему о том грандиозном подарке, которым Филипп Орлеанский недавно наградил своего друга принца Гонзаго.

– Как? – едва не в голос воскликнул гасконец. – Каждая крошечная кабинка здесь стоит, столько же, сколько целая ферма в деревне? Просто великолепно! Надо во что бы то ни стало устроиться на службу к столь состоятельному синьору мсьё де Гонзаго!

Тем временем продолжались работы по разметке. Метрдотель был недоволен.

– Номера 935, 936, 937 у вас получились слишком большими. Не забывайте, что каждый дюйм стоит золота.

– Выходит, что эти неказистые серые ассигнации действительно чего-то стоят! – сказал Кокардас.

– Так же действительно, как и то, что золото и серебро скоро превратятся в кучу мусора.

– Плохо дело, – серьезно заметил Кокардас. – Крапленый туз! Не знаю, может быть, сегодня это старомодно, но я грешным делом всегда уважал и уважаю звенящие пистоли.

– Номер 941, – объявил метрдотель.

– Кабина будет неполной, – сказал державший мел мастер. – Всего 2,5 квадратных фута. Больше не позволяют стены.

– Достанется какому-нибудь тощему доходяге, – усмехнулся Кокардас.

– Как только здесь закончится совет, пришлите сюда столяров. Сразу же. Ясно? – показал метрдотель.

– Какой еще совет? – не понял Кокардас.

– Постараемся узнать. Когда ты в курсе всех дел, легче справится и со своими собственными.

Услышав столь взвешенное рассуждение, Кокардас ласково, как отец любимого сына, потрепал ладонью брата Паспуаля по подбородку. Лакей и разметчики ушли. Внезапно из вестибюля донесся шум приближавшейся толпы. Послышались крики:

– Мне!

– Нет, мне! Я записан раньше. Никаких привилегий!

– Это что-то новое, – прошептал гасконец. – Интересно из-за чего сыр бор?

– Не шумите! Не шумите! Спокойствие! – покрывая шум, в дверях прозвучал властный голос.

– Это мсьё де Пейроль, – сказал брат Паспуаль. – Нельзя, чтобы он нас увидел.

Они еще глубже отодвинулись в оконный проем, и пошире затянули за собой шторы.

В это время в залу входил преследуемый, а точнее стиснутый толпой конкурентов господин де Пейроль. Эти люди представляли необычный тип просителей, готовых заплатить большие деньги за ничто.

На Пейроле был роскошный по последней моде, что называется «с иголочки» костюм. Его сухощавые запястья окаймляли пышные гофрированные жабо, скрепленные сверкавшими бриллиантами запонками.

– Спокойно, спокойно, господа! – урезонивал он шумевших, обмахиваясь надушенным носовым платком, не без удовольствия ощущая свое превосходство над этими людьми. – Не надо так напирать, – соблюдайте приличия.

– Ах гад! Он просто великолепен! – прошептал гасконец.

– Да уж, умеет править бал, – согласился брат Паспуаль.

Справа и слева от Пейроля находились два, вооруженных заточенными карандашами и большими блокнотами секретаря.

– Не теряйте голову и чувство собственного достоинства, – продолжал настаивать Пейроль, с изысканной брезгливостью сбивая щелчком со складок своего воротника крупинки нюхательного табака. – Ишь как вас залихорадила жажда наживы.

И он развел руками с таким неподдельным сожалением, что укрывшиеся за шторой мастера шпаги насилу сдержали аплодисменты. Однако покупатели не желали внимать заключенному в словах Пейроля здравому смыслу.

– Мне!

– Нет. Я раньше! Моя очередь! – продолжались крики.

Горделиво распрямившись и подбоченясь фертом, Пейроль заявил:

– Господа! – установилась тишина. – Я уполномочен перед вами представить интересы его высочества принца де Гонзаго. Я управляющий его делами. Почему некоторые позволяют стоять передо мной в шляпе?

Все кроме дам, немедленно сняли головные фетры.

– Вот так-то будет лучше, – продолжал Пейроль. – А теперь, внимание, господа!

– Да замолчите же вы, наконец. Дайте послушать.

– Сами и замолчите! – переговаривались в толпе.

– Завтра в этой зале, – говорил Пейроль, – будут выстроены и сданы внаем тем из вас, кто пожелает заплатить назначенную цену, конторки для совершения коммерческих операций.

– Браво!

– Здесь последняя, пока не сданная в наем площадь. Все остальное, за исключением личных покоев их высочеств принца и принцессы, уже имеет новых хозяев. Теперь слово за вами.

Толпа опять заволновалась.

– Мне! Мне! Я записан и никому не уступлю свою очередь.

– Не толкайтесь! Как не стыдно? А еще мужчина! Никакого уважения к женщине!

Да, среди просителей были и дамы. Наверное, прабабушки нынешних неприглядных представительниц прекрасного пола, что в будние дни пополудни, пугая прохожих, толпятся у здания биржи.

– Мужлан!

– Грубиян!

– Хам!

В ход пошли ругательства покрепче и женский визг. Кто-то кому-то вцепился в волосы. Кокардас и Паспуаль чтобы увидеть потасовку немного высунулись из-за шторы.

В этот момент в стене за укрытыми коврами подмостками широко распахнулась двустворчатая дверь.

– Гонзаго! – прошептал гасконец.

– Миллиардер! – прибавил Нормандец.

И оба опять спрятались за шторой.

Действительно на подмостках в компании двух молодых аристократов появился сам Гонзаго. Не смотря на то, что его возраст приближался к пятидесяти, он по – прежнему был красив. Его высокая фигура сохранила юношескую гибкость. На лбу ни морщинки. Густая, тяжелая, немного умащенная бриллиантином черная как смоль шевелюра блестящими кольцами опускалась на воротник бархатного кафтана самого простого покроя. Роскошь наряда принца не имела ничего общего с костюмом Пейроля. Подпиравшее подбородок Гонзаго жабо само по себе стоило не меньше пятнадцати тысяч ливров. Свисавшую с шеи золотую цепочку украшали бриллианты общей стоимостью не менее миллиона, но она почти целиком укрывалась жилеткой из ослепительно белого сатина.

Двое сопровождавших принца господ: его кузен по линии Неверов повеса Шаверни и Навай младший пудрились и украшали лица рисованными мушками. Это были очаровательные молодые люди, – немного женоподобные, немного развязные. Невзирая на ранний час, они были уже навеселе, успев изрядно хлебнуть шампанского. Свои шелка и бархат они носили с очаровательной небрежностью. Навай был лет двадцати пяти, маркизу де Шаверни, недавно исполнилось девятнадцать. Увидев собравшуюся в зале толпу, они, на мгновение раскрыв рты, застыли, а затем разразились веселым смехом.

– Господа, господа! – призывал Пейроль, снимая шляпу. – Проявим уважение к мсьё принцу!

Разгоряченная, готовая уже было вступить друг с другом в рукопашную толпа покупателей мгновенно, как по мановению волшебной палочки успокоилась. Все кандидаты в наниматели будущих контор одним движением склонили головы, а дамы шаркнули ножками в приветственном реверансе. Гонзаго чуть заметно кивнул всем рукой и обратился к своему управляющему.

– Поторопитесь, Пейроль. Скоро эта зала мне понадобится.

– Какие очаровашки! – произнес сквозь смех юный Шаверни, в упор лорнируя толпу.

– Они просто прелесть! – поддержал его Навай, у которого от смеха выступили слезы.

Пейроль приблизился к Гонзаго и, понизив голос, доложил:

– Они созрели, доведены до белого каления, – заплатят, сколько бы с них не потребовали.

– А почему бы не начать торги! – воскликнул Шаверни. – Вот уж, полагаю, будет забавно!

– Помолчите! – оборвал его Пейроль. – Мы пока не за обеденным столом, чтобы валять дурака, господин шут.

Но идея начать торги ему понравилась, и, обращаясь к Гонзаго и его свите, он спросил:

– С какой цены будем начинать?

– Пятьсот ливров в месяц за четыре квадратных фута! – зубоскалил Навай, полагая, что названная им цифра во много раз превосходит все разумные пределы.

– Тысячу ливров в неделю! – поддержал шутку приятеля Шаверни.

– Начни с полутора тысяч, – совершенно серьезно произнес Гонзаго.

– Господа наниматели! – обратился к толпе Пейроль. – Поскольку последние свободные площади занимают лучшие во дворце места, то мы намерены их сдать внаем, по самой высокой цене. Итак – № 927 – полторы тысячи ливров.

По толпе пронесся шепот, но в голос никто не отозвался.

– Черт возьми, кузен, – оживился Шаверни, – сейчас я вам помогу.

И громко выкрикнул:

– Две тысячи ливров!

Покупатели растерянно переглянулись.

– Две тысячи пятьсот! – прибавил Навай, гордясь своим широким жестом.

Ошеломленные претенденты молчали.

– Три тысячи, – сдавленным голосом вдруг из толпы выкрикнул торговец шерстью.

– Продано! – поспешил Пейроль.

Гонзаго метнул в сторону своего управляющего злобный взгляд. Пейроль мыслил слишком узко, видимо опасаясь, что людская глупость небезгранична.

– Не хрена себе! – прошептал Кокардас.

Паспуаль, стиснув руки, застыл в напряженном внимании.

– № 928! – продолжал управляющий.

– Четыре тысячи ливров, – небрежно бросил Гонзаго.

– Это слишком много! – робко пыталась возразить одна посетительница. Недавно за двадцать тысяч ливров она на улице Кенкампуа купила большую лавку, где теперь продавала лучшие в Париже подвенечные наряды.

– Беру! – крикнул аптекарь.

– Даю четыре тысячи пятьсот, – перебил цену аптекаря торговец скобяными товарами.

– Пять тысяч!

– Шесть!

– Продано! Номер 929! – и под сверлившим его взглядом Гонзаго Пейроль прибавил: – Десять тысяч ливров!

– За четыре квадратных фута! – ошалело прошептал Паспуаль.

– Меньше, чем занимает могила, – задумчиво заметил Кокардас.

Торги набирали обороты. У продавцов и покупателей от азартных страстей кружились головы. Судьба площадки № 929 решалась с обеих сторон такой самоотверженностью, как будто от этого зависела чья-то жизнь. Когда Гонзаго за следующий номер назначил пятнадцать тысяч, это никого не удивило. Расплата производилась на месте, звонкой монетой и государственными кредитками. Один из секретарей Пейроля получал деньги, а второй вписывал в блокнот имя купившего. Шаверни и Навай больше не зубоскалили.

– Идиотизм! – сказал маркиз.

– Просто глазам не верю! – соглашался Навай.

Гонзаго высокомерно усмехался. Даже в решительные минуты он не терял игривого тона.

– Да, господа, Франция поистине дивная страна! – и тут же решительно прибавил. – Все остальные площадки пойдут по двадцать тысяч ливров.

– За четыре квадратных плевка! – не переставал изумляться юный Шаверни.

– Мне!

– Мне!

– Мне! – орали в толпе.

Между мужчинами начались драки. Некоторые женщины, не выдержав сутолоки, падали одна на другую, но даже при этом, потирая ушибленные места, визгливо вопили:

– Мне!

– Мне!

– Мне!

Все смешалось в беспорядочную массу: люди, монеты, бумажки, крики восторга, крики гнева, крики отчаяния. Золотые монеты сыпались потоком на приставленную к подмосткам лестницу, служившую расчетным прилавком. Удивительно было наблюдать ту поспешность, с которой люди опорожняли толстые кошельки и карманы. Получившие квитанцию, победно размахивали ими над головой, и уходили пьяными от счастья. Те, кому не досталось, рвали на себе волосы.

– Мне!

– Мне!

– Мне!

Пейроль с секретарями не знали, кого слушать. Началась групповая истерия. На последних клетушках паркет был испачкан кровью. Самая последняя неполная площадка под номером 942, та которая занимала всего два с половиной квадратных фута, была продана за двадцать восемь тысяч ливров, и Пейроль, с шумом захлопнув блокнот прокричал:

– Господа, торги закончены!

Наступила тишина. Новоиспеченные хозяева квадратов очумело взирали друг на друга, не веря своему счастью.

– Надо освободить помещение от людей, – понизив голос, сказал Гонзаго Пейролю. Но в этот момент из вестибюля в залу вошла еще одна группа. Это были приближенные к принцу аристократы, они здесь появились, чтобы его поприветствовать. Заметив, что у Гонзаго люди, они немного растерялись.

– Входите, входите же, господа! – обратился к вошедшим принцу. – Эти люди сейчас уйдут.

– Смелее, не робейте! – вставил Шаверни. – Они не прочь вам уступить свое приобретение за двойную цену! Ха – ха – ха…

– И еще продешевят! – дополнил Навай. – А – а! Привет, Ориоль!

– Так вот оказывается, где золотое дно! – произнес Ориоль, опустив голову в приветственном поклоне перед Гонзаго. Этот Ориоль был молодой подающий большие надежды откупщик.

Среди вновь прибывших выделялись Альберт и Таранн, – оба финансисты, прибывши из Германии в погоне за развлечениями в Париж барон Батиц, виконт де ла Фар, Монтобер, Носе, Жирон, – все великосветские повесы, все дальние родственники Неверов, или юридические поверенные в их делах. Всех их Гонзаго пригласил на семейный совет, который вскоре должен был состоятся в этой зале, тот самый совет, о котором говорил метрдотель, отдавая распоряжения мастерам.

– Как торги? – спросил Ориоль.

– Не ахти! – с холодком ответил Гонзаго.

– Ты слышал? – прошептал в своем углу Кокардас, утирая с лица пот, Паспуаль сказал:

– Он по – своему прав. Эти полоумные готовы были ему отдать все до последней нитки.

– Не поверю, чтобы вы, господин Гонзаго могли допустить промашку в делах! – Ориоль провоцировал принца на откровенность.

– Судите сами, я сдал последние квадраты по двадцать три тысячи ливров.

– В год?

– В неделю?

Вновь прибывшие смотрели на расчерченный мелом паркет, на покупателей, на принца, видимо соображая, не разыгрывают ли их. Но лица Гонзаго и Пейроля были серьезны.

– 23 000 ливров! – повторяли гости в крайнем изумлении.

– С этой цифры надо было начинать, – досадовал Гонзаго. – Всего на территории дворца и сада около тысячи таких отсеков. За сегодняшнее утро я мог бы выручить, чистоганом 23 000 000 ливров. На самом же деле получилось намного меньше.

– Но ведь это безумие!

– Именно, – хладнокровно согласился принц. – Массовый психоз на почве наживы. То ли еще будет! Вначале я сдал двор, потом вестибюль, лестницы и лестничные площадки, конюшни, каретные сараи, чердаки с мансардами, людские, – словом все. Сам я пока имею здесь спальню, но, право, подумываю, не перейти ли на время в гостиницу.

– Кузен, – оживился Шаверни. – Сегодня, если хочешь, я тебе сдам свою спальню.

– Чем меньше остается пригодный к найму площади, тем сильнее разгораются страсти у покупателей, – продолжал Гонзаго. – Похоже, больше ничего не осталось.

– Подумай хорошенько, кузен, – не унимался Шаверни. – Может быть вспомнишь о чем-нибудь еще, что можно продать.

При слове «продать» те, кому не повезло на торгах; подошли поближе.

– Нет. Ничего, – повторил принц, а потом прибавил: – Разве что…

– Разве что, что? – закричали со всех сторон.

– Разве что сдать конуру моего пса.

Группа пришедших позднее разразилась смехом, но покупатели по-прежнему оставались серьезными.

– Вы полагаете, я шучу? – пожал плечами Гонзаго. – Могу побиться об заклад, что если захочу, то получу за нее 10 000 экю.

– 30 000 ливров за собачью будку!

Смех разрастался.

Но вдруг из толпы, пройдя между хохотавшими громче остальных Навайем и Шаверни появилась неизвестная фигура. Это был горбун. Длинные спутанные волосы парика лежали на его неестественно вздернутых плечах. Высоким скрипучим голосом уродец заявил:

– Я покупаю собачью конуру за 30 000 ливров.

Глава 4. Щедрость Гонзаго

Несмотря на желание за столь непомерную цену на недельный срок приобрести собачью будку, (вот уж поистине безумное расточительство), горбатый наниматель отнюдь не казался безумцем. Живой пронзительный взгляд, орлиный нос, из – под гротескно взлохмаченных косм пробивался высокий лоб. Загадочная улыбка, с которой он взирал на окружающих, казалось, прикрывает затаенную в глубине натуры злость дьявола, – словом – настоящий горбун. Сам горб был крупным, располагался посредине спины и вздымался почти до затылка, отчего голова постоянно склонялась вперед, так что подбородок касался груди. У него были кривые, но совсем не тощие, как у большинства горбунов, ноги. Странный тип был безукоризненно одет: черный бархатистый кафтан, муслиновые жабо и манжеты сверкали белизной. Ко всему, он совершенно не смущался под многочисленными взглядами.

– Браво, Эзоп. Умница! – воскликнул Шаверни. – Из тебя, вижу, получится рисковый и ловкий биржевой маклер!

– Рисковый, – пожалуй, – на мгновение пронзив юношу взглядом, отозвался Эзоп, – но «ловкий» ли, – поживем – увидим, – его голосок дрожал, срывался, скрипел и трещал, как погремушка. Окружавшие вслед за Шаверни повторяли:

– Браво, Эзоп. Молодец!

Затаившиеся в оконном проеме Кокардас и Паспуаль, казалось, уже утратили способность удивляться. Однако гасконец спросил у нормандца.

– Мы прежде никогда не встречали этого горбунка, а?

– Да нет, как будто.

– Боже правый! Мне мерещится, что эти глаза я где-то видел.

Гонзаго тоже пристально изучал странного покупателя.

– Друг мой, – сказал он. – Здесь расплата наличными, вам это известно?

– А как же? Всенепременно! – охотно отозвался Эзоп, которого мы отныне так и будем называть.

Шаверни, по своему обыкновению слегка комикуя, вызвался при сделке исполнять роль поручителя со стороны покупателя. Эзоп извлек из кармана пухлый бумажник и, отсчитав из него 60 банкнот по 500 ливров, вручил их Пейролю. Все с любопытством пожирали глазами купюры, будто опасались, что они сейчас превратятся в сухие листья, – инфернальной казалась внешность того, кто их принес. Все сошло, однако благополучно. Ассигнации оказались настоящими.

– Попрошу квитанцию! – проскрипел Эзоп.

Пейроль, словно очнувшись, вручил ему расписку. Эзоп сложил ее вдвое и засунул в бумажник, в котором только что находились банкноты. Потом, удовлетворенно похлопав по нему ладонью, он многозначительно усмехнулся:

– Хороша сделка, не правда ли? До свидания, синьоры!

Почтительно поклонившись Гонзаго и компании, Эзоп направился к выходу. Толпа расступилась, давая ему дорогу. Оставшиеся все еще смеялись и обменивались шутками в адрес странного покупателя, но в то же время по зале, казалось, пронесся какой-то едва заметный холодок тревоги. Гонзаго задумался. Пейроль с официозной вежливостью, граничившей с хамством выпроваживал покупателей, которым предстояло ждать еще сутки начала действия недавно приобретенных лицензий. Окружавшие принца соратники машинально провожали взглядом толпу, освобождавшую помещение через ту самую дверь, в которой только что исчез загадочный наниматель собачьей будки.

– Господа! – обратился к соратникам принц. – Пока эту залу будут готовить к предстоящему семейному совету, прошу вас пройти за мной в мои апартаменты.

– Пошли! – сказал своему другу Кокардас. (Они все еще скрывались за оконными шторами.) – Сейчас, или никогда. Пошли!

– Как-то неловко, – ответил застенчивый нормандец.

– Не дрейфь! Я пойду первым.

И одной рукой увлекая за собой Паспуаля, а другой на ходу снимая шляпу, гасконец решительно направился вслед за Гонзаго.

– Черт возьми! – обрадовался первым увидевший их Шаверни. – Похоже, кузен решил нас сегодня изрядно поразвлечь. Смотрите, – новый маскарад! Горбун был великолепен. Но эти двое, – о – о, браво принц! Я в жизни не встречал более живописной пары головорезов!

Навай, Ориоль и все остальные образовали в арьергарде наших знакомых полукруг напоминавший эскорт зевак, идущих по пятам за чудотворцами.

– Не забывай об этикете! – нашептывал на ухо другу Паспуаль.

– Крапленый туз! – отозвался тот. – Неужели эти несчастные никогда не встречали двоих достойных уважения джентльменов.

– Этот высокий с усами просто бесподобен! – восхищался Навай.

– А мне больше нравится маленький, – возразил Ориоль.

– Интересно, что им здесь понадобилось. Ведь помещение уже все сдано, вплоть до собачьей будки, – рассуждал Носсе.

Наконец они настигли Гонзаго. Тот, увидев их, вздрогнул. Справившись с мимолетным малодушием, принц осведомился:

– Чего хотят эти храбрецы?

Гасконец поклонился принцу и окружению с благородной грацией, которой он прекрасно владел, (поклоны, реверансы, приветственные жестом являлись обязательным ритуалом, – азами фехтовальной науки, магистром которой Кокардас Младший являлся уже не один десяток лет); то же, и с не меньшим изяществом, проделал и брат Паспуаль. Затем, окинув взглядом компанию зубоскалящих расфуфыренных щеголей, мастер шпаги звонко отчеканил:

– Этот господин и я являемся старыми знакомыми его высочества принца. Мы пришли, чтобы засвидетельствовать ему наше почтение!

– А-ах! – вырвалось у Гонзаго.

– Однако, если монсиньор в настоящую минуту занят неотложными делами, – виртуозно исполнив еще один поклон, продолжал гасконец, – то мы придем в любое время, которое ему будет угодно нам назначить.

– Именно так, господа! – превозмогая застенчивость, поддержал друга Паспуаль. – Мы будем рады прийти в другой раз, если так угодно монсиньору.

Лихо отработав третий поклон, гасконец и нормандец внезапно выпрямились, расправили грудь и, сверкнув глазами, одновременно опустили руки на эфесы шпаг.

– Пейроль! – позвал Гонзаго.

Только что спровадивший последнего нанимателя управляющий поспешил к своему господину.

– Помнишь этих молодцов? – сказал Пейролю Гонзаго. – Твои люди, не так ли? Отныне они у нас на службе. Отведи их в твою контору. Пусть им там дадут хорошо поесть и выпить. Распорядись, чтобы их переодели во все новое. Пусть немного отдохнут и ждут моих распоряжений.

– О – о! Монсиньор! – воскликнул Кокардас.

– Покорнейше благодарим за вашу милость! – прибавил Паспуаль.

– В добрый час! Отправляйтесь! – приказал Гонзаго.

Пятясь, озираясь, отвешивая один за другим низкие поклоны, широко отводя в сторону замусоленные шляпы, которыми они в глубоких реверансах буквально мели пол, Кокардас Младший и брат Паспуаль удалились. Едва принц и его окружение исчезли из вида, гасконец выпрямился, расправил плечи и нахлобучил свою чудовищную шляпу. Подражая мэтру, то же проделал и брат Паспуаль. Идя за Пейролем, они с горделивым недоумением провожали взглядом попадавшихся навстречу рабочих и слуг, которые, завидев столь странную процессию, (еще бы, – ее возглавлял элегантный фактотум принца Гонзаго, а за ним по-хозяйски мерили шаг двое оборванцев с непомерно длинными шпагами), пугливо шарахались и жались по углам. Последовав долгими анфиладами, с расчерченным мелом паркетом, а кое-где пробираясь узкими, едва позволявшими марки протиснуться коридорчиками, так как окружающее пространство здесь уже было застроено крошечными деревянными кабинками, напоминающими пчелиные соты, они добрались наконец до конторы Пейроля. Здесь было просторно и светло. У левой стены стоял большой обеденный стол. Отдав распоряжения поварам и гардеробщикам, Пейроль покинул контору. Гасконца и нормандца пригласили к столу, и они набросились на еду и вино с жадностью, удивившей весь персонал.

– Так-то, дружок, – с добродушной укоризной делился с помощником своими соображениями мэтр Кокардас. – Главное произошло. Наконец-то мы поймали за хвост птицу счастья. Теперь наше дело в шляпе.

– На все Божья воля! – с полным ртом смиренно бормотал брат Паспуаль, никогда не предававшийся, как чрезмерной радости, так и отчаянию.

– Забавно! – сказал Шеверни причину, когда Пейроль увел мастеров шпаги. – С каких таких пор ты пользуешься услугами подобных ископаемых?

Словно не слыша вопроса, Гонзаго сделал несколько неуверенных шагов к окну и невидящим взглядом в задумчивости уставился на ограду «собственного сада госпожи принцессы».

Все эти, сгруппировавшиеся вокруг, напрягали голоса, ибо каждому хотелось, чтобы принц их услышал. Они неустанно по любому поводу, соревнуясь друг с другом, пели ему дифирамбы. Все принадлежали к рафинированной когорте финансистов. Кто-то больше преуспел, кто-то меньше. В послужном списке каждого имелись профессиональные злоупотребления. Нет, они не являлись преступниками. Ни один из них не совершил ничего, что впрямую нарушало закон. Но у каждого было немного, как говорится «рыльце в пушку». Все они, от первого до последнего нуждались в Гонзаго: один по одной причине, другой по иной. Гонзаго являлся для них настоящим синьором и королем. Они тоже были ему нужны. Во – первых, потому что король без своего двора не король, а ему эта роль была по душе. Кроме того он любил их слабости, пороки, их проблемы. Его самолюбию льстило то, что он мог оказать своим приближенным помощь, поддержку, дать разумный совет, или одарить какой-нибудь другой милостью. Была впрочем, и еще одна причина, по которой Гонзаго нуждался во всех этих людях. Но в чем она заключалась, станет ясно из нашего дальнейшего повествования. Единственным человеком, которому удавалось оставаться в компании принца и при этом сохранять свою независимость, оказался молодой маркиз Шаверни. Он был чересчур простодушным, чтобы хитрить, и слишком самолюбивым, чтобы плясать под чью – либо дудку.

– Все наперебой восторгаются золотыми приисками на Перу, – пользуясь тем, что Гонзаго отошел в сторону и его не слышит, сказал толстяк Ориоль. – Один дом господина принца стоит не меньше, чем все Перу с его приисками.

Весьма колоритной фигурой являлся этот откупщик Ориоль: гладкий и круглый, как шарик бильбоке. Его пухлые щеки касались жабо, и часто донимала одышка. Мадемуазели, с которыми он нередко встречался в опере, частенько над ним подтрунивали, при этом не упуская возможности поживиться за его счет. Он обладал щедрой натурой.

– Право же, – заметил Таранн, жилистый худощавый финансист, – здесь настоящее Эльдорадо.

– Золотой дом! – прибавил мсьё Монтобер. – Я бы даже сказал, бриллиантовый.

– Йa! – вставил Батц. – Йа пы таше скасаль приллянтофыхххь.

– Я знаю одного вполне состоятельного синьора, который со всеми домочадцами и прислугой живет целый год на те средства, что принц Гонзаго тратит за неделю, – позавидовал Жирон.

– Да уж, – заключил Ориоль, – наш Гонзаго – богач над богачами.

– Гонзаго, кузен мой! – с напускной встревоженностью окликнув стоявшего у окна принца Шаверни. – Ради всего святого, попроси у своих присных пощады, иначе их назойливые осанны не смолкнут до завтра.

– Господа! – наконец очнувшись от своих раздумий, сказал Гонзаго. – Попрошу вас пройти за мной в мои апартаменты. Нужно освободить эту залу.

Когда все разместились в кабинете хозяина, он сказал:

– Вам известно, господа, почему я вас пригласил?

– Я слышал что-то о семейном совете, – ответил Навай.

– Не просто совет, господа, а торжественная ассамблея всей фамилии, призванная рассмотреть вопросы, государственная важность которых будет подтверждена присутствием высших сановников двора его высочества регента: президента Ламуаньона, маршала Вильруа и вице – президента д'Аржансона.

– Фю – и – и – ть! – свистнул Шаверни. – Никак речь пойдет о наследовании престола?

– Маркиз, – осадил кузена принц. – Мы намерены говорить о серьезных вещах, и ваши шутки здесь совершенно неуместны.

– В таком случае, кузен, – подавляя зевоту, вставил Шаверни, – может, у вас найдется какая-нибудь книжка с картинкой, чтобы я не скучал, пока вы будете говорить о серьезном?

Гонзаго, наконец, заставил себя улыбнуться. Он видимо понял, что иначе заставить Шаверни замолчать ему не удастся.

– Так о чем же идет речь, принц? – поинтересовался Монтобер.

– Речь идет о том, что скоро вам всем предстоит на деле доказать вашу мне преданность, господа.

При этих словах все в один голос прокричали:

– Всегда готовы, принц!

Принц прижал ладонь к груди и, с признательностью кивнув, продолжал:

– Я пригласил вас; а именно: вас, Навай, Жирон, Шаверни, носе, Монтобер, Шуази, Лавалад, – как членов фамилии Неверов; вас, Ориоль, как поверенного в делах нашего кузена де Шатийона, вас, Таранн и Альбрет, – как представителей фамилии Шатлю.

– Если предметом обсуждения не будет наследство Бурбонов, – стало быть речь пойдет о наследстве Неверов, – опять встрял Шаверни.

– Будут решаться проблемы имущества фамилии Неверов и некоторые другие, – оповестил принц.

– А на кой ляд вам, мой кузен, понадобилось имущество Неверов, вам, который выручает миллионы ливров в час?

Гонзаго, недолго помолчав, спокойно ответил:

– Разве я пекусь о себе? Разве не на мне лежит забота о вашем будущем, о будущем всех, кто здесь сейчас присутствует?

Лица находившихся в кабинете, осветились неподдельной признательностью.

Навай: – Вам известно, принц, мое к вам отношение. Вы можете на меня рассчитывать всегда!

Жирон: – И на меня!

– И на меня!

– И на меня!

– И на меня тоже, черт возьми! – после других заявил Шаверни. – Я хотел бы только знать…

Но Гонзаго не дал ему договорить.

– Ты не в меру любознателен, кузен, – когда-нибудь тебя это погубит. Все, кто со мной, запомни это, должны следовать за мной без оглядки, – неважно, по каким тропам проляжет путь, прямым или окольным.

– Но в таком случае…

– Таково мое условие. Каждый волен выбирать: идти или не идти. Но кто не пошел, тот теряет со мной связь, – он мне больше не нужен. Тот же, кто со мной должен смотреть моими глазами, слышать моими ушами, думать моими мозгами. За все отвечаю я. Понятно, маркиз? Иные друзья мне не нужны.

– Мы не хотим ничего, кроме того, чтобы наш сиятельный родственник верил нам и вел за собой.

– Сиятельный кузен, – сказал Шаверни. – Но будет ли мне дозволено с надлежащим смирением вас спросить, что должен я делать?

– Пока помолчать, а на совете отдать голос в мою пользу.

– Не знаю, не оскорблю ли я своим голосом трогательную преданность наших друзей. Право же, сам я ценю свой голос не больше, чем звон пустого бокала, но…

– Никаких «но»! – опять прервал его Гонзаго.

– Никаких «но», – заорали все.

– Сплотим ряды вокруг монсиньора! – провозгласил Ориоль.

– Наш монсиньор никогда не обходит своей милостью тех, кто ему верно служит.

Присовокупил Таранн финансист шпаги. Намек был грубоват, но, по крайней мере, понятен. На мгновение возникала тишина. Каждый на всякий случай напустил на себя мину холодного безразличия, чтобы не показаться сообщником Таранна. Шаверни с торжествующей улыбкой посмотрел на кузена. Тот в ответ погрозил ему пальцем, словно урезонивая непослушного ребенка. Похоже, Гонзаго уже не сердился на маркиза.

– Я особо ценю преданность Таранна, – заметил принц с грустинкой. – Таранн, друг мой, отныне вы владелец фирмы в Эперне.

– О – о, принц…! – подобострастно прошептал финансист.

– Не надо благодарить, – прервал его Гонзаго. – Прошу вас, Монтобер, откройте окно. Мне что-то душно.

Все бросились к окну. Гонзаго побледнел: на лбу выступил пот. Он смочил свой носовой платок в стакане, протянутом Шаверни, и отер лицо. В это мгновение юный маркиз оказался возле принца первым.

– Ничего, – сказал принц, – уже все прошло. Это просто усталость. Прошлую ночь я не спал, так как мне довелось дежурить у кровати его величества в ожидании его утреннего пробуждения.

– Зачем же так себя истязать, кузен? – недоумевал Шаверни. – На кой ляд сдался вам король? Что для вас король? Что для вас сам Господь Бог?

Последний упрек был явно не по адресу. Если Гонзаго порой случалось проводить бессонные ночи, то отнюдь не в молитвах, уж за это можно поручиться.

Принц с чувством пожал руку маркиза, – его вопрос видимо пришелся ему по душе.

– Ты несправедлив! – с укором произнес Гонзаго. – Разве я хлопочу для себя?

Наперсники принца застыли в подобострастном восторге, готовые упасть перед своим кумиром на колени. Шаверни молчал.

– Ах, господа, до чего же очаровательный ребенок наш юный король. Он всех вас знает по именам и при нашей встрече всякий раз расспрашивает о ваших делах. В королевской спальне кроме его величества было четверо: его высочество регент со своей матерью мадам Палатин, гувернер короля Флери и я. Когда юный Луи поднял свои прекрасные, как лепестки розы, веки, всем нам почудилось, что взошла аврора.

– Аврора с розовыми пальчиками …? – не унимался неисправимый Шаверни. Остальные бросали на маркиза уничтожающие взгляды. Была бы воля, они побили бы его камнями.

– Юный король, – продолжал Гонзаго, – протянул руку к его высочеству регенту; потом, заметив меня, сказал: «Доброе утро, принц, вчера я вас видел во дворце в окружении друзей. Будет хорошо, если вы отдадите ко мне на службу мсьё де Жирона. Он блистательный дворянин».

Жирон с признательностью прижал ладонь к груди. Остальные напряженно застыли, покусывая губы.

– «Мне также нравится мсьё де Носе. – Гонзаго продолжал цитировать слова его величества. – А этот мсьё де Сальдань, ей – богу, лучший воин, из всех, что я знаю».

– К чему говорить о Сальдане? – шепнул на ухо принцу Шаверни. – Ведь его сейчас здесь нет.

И действительно, со вчерашнего меня никто не встречал ни барона де Сальданя, ни шевалье де Фаёнца. Не обратив внимания на замечание Шаверни Гонзаго продолжа:

– Потом его величество говорил мне о вас, Монтобер, о вас Шуази, и о других.

– А удостоил ли его величество своим августейшим вниманием благородного мсьё де Пейроля? – опять вставил юный маркиз.

– Его величество, – холодно отозвался Гонзаго, – удостоил вниманием всех, кроме вас.

– Вот – незадача! – огорчился Шаверни. – Впрочем, нет худа без добра, – это меня немного воспитает.

– При дворе известно о ваших финансовых операциях, Ориоль, – продолжал Гонзаго. – «Ваш Ориоль, – сказал мне с улыбкой король, – говорят, скоро сделаться богаче меня!»

– Какой ум! Какого блистательного короля посылает нам судьба! – раздались восторженные крики.

– Но, – продолжал с многозначительной улыбкой Гонзаго, – мой визит к его величеству не ограничился одними разговорами. Есть результаты и посущественнее. Сообщаю вам Альбрет, что ваша концессия на разработку рудников в ближайшее время по указу регента будет подписана.

– Отныне ради вас я готов на все, принц! – воскликнул счастливый Альберт.

– Ориоль, – вел дальше принц, – вам обещан дворянский титул. Можете заказать себе герб. В качестве эмблемы вам дозволено взять чулок.

И без того круглый откупщик покраснел, надулся еще больше и от радости едва не упал в обморок.

– Ориоль! – заметил Шаверни. – Теперь ты – кум королю. Правда, случилось это после того, как ты успел породниться с улицей Сен Дени. Я придумал, как должен выглядеть твой герб: на золотом фоне изящный горельеф, изображающий ажурные чулки. Два дамских, – по бокам, один – мужской – посредине, сверху ночной чепец и над всем – девиз: «Приятное с полезным».

Все, кроме Ориоля и Гонзаго засмеялись. Ориоль появился на свет в трикотажной лавке на углу улиц Моконсей и Сен Дени. Если бы Шаверни приберег свою шутку до ужина, его ожидал бы потрясающий успех.

– Вам назначен пенсион, Навай, – сообщил Гонзаго, принявший сегодня образ воплощенного благодеяния. – Монитобер, вы получите диплом бакалавра; Носе, с завтрашнего меня вы будете ездить в собственной именной карете, Жирон, о том, что мне удалось выхлопотать для вас, я вам сообщу наедине.

Жирон заранее был благодарен. Гонзаго неустанно налево и направо расточал милости, которые ему ничего не стоили. Никто не был забыт, даже немецкий барон Батц.

– Поди – ка сюда, маркиз! – принц обратился, наконец, к Шаверни.

– Я? – удивился тот.

– Да, да, ты, капризный мальчик.

– Кузен, я уже предчувствую приговор, – продолжал дурачиться маркиз. – Наверное, меня приказано посадить на хлеб и воду. Просто беда, ведь я так люблю шампанское и сладкие рогалики. Однако, что поделаешь, видимо заслужил.

– Гувернер короля мсьё де Флёри присутствовал во время пробуждения его величества, – сказал Гонзаго.

– Разумеется, – ответил маркиз, – такова его обязанность.

– Мсьё де Флёри был суров.

– Это его профессия.

– Мсьё де Флёри, увы, наслышан о твоих похождениях у Фёйантинов с мадемуазель де Клермон.

– Ай-ай-ай, – сказал Навай.

– Ай-ай-ай, – повторили за ним Ориоль и остальные.

– И тебе удалось выхлопотать отмену моей ссылки из Парижа, кузен? Что же, премного благодарю.

– Речь шла не о ссылке, маркиз.

– Тогда, о чем же?

– О Бастилии.

– И ты меня избавил от Бастилии. В таком случае благодарю вдвойне.

– Я сделал для тебя больше.

– Еще больше? Может быть тебе угодно, чтобы я сейчас распростерся перед тобой ниц? Я не против, если хочешь.

– Твоя земля в Шаней при прежнем короле была конфискована?

– Да. По Нанскому эдикту.

– Она приносила большой доход, – эта земля в Шаней, не так ли?

– 20 000 экю в год, кузен. Я был вы готов продаться всем чертям за вдвое меньшую сумму.

– Твоя земля в Шаней будет возвращена.

– Это правда? – воскликнул маркиз и, протянув к принцу руку, прибавил с пугающей серьезностью:

– Что ж, слово – не воробей, – придется отдать себя чертям.

Гонзаго нахмурился. Все замолчали в предчувствии скандала. Шаверни, окинув окружающих критическим взглядом, тихо и убежденно сказал:

– Кузен, я никогда не желал и не желаю вам ничего худого. Но если, упаси Бог, придет беда, если паче чаяния вы разоритесь, – все от вас разбегутся. Я никого не хочу обидеть. Но такова жизнь. Так вот, тогда вас все покинут, я, пусть даже один, – останусь.

Глава 5. Почему не пришли Фаёнца и Сальдань

Раздача милостей подходила к концу. Носе обдумывал, какой ему завтра надеть костюм перед тем, как он сядет в карету. Пять минут как дворянин Ориоль пытался вспомнить своих предков со времен Людовика Святого.

– Кузен, – обратился к принцу молодой маркиз, – после такого щедрого благодеяния мне неловко о чем – либо просить, но…

– Ну, что там у тебя еще?

– Не знаю, почему, возможно из-за моих приключений с мадемуазель Клермон, но Буа Розе не дал мне приглашения на праздник в Пале-Рояль. Он сказал, что все билеты уже розданы.

– Еще бы! – оживился Ориоль. – Сегодня с утра на улице Кенкампуа их продавали по 10 луидоров за штуку. На этих пригласительных карточках Буа Розе выручит не меньше полмиллиона ливров!

– Разумеется, половину он отстегнет своему шефу аббату Дюбуа.

– Десять луидоров! – чуть не возмутился Альберт. – Да я своими глазами видел как их продают по пятьдесят!

– Мне даже за шестьдесят не удалось купить, – добавил Таранн.

– Это потому, господа, что празднество, которое развернется сегодня вечером в королевском дворце, будет во всех отношениях, грандиозным. Для тех, кто на него сможет попасть откроются пути к богатству и дворянскому титулу. Не думаю, чтобы достопочтенному регенту взбрело на ум наживаться на пригласительных карточках, но ничего не поделаешь, такова сегодня жизнь. В конце концов не так уж страшно, если этот Буа Розе или аббат немного погреют руки на таких пустяках.

– Значит, покои Пале-Рояля сегодня заполнят маклеры и торгаши? – удивился Шаверни.

– Сегодня торгами, а завтра – аристократическая элита нации, – вразумил несмышленого кузена принц.

– Полагаю, однако, им никогда не сравниться в благородстве с истинным дворянским сословием прошлого и настоящего, хотя бы, например, с тобой, любезный Ориоль, не так ли? – подтрунивал благодушного толстяка маркиз.

Нужно сказать несколько слов о предстоявшем празднестве. Его идейным вдохновителем и меценатом был шотландец Лоу. На него он из собственного кармана пожертвовал фантастически огромную сумму. Мероприятие должно было символизировать триумфа, как тогда говорилось, «системы», обеспечивающей полную победу бумажных денег над монетами. Чтобы придать всей акции должную значимость Лоу получил от Филиппа Орлеанского разрешение использовать в дни празднества залы и сады Пале-Рояля. Ко всему прочему приглашения подписывались именем регента, и значит придуманный Лоу спектакль приобретал масштаб общенационального праздника. Сказочно богатый благодетель Лоу не жалел средств на то, чтобы ошеломить, поразить, ослепить приглашенных во дворец расточительной роскошью. Гвоздем программы планировался грандиозный фейерверк, – за его организацию отвечал кавалер Жойа. Из праздничных огней предполагалось воспроизвести очертания гигантского дворца, который через год – другой Лоу обещал по своему проекту построить на берегах Миссисипи. Считалось, что это восьмое чудо света затмит семь, уже известных. Здание будет возведено из розового мрамора, обильно инкрустированного серебром и золотом, которые к тому времени вытесненные из обращения более совершенными и перспективными кредитными бумажками, утратят эталонные свойства драгоценных металлов. Кроме фейерверка в программе ожидался балет, где фигурки танцовщиц должны были олицетворять банкноты, в чьей власти положить конец всем человеческим бедам: нищете, голоду, болезням, распрям и войнам. Посетившие празднество должны были увериться в том, что кредитные ассигнации – новый мессия, присланный к человеку Богом Милосердным, чтобы построить земной рай. После Пале-Рояля каждому надлежало уразуметь, что кредитная система – та благодать, в честь которой необходимо соорудить храм. Благо, жрецы уже имелись.

Регент установил число приглашенных в 3 000. Дюбуа его утроил. Буа Розе, церемониймейстер, втайне удвоил и эту цифру.

Если в сознание людей вселяется дух наживы, то он распространяется со скоростью чумной эпидемии, поражая все сословия от низов до королевского дворца. В те дни в торговых кварталах можно было, например, наблюдать маленьких, едва ставших на ноги ребятишек, торгующих между собой игрушками. Еще не научившись говорить, они уже осваивали азы спекуляции, превращая в товар пряники, бумажные змеи, цветные лоскуты, стеклянные шарики. Подрастая, они научаться продавать все, что попадет в их распоряжение: пропуск в модный ресторан, билеты в театральную ложу, места на церковных скамейках. Когда Гонзаго произнес: «Не так уж странно, если Буа Розе или аббат немного погреют руки на таких пустяках», он этим высказал то, что у многих было на уме.

– Пейроль мне сообщил, – сказал Гонзаго, вынимая бумажник, – будто за пачку пригласительных билетов, что его высочество герцог Орлеанский соблаговолил мне прислать, ему предлагают 3 000 ливров. Но мне такие деньги не нужны. Лучше я бесплатно раздам билеты друзьям.

В ответ раздались благодарные возгласы. У многих из этих господ уже имелись приглашения, но запас никогда не вредит, особенно, если за штуку к вечеру можно было выручить сто пистолей. Да уж, похоже в этот день не было человека, щедрее, чем принц Гонзаго. Он открыл бумажник и выбросил на стол пачку розовых карточек. На их лицевой стороне в окружении ангелочков, возносящих на крыльях виньетки из пальмовых гирлянд, изображался прекрасный юноша, – державший в руке рог изобилия сам его Всемогущий Кредит.

Все брали по несколько штук: для себя и для друзей, – все, кроме Шаверни. В нем еще сохранялись понятия чести, не позволявшие продавать то, что было получено даром. У новоиспеченного дворянина Ориоля, по – видимому, было много друзей, так как карман, в который он положил билеты, заметно вздулся.

– Господа! – предупредил Гонзаго. – Надеюсь, вы не забудете оставить два приглашения для Фаёнцы и Сальданя… Весьма странно, что они до сих пор не явились.

Действительно, такого еще не было, чтобы эти преданные служаки не прибыли на вызов хозяина.

– Я рад, – говорил принц, глядя на то, как быстро исчезали со стола пригласительные карточки, – я рад, что успел перехватить для вас эти приглашения. Запомните одно: всюду, где пройду я, пройдете и вы. Вы – мой черный легион, роковая гвардия, моя слава, и мой позор. Ваша задача – идти за мной по пятам; моя – видеть в толпе ваши лица.

Навай: – Мы готовы!

Жирон: – Все, как один!

Круглый, как мяч, Ориоль, по – кавалерийски щелкнул каблуками, воскликнул:

– Хоть в пекло!

Внезапно рьяные изъявления преданности стихли. Что-то, как порыв свежего ветра, заставило всех на мгновение замолчать. Юный Шаверни, раскрыв рот и уставившись на дверь, ведущую из кабинета Гонзаго в спальню, замер на месте. В кабинете появилась очаровательная девушка. Она видимо не ожидала здесь застать столько людей. На ее юном нежном личике играла озорная усмешка. Шагнув через порог, она уже приоткрыла рот, чтобы заговорить с принцем, но, обнаружив в комнате посторонних, смутилась, опустила вуаль и застыла, как изящное изваяние. Шаверни не мог оторвать от нее глаз. Остальные, хоть и с усилием, но не проявили к неожиданной гостье интереса. Гонзаго приблизился к пришедшей, взял ее руку и поднес к губам, напоминая скорее галантного наставника, нежели влюбленного поклонника. Девушка молчала.

– Прекрасная затворница! – прошептал Шаверни.

– Испанка! – в свою очередь проявил осведомленность Навай.

– Так вот почему мсьё принц держит теперь на замке дверь своего особнячка за церковью Сен – Маглуар! – заключил Носе.

И они, как специалисты, (кем действительно и являлись), принялись со знанием дела оценивать ее гибкий благородный стан, стройные щиколотки над изящными, как у лесной феи, ножками, роскошную копну густых шелковистых блестящих иссиня черных волос.

На незнакомке было не крикливое, но добротное платье. Оно прекрасно на ней сидело, не стесняло движений, – словом, все говорило о том, что пришедшая, не смотря на молодость, настоящая советую дама.

– Господа, – сказал принц, – я намеревался сегодня вам представить это юное и дорогое для меня дитя. Именно так, – она мне дороже титула. Но я не предполагал, что она здесь появится так рано. В данный монет, не могу вас с ней познакомить. Не пришло время. Попрошу пока не расходиться. Скоро вы нам понадобитесь.

Взяв красавицу под руку, он увел ее к себе в спальню, и затворил за собой дверь. Едва Гонзаго покинул кабинет, компания заметно преобразилась. Те, кто стоял, опустились в кресла. Горевшие огнем преданности глаза, будто потускнели. Напряженные лица расслабились, многие расплылись в улыбке. Позы приобрели вальяжность, – словом они теперь напоминали школьный класс, который ненадолго покинул строгий учитель. Один лишь Шаверни сохранил торжественную серьезность, – от его устремленного на закрытую дверь спальни взгляда казалось, вот – вот начнется пожар.

– Попутного ветра! – обрадовался Жирон.

– Наконец-то можно немного передохнуть! – с облегчением вздохнул, вытирая пот и обмахиваясь платком Монтобер.

– Господа! – оживился Носе. – Некогда точно так же удалился от своего ближайшего окружения Великий Людовик XIV с мадам де Монтеспан. Да, да, на глазах у всего двора…, Шуази, я это, между прочим, вычитал в мемуарах твоего достопочтенного дядюшки. Так вот, там были: мэр Парижа, государственный канцлер, принцы крови, три кардинала и две аббатисы, не говоря уже о личном духовнике короля отце Летелье. Король и госпожа маркиза должны были публично сказать друг другу «прощай» и возвратиться в лоно добродетели. Мадам де Монтеспам и Великий Людовик, – оба плакали, а затем исполнили перед достославным собранием общий прощальный реверанс.

– Как она красива! – мечтательно бормотал Шаверни.

– Мать честная! Эврика! – вдруг воскликнул Ориоль. – Знаете, что мне взбрело на ум? Может быть предстоящий семейный совет нужен принцу для развода с Авророй де Келюс?

В кабинете зашумели. Многим предположение Ориоля показалось резонным, так как присутствовавшим была известна отчужденность между Гонзаго и супругой.

– Он хитер и изворотлив, как дьявол, – сказал Таранн. Способен развестись с женой и при этом оставить за собой ее приданое.

– И за это нам предстоит проголосовать, – предположил Жирон.

– А ты что скажешь, Шаверни? – спросил толстый Ориоль.

– Скажу, что вы были бы негодяями, если бы не ваша дремучая глупость.

– Эй, кузенек! – вспылил Носе. – Ты уже в том возрасте, когда за слова принято отвечать! Я могу…

– Ну, ну! – поспешил уладить скандал благодушно настроенный Ориоль. – Не стоит дергаться из-за пустяков.

Шаверни не замечал Носе.

– Как она хороша! – повторил он.

– Да наш Шаверни влюблен! – послышались голоса.

– Только поэтому я ему прощаю, – предупредил Носе.

– И все – таки, – поинтересовался Жирон, – кому-нибудь что-нибудь известно об этой девушке?

– Ничего, кроме того, что господин де Гонзаго тщательно ее скрывает, и, что Пейролю поручено удовлетворять все капризы этой милой особы.

– А Пейроль не проговаривается?

– Пейроль никогда не проговаривается.

– За это его и держат на службе.

– Она в Париже не больше двух недель, – размышлял Носе, – ведь в прошлом месяце полновластной хозяйкой особнячка нашего дорогого принца была Нивель.

– Верно. И с того времени мы ни разу не ужинали в том доме.

– Домик охраняется, – сообщил Монтобер. – В саду постоянно несут караульную службу, сменяя друг друга, Фаёнца и Сальдань.

– Сплошные загадки и тайны!

– Наберемся терпения. Сегодня должно все проясниться. Эй, Шаверни!

Маркиз вздрогнул, будто очнулся.

– Шаверни, о чем задумался?

– Что молчишь, как в рот воды набрал?

– Говори, говори, маркиз, – без твоих замечаний скучно. Валяй, режь, правду – матку. Не церемонься! Чай, голова от этого ни у кого не свалится.

– Вы, господа, по несколько раз в день готовы терять голову из-за хрустящих банкнот. Я же ради этой девушки готов потерять голову всего один раз. Раз и навсегда.

Оставив в своей конторе за обильной трапезой Кокардаса Младшего и Амабля Паспуаля, мсьё де Пейроль покинул территорию дворца через садовые ворота. Последовав по улице Сен Дени, он обогнул церковь Сен-Маглуар и, оказавшись за ней, остановился перед калиткой другого сада с оградой, почти затерявшейся под нависшими тяжелыми ветвями вязов. У Пейроля имелся ключ к этой калитке. Он вошел. В саду не было ни души. В конце тенистой аллеи, над которой сплошным сводом распростерлись кроны вязов, что придавало месту атмосферу тревожной таинственности, виднелся новый особнячок в греческом стиле. Его нарядный фасад украшал портик с рифлеными колоннами, перед каждой из которых застыла мраморная статуэтка какого-нибудь античного божества. Словом не домик, а загляденье, – последняя работа архитектора Оппенора. Мсьё де Пейроль направился вдоль аллеи, и пройдя ее до конца, вошел в здание. В вестибюле находились несколько облаченных в ливреи лакеев. При виде управляющего они вскочили и вытянулись.

– Где Сальдань? – осведомился тот у мажордома.

В ответ мажордом лишь развел руками.

– А Фаёнца?

Та же растерянность, и никакого ответа. На худощавом лице управляющего появилась тревога, и он, будто от холода, поежился. Больше ни о чем не расспрашивая, фактотум кликнул горничную и поинтересовался, можно ли войти к мадемуазель. Горничная исчезла, через несколько секунд вернулась и доложила, что молодая госпожа ожидает мсьё де Пейроля в своем будуаре.

– Я не спала всю ночь! – едва завидя вошедшего, воскликнула она. – Не могла сомкнуть глаз. Не желаю больше жить в этом ужасном доме. Здесь кругом какой-то разбойничий вертеп! Ночью на улице жуткие крики, бряцание оружия!

Произносившая негодующий монолог была той самой красавицей, с которой мы, немного нарушив последовательность, успели познакомиться в кабинете принца. В утреннем неглиже она была еще очаровательнее, чем в выходном наряде. Белоснежный легкий, свободный пеньюар лишь подчеркивал совершенные черты ее фигуры: гибкий упругий стан; распущенные черные волосы, густыми волнами укрывавшие плечи, изящные босые ножки, подрагивавшие в просторных сафьяновых шлепанцах. Находится столь близко от такой красоты и не прельститься ее чарами мог лишь человек, с каменным сердцем. Именно таким человеком являлся Пейроль, суровый, исполнительный, проверенный не одним испытанием фактотум. Если требовалось, он мог сохранять хладнокровие лучше, чем Месрур, главный евнух сераля Гарун аль Рашида. Вот и теперь, не обращая внимания на красоту юной госпожи, он с места в карьер перешел к делу:

– Донья Круц, мсьё принц желает вас видеть сегодня до полудня в своем дворце.

– …Что? Возможно ли? Какое чудо! – воскликнула девушка. – Мне разрешат покинуть эту тюрьму, пройти по улице! Не разыгрываете ли вы меня, мсьё де Пейроль?

Она испытующе посмотрела на управляющего, потом расхохоталась и, не в силах сдержать радости, закружилась по комнате.

Пейроль продолжал:

– Мсьё принц желает, чтобы вы к нему явились в выходном наряде.

– Я, – в выходном наряде! – опять воскликнула юная красавица. – Пресвятая Дева! Не могу поверить, что это не сон.

– Я говорю совершенно серьезно, донья Круц. Самое большое, через час вы должны быть готовы.

Донья Круц посмотрелась в зеркало, опять рассмеялась, затем, внезапно прекратила смех и, вспыхнув, как рождественная хлопушка, звонко прокричал:

– Анжелика! Жюстина! Мадам Ланглуа! До чего же неповоротливы эти француженки!

Донья Круц сердилась на служанок за то, что те не появились раньше, чем она их позвала!

– Мадам Ланглуа! Жюстина! Анжелика!

– Не нервничайте мадемуазель, – заметил флегматичный фактотум. – Им нужно несколько секунд, чтобы добежать.

– Можете идти! – щебетала донья Круц. – Вы исполнили поручение. Я приду одна.

– Нет, я буду вас сопровождать, – уточнил Пейроль.

– Какая жалость! Святая Мария! – вздохнула донья Круц. – Если бы вы знали, как вы мне надоели, любезный мсьё де Пейроль.

В этот момент в будуаре появились мадам Ланглуа, Анжелика и Жюстина, – три служивших здесь горничными парижанки. Донья Круц уже успела о них позабыть.

– Я не желаю, слышите, мсьё де Пейроль, не желаю, чтобы эти двое оставались ночью в моем доме! Я их боюсь!

Она говорила о Фаёнца и Сальдане.

– Так угодно монсиньору, – пояснил управляющий.

– Разве я рабыня? – опять вспылила девушка. От гнева на ее щеках появился румянец. – Разве я просила меня сюда привозить? Если я узница, то оставите за мной по крайней мере право выбрать тюремщиков. Пообещайте, что больше я не увижу этих стражников! Пообещайте, иначе не пойду во дворец!

Старшая горничная мадам Ланглуа тихо подошла к Пейролю и что-то прошептала ему на ухо. И без того бледное лицо фактотума побелело, как у покойника.

– Вы уже их видели? – спросил он дрожащим голосом.

– Видела, – ответила горничная крикнул.

– Когда?

– Только что. Их недавно обоих нашли.

– Где?

– На улице, в траве у ограды, – шагах в десяти от садовой калитки.

– Я не люблю, когда при мне шепчутся! – возмутилась донья Круц.

– Прошло прощения, барышня, – отозвался управляющий. – Могу вас заверить, что этих двух стражников вы больше не увидите.

– Давайте же поскорее одеваться! – приказала горничным юная госпожа.

– Вчера поздно вечером они вдвоем ненадолго покинули сад, чтобы поужинать в ресторане; в том, что в начале улицы Сен Дени, – рассказывала мадам Ланглуа Пейролю, провожая его по лестнице. – Свободный от службы Сальдань, после ужина видимо решил проводить до сада Фаёнцу, которому предстояло вести нести караул. Внезапно мы услышали с улицы звон клинков.

– Да. Донья Круц мне об этом говорила, – пробормотал Пейроль.

– Шум продолжался недолго, – рассказывала дальше горничная. – Вскоре все стихло. И вот сейчас, минут десять назад выбежавший за провизией поваренок Анри наткнулся на два трупа. Он вернулся, заикаясь от страха, все рассказал мажордому, и тот, опознав покойных, велел их перетащить в сад.

– Ланглуа! Ланглуа! – позвала в этот момент горничную прекрасная узница.

– Идите прямо, мсьё де Пейроль. Они там под деревом.

Указав управляющему место, старшая горничная вернулась в будуар, и все три камеристки начали облачать донью Круц в праздничный наряд. Девушка, не отрываясь, гляделась в зеркало, и ее лицо расцветало довольной улыбкой.

– Наконец-то, – проносилось в ее сознании, – принц надумал сдержать обещание. Наконец я своими глазами увижу Париж, о котором мне так много говорили, и в котором я пока знаю только этот нарядный скучный дом с таким же тоскливым садом.

В радостном порыве она вырвалась из рук одевальщиц и весело закружилась по комнате.

Пейроль, оставшись один, прошел в глубину сада. Там под старым вязом на куче сухих листьев укрытые плащами лежали два тела. Дрожа, Пейроль приподнял один плащ, потом второй. Под первым оказался Фаёнца, под вторым – Сальдань. У обоих во лбу, точно посредине зияли отверстия. Не в силах унять дробь собственных зубов, Пейроль отпустил конец плаща.

Глава 6. Донья Круц

Столь трогательная, сколь, увы, и банальная история о судьбе бедной сиротки, в раннем детстве покинутой матерью герцогиней и воспитанной шотландскими джипси, калабрийскими цингари, рейнскими ромами, испанскими гитанами или венгерскими цыганами, – тема, которую не удалось обойти ни одному романисту. Мы не знанием и не станем утруждаться домыслами, была ли донья Круц украденная герцогиня или истинное дитя богемы. Известно лишь то, что все предыдущую жизнь она провела в среде испанских гитан, – скитаясь с ними из города в город из поселка в деревню, за несколько марведи развлекая народ танцами на площадях. Упомянем и о том, как она оставила это вольное, но малоприбыльное занятие, и оказалась в Париже в особнячке мсьё де Гонзаго.

Через полчаса после того, как с помощью камеристок был закончен туалет, мы ее увидели в его спальне.

– Где Пейроль? – была его первая фраза. – Разве он вас не проводил?

– Ваш Пейроль, – ответила девушка, – за время, когда я одевалась к выходу, умудрился потерять дар речи. Пока я занималась прической, он вышел прогуляться в сад и вскоре вернулся. Пресвятая Дева! Он выглядел так, будто его поразил гром небесный: лицо белее мела, челюсть трясется, безумные глаза рыщут по сторонам, будто кого-то высматривают. Потом ему сделалось дурно, и он едва не упал на паркет. Мадам Ланглуа протянула ему мензурку с каплями красавки, но он при их виде скривился и, сказав что лучше выпьет бокал бургундского, направился в буфетную. Я поняла, что от такого провожатого толку мало; когда всем было не до меня, улизнула из комнаты и отправилась к вам одна, без конвоя. Может быть, он заболел и заразен. Однако, монсиньор, – прервала свой рассказ девушка. – Вы меня пригласили ведь, не для разговоров о вашем Пейроле. Не так ли?

– О, нет, – ответил Гонзаго, искусно скрывая за улыбкой тревогу, вызванную известием о внезапном недомогании управляющего, – вовсе не для этого.

– Тогда для чего? Скорее говорите! Не мучайте меня!

Гонзаго в раздумье пристально ее изучал: «Как же долго я искал; вряд ли можно найти что-нибудь лучшее. Право же, она действительно на нее похожа. Я не ошибся».

– Ну, говорите же, говорите, наконец! – с нетерпением настаивала донья Круц.

– Присядьте, милое дитя! – Гонзаго все еще собирался с мыслями.

– Мне предстоит вернуться в мою камеру – будуар?

– Ненадолго.

– Это ужасно! Уж лучше на эшафот. Сегодня в первый раз при свете дня я увидела маленькую частичку Парижа улицу Сен Дени. Теперь я больнее чувствую свою неволю.

– Но здесь мы не в Мадриде. Нужно соблюдать осторожность.

– Но почему, почему? Чего мне бояться? Почему нужно меня укрывать, я ведь ничего не украла?

– О, нет. Разумеется, нет, донья Круц. Но…

– Послушайте теперь меня вы, монсиньор, – прервала принца гостья. – У меня тоже есть немало, чего вам сказать. Нет нужды не напоминать, что мы не в Мадриде. Я это ощущаю больше, чем вы. Да. Там я была бедная, беспризорная, покинутая сирота. Но зато – свободна, как весенний ветер!

Она ненадолго замолчала, затем, слегка нахмурив тонкие темные брови, продолжала:

– Вы помните, монсиньор, о ваших мне обещаниях, – их было так много.

– Все, что было обещано, я исполню. Все, и даже больше.

– Это новое обещание. А им я уже не верю. – На ее лице появилось выражение мечтательной грусти, и она сказала. – Меня знали простые люди и знатные синьоры. Когда я перед ними появлялась, отовсюду неслись крики: «Скорее, скорее сюда. Сейчас гитанка будет плясать огневой танец Кадикса бамболео!» И всякий раз, когда я прибегала на площадь Плаца – Санта, что за дворцом Альказар, с опозданием, там меня с нетерпением дожидалась толпа благодарных зрителей. Даже теперь во сне я нередко вижу этот прекрасный дворец, окруженный апельсиновым садом, наполняющим воздух нежным пьянящим ароматом. Увы, теперь Испания для меня лишь сон, лишь сладкая мечта. Мое сердце осталось там. Здесь в тени вязов и платанов я дрожу от холода и тоски.

Она опустила подбородок на сцепленные замком кисти. Гонзаго ее не перебивал. Устремив взор вдаль, он будто не слушал.

– Вы помните тот вечер? – продолжала она. – Уже стемнело, а я все танцевала на углу улицы, что ведет к храму Успения Богородицы. Вдруг появились вы. Сначала я испугалась. А потом, когда вы заговорили, к страху примешались непонятное волнение и надежда. От вашего голоса, такого благородного и нежного, мое сердце сжалось. Вы стали передо мной, загородив дорогу, словно опасались, что я убегу, (право же, у меня и в мыслях такого не было), и сказали: «Как вас зовут, дитя мое?» «Санта – Круц», – ответила я. Когда я жила в общине моих соратников и соратниц, гитан из Гренады, меня звали Флора, но католический прелат при крещении дал мне имя Мария де ла Сант – Круа. «Вот как? – сказали вы. – Значит вы христианка?» Впрочем, вы, должно быть, все забыли, монсиньор!

– Нет, нет, почему же? я помню, – рассеянно поддержал воспоминания девушки Гонзаго.

– А я, – говорила дальше донья Круц срывающимся голосом, – с той поры помню каждое мгновение моей жизни. Потому что уже тогда поняла, что вас люблю. Как? Почему? Сама не понимаю. По возрасту вы мне годитесь в отцы. Но более красивого, благородного и блистательного синьора, чем вы, я никогда не встречала и должно быть не встречу.

Она произносила эти слова, не краснея, не испытывая неловкости, потому что воспитание гитаны не знало морали и стыдливости, принятых в свете. Гонзаго по – отечески поцеловал ее в лоб. Донья Круц, глубоко вздохнув, продолжала:

– Вы сказали: «Ты слишком хороша, девочка, чтобы с баскским бубном и поясом из фальшивых цехинов плясать перед толпой. Пойдем со мной!» И я пошла за вами, ни о чем не думая. Попав в ваш дом, я узнала, что это дворец самого Джулио Альберони, первого министра Испании. Мне рассказали, что вы посол регента Франции при мадридском дворе. Вы меня поселили в уютной комнате, приставили лакеев и повара, пригласили учителей. Поначалу я радовалась, но постепенно все больше разочаровывалась потому, что вы обо мне будто позабыли, – за полгода, что я прожила во дворце Альберони, мы с вами виделись всего два раза, да и то мельком. И вот пришел день отъезда из Мадрида. В вашей карете для меня места не нашлось. Обо всем этом я вам раньше не говорила, не было случая, – мы ведь редко видимся. Длинный утомительный путь из Мадрида в Париж я просидела в тряской карете с опущенными занавесками. Всю дорогу проплакала. И вот я здесь. Зачем? Сколько раз, Пресвятая Дева! Сколько раз я в тоске заламывала руки, скорбя об утраченной воле, искрометных танцах, беззаботном смехе! Париж! Париж! – воскликнула она с таким запалом, что погруженный в свои мысли принц вздрогнул. – Да помните ли как вы, мне его расписывали? «Париж земля обетованная для каждой красивой девушки, Париж – мечта, прекрасный сон, ослепительная роскошь, неиссякаемый источник всех благодатей, нескончаемое счастье, праздник длиною в жизнь!» Помните, как вы меня увлекли этими сказками?

Она взяла руку Гонзаго и крепко стиснула в своих.

– О, монсиньор! Монсиньор! – с мольбой увещевала она принца. – В вашем саду есть цветы из моей Испании. Они будто несут в себе ту же хандру и грусть, что и я. Они вянут на корню. Неужели вам угодно, чтобы и я, как эти цветы, погибла, едва начав жить?

Внезапно откинув назад густые волосы и сверкнув глазами, она заговорила с упреком:

– Вы меня обманули, принц! Обещанный вами рай оказался тюрьмой. Я здесь томлюсь в роскошном будуаре в изящном похожем на картинку особняке. Мрамор, живопись старых мастеров, прошитые золотой тесьмой гобелены, потолки, инкрустированные хрусталем, а в саду – густая тень и промозглая сырость, мокрые от осеннего дождя газоны, укрытые опадающими листьями, погибшими от леденящего душу холода…

Мое окружение – скучные, молчаливые горничные, почему-то пугливые лакеи, какие-то дремучие, внушающие ужас стражники, – и всеми командует мрачный, как сказочный принц; бледный, как привидение, мсьё де Пейроль.

– Вы намерены пожаловаться на моего фактотума?

– Вовсе нет. Он с охотой выполняет каждое мое желание, вежлив и почтителен. Всякий раз при встрече он низко кланяется и метет шляпой пол.

– Что же вам еще нужно?

– Вам угодно шутить мсьё? Ваш фактотум распорядился привинтить снаружи к двери моей спальни длинный амбарный засов. Пейроль при мне играет роль бдительного евнуха.

– Ну, это уже преувеличение, донья Круц!

– Принц. Попавшая в неволю птица не радуется золотой клетке. Так и я. Мне смертельно надоело жить узницей. Верните мне свободу!

Гонзаго усмехнулся.

– От кого и зачем вы меня прячете? Отвечайте, я этого требую!

На ее милом лице появилась повелительная суровость, которая лишь веселила Гонзаго.

– Вы меня не любите! – продолжала она, покраснев, (нет, не от стыдливости, а от обиды и возмущения). – А коль скоро так, то не имеете права ревновать и от кого-то прятать. Вы не собака, а я не сено!

Гонзаго снова поцеловал ей руку. Она еще больше покраснела.

– Я подумала… – она опустила глаза, – вы как-то сказали, что неженаты… я подумала, что, задействовав для моего просвещения всевозможных наставников, которым поручили воспитать из меня светскую даму, вы хотели… Я решила, что вы меня любите. – Донья Круц украдкой поглядывала на Гонзаго и видела, что ее признания его радуют. – И я без устали трудилась, прилежно осваивая все дисциплины от французской грамматики и арифметики до поклонов и реверансов. Пресвятая Дева! Да перестаньте же надо мной смеяться, или я сойду с ума! – Она еще больше приблизилась к Гонзаго и, глядя ему прямо в глаза, решительно спросила: – Если вы меня не любите, то зачем я вам нужна? Чего вы от меня хотите?

– Я хочу сделать вас счастливой, донья Круц, – ласково ответил Гонзаго. – Счастливой и богатой.

– Дайте мне свободу! И этого будет достаточно. Свободу! Свободу! Я хочу познать Париж! Париж, который вы мне обещали: шумный, блистательный. Париж, который я чувствую несмотря на заточение. Я хочу выйти на волю, хочу показаться в свете. Для чего мне наряды и дорогие украшения, если я сижу в четырех стенах? Вы говорите «счастливой». Счастье – увидеть оперу, о которой я знаю только понаслышке, счастье – ездить на праздники и балы, счастье – танцевать, счастье…

– Сегодня вечером, донья Круц, – сухо прервал ее мечтательный порыв Гонзаго, – вы наденете свой лучший наряд и самые дорогие украшения. – Она недоверчиво и испытующе подняла на него взгляд. – Я вас буду сопровождать, – продолжал Гонзаго, – на бал к его высочеству мсьё регенту.

Донья Круц ошеломленно застыла.

– Это правда? – после долгой паузы, будто не доверяя ушам, спросила она.

– Правда, – отвечал Гонзаго.

– Вы меня возьмете, возьмете на бал! – воскликнула она в безмерном восторге. – О – о, принц! Я прощаю вам все, все! Вы такой добрый. Вы настоящий благодетель!

Она бросилась ему на шею, осыпая его лицо и лоб поцелуями благодарности. Затем, все так же порывисто его отпустив, давая выход неуемной радости, принялась скакать по комнате, выкрикивая в такт прыжков:

– На – бал! На – бал! На – бал! На – бал!

На мгновение остановившись, чтобы перевести дыхание, она защебетала:

– Ни толстые стены, ни холодный пустынный сад, ни закрытые ставни не помешали мне узнать о празднике. Я несколько раз слышала, как о нем шептались горничные и лакеи, и поняла, как там будет чудесно. И я попаду в этот рай! О – о! Благодарю вас! Благодарю вас, принц! Как вы ко мне добры! Бал, конечно, будет в Пале-Рояле? Ведь так? Я всегда до боли в висках, до замирания пульса мечтала побывать в Пале-Рояле!

Донья Круц сейчас находилась в другом конце комнаты. В несколько прыжков подбежав к Гонзаго, она плюхнулась перед ним на колени и, обвив руками сверкающие голенища его сапог, подняла к нему взгляд.

– Какой я должна надеть туалет, принц? – едва не с испугом произнесла она.

Гонзаго с грустной улыбкой покачал головой.

– Во Франции, донья Круц, на придворных балах есть кое-что, способное украсить и облагородить милое лицо больше, чем самый изысканный туалет.

– Это улыбка? – с озорством ребенка попыталась догадаться донья Круц.

– Нет, – ответил Гонзаго.

– Грация?

– Опять не угадали. Вашей улыбке и грации могут позавидовать многие. То, о чем я говорю…

– У меня этого нет? В таком случае, что же?

Гонзаго медлил с ответом.

– Вы мне можете это дать? – с наивным нетерпением воскликнула девушка.

– Могу, донья Круц.

– Любопытно, чего же мне не достает?

Милая кокетка, поглядев на себя с лукавой усмешкой, будто для забавы вопрошала зеркало.

Зеркало ответа не давало.

– Имени! – весомо произнес, наконец Гонзаго.

Недавняя радости доньи Круц мгновенно исчезла. Глаза погасли. Имени! У нее нет имени. Пале-Рояль не Плаца – Санта за дворцом Альказар. Здесь не попляшешь с баскским тамбурином, позвякивая поясом из фальшивых цехинов. Бедная донья Круц! Гонзаго пообещал, он сказал «могу дать». Но обещания Гонзаго…

– Если у вас нет имени, дорогое дитя, то ничто и никто не в состоянии вам помочь быть с надлежащим почтением принятой при дворе. Но к счастью… – Гонзаго повесил внушительную паузу. – К счастью у вас есть имя. Оно просто было утеряно, и мне, хоть и не без труда, удалось его отыскать.

– Что?! – вырвалось, как крик подстреленной птицы, из груди красавцы. – Что вы скакали?

– У вас есть имя и фамилия, – торжественно отчеканил Гонзаго. – И эта фамилия состоит в близком родстве с королевской. Ваш отец был герцог.

– Мой отец! – повторил донья Круц, – был герцог. Значит, он умер?

Гонзаго утвердительно кивнул.

– А моя мать? – голос девушки дрожал.

– Ваша мать, – продолжал Гонзаго, – принцесса.

– Значит, она жива! – воскликнула донья Круц, и ее сердце лихорадочно заколотилось. – Моя мать жива, жива! Она принцесса! Умоляю, расскажите о моей матери.

Гонзаго прижал палец к губам.

– Не сейчас, – многозначительно прошептал он.

Однако донья Круц была не из тех, кто любил долго оставаться в неведении. Она просто вцепилась в руки Гонзаго.

– Расскажите, расскажите же о ней немедленно. О, как я буду ее любить. Она добра? Она красива? Какое чудо! Я всю жизнь об этом мечтала. Слышала сквозь сон, будто кто-то шепчет: «ты – дочь принцессы».

Гонзаго с трудом сдерживал смех. «Как они все похожи», – думал он.

– Укладываясь спать, я часто представляла, как у изголовья кровати сидит прекрасная женщина; ее стройную шею украшает жемчужное ожерелье, у нее длинные шелковистые волосы, бриллиантовые серьги и бесконечно добрые карие глаза… Как зовут мою мать?

– Вы пока не должны его знать, донья Круц.

– Но почему?

– Это опасно.

– Ах, понимаю, понимаю, – вдруг прервала себя девушка. Ей пришли на ум какие-то воспоминания. – Как-то в мадридском театре я смотрела одну комедию, и в пьесе молодой героине долго не называли имени ее матери. Так было надо. Так надо и сейчас?

– Да. Так надо, – подтвердил Гонзаго.

Внезапно распрямившись во весь рост, горделиво запрокинув подбородок, донья Круц с убеждением произнесла:

– Опасно? Ну и пусть, опасно. Я умею хранить тайну! Я не проговорюсь даже под страхом смерти.

– Несомненно, несомненно, – успокаивал девушку Гонзаго. – Вам недолго остается ждать. Через несколько часов тайна будет раскрыта. Единственно, что вы можете знать уже сейчас, это то, что вы не Мария де Санта Круц.

– Значит Флора?

– Тем более, не Флора.

– Как же меня зовут?

– При рождении вы получили имя вашей матери, по происхождению она испанка. Вас назвали Аврора.

Донья Круц вздрогнула, всплеснула руками и с радостным изумлением воскликнула.

– Аврора? Вы сказали «Аврора»? Какое удивительное совпадение!

Гонзаго ждал, что она скажет еще, но девушка молчала, и он спросил:

– Что вас так удивило?

– Не частое имя, правда? Оно мне наполнило…

– Что оно вам наполнило? – не сумел скрыть волнения Гонзаго.

– Бедную маленькую Аврору, – пробормотала донья Круц, и на ее глазах появились слезы. – До чего же она была мила и добра! Как я ее любила!

Гонзаго стоило больших усилий скрыть любопытство. Глаза доньи Круц мечтательно устремились вдаль. Она погрузилась в воспоминания.

– Вы были знакомы, – пытаясь казаться безразличным, допытывался принц, – с девушкой по имени Аврора?

– Была.

– Сколько же ей лет?

– Столько, сколько мне. Мы тогда еще были детьми, и хотя я была бедна, а она богата, мы дружили и любили друг друга, как настоящие сестры.

– Давно это было?

– Несколько лет тому назад.

Она посмотрела в лицо Гонзаго и прибавила:

– Но почему вас это так заинтересовало, мсьё принц?

Гонзаго был человеком, которого никогда нельзя застать врасплох. Взяв ладонь доньи Круц, он с отцовским укором произнес:

– Меня интересует все, что связано с вами, моя девочка. Расскажите же мне о юной Авроре, которая когда-то была вашей подругой.

Глава 7. Принц Гонзаго

Дворец Неверов в плане представлял букву «Н». Личные покои Гонзаго размещались в правом крыле, в его конце, в том, который за тыльным фасадом основного корпуса углублялся в сад. Их обстановка являлась самой роскошной с безукоризненным вкусом оформленной частью дворцового интерьера. Здесь находился уютный кабинет, где мы недавно оставили родственников и друзей. Кабинет с одной стороны примыкал к большой спальне, – в глубине ее имелась просторная капитальная ниша, в которой располагался изящный будуар. С противоположной стороны кабинета была другая дверь, выводившая на подмостки, образовывавшие второй ярус и позволявшие подступиться к верхним стеллажам огромной занимавшей всю остальную часть крыла библиотеки. Кроме того из спальни и из кабинета были запасные выходы в узкий коридор, шедший вдоль жилых помещений по второму этажу, а вдоль библиотеки – по первому. Спустившись по лестнице, можно было пройти к книжным полкам, находившимся внизу. Лучше этой библиотеки не было во всем Париже. Гонзаго был хорошо образован, прекрасно владел латынью, знал античных писателей Греции и Рима, если требовалось, проявлялся как искушенный теолог и тонкий знаток философских течений. Ему не было бы цены, будь он порядочным человеком. Но в том-то, увы, и беда. Его можно сравнить со сказочным принцем. Едва появившись на свет, он был уложен в золотую колыбель. К новорожденному пригласили фей. Они одарили принца всем, что можно пожелать: богатством, славой, здоровьем. Но в конце праздника явилась последняя фея, которую забыли пригласить, и в отместку она наградила новорожденного таким пороком, который свел на нет предыдущие дары.

Гонзаго был красив. Гонзаго родился в очень богатой семье, имевшей кровные узы с королевской, был наделен отвагой, которую не однажды проявлял на деле, умен и образован, мало кто так, как он, владел словом, его деятельность на дипломатическом поприще была образцом, – его речи цитировались. При дворе все были очарованы его обаянием, но… Но при всем том у него не было ни стыда ни совести. К тому же его прошлое тяготило и отравляло его настоящее. Однажды встав на преступную стезю, он уже не в состоянии был с нее свернуть. Для того, чтобы укрыть старые грехи ему приходилось впадать в новые. Угрызений совести он не испытывал потому, что не верил в Бога. Нет необходимости пояснять читателю то, что донья Круц была ему нужна лишь как инструмент, как орудие для осуществления хитроумного замысла. Он долго искал девушку подходящей наружности, и вот наконец нашел. Донья Круц лучше всех остальных отвечала его главному требованию: в ней можно было обнаружить внешнее сходство, очень отдаленное, разумеется, но достаточное, чтобы какому-нибудь одному не слишком щепетильному наблюдателю пришло на ум произнести вслух: «в ней присутствуют фамильные черты», – и дело сделано, – тогда признают и остальные.

Но произошло непредвиденное. Донья Круц, услышав легенду о том, что она дочь принцессы, наивно в нее поверила и расчувствовалась до слез. Но ее волнения все же были меньшими, чем то, которое вслед за тем испытал Гонзаго, узнав о ее подруге по имени Аврора. Принцу пришлось употребить дипломатический талант, чтобы скрыть свои переживания, и все равно в полной мере это ему не удалось. Последние слова принца все – таки донью Круц не убедили. В ней появилось сомнение. Для того чтобы сомневаться женщине не обязательно понимать. Но все – таки, что могло так встревожить этого сильного, уверенного мужчину? Она произнесла имя Аврора. Имя довольно редкое, – почему оно так странно подействовало на принца? Услышав слово «Аврора», суеверный Гонзаго подумал: «Это предзнаменование». Предзнаменование чего? Гонзаго верил в судьбу, верил в звезды, – по крайней мере, в свою звезду. Эта звезда его предостерегала: «Бойся разоблачения!» Восемнадцать лет он пытался найти пропавшую наследницу Невера. Живую или мертвую. Безрезультатно. И вот теперь, когда он решился на отчаянно рискованный шаг, звезда судьбы его останавливала. Останавливала произнесенным доньей Круц именем «Аврора».

В саду послышался шум голосов. Наверное, там не поладили занятые строительством контор рабочие. Будто из любопытства к скандалу, но на самом деле, чтобы перевести дух и справиться с волнением Гонзаго подошел к окну. Оно выходило напротив окон спальни принцессы, расположенной в левом крыле симметрично к спальне принца. Все ее окна были зашторены тяжелыми занавесками. Донья Круц тоже заинтересовалась происходившим в саду и поднялась, чтобы выглянуть в окно.

– Не подходите сюда! – остановил ее принц. – Нельзя, чтобы вас раньше времени увидели.

В саду, как муравьи, сновали люди: перетаскивали на веревках и складывали под ограду срубленные стволы, на освободившемся пространстве сколачивали из досок кабинки. Гонзаго не обращал на них внимания. Его задумчивый взгляд был устремлен на окна принцессы: «придет ли она?» – думал он.

Донья Круц недовольно опустилась на стул. «Как бы то ни было, – продолжал размышлять Гонзаго, – сегодня будет решительный бой. Во что бы то ни стало я должен узнать…»

Когда принц уже собирался вернуться к юной собеседнице, он внезапно распознал среди мельтешившихся в саду рабочих согбенную фигуру того чудака, что недавно потряс собравшуюся в главном дворцовом зале публику; – горбуна, снявшего за непомерную цену будку пса Медора. Держа под мышкой книгу, (судя по переплету, это был часослов – молитвенник), он рассеянно оглядывал верхние окна дворца. На мгновение взгляд горбуна задержался на покоях принцессы, затем опустился вниз, туда где у заднего торца левого крыла находилась приобретенная им недавно конура. В любую другую минуту Гонзаго проследил бы за странным нанимателем до конца, – в его правилах было ничего не оставлять без внимания. Если бы он еще на несколько мгновений задержался у окна, то увидел бы, как с крыльца, ведущего в покои принцессы, спустилась ее горничная, как она подошла к горбуну, как тот на ходу бросил ей несколько слов и передал молитвенник, после чего горничная вернулась в дом, а горбун исчез. Но сейчас мысли принца были заняты другим. Ему было важнее то, о чем начала говорить донья Круц.

– Слышите, как раскричались? Это новые квартиранты торопят строителей, – сказал Гонзаго, возвратясь к своему креслу. – Так о чем, бишь, мы с вами, дорогое дитя?

– Об имени, которое я буду носить.

– Ах, да. Да. Конечно же, о вашем настоящем имени «Аврора». Но мы говорили еще о чем-то другом. Эти шумливые наниматели меня отвлекли, и я запамятовал…

– Неужто, запамятовали, принц? – донья Круц лукаво улыбнулась. Гонзаго наморщил лоб, будто силясь вспомнить.

– Ах, да, верно. Вы говорили о какой-то девушке, вашей ровеснице, с которой вы подружились и которую тоже звали Аврора.

– Да, мсьё принц, она была очень хороша собой, и такая же, как я, сирота.

– Вот как? Вы с ней встретились в Мадриде?

– В Мадриде, мсьё.

– Она испанка?

– Нет, – француженка.

– Француженка? – переспросил принц, изо всех сил пытаясь показать, что эта тема ему не интересна. Он даже зевнул. Но похоже, однако, пока что он старался зря. С очаровательной физиономии доньи Круц не исчезала озорная усмешка.

– Кто же ее опекал? – словно из вежливости поддерживая беседу, продолжал принц.

– Одна пожилая женщина.

– Разумеется. Но кто платил дуэнье.

– Какой-то господин.

– Француз?

– Да, француз.

– Молодой, – старый?

– Молодой и очень красивый.

Она взглянула на Гонзаго. Тот весьма искусно второй раз изобразил зевоту.

– Но почему вы говорите со мной о вещах, которые вам неинтересны, принц? – донья Круц теперь открыто иронизировала. – Я никогда не подозревала, что вы так любопытны, монсиньор.

Гонзаго понял, что игру с доньей Круц нужно вести тоньше и осторожнее.

– Вы ошиблись, дитя мое, – я совершенно не любопытен. Меня не интересует сами по себе ни эта девушка, ни этот мужчина. Спрашиваю же со вполне определенной целью. Поверьте, есть на то основания. Кстати, как звали этого господина?

На сей раз юная красавица явно не желала отвечать.

– Я забыла, – сухо ответила она.

– Но возможно, если вы захотите вспомнить… – с улыбкой, словно играя, настаивал Гонзаго.

– А вы поднапрягите память… давайте будем вместе вспоминать… ну – с, итак…?

– Какое значение имеет для вас его имя?

– Когда вспомним, то поймете. Может быть, его звали…

– Монсиньор, – прервала его девушка, сколько бы я ни старалась, мне все равно не вспомнить.

Эти слова она произнесла с такой решимостью, что дальнейшие настаивания были бессмысленными.

– Хорошо, не будем больше об этом! – с подчеркнутой разочарованностью развел руками принц. – Очень грустно, что ваша память столь коротка. Могу, если угодно, объяснить, почему грустно. Француз, живущий в Испании, не может быть никем иным, как изгнанником. Вряд ли ему там хорошо. Если бы я знал его имя, то мог бы у моего друга регента выхлопотать для него амнистию, вернуть вместе с дочерью, или кем там она ему приходится, на родину, и вы, донья Круц, – прошу прощения Аврора, опять бы сошлись с любимой подругой. Ведь вам здесь одиноко, не так ли?

Эти слова принц произнес с такой неподдельной искренностью, что они попали в самое сердце его юной собеседницы.

– Ах! – воскликнула девушка. – До чего же я к вам несправедлива! Ведь вы такой… вы… вы – сама доброта!

– Ну, полно, полно. Я никогда не сержусь на человека, признавшего свою неправоту. Однако теперь, надеюсь, вы назовете имя?

– Ах, принц, если бы вы знали, сколько раз я сама хотела попросить вас о том, что сейчас вы предложили сами. Сколько раз! И все не решалась. Но теперь, монсиньор, нет нужды вам знать его имя, хлопотать за него перед регентом, посылать в Испанию письма… Дело в том, что я… я опять видела мою подругу.

– Давно?

– Совсем недавно?

– Где же?

– В Париже.

– Здесь? – не смог сдержать удивленного возгласа Гонзаго. Он сохранял улыбку, но заметно побледнел. Впрочем, донья Круц этого не видела. Ее недоверчивость исчезла и она без дальнейших расспросов сама начала рассказывать.

– О, Господи! Это произошло в день нашего прибытия. Когда мы проезжали арку Сент-Оноре, я заспорила с мсьё де Пейролем, требуя, чтобы тот приоткрыл штору. Но он упрямо не пожелал этого сделать, из-за чего я не смогла увидеть Пале-Рояль. Никогда ему не прощу. Совсем недалеко от того места, объезжая какой-то дворик, карета едва не задела за угол дома. Я услышала, как из его нижней комнаты доносилось чье-то пение. Такой знакомый голос, что я вздрогнула. Пейроль, пронеся надо мной руку, придерживал занавеску. В отчаянии я хлестнула по ней веером. Рука отпрянула, я приоткрыла штору и сквозь окно в нижней комнате увидела мою милую маленькую Аврору. Конечно, это была она. Нисколько не изменилась, – разве еще похорошела.

Гонзаго вынул из кармана записную книжку.

– Я закричала, как безумная, – продолжала донья Круц. – То ли испугавшись моего крика, лошади пустились вскачь, – Аврора осталась позади. Я хотела остановить, хотела выпрыгнуть на ходу, плакала и сквернословила, как только умеют сквернословить испанские гитаны. Если бы у меня было чуть побольше сил, я бы задушила вашего фактотума.

– Это произошло, вы говорите, на некой улице в окрестностях Пале-Рояля?

– Совсем близко.

– И вы смогли бы эту улицу узнать?

– Господи! Я знаю ее название, – первым делом спросила об этом у Пейроля.

– И как же?

– Улица Певчих. Что это вы там у себя пишете, принц?

Действительно, Гонзаго, обмакнув перо в стоявшую на столе хрустальную чернильницу, быстро что-то строчил в записной книжке.

– Помечаю, что нужно сделать, чтобы вы встретились с вашей подругой детства.

Донья Круц поднялась. Лицо ее раскраснелось. В глазах блестели счастливые слезы.

– Как вы добры! – повторяла она. – Как вы бесконечно добры!

Гонзаго захлопнул блокнот и убрал его в карман.

– Скоро вы в этом убедитесь в полной мере, милое дитя, – произнес он. – А сейчас нам с вами необходимо ненадолго расстаться. Вам предстоит присутствовать на одной торжественной церемонии. Не страшно, если там заметят вашу растерянность и стеснение. В подобных обстоятельствах это естественно и пойдет лишь на пользу дела. – Он поднялся с кресла и взял донью Круц за руку. – Не позднее, чем через полчаса, вы увидите свою мать.

Донья Круц прижала ладонь к сердцу:

– О, Пресвятая Дева! Что я ей скажу?

– Правду. Не скрывайте того, в какой бедности вы провели свое детство. Ничего не утаивайте. Правду, только правду, и еще раз правду.

Он отодвинул штору, за которой находился будуар.

– Пройдите сюда, – сказал он.

– Благодарю вас за все, принц! – пробормотала девушка. – Я помолюсь Господу за мою мать.

– Молитесь, донья Круц, молитесь. В вашей судьбе наступает переломная минута.

Гонзаго поцеловал ей руку, после чего она удалилась в будуар и задернула за собой штору.

Гонзаго остался один. Усевшись за стол, он облокотился и стиснул ладонями виски. Мысли, одна сменяя другую, проносились в его возбужденном мозгу.

– Дом на улице Певчих, – бормотал он. – Она там, конечно, не одна. Кто ее опекает? Неужели… Неслыханная дерзость! Впрочем, она ли это?

Он застыл, уставившись в одну точку. Потом, словно спохватившись, едва не вслух, заключил:

– Нужно немедленно это выяснить!

Он подергал за шнурок звонка, который, разветвляясь, передавал сигнал сразу в два помещения: в контору управляющего и в библиотеку. Обычно управляющий отвечал таким же звонком и быстро шел на вызов. Сейчас колокольчик молчал. Гонзаго позвонил еще раз. Опять тишина. Выйдя из спальни в узкий коридор, Гонзаго миновал кабинет, из-за закрытой двери которого неслись веселые мужские голоса, спустился по лестнице на первый этаж и прошел в библиотеку. Здесь обычно принимал распоряжения своего шефа Пейроль. В библиотеке было пусто, но на столе у двери лежал адресованный Гонзаго конверт. Он его открыл. Записка была от Пейроля. Там говорилось: «Я вернулся. У меня есть много, о чем доложить. В особнячке за церковью ЧП», – и дальше в виде постскриптума: «К принцессе приехал кардинал де Бисси. Он у нее. Веду наблюдение».

Гонзаго скомкал письмо.

«Все ее будут уговаривать, – бормотал Гонзаго, – ради вас самой, ради вашей дочери, если она жива, вам нужно прийти на семейный совет». «Но она откажется, она не придет. Ей все равно. Она, будто, мертва. Мертва. Но кто лишил ее жизни?» – побледнев и опустив глаза, вопрошал себя Гонзаго. Он помимо воли размышлял вслух.

– Некогда гордое создание! Красавица из красавиц! Нежная, как ангел! Отважная, как рыцарь. Единственная женщина, которую я смог бы полюбить, если вообще могу кого-то полюбить.

Он поежился, и на его губах появилась скептическая улыбка.

– Каждому свое! – произнес он. – В конце концов, не моя вина в том, что ради того, чтобы подняться над толпой, приходится наступать на чьи то судьбы!

Он вернулся в спальню. Его взгляд остановился на шторе, отделявшей комнату от будуара, где находилась донья Круц. Сквозь штору доносились слова молитвы.

«О чем она молится, – о том, о чем и другие. Удивительно! Все эти покинутые дети живут от рождения до последнего вздоха с одной надеждой, что их мать – принцесса! Жалкие бродяги с котомкой за плечами надеются найти своего отца – короля! Эта за шторой – очаровательна, – настоящее сокровище. Она сослужит мне важную службу, сама этого не сознавая». Из стоявшего на полке над кроватью графина с испанским красным вином он отлил в бокал и сделал глоток.

«Давай, Филипп, действуй! Настал твой час, – мысленно говорил он себе, приводя в порядок разбросанные на столе бумаги. – Выпадет ли счастливый камень? Сегодня нужно окончательно набросить покрывало на прошлое, – покончить с ним. Сегодня, или никогда! Прекрасная игра! Достойная ставка! Миллионы банкира Лоу Джона в один прекрасный день могут превратиться в сухие листья, как цехины из „Тысяча и одной ночи“; но дворец Неверов не испарится, не исчезнет. Здесь незыблемый капитал».

Затем будто осенний сырой мрак опять подернул его лицо.

«Однако, рано праздновать победу!» – думал он, заканчивая раскладывать по местам бумаги. «Если узнает регент, его месть будет беспощадна. Прошло столько времени, но он при любом случае вспоминает Филиппа де Невера, его он любил больше, чем брата. Когда он увидел облаченную в траур мою жену, вдову Невера, в его глазах появились слезы. И все – таки, как безукоризненно тогда мы все проделали! Комар носа не подточит. Девятнадцать лет, и ни у кого до сих пор не возникло подозрений против меня».

Он сделал движение, словно пытаясь рукой отогнать неприятные мысли.

«Чтобы поставить в том деле точку, нужно найти виновного и его наказать. Лишь после этого я смогу спать спокойно».

Среди лежавших на столе бумаг была одна, исписанная шифром, известным только Гонзаго и Пейролю. Там значилось: 1-е – Узнать, все еще надеется мадам Гонзаго на то, что ее дочь жива? Надеется, или нет? 2-е – узнать, находится ли у нее акт о рождении ребенка?

«Ради того, чтобы получить ответ, или хотя бы узнать, существует ли этот акт, я готов заплатить миллион ливров. Если только он существует, то рано или поздно будет у меня».

К Гонзаго опять возвращалось предвкушение успеха. «Кто знает? Ведь, матери, потерявшие детей, похожи на сирот. Так же, как те в каждом встречном норовят обнаружить своего отца или мать, так и матери в каждой девушке мерещится некогда потерянная дочь. Кто знает? Может быть, мадам Гонзаго кинется к моей маленькой гитане с распростертыми объятиями, и тогда… всеобщее ликование, благодарственные молебны, пиры и банкеты. Да здравствует наследница Неверов!»

Гонзаго улыбнулся. Когда улыбка исчезла, он продолжал:

«Через какое-то время молодая прекрасная принцесса может умереть. Их так много теперь умирает. Общий траур. Католическая панихида. Архиепископ читает отходную молитву; и огромное наследство переходит ко мне. Все по закону!»

На колокольне Сен-Маглуар пробило два пополудни. На это время было, назначено начало семейного совета.

Глава 8. Вдова Невера

Конечно, архитекторы и строители, сооружая Лотарингский дворец с прилегающим садом, предназначали его не для коммерческих целей, – однако нужно признать, что он было удачно расположен и, как никакое другое место для этого подходил. Окружавшая сад с трех сторон ограда протянулась вдоль улиц Кенкампуа, Сен Дени и Обри лё Буше. На каждой имелся свой вход в виде искусно выполненных позолоченных ворот. Роскошью отделки особенно выделялся главный вход, – тот, что открывался с улицы Кенкампуа. Развернутый с разрешения регента на территории Лотарингского дворца спекуляторский полигон был во всех отношениях удобнее для торговых операций, нежели сама улица: неухоженная, грязная, покрытая никогда не просыхавшими лужами, застроенная лачугами, где обитали представители неопределенных сословий. Сделки, производимые в этих кварталах, нередко заканчивались поножовщиной. Разумеется, на таком мрачном фоне сад Гонзаго выглядел благословенным оазисом. Новому предприятию все прочили успех, и имели на то основания.

Брат Амабль Паспуаль, недавно поведавший мэтру Кокардасу историю о горбуне, том, что при подписании сделок в качестве пюпитра предлагал за деньги свой горб, был еще не в курсе того печального факта, что предприимчивого уродца, (во избежание путаницы назовем его Эзоп I), уже более суток не было в живых. Утром прошлого дня он скоропостижно скончался от апоплексического удара. Раньше других об этом узнал некто по имени Грюэль, бывший гвардейский солдат по прозвищу Кит. Он пытался занять освободившееся после смерти Эзопа I место. Но Кит был без малого семи футов ростом, то есть гигант. Сколько он не наклонялся, все равно «столик» получался слишком высоким и неудобным. Кит, однако, не унывал и во всеуслышание заявил, что проглотит любого Иону, который отважиться перебежать ему дорогу. Сия угроза, конечно, удерживала многих горбунов от попыток счастья на этом необычном поприще. Кит был силен и огромен, он проглотил бы их всех одного за другим. Это был не какой-нибудь шкодливый уличный сорванец, который, стащив в лавке булку, мог целый день быть сытым. Чтобы поддержать силы Киту требовалось в течение дня не меньше 6–8 бутылок вина. Вино же в 1717 году ценилось недешево, – потому ему приходилось нелегко.

Когда другой, уже знакомый нам горбун, тот, что сняла конуру Медора, пришел в сад, чтобы вступить в свои приобретенные права, те, кто его увидел, принялись смеяться. Вся улица Кенкампуа собралась поглазеть на нового хозяина собачьей будки, и он тут же был прозван Эзопом II. Его спина, сильно изогнутая у самого затылка, представляла прекрасный пюпитр, и Эзоп II сразу принялся за дело. Успех оказался налицо. Кит возмущался; пес рычал. С первого взгляда Кит в Эзопе II распознал счастливого соперника. Оба обиженных, Кит и Медор объединились. Кит принял попечительство над псом, который всякий раз при виде Эзопа скалил зубы и грозно рычал. Никто из окружавших не сомневался, что дело идет к печальной развязке, – с минуты на минуту Кит на пару с Медором растерзают Эзопа. Словно подчеркивая роковую неизбежность, острословы к прозвищу Эзоп II присовокупили еще и имя Ионы. В этом двойном прозвище, будто авансом слышались слова предстоящей траурной церемонии. Эзоп II, он же Иона, однако, казалось, вовсе не проявлял беспокойства на предмет надвигавшейся на него страшной участи. Получив в распоряжение конуру, он первым делом в ней разместил небольшую скамейку и сундучок. Сказать по правде, древний Диоген, (историки утверждают, что его рост являлся 5 футам и 6 дюймам), живя в бочке, точнее в большой винной амфоре, располагался там с меньшим удобством, чем наш Эзоп II в конуре Медора.

Эзоп II, он же Иона, подпоясался шнурком, на котором подвесил холщовый мешочек, купил гладкую небольшую, но широкую дощечку, чернильницу, перья, – и пошло дело. Всякий раз, замечая, что переговоры идут к благополучному завершению, он точно так же, как его покойный предшественник приближался к клиентам, обмакивал в чернильнице перо и ждал. Поняв, что устная договоренность достигнута, он клал на спину доску. На ней, расположив бумаги, стороны формулировали положения сделки и ставили подписи с таким же удобством, как будто находились на конторе городского писца. По завершении операции Эзоп II, он же Иона, брал в одну чернильницу, во вторую – дощечку – пюпитр, на которую теперь продавцы и покупатели клали за оказанную услугу воздаяние. Затем деньги перекочевывали с доски в подвешенный на поясе мешок.

Тарифа не существовало. Эзоп II с благодарностью принимал любые деньги, кроме медных монет. Но медные монеты никто и не предлагал. В период эйфории, вызванной невиданным финансовым подъемом, обитатели улицы Кенкампуа, как, впрочем и других улиц, позабыли о существовании медных денег. Единственно, где теперь принималась медь, это в провизорских инкубаторах при составлении смертельных ядов типа яри – медянки, которую приобретали, желая отравить богатого родственника.

Эзоп II, он же Иона, начал свою деятельность с десяти утра. Около часа пополудни он окликнул торговца провизией, (благо, на этой торгующей бумагами ярмарке их сновало предостаточно), и купил полкаравая горячего белого хлеба с рыжеватой хрустящей коркой, большую жареную курицу и бутылку шамбертенского вина. Почему бы нет? Ведь, дело шло успешно. Его предшественник не мог себе такого позволить. Эзоп II забрался в будку, (она имела достаточную высоту), уселся на скамеечке и, разложив на сундуке свой провиант, на глазах у всех приступил к трапезе. Ничего не поделаешь, живые пюпитры имеют тот недостаток, что им иногда надо поесть. Однако, до чего же хорошо наш горбун успел себя зарекомендовать всего за несколько часов! У конуры образовалась очередь. Никто не пожелал обращаться к Киту. Тому же из-за отсутствия заработка приходилось пить в долг. И, видно, поэтому он пил вдвое больше, чем обычно, время от времени выкрикивая в адрес горбуна ругательства. Пес скалил зубы и теперь уже непрерывно рычал.

– Иона! – неслось с разных сторон. – Скоро кончишь обедать?

Тот, оказавшись щедрым хозяином положения, отсылал клиентов к Киту. Но напрасно. Всем хотелось заполучить Иону. У него был такой удобный горб. К тому же у Ионы был прекрасно подвешен язык. Подставляя спину, он расточал такие забавные остроты, что у всех невольно поднималось настроение. Горбуны, как известно, философы, наделенные, хоть и мрачным, но безукоризненным чувством юмора. Кит теперь напоминал вот – вот готовую взорваться пороховую бочку. Покончив с обедом, Иона выбрался из будки и, держа в руке остаток жаркого, крикнул своим скрипучим голосом:

– Эй, приятель. Не желаешь ли курицы? Тут еще немного есть!

Кит был голоден, но снедаемый завистью и злобой в ответ лишь прохрипел:

– Ты вздумал, что стану за тобой доедать, шмакодявка?

Ему подвывал Медор.

– Тогда давай твоего пса, солдатик, – по – прежнему миролюбиво предложил горбун. – И не сотрясай воздух ненужными ругательствами.

– Ах, тебе захотелось пса? – прорычал Кит. – Получай же, получай!

Он свистнул и скомандовал:

– Взять! Медор! Взять его!

– Берегись, горбун! – закричали со всех сторон.

Иона спокойно взирал на приближавшегося с оскаленной мордой зверя. Но едва Медор припал на задние лапы, изготовясь к прыжку, чтобы вцепиться в горло Ионы, тот быстро протянул к его морде остаток курицы и о, чудо! Вместо того, чтобы напасть на узурпатора конуры пес стал облизывать куриные косточки и отрывать куски недоеденной мякоти. Толпа наблюдателей залилась смехом, по достоинству оценив военную хитрость Эзопа II.

– Браво! Горбун, молодчина! – неслось отовсюду.

– Медор! Негодяй! Взять! Взять его! – орал в свою очередь побелевший от злости великан. Но предатель Медор на Кита теперь внимания не обращал. Эзоп II купил его за куриные объедки, – и, хотя у нас нет оснований осуждать пса, ведь с Китом они были знакомы не более трех дней, негодование отставного гвардейца не знало границ. Бешено вращая налитыми вином глазами, великан Кит устремился к Ионе.

– Бедный Иона! Ох, что сейчас будет! – Слышалось из толпы.

Иона улыбался. Кит схватил его за шиворот и поднял на воздух. Иона по – прежнему улыбался. В тот момент когда Кит хотел его кинуть оземь, горбун ловко извернулся, зацепился носком за его коленку и стремительно, словно кошка, подпрыгнул. Никто не успел сообразить, как это произошло, но спустя мгновение Иона уже был на плечах гиганта, оседлав словно жеребца, его толстую как у буйвола шею. Губы Ионы по – прежнему расплывались в улыбке. В толпе раздались радостные крики.

– Ай да Эзоп! Ай, да Иона!

– Вот тебе и Кит.

Эзоп II спокойно сказал:

– Проси пощады, солдат, или я тебя задушу.

Гигант раскраснелся, на губах его появилась пена. По лбу и щекам струями катилась прозрачная, распространявшая запах пота и вина жидкость. Кит предпринимал неистовые усилия, чтобы освободиться от мертвой хватки Ионы. Тот, видя, что противник пощады не просит, начал стискивать ему шею коленями. Изо рта великана показался язык. Кит побагровел, затем посинел, у горбуна, видать были очень сильные ноги. Через несколько мгновений, изрыгнув последнее ругательство, Кит задавленным голосом взмолился о пощаде. Толпа ликовала. Тут же расслабив свой страшный захват, Иона мягко спрыгнул на землю, бросил к ногам побежденного золотую монету и, взяв дощечку, чернильницу и перья, весело объявил:

– За работу, господа клиенты! Я к вашим услугам.

Аврора де Келюс, вдова герцога де Невера, жена принца де Гонзаго сидела в высоком кресле эбенового дерева. Она носила траур в своем сердце, она одевалась в траур и окружала себя траурной обстановкой. Ее платье самого простого, почти монашеского покроя соответствовало аскетичной обстановке ее вдовьей кельи. Это была комната с потолком в виде четырехгранного свода. В его центре размещался плафон расписанный Эсташем Лесьером в присущей для его поздних работ строгой манере. На обшитых темно – дубовыми панелями стенах висели ковры с изображениями на библейские сюжеты. Комната освещалась с восточной стены двумя окнами. Между ними возвышался алтарь. Он тоже был укрыт темными тканями, словно здесь недавно велась панихида. На противоположной стене как раз напротив алтаря был укреплен большой во весь рост портрет двадцатилетнего герцога Филиппа де Невера, – работа художника Миняра. Герцог на нем представал в форме полковника швейцарской гвардии. Рама портрета тоже была окутана темным крепом. Общая атмосфера была пронизана странной смесью христианства и язычества. Если бы живя в IV в. до Р.Х. Артемиза вдруг чудом приняла христианство, то даже она не смогла бы создать более торжественного мемориала в память своего мужа царя Мавзола, чем этот дворцовый скит вдовы герцога де Невера. Христианская традиция предписывает переносить утрату близких сдержаннее. Но у кого повернется язык упрекнуть бедную женщину? К тому же обстоятельства, в которых оказалась принцесса, были исключительными. Насильно выданная за мсьё де Гонзаго, она держалась за свой траур, вознося его как знамя, – символ отторжения и неприятия второго брака. Уже восемнадцать лет прошло с тех пор, как она стала под венец с Гонзаго и до сих пор его не знала, так как упрямо избегала с ним встречи, не желая его ни видеть, не слышать. Что только не предпринимал Гонзаго, чтобы хоть один раз с ней объясниться. Когда-то в эту женщину он был влюблен. Возможно, по – своему любил ее и теперь. Но, домогаясь с ней встречи, он себя переоценивал. Уповая на свое красноречие, он надеялся склонить принцессу на свою сторону и заполучить ее в союзницы. Но время шло. Горе от утраты первого мужа, хоть и притупилось, но вовсе не исчезло. Принцесса добровольно обрекла себя на затворничество. Казалось, она теперь ни от кого и ни от чего, не ждала утешения. У нее не было верного друга, перед которым она могла бы открыть свое сердце. Душа ее зачерствела. Единственное человеческое чувство, которое она сохранила, была материнская любовь. Она любила страстно, самозабвенно, даже не дочь, а одни лишь воспоминания о ней. Дочь, надежда на то что она жива, давала ей силы жить, ибо связывала ее с Невером, память о котором для нее давно превратилась в религию. Часто на исповеди она говорила священнику: «Я мертва». Так оно и было. Бедная женщина заживо превратилась в свою тень. Она поднималась рано, после чего служанки, которым она запрещала с собой разговаривать, долго ее одевали. Покончив с туалетом, она раскрывала часослов и долго читала молитвы. К девяти утра приходил каноник и служил мессу в поминовение Филиппа де Невера. Весь остаток дня она сидела в кресле, неподвижная, бесстрастная, одинокая. После заключения брака с принцем она ни разу не вышла из дворца. В свете ее считали потерявшей рассудок. Принц, однако, (следует это признать), никогда на нее не сетовал. Однажды принцесса, объясняя перед исповедником свои покрасневшие от слез глаза, сказала:

– Мне приснилась дочь. Она упрекала меня за то, что теперь не имеет права называться мадемуазель де Невер.

– Как же во сне поступили вы? – спросил священник.

– Так же, как и наяву. Я прогнала ее, – отвечая, принцесса побелела, как мел.

С того дня она сделалась еще грустнее. К чувству утраты примешалось чувство собственной вины. Конечно, она ни на один день не прекращала поиски, рассылая экспедиции, как по Франции, так и за границу. Принц всячески поддерживал эти усилия и кроме того снаряжал свои экспедиции, в нескольких участвуя лично, чем вызвал к себе в свете уважение как чуткий предупредительный супруг.

В начале осени духовник принцессы привел к ней одну женщину того же примерно возраста, что и она, тоже вдову, – духовник надеялся, что между женщинами с похожей судьбой завяжется дружба, и тогда принцесса не будет так страдать от одиночества. Женщину звали Мадлен Жиро. Она была честна, добродушна, с первого взгляда понравилась принцессе и та ее назначила своей старшей камеристкой. Именно ей теперь приходилось дважды в день беседовать с Пейролем, отвечая на его обычное «Мсьё принц имеет честь просить госпожу принцессу принять его заверения в совершенном почтении и пригласить к столу». «Мадам принцесса благодарит господина де Гонзаго, но принять его приглашение не может, так как из-за плохого самочувствия не в состоянии находиться за столом».

Сегодня с утра у Мадлен было особенно много работы. Как никогда много пожаловало посетителей, и все добивались аудиенции у принцессы. Это были знатные господа: мсьё де Ламуаньон, канцлер д'Агессо, кардинал де Бисси, герцоги де Фуа и де Монморанси – Люксембург, принц Монако с сыном мсьё герцогом де Валентуа… и многие другие. Они прибыли на торжественный семейный совет, который должен был состоятся этим днем и членами которого все они являлись. Конечно, они хотели получше понять исходную ситуацию, а заодно узнать, какие претензии имеет вдова Невера к принцу Гонзаго. Принцесса отказалась их принять. Исключение было сделано только лицу, представлявшему регента, старому кардиналу де Бисси. Филипп Орлеанский передавал своей сиятельной кузине, что память о Невере никогда не потускнеет в его сердце, и что вдова Невера всегда и во всем может рассчитывать на его поддержку.

– Говорите же, мадам, – сказал кардинал в конце визита. – Господин регент исполнит любое ваше желание. Чего вы хотите?

– Ничего, – ответила Аврора де Келюс.

Кардинал тщетно пытался вызвать ее на откровенность. Она упрямо хранила молчание. В конце концов, у него сложилось впечатление, что она не вполне в своем рассудке. Покидая принцессу, де Бисси подумал, что принц Гонзаго заслуживает сочувствия. Направляясь к выходу, кардинал уступил дорогу камеристке принцессы Мадлен. Принцесса по своему обыкновению отрешенно сидела в кресле. Ее остановившийся взгляд, казалось, был лишен всякой мысли, а сама принцесса напоминала мраморное изваяние. Мадлен Жиро пересекла комнату, госпожа на нее не обращала внимания. Мадлен подошла к находившейся перед алтарем скамеечке для коленопреклоненных молитв, вынула из – под накидки и тихо положила на нее часослов – молитвенник. Потом она, скрестив на груди руки, застыла перед госпожой в ожидании ее слов или распоряжений. Наконец принцесса подняла на нее глаза и спросила:

– Откуда вы пришли, Мадлен?

– Из моей комнаты, – ответила та.

Глаза принцессы опустились. Несколько минут назад, ожидая прихода кардинала, она подходила к окну и видела фигурку Мадлен, мелькнувшую в толпе спекуляторов. Этого было достаточно, чтобы в сознании вдовы Невера возникли против служанки подозрения. Что поделаешь! Аврору де Келюс не раз обманывали. Сейчас Мадлен что-то хотела сказать своей госпоже. Хотела и не решалась. У нее была добрая душа, и она всем сердцем сострадала принцессе.

– Госпожа принцесса, – робко начала горничная, – позволите ли вы мне что-то вам сказать?

Аврора де Келюс улыбнулась и подумал: «Ну вот, еще одну подкупили».

– Говорите! – сказала она.

– Госпожа принцесса, – запинаясь от волнения, говорила Мадлен, – у меня есть ребенок. В нем вся моя жизнь. Я отдала бы все на свете, кроме него, для того, чтобы вы стали такой же счастливой матерью, как я.

Вдова Невера молчала.

– Я бедна. До того, как я поступила к вам на службу, мой маленький Шарло часто не имел самого необходимого. Ах! Если бы я могла хоть чем-то отблагодарить за вашу ко мне доброту!

– Вам что-нибудь нужно, Мадлен?

– Нет! О, нет! – воскликнула горничная. – Речь не обо мне, а о вас, мадам, только о вас. Этот фамильный совет…

– Я запрещаю вам об этом говорить, Мадлен!

– Мадам! – воскликнула служанка. – Дорогая моя госпожа, даже под страхом того, что вы меня уволите…

– Я увольняю вас, Мадлен.

– Я все равно исполню свой долг. Разве вы не желаете найти своего ребенка?

По телу принцессы пробежала дрожь, она побледнела, вцепилась в подлокотники кресла и наполовину привстала. Ее носовой платок упал на пол. Мадлен кинулась его поднимать. При этом в кармане ее передника звякнули деньги. Принцесса посмотрела на нее суровым испытующим взглядом.

– У вас есть золотые? – зловещим шепотом заметила она и, позабыв о высоком ранге, поступила так же, как поступила бы любая женщина, стремящаяся любой ценой проникнуть в чужую тайну. Неожиданно стремительным жестом она запустила руку в карман служанки. Та, бессильно опустив руки, плакала. Принцесса вытащила целую пригоршню золотых монет: десять или двенадцать испанских квадрюплей.

– Принц Гонзаго недавно из Испании… – вела допрос принцесса.

Мадлен бросилась на колени.

– Дорогая госпожа! – кричала она сквозь слезы. – Мой маленький Шарло благодаря этому золоту может учиться. Тот, кто мне его дал, тоже приехал из Испании. Во имя Всевышнего, госпожа, умоляю, прежде, чем прогоните, выслушайте!

– Уходите! – отчеканила принцесса.

Мадлен что-то хотела сказать еще. Но принцесса, властно указав ей на дверь, с решимостью повторила:

– Уходите!

Когда горничная исполнила приказ, принцесса без сил опустилась в кресло. «И этой женщине я доверяла», – подумала она, содрогаясь от неприязни, и закрыла лицо тонкими руками.

– О – о! – повторяла она, словно стон. – Никому! Никому! Господи! Сделай так, чтобы я больше никому не верила. Никому! Никому!

По – прежнему укрывая руками лицо, она ненадолго затихла. Внезапно ее грудь порывисто содрогнулась, и принцесса зарыдала, – отчаянно, беззащитно, безутешно. У этой женщины с потухшим взглядом приступы сильных эмоций были редки, и когда они порой ее одолевали, то отнимали у нее силы, и потом она долго чувствовала себя разбитой. Прошло несколько минут, прежде, чем принцесса смогла успокоиться. Наконец почувствовал, что способна говорить, она с решимостью произнесла:

– Я хочу умереть! Господи, Спасителю! Молю о смерти!

И, устремив взгляд на алтарное распятие:

– Боже Всемогущий! Разве я мало страдала? Сколько может длиться эта пытка?

Молитвенно воздев к алтарю руки, она с жаром продолжала:

– Господи Иисусе Христе! Пошли мне смерть! Помня о ранах Твоих и крестных страданиях, сжалься, пошли мне смерть! Пресвятая Богородица! Помня о ранах Твоих и крестных страданиях, сжалься, пошли мне смерть! Пресвятая Богородица! Помня о слезах скорби Твоей, умоли Сына послать мне смерть! Смерть! Смерть!

Ее руки бессильно опустились, глаза закрылись; откинувшись на спинку кресла, она замерла. На какой-то миг могло показаться, что небеса, сжалившись, исполнили то, о чем она просила. Но вскоре по ее телу пробежала слабая дрожь. Руки сжались в кулаки. Она открыла глаза и посмотрела на портрет Невера. Ее глаза были сухи и неподвижны как на портрете. В часослове, оставленном Мадлен на скамеечке для молитв имелась страница, на которой от частого употребления книга порой открывалась сама по себе. На ней был текст псалма «Miserere mei Domine» (Помилуй меня, Боже). Принцесса де Гонзаго читала эту молитву по несколько раз в день. Вот и сейчас она протянула руку к часослову. Он раскрылся. Несколько мгновений она рассеянно глядела на раскрытую страницу, собираясь начать чтение. Внезапно она вздрогнула, и из ее груди вырвался крик удивления. Она протерла глаза и оглянулась по сторонам, будто желала удостовериться, что это не сон.

– К книге никто не прикасался… – прошептала она.

Принцесса не заметила, как Мадлен положила ее на скамейку. То, что принцесса сейчас обнаружила, могло объяснить лишь чудо. И она готова была в него поверить. Распрямив гибкий стан, Аврора де Келюс легко поднялась с кресла. Глаза ее загорелись. Сейчас она была красива, стройна и сильна, будто к ней вернулась молодость. Она опустилась на колени перед скамейкой, на которой лежала открытая книга, и несколько раз подряд с радостным изумлением перечитала на полях псалма написанные неизвестной рукой строчки. Псалом начинался словами «Помилуй меня, Господи!» В сделанной карандашом приписке говорилось: «Господь помилует, если у вас есть вера. Наберитесь сил и отваги, чтобы защитить свою дочь. Во что бы то ни стало, явитесь на семейный совет, – здоровая, больная, или умирающая. Вспомните девиз, который когда-то существовал между вами и Невером».

– Девиз Неверов! – пробормотала Аврора де Келюс, – «Я здесь!». Моя девочка! – шептала она со слезами. – Доченька!

И потом с решимостью:

– Сил и отваги, чтобы ее защитить. У меня хватит сил и отваги, чтобы защитить мой дитя!

Глава 9. Семейный совет

Уже оскверненный утренними торгами большой зал Лотарингского дворца, (завтра ему надлежало перейти в распоряжение новых хозяев – нанимателей), в этот час представал во всем своем блеске. Никогда со времен герцогов де Гизов здесь не собиралась столь благородная ассамблея. У Гонзаго были причины, чтобы придать всей церемонии должную торжественность. Подписанные регентом на государственных бланках приглашения были разосланы накануне вечером. Было сделано все чтобы убедить приглашенных в том, что на предстоящем семейном совете будет решаться судьба нации. Кроме президента Ламуаньона, маршала де Вильруа и вице – канцлера д'Аржансона, представлявших регента, на почетных установленных на подмостках местах располагались: кардинал де Бисси, принц де Конти, Испанский посол, старый герцог Бомон – Монморанси со своим кузеном Монморанси Люксембургским, принц Монако Гримальди, двое Ларошешуаров; кроме того Коссе, Бриссак, Грамон, Гаркур, Круа и Клермон – Тоннер. Мы перечислили только принцев и герцогов, что же касается маркизов и графов, – то их было несколько десятков. Мелкопоместные дворяне и просто доверенные лица сидели в партере. Их было множество. Весь этот бомонд можно было разделить на две категории: на тех, того Гонзаго успел подкупить, и на тех кто был от него независим. В числе первых был один герцог и один принц, несколько маркизов, изрядное количество графов и почти вся дворянская мелюзга. Гонзаго уповал на свое красноречие, надеясь склонить в свою пользу остальных.

Перед началом все оживленно переговаривались. Никто точно не знал, по какому случаю ассамблея. Многие полагали, что речь идет об арбитражном споре между принцем и принцессой по поводу наследства Невера.

У Гонзаго было много рьяных сторонников. Интересы принцессы готовились защищать несколько пожилых синьоров, и молодых мало известных шевалье.

С появлением кардинала возникла еще одна версия. Поделившись своими впечатлениями о самочувствии принцессы, он намекнул на плачевное состояние ее рассудка, после чего некоторые подумали, что будет решаться вопрос об установлении над ней опеки. Довольно бесцеремонный в подборе выражений кардинал изрек: «Эта милая дама явно не в своем уме». После такого заявления мало оставалось надежды на то, что она появится на свете. Тем не менее, из уважения было решено немного задержать начало. Гонзаго первым высказался за эту отсрочку, – поступок, разумеется, весьма благородный. В половине третьего президент де Ламуаньон занял место в кресле председательствующего, рядом с ним расположились арбитражные заседатели: кардинал, вице – канцлер, господа Вильруа и Клермон – Тоннер. Для ведения протокола перо было вручено старшему приставу парижского парламента. За соблюдением юридической основы надзор был поручен четырем королевским нотариусам. Все они первым делом принесли присягу в строгом соблюдении буквы закона. С оглашением утвержденной регентом повестки выступил старший пристав парламента мсьё Жак Тальман. Он сообщил о том, что его высочество регент Филипп Французский герцог Орлеанский намеревался присутствовать на семейном совете и лично руководить процедурами столь торжественной ассамблеи, так как обязан узами дружбы с мсьё принцем де Гонзаго и чувством братской любви, некогда соединявшей его с покойным мсьё герцогом де Невером. Неотложные государственные дела, однако, не позволяют ему даже на короткое время покинуть Пале-Рояль, и потому регент направляет на семейный совет, наделив соответствующими полномочиями, троих представителей государственной власти в лице господ де Ламуаньона, де Вильруа и д'Аржансона. Интересы мадам принцессы поручено защищать мсьё кардиналу. Персональный состав совета утвержден королевским двором, наделен правами в высшей инстанции без последующего обжалования решать спорные вопросы, относительно наследства покойного герцога де Невера. Если в связи с упомянутым, возникнет необходимость, то вносить соответствующие поправки в существующие на данный момент законы. Задача упомянутого семейного совета состоит в том, чтобы решить, кому должно быть передано в постоянное владение имущество герцога де Невера.

Гонзаго сам редактировал этот протокол, и потому он его вполне устраивал.

Вступительное обращение старшего пристава было выслушано с благоговейным вниманием. Затем кардинал шепотом спросил у председательствующего:

– У мадам принцессы есть поверенный?

Ламуаньон громко повторил вопрос. Гонзаго хотел ответить, что один был назначен еще накануне, а второго можно избрать сейчас. Но в это мгновение распахнулась большая двустворчатая дверь, и в залу без доклада вошли привратники и, расступившись, застыли в почетном карауле. Присутствовавшие поднялись с мест. С таким церемониалом здесь могли появиться только принц де Гонзаго или его жена. И действительно мгновение спустя на пороге возникла госпожа принцесса, – она была одета по обыкновению в траур, но держалась с такой горделивой грацией, и была так красива, что при ее виде по рядам пробежал восхищенный шепот. Никто не ожидал, что она придет, и уж тем более никто не мог предположить, что она будет так хороша.

– Ну, что скажете на это, дорогой кузен? – прошептал Мортемар на ухо де Бисси.

– Разрази меня гром, – ответил прелат, – я кажется начал сквернословить. Но это просто чудо!

С порога прозвучали слова принцессы, произнесенные спокойным, но твердым тоном.

– Поверенный не нужен, господа. Я пришла.

Гонзаго вскочил со стула и бросился навстречу жене. Поклонившись, он жестом, исполненным почтения, протянул ей руку. Принцесса не отпрянула, а, как подобает, опустила свою ладонь на его, но, когда их руки соприкоснулись, вздрогнула, и на ее бледных щеках пятнами выступил румянец, словно она совершила нечто постыдное. Первый ряд перед подмостками занимали «свои люди» Гонзаго: Навай, Жирон, Монтобер, Носе и прочие. Они галантно вскочили со стульев, чтобы дать чете дорогу.

– Хороша парочка! – восторгался Носе, когда принц и принцесса по ступенькам поднимались на подмостки.

– Ты лучше бы помолчал! – отозвался Ориоль. – Неизвестно, радует хозяина это появление, или огорчает.

Хозяином, разумеется, Ориоль именовал Гонзаго. И, действительно, тот пока сам этого не понимал. Для принцессы заранее было приготовленно кресло. Оно находилось в правом конце подмостков рядом со скамьей, которую занимал кардинал. По правую руку от принцессы совсем близко висела тяжелая портьера, за которой находилась полуовальная дверь. Сейчас дверь была закрыта, а портьера опущена. Потребовалось некоторое время, чтобы успокоилось вызванное появлением мадам Гонзаго волнение. Без сомнения это обстоятельство вносило изменения в стратегию принца. Заняв свое место, он погрузился в раздумье. Председательствующий вторично огласил акт, затем сказал:

– У господина принца де Гонзаго вероятно есть свои соображения в отношении имущества де Невера и прав на его наследование. Послушаем же господина де Гонзаго.

Гонзаго немедленно поднялся. Он поклонился вначале супруге, затем представителям двора, и наконец, всем собравшимся. Принцесса тем временем огляделась, затем потупила взор и по своему обыкновению замерла словно изваяние.

Гонзаго был блестящий оратор: высоко вскинутая голова; резкие и вместе с тем тонкие, словно высеченные из мрамора, черты лица; огненный взгляд. Он начал сдержанно, почти робко.

– Надеюсь, никто из присутствующих не думает, что я рискнул собрать столь представительную ассамблею по поводу обычных повседневных дел. Не могу скрыть своего волнения. От одной мысли, что придется выступить перед таким количеством умнейших людей, начинаешь испытывать наивную, почти детскую робость. А тут еще мой южный выговор, – акцент, от которого выходцы из Италии никогда не могут до конца избавиться. Потому заранее прошу на сей предмет прощения и уповаю на вашу снисходительность.

После этой сверх академической начальной фразы на многих лицах появилась улыбка благосклонной иронии, так как, сетуя на свои речевые изъяны, Гонзаго по – французски говорил безукоризненно.

– Позвольте от всей души поблагодарить тех, кто удостоил наше собрание своим благосклонным вниманием. Во – первых, моя признательность адресуется его высочеству мсьё регенту. Воспользуюсь его отсутствием, чтобы сказать о нем самые теплые, а, главное, справедливые слова. Этот блистательный принц всегда стоит во главе любого благородного начинания.

По рядам прокатился одобрительный говор. Те, кого Гонзаго недавно принимал в своем кабинете, разразились аплодисментами.

– Из нашего любезного кузена получился бы неплохой адвокат, – шепнул Шаверни, сидевшему рядом, Шуази.

– Во – вторых, – продолжал Гонзаго, – хочу поблагодарить госпожу принцессу, которая, невзирая на недомогания и на любовь к уединению, заставила себя снизойти с заоблачных высот на грешную землю, где нам приходится решать скучные бытовые вопросы.

Затем, позвольте обратиться со словами признательности к сиятельным господам, представляющим здесь самую прекрасную в мире монархию: к двум верховным судьям августейшего трибунала, который не только чинит правосудие, но и решает судьбы государства, к прославленному военачальнику, одному из тех великих воинов, о которых будущие плутархи напишут не одну книгу, к предводителю церкви, к пэрам королевства, удостоенным чести занимать ступени трона; наконец моя глубокая благодарность ко всем здесь присутствующим господам, независимо от чина и сословия; – и, хотя я ее возможно неловко выразил, поверьте, она исходит от самой глубины души.

Это было вступление.

Гонзаго сделал паузу, чтобы собраться с мыслями. Он немного склонил голову и опустил взгляд.

– Филипп Лотарингский, герцог де Невер, – продолжал он, понизив голос, – был моим кузеном по крови и братом по велению сердца. Мы вместе провели юные годы, жили душа в душу разделяя беды и радости. Это был замечательный человек! Трудно представить, каких вершин славы он бы достиг, если бы дожил до зрелого возраста. Однако, Тому, кто своей могущественной десницей управляет людскими судьбами, было угодно остановить этого молодого орла не взлете. За всю мою жизнь, а она, поверьте, была отнюдь небезоблачна, я никогда не получал более жестокого удара. С той роковой ночи пролетело уже восемнадцать лет, но боль утраты не стала меньше. Память о Невере здесь, – он приложил ладонь к сердцу, голос его задрожал, – память живая, вечная, равно как и скорбь благородной женщины, – я говорю о той, что после имени Невера не погнушалась принять имя Гонзаго.

Все взгляды устремились на принцессу. Она покраснела. Сильное волнение исказило ее лицо.

– Никогда не говорите об этом! – ее голос дрожал от негодования. – Восемнадцать лет я живу в горе и одиночестве.

Все кто находился в зале: юристы, чиновники, принцы и пэры при этих словах навострили уши. В компании, обработанной Гонзаго, начался ропот. Постыдное явление, называемое клоакой, впервые появилось не в театре. Носе, Жирон, Монтобер, Таранн и другие работали на славу. Поднялся кардинал де Бисси.

– Я требую порядка и тишины, мсьё президент. Слова госпожи принцессы должны учитываться и уважаться на равных основаниях со словами принца!

Затем, опустившись на скамейку, он, словно кумушка, предвкушая удовольствие от скандальной истории, в которую ее вот – вот посвятят, прошептал на ухо своему соседу Мортемару:

– Похоже, мсьё герцог, сейчас мы узнаем нечто прелюбопытное!

– Прошу тишины! – призвал к порядку Ламуаньон, и под его суровым взглядом компания наглецов притихла.

– Не на равных, ваше преосвященство, – дополнил замечание кардинал Гонзаго, – а на предпочтительных основаниях. Ведь госпожа принцесса, являясь сначала женой, а затем вдовой Невера, бесспорно, заслужила это право. Меня удивляет, что среди присутствующих находятся отдельные господа, позволяющие себе забывать об этикете и о подобающем почтении к госпоже принцессе де Гонзаго.

Шаверни, прикрыв ладонью лицо, прыснул от смеха.

– Если бы у дьявола были бы свои святые, – подумал он, – этого можно было бы канонизировать.

В зале восстановился порядок. Первую атаку Гоназго на позиции противника можно было признать успешной. Жена не предъявила ему никаких обвинений. К тому же он своим последним замечанием вызвал общие симпатии как галантный и великодушный рыцарь. Принц поднял голову и сурово продолжил:

– Филипп де Невер пал жертвой предательства. Не рискну сейчас вдаваться в тайну этого преступления. Отца госпожи принцессы мсьё де Келюса давно уже нет в живых. Уважение к его памяти закрывает мне рот.

Увидев, как после этих слов, задрожала мадам Гонзаго, как побледнела, принц понял, что второй удар тоже попал в цель и остался без ответа. Тем не менее, он себя прервал и, обращаясь к председателю, предложил:

– Если госпожа принцесса желает говорить, то я охотно уступлю ей слово.

Аврора де Келюс попыталась что-то произнести, но к горлу подступил комок, и из ее груди не вырвалось ни звука. Переждав несколько секунд, Гонзаго заговорил вновь.

– Смерть господина маркиза де Келюса, (который, будь он жив, мог бы представить нам бесценные сведения), исчезновение убийц и много других причин, о которых большинство из вас знает, не позволяют в полной мере пролить свет на это старое кровавое преступление. В нем остается много сомнительного и неясного. Попросту, дело не раскрыто, виновные не наказаны. И все – таки, господа, у Филиппа де Невера был кроме меня еще один друг, друг более могущественный, чем я. Нужно ли его называть? Вам он хорошо известен. Его имя Филипп Орлеанский; он регент Франции. Зная это, кто отважится утверждать, что за убитого Невера некому отомстить?

Наступила тишина. Лишь сидевшие на задних скамьях партера шепотом повторяли последние слова Гонзаго.

Аврора де Келюс, сдерживая гнев, до крови искусала губы и закрыла рот носовым платком.

– Господа, – продолжал Гонзаго. – Я перехожу, наконец, к тому главному, ради чего мы все здесь собрались. Выходя за меня замуж, госпожа принцесса поставила меня в известность о своем тайном, но законном, браке с покойным герцогом де Невером и тогда же сообщила, что имеет от этого брака дочь. Подтверждающие упомянутый факт документы отсутствовали. В приходской регистрационной книге были вырваны два листа. Боюсь, что и это дело мог бы прояснить опять же лишь маркиз де Келюс. Но мсьё де Келюс при жизни ничего на сей счет не говорил, а теперь нам остается только вопрошать у его могилы. Все акты подписывал приходской капеллан деревни Таррид отец Бернар. Он засвидетельствовал первый брак госпожи де Келюс, рождение мадемуазель де Невер, и он же произвел регистрацию второго брака, в результате чего вдова Невера получила мое имя. Я попросил бы госпожу принцессу подтвердить мои слова.

Аврора де Келюс молчала. Но кардинал де Бисси, наклонившись, что-то ей шепнул и через секунду объявил:

– У госпожи принцессы возражений нет.

Гонзаго поклонился и продолжал:

– В ту же ночь, когда был убит Невер, исчез и ребенок. Трудно постигнуть, господа, какой неисчерпаемый кладезь любви и терпения заключен в материнском сердце. В течение восемнадцати лет единственной заботой госпожи принцессы, ее постоянным ни на час не прерывающимся трудом являлись поиски дочери; – поиски, к сожалению, вплоть до настоящего времени не принесшие результатов. Ни одного следа, ни одной зацепки. Все та же неизвестность, что и в первый день.

Нанеся очередной удар, Гонзаго посмотрел на жену. Аврора словно в мольбе возвела глаза к небу. В них стояли слезы, но не было ожидаемого отчаяния, – скорее, наоборот, в ее взгляде появились непонятная для него надежда. Значит, удар не попал в цель. Почему? Гонзаго испугался. Ему стоило больших усилий взять себя в руки. Наконец он продолжил.

– Теперь, как бы ни было мне это неприятно, придется коснуться еще одной темы, – на сей раз речь пойдет обо мне. После того, как я стал супругом госпожи де Келюс, (произошло это, как вы понимаете, в царствование прежнего короля), парламент Парижа по инициативе покойного герцога Эльбёфа, дядюшки по отцовской линии нашего злосчастного родственника и друга голосованием в обеих палатах провел постановление, приостановившее, (почти в полном объеме, за небольшим предусмотренным законом исключением) мои права на наследство Невера. Акция была предпринята для того, чтобы защитить интересы юной Авроры де Невер, если она вдруг объявится. Это парламентское постановление показалось мне вполне оправданным и справедливым. Единственно, о чем я тогда жалел, это что не сам выступил с инициативой данной акции. Однако вскоре начались неприятности. Да еще какие!

С каждым словом говорившего внимание аудитории усиливалось.

– Тише! Тише! – одергивали друг друга в задних рядах. – Дайте послушать!

Гонзаго окинул взглядом свою «гвардию», давая ей понять, что наступает кульминационный момент, и заговорил, чуть повысив голос:

– Я был молод, имел прекрасное положение при дворе, богат, даже очень богат; мои аристократические корни ни у кого не вызывали сомнения. Моей женой стала дивная женщина, – настоящее сокровище красоты и добродетели. Куда тут денешься, спрашиваю я вас, от козней завистников. Они быстро нащупали мое слабое место, мою Ахиллесову пяту. Постановление парламента как бы ставило меня в положение обиженного, и в низменном обывательском сознании я представлялся эдаким сиятельным злодеем, ради того, чтобы заполучить наследство Невера якобы заинтересованным в смерти его юной дочери.

В зале начался шум возмущения.

– Ни много – ни мало, господа! – Гонзаго сам, не прибегая к помощи председателя, снова овладел общим вниманием. – Ничего не попишешь! Так устроен мир, и нам его не изменить. Если у меня есть интересы, особенно интересы материальные, значит я должен быть злоумышленником. Еще бы! Какая возможность! Всего одно препятствие к получению огромного наследства! Никакого значения не имела моя прежняя благопорядочная, (и тому много свидетельств), жизнь. Меня начали подозревать в самых низменных, самых преступных намерениях. Злокозненные наветы набирали силу. Они посеяли, (увы, вынужден публично признаться и в этом), отчужденность, холодность, едва ли не ненависть между госпожой принцессой и мной. Клевета вторглась в нашу жизнь и с каждым днем все больше разрушает мою семью.

Он выделил последнее слово.

– Не знаю, господа, способны ли вы, не испытав на себе злотворного действия стрел, отравленных ядом клеветы, уяснить ужасное положение, в котором я оказался. Клевета преследует меня повсюду: она внутри моего дома, в моей спальне, она разъедает сознание моих близких и дальних родственников, она истощает мои силы и здоровье, она сводит меня с ума. Ведь если все будут постоянно твердить льву о том, что он осел, то в конце концов он закричит: «И-а!». Пока что до этого не дошло. Но как знать? Если бы вы могли понять, какие муки испытывает несправедливо подозреваемый. Если бы вы увидели кровавые слезы, катящиеся по его щекам, когда он стенает, взывая к глухому провидению. Если бы вы могли понять! Поверите ли, (сейчас мне не до шуток), могу присягнуть перед судом, что я охотно променял бы свои бесчисленные титулы и огромное состояние на тихие радости простого обывателя, у которого есть маленький домик, скромный достаток, любимая преданная всем сердцем жена, любящие и чтящие отца своего дети. Семейное счастье – частичка высшей благодати, которой Бог милосердный наделяет многих, но, увы, не всех. Не всех.

Последние слова, произнесенные совсем тихо, дрогнувшим, словно от подкатившего к горлу комка, голосом, как будто Гонзаго вложил в них самую сокровенную частицу своего сердца, вызывали у слушателей сочувствие. Большинство было тронуто до глубины души. У некоторых, особенно дам, навернулись слезы. Несмотря на нравы, испорченные набиравшим силу духом коммерции, понятие семейной святыни: материнства, отцовства для многих оставались смыслом жизни. Те же, кого семейная благодать обошла, тоже слушали со вниманием, напоминая слепцов, стремящихся через другие чувства постигнуть что есть цвет, или девиц легкого поведения, проливающих в театре слезы на спектаклях о поруганной девичьей чести. Лишь двое оставались равнодушными к словам Гонзаго: госпожа принцесса и мсьё де Шаверни. Глаза принцессы были опущены. Она о чем-то задумалась и совершенно не обращала на Гонзаго внимания. Шаверни, напротив, сосредоточенно слушал, порывисто ерзая в кресле и выстукивая ногами на паркете дробь. Его физиономия выражала противоречивые чувства, где главным было изумление.

– Мой сиятельный кузена – исключительный прохвост, – бормотал он.

Остальные, глядя на безразличие мадам Гонзаго, понимая, как принц несчастлив в браке, с наивной искренностью ему сочувствовали.

– Да. Это уже чересчур! – сказал мсьё де Мортемар кардиналу де Бисси. – Будем справедливы, чересчур.

Кардинал в этот момент щелчком сбивал со своего воротника крошки испанского табака. Каждый из представителей высших кругов старался держаться с достоинством. Но публика, занимавшая партер, в особенности первый ряд, где располагалась «роковая гвардия» Гонзаго не стеснялась в проявлении эмоций. Жирон отчаянно тер платком сухие глаза, по щекам Ориоля, более чувствительного, или более искусного притворщика, катились горючие слезы, барон Батц плакал навзрыд.

– Какая душа! – восхищался принцем Таранн.

– Прекрасная душа! – уточнил только что вошедший Пейроль.

– Ах, как должно быть трудно жить на свете человеку, опередившему свое время! – дрожащим голосом произнес Ориоль. – Мало, кто способен его понять.

– Ну что, разве я был не прав, когда сказал, что сегодня здесь будет много любопытного? – прихвастнул своей проницательностью кардинал де Бисси. – Однако, давайте, послушаем, – Гонзаго еще не закончил.

Побледнев, от чего его черты стали еще выразительнее, Гонзаго продолжал.

– Я не сержусь, господа. Боже упаси меня от того, чтобы бросить упрек несчастной матери. Да, я страдаю. Но разве можно сравнить мои переживания с теми муками, которые испытывает эта бедная женщина! От нескончаемой пытки даже светлый ум может потускнеть. Ей постоянно все, кому не лень, твердят, что я враг ее дочери, что я, де, – лицо материально заинтересованное. Вы только вникните, господа, я – материально заинтересован! Я – Гонзаго, принц Гонзаго, – самый богатой во Франции человек, за исключением Джона Лоу!

– Включая и Джона Лоу! – ввернул Ориоль.

Ему, конечно, никто не возражал.

– Все говорят, – продолжал Гонзаго, – «Этот человек всюду имеет своих эмиссаров; его агенты беспрестанно бороздят Францию, Испанию, Италию. Он разыскивает вашу дочь, с большими усердием, чем вы сами…».

Он обращался к принцессе:

– Вам это говорили, мадам, не правда ли?

– Говорили, – не поднимая глаз и не поворачивая головы мрачно бросила Аврора де Келюс.

– Вот видите, – заметил Гонзаго, адресуясь в президиум. И затем опять к супруге:

– Вам также жужжат: «Ваши усилия в поисках ребенка напрасны, потому, что вам мешает некий злодей. Он, оставаясь в тени, искусно манипулирует, сбивая ваших людей с верного пути». Разве вам так не говорили, мадам?

– Говорили, – опять отозвалась принцесса.

– Прошу и это принять к сведению, господа пэры и господа юристы.

В таком случае еще один вопрос, мадам. Не пытались ли вас убедить в том, что этот укрывающийся в тени злодей – ваш муж. Не говорили ли вам, что вашей дочери возможно уже нет в живых, потому, что встречаются на свете негодяи, ради корысти способные на убийство ребенка, и, возможно…, не хочу договаривать, мадам. Но говорили вам это?

Побелев, как полотно, Аврора де Келюс ответила в третий раз.

– Говорили.

– И вы этому верили? – срывающимся от сдерживаемого негодования голосом спросил принц.

– Верила, – сипло процедила принцесса.

После ее ответа в зале возник шум. Многие вскочили с мест. В адрес принцессы полетели возмущенные возгласы.

– Зря вы это сказали, принцесса, – шептал на ухо Авроре де Келюс кардинал. – Не знаю пока, к чему ведет Гонзаго, но, похоже, вы проиграли.

Она сидела молча и неподвижно. Председательствующий Ламуаньон открыл было рот, чтобы обратиться к ней с упреком. Но Гонзаго великодушно его удержал.

– Не нужно, господин президент, прошу ваши, – смиренно потупив взор, произнес он. – Всех остальных тоже прошу поберечь силы. Раз что уж я оказался в положении обвиняемого, ту нужно испить чашу до дна. Бог свидетель всем моим стараниям и страданиям. Если быть честным до конца, то сегодняшний торжественный совет я созвал для того, чтобы госпожа принцесса хотя бы один раз в жизни меня выслушала. За восемнадцать лет, что мы в браке, я ни разу не был удостоен этой чести. Восемнадцать лет мои усилия сводились лишь к тому, чтобы она, сбиваемая с толку гнусными наветами, узнала меня, какой я есть в действительности. И вот сегодня, наконец, я имею возможность представить неоспоримое доказательство моей преданности супруге.

После этих слов в зале установилась гробовая тишина. Затем, обращаясь только к ней, он торжественно произнес:

– Клеветники, вам сказали правду, мадам. И во Франции и в Испании, и в Италии мои люди неустанно вели поиски. Но мастера кривотолков по причине скудоумия не верно истолковали причину моих усилий, потому что усилия эти направлялись вам не во зло, а во благо. Я искал без отдыха, без перерыва, пуская в ход мои связи, мои дипломатические каналы, мое богатство, мое золото, мое преданное вам сердце. И вот сегодня, (вы слышите меня?), сегодня, вознагражденный за столько лет неустанного труда, к вам, меня презирающей и ненавидящей, взываю я, вас почитающий и любящий, распахните объятия, счастливая мать, – я нашел вашего ребенка!

Он повернулся к ожидавшему распоряжений Пейролю и отчеканил:

– Пусть сюда приведут мадемуазель Аврору де Невер!

Глава 10. Я здесь!

Нетрудно привести произнесенные Гонзаго слова. Но как описать страстность его речи, широту жестов, пламенеющий самоуверенный взгляд? Это был прекрасный актер, способный проникнуть в исполняемую роль настолько, что сам он начинал верить сочиненной им легенде, действовать в вымышленных обстоятельствах с безукоризненной достоверностью. Будь его талант направлен по назначению, он искусством лицедея покорил бы весь свет, заткнув за пояс самого Жана Батиста Мольера. Среди собравшихся на семейный совет было много тех, кто не носил высоких титулов, – людей циничных, грубых: хладнокровных черстводушных чиновников, ради наживы готовых на все коммерческих воротил. Их успех состоял в том, чтобы удачно обмануть, самим оставаясь не обманутыми. То были профессионалы лжи, и никто в поведении Гонзаго не обнаружил вранья. Ориоль, Жирон, Альбрет, Таранн и другие сопереживали своему шефу не потому, что были им подкуплены, а совершенно чистосердечно. Ему удалось ввести в заблуждение даже тех, кто заранее знал о предстоящей лжи. Они размышляли приблизительно так: «Лгать он будет позднее, но сейчас говорит правду». При этом у большинства возникало недоумение: «Как в одном человеке могут уживаться такая щедрость души с циничным коварством?» Те же, кто в высшем свете был ему вровень, вельможные синьоры, направленные регентом, чтобы разобраться в его делах и вынести беспристрастное решение, теперь почувствовали угрызения совести за то, что прежде ему не вполне доверяли. Благородный поступок, продиктованный, как всем представлялось, бескорыстной, самоотверженной, рыцарской любовью к жене, его великодушие, не смотря на ее к нему неприязнь, необычайно возвысили Гонзаго в глазах присутствовавших. Прежние времена при всех их несовершенствах и пороках имели одно неоспоримое преимущество перед нынешним. В них существовал воздвигнутый на незыблемый пьедестал культ семейной добродетели. Последние слова Гонзаго произвели на собравшихся настоящее потрясение. Никто не остался равнодушным. Президент мсьё де Ламуаньон утер слезу, а прославленный военачальник Вильруа воскликнул:

– Черт возьми, принц, вы – настоящий рыцарь!

Но интереснее всего было конечно наблюдать, как внезапно переменился только что зубоскаливший Шаверни и как, будто от громового удара, вздрогнула принцесса. Юный маркиз на какое-то время просто оцепенел, раскрыв рот, а затем, словно не веря сам себе, прошептал:

– Если он это действительно сделал, то провалиться мне на месте, я прощу ему все остальное!

Аврора де Келюс поднялась из кресла, бледная, как привидение, дрожа всем существом, вот – вот готовая упасть в обморок. Кардиналу де Бисси пришлось ее поддержать. Широко раскрытыми глазами взирала она на дверь, в которую только что исчез мсьё де Пейроль. В каждой ее черте дрожали страх и надежда. Неужели сию минуту сбудется предсказание, написанное неизвестной рукой на полях молитвенника? Там было сказано явиться на совет. Она явилась. Ее душа рвалась навстречу дочери, которую она искала восемнадцать лет. И вот теперь она напряженно ждала ее появления. Остальные – тоже.

Пейроль удалился через дверь, ведущую к покоям принца. Через несколько секунд показавшихся вечностью он возвратился, ведя за руку донью Круц. Гонзаго устремился им навстречу. Вся огромная зала, не сговариваясь, будто по команде, в один голос выдохнула:

– Как она хороша!

Потом, спохватившись о своих обязанностях, наперебой затарахтели клакеры:

– Вы, посмотрите какие глаза!

– А подбородок!

– А лоб!

– Фамильные черты налицо!

Но оказалось, что те, кто имел право высказываться свободно, в чем-то даже опередили содержантов Гонзаго. Президент, маршал, кардинал и все герцоги несколько раз, перекинув взгляд с госпожи принцессы на донью Круц, пришли к единодушному мнению:

– Она похожа на мать!

Значит для тех, кому предстояло принимать решение, уже стало ясно, что принцесса является матерью доньи Круц. Однако принцесса взирала на приведенную Пейролем юную красавицу с тревогой и сомнением. Нет, не такой, вовсе не такой представляла она свою дочь. Она не надеялась, что та будет красивее, вовсе нет, – просто видела ее другой. И потом необъяснимое равнодушие, почти холодность, которую она внезапно почувствовала при виде девушки, в тот момент, когда ее сердце должно было забиться от волнения, привело принцессу в испуг. К этим сомнениям примешался и другой страх: «Какое прошлое у этой девочки с лучистыми глазами, гибкой талией, грациозной поступью, – слишком грациозной для дочери герцога?» Маркиз Шаверни, уже успевший поостыть от мимолетного восхищения «благородным» поступком кузена, (в этом юноша теперь раскаивался), Шаверни подумал то же, что и принцесса, только свою мысль он сформулировал точнее. Узнав красавицу, которую уже видел на пороге кабинета Гонзаго, он заметил Шуази:

– Она – просто прелесть!

– Да ты определенно влюбился! – подтрунил приятеля Шуази.

– Я бы с охотой, дружок, но имя Невера ей совсем не к лицу, – оно ее раздавит.

Он был прав. Если на первого попавшегося мальчишку надеть шлем кирасира, он от этого не сделается гвардейцем, а останется все тем же уличным сорванцом, хоть и в шлеме. Гонзаго этого не замечал, а Шаверни заметил. Как же так? Во – первых, Шаверни был французом, а Гонзаго – итальянцем. Среди всех обитателей планеты французы нежностью своей натуры, способностью ощущать нюансы ближе, чем другие напоминают женщину. Во – вторых, блистательному принцу Гонзаго было без малого пятьдесят лет, а Шаверни еще не исполнилось двадцати. Чем старше мужчина, тем меньше в нем остается от женщины. Гонзаго не смог ощутить того, что с первого взгляда почувствовала Аврора де Келюса, – женщина и мать, и что разглядел своими близорукими глазами юный Шаверни.

Донью Круц с зардевшимися щеками и смущенной улыбкой стояла в проходе между первым рядом партера и подмостками.

– Мадемуазель де Невер, – сказал ей Гонзаго, – обнимите же свою мать.

Ее душевный порыв был настоящим, не показным. В том-то и заключалось коварство Гонзаго, что он для главной роли в своей дьявольской интриге выбрал не актрису, а попросту обманутую девушку. Она занесла ножку, чтобы шагнуть на первую ступеньку и стала раскрывать для объятия руки, подняв, наконец, взгляд на ту, кого она считала матерью. И сейчас же ее руки обвисли, нога в нерешительности опустилась на ступеньку, а глаза от жгучего стыда закрылись. Холодный отчуждающий жест принцессы словно прилепил ее подошвы к полу. Донья Круц почему-то напомнила принцессе о скандале с горничной, которая недавно была уволена за ложь. Обращаясь ко всем и в то же время ни к кому, принцесса спросила:

– Что сделали с дочерью Невера? – и затем, повысив голос: – Господь свидетель, у меня есть материнское сердце. Но если дочь Невера вернется ко мне хоть с малейшим пятном на своей чести, если она хоть на минуту позабудет о своей фамильной гордости, я опущу вуаль и скажу: «Невер умер весь!»

– Черт возьми, вот это женщина! – подумал о принцессе Шаверни. Но в этом обществе он был единственным, кому пришла такая мысль. Суровость принцессы казалось неоправданной и даже противоестественной. Пока она говорила, справа от нее будто скрипнула дверь, но тяжелая портьера поглощала звук, и принцесса на него не обратила внимания. Гонзаго, картинно заломив руки, будто сомнение принцессы представляло нечто кощунственное, страстно увещевал:

– О, мадам, мадам! Неужели сердце, вам не подсказывает? Ваша дочь мадемуазель де Невер чиста, как ангел!

В глазах доньи Круц показались слезы. Кардинал наклонился к Авроре де Келюс:

– Если у вас нет для недоверия мотивированных причин, то… – начал он.

– Причин? – прервала его принцесса. – Мое сердце холодно, глаза сухи, руки неподвижны. Разве это не причина?

– Дорогая госпожа, если у вас нет других причин, то я, (честно признаюсь), вряд ли смогу изменить единодушное мнение света.

Аврора де Келюс затравленно озиралась.

– Ну вот, видите сами теперь, что я не ошибся, – шептал кардинал на ухо герцогу де Мортемару. – У нее в голове воробышек чирикает.

– Сиятельные господа! – в отчаянии воскликнула принцесса. – Значит, вы меня уже осудили?

– Не волнуйтесь так, мадам, успокойтесь, – сказал президент Лауманьон. – Те, кто находятся в этой зале, вас уважают и любят, все до единого, и, в первую очередь, его сиятельство принц, чье имя вы носите.

Принцесса опустила лицо. Лауманьон продолжала с легким укором.

– Совет не намерен и не имеет права понуждать вашу волю, мадам. Поступайте, как велит вам совесть. Наш суд не для того, чтобы выносить наказание, а лишь для того, чтобы выяснить истину. Ошибка – не преступление. Но она может иметь тягостные последствия для многих судеб, и в первую очередь для вашей, мадам. Вашим родственниками и друзьям будет за вас обидно, если вы сейчас ошибетесь.

– Ошибусь! – повторила принцесса. – О, да, в моей жизни я часто ошибалась; что же, если больше некому меня защитить, то я сделаю это сама. У моей дочери должно находиться свидетельство о ее рождении.

– Свидетельство? – переспросил президент де Лауманьон.

– Свидетельство, на котором есть подпись мсьё де Гонзаго; два листа, вырванных из регистрационной книги в приходской церкви деревни Таррид. Вырванных моими руками, господа!

«Вот это я и хотел узнать», – подумал Гонзаго и затем в голос прибавил:

– Это свидетельство у нее будет.

– Значит, сейчас у нее его нет? – тут же отозвалась Аврора де Келюс.

После ее восклицания в зале начался шум.

– Уведите меня! Уведите меня! – сквозь слезы взывала донья Круц.

От этих жалоб в душе принцессы что-то дрогнуло.

– Боже! – прошептала она, поднимая глаза к небесам. – Если я отвергну свое дитя, это будет страшное злодеяние. Господи Всемогущий! Молю Тебя, вразуми!

Внезапно лицо ее осветилось, а по телу пробежала дрожь. Она взывала к Богу. И вдруг до нее донеслись слова, которые никто кроме нее не услышал. Этот раздавшийся за портьерой таинственный голос, будто отвечая на ее мольбу ко Всевышнему, произнес девиз Невера:

– Я здесь!

Чтобы не упасть принцесса оперлась на руку кардинала. Она боялась повернуть лицо туда, откуда прозвучали слова. Ей казалось, что голос доносился с неба. Гонзаго, удивленный внезапной в принцессе переменой, решил нанести последний удар.

– Мадам, – воскликнул он. – Вы взываете ко Вседержителю. Я почувствовала, что он вам ответил. При вас витает ваш добрый ангел, – он оградит вас от ошибки. После долгих лет страданий, которые вы переносили с таким достоинством, не отвергайте своего счастья. Не думайте о руке, возвращающей ваше бесценное сокровище. Я ничего с вас не требую взамен. Прошу лишь об одном, взгляните на ваше дитя. Вот оно дрожит перед вами, убитое суровым приемом родной матери. Прислушайтесь к своему сердцу, мадам, к голосу своей совести. Они вам подскажут верный ответ.

Принцесса посмотрела на донью Круц.

Гонзаго убежденно продолжал.

– Теперь, когда вы ее увидели, заклинаю вас небесами, ответьте: это ваша дочь?

Принцесса не могла ответить сразу. Невольно она чуть развернулась к портьере. Тот же голос тихий, но ясный, слышимый только ею произнес:

– Нет.

– Нет! – громко повторила принцесса и осмелевшим взглядом осмотрела присутствовавших. Она больше не боялась. Кто бы ни был сей таинственный скрывавшийся за шторой советчик, она ему верила, верила потому, что он в союзе с ней противостоял Гонзаго, и потому что он претворял в жизнь то, что было начертано карандашом на полях часослова. Там было написано: «Вспомните девиз Невера». Таинственный голос, прежде всего произнес его: «Я здесь!»

В зале поднялся шум. Больше других возмущались Ориоль и Жирон.

– Многовато. Вы переусердствовали, – сказал Гонзаго, рукой утихомиривая не в не разбушевавшуюся роковую гвардию, и затем громче:

– Человеческое терпение не беспредельно. В последний раз, обращаясь к мадам принцессе, повторяю. Чтобы отрицать очевидное, нужно иметь причины, причины весомые и уважительные.

– Увы! – негромко ответил на его реплику кардинал. – Я говорил ей то же самое! Но что поделаешь, – если уж женщина что-нибудь себе втемяшит…

– Итак, причины, – продолжал Гонзаго. – У вас они есть, мадам?

– Да, – раздалось из-за портьеры.

– На, – в свою очередь, ответила принцесса.

Гонзаго побледнел. Его губы задрожали. Он вдруг ощутил, что в недрах созванной и неоднократно просеянной им самим ассамблеи зародилось мощное неуловимое, противостоящее ему начало. Он это явственно чувствовал, но не мог понять, откуда оно исходит. За несколько минут вдова Невера изменилась до неузнаваемости. Бездушный мрамор стал живой плотью. Статуя ожила. Как произошло это чудо? Метаморфоза случилась в то мгновение, когда принцесса призвала на помощь Бога. Но Гонзаго в Бога не верил. Он утер со лба холодный пот.

– Вам известны, какие-то новости о вашей дочери, мадам? – обратился он к супруге, пытаясь скрыть волнение. Принцесса не отвечала.

– Вас могут обмануть, – продолжал Гонзаго. – Имущество Невера очень лакомый кусок. Вам показывали другую девушку, выдавая ее за вашу дочь?

Опять молчание.

– Вам будут твердить и не однажды: «Вот она, – настоящая нами спасенная и выхоженная!»

На сей раз голос Гонзаго дрожал. Вопреки его желанию казаться спокойно – рассудительным, он явно нервничал. Несколько дипломатов и президент Лауманьон посмотрели на Гонзаго не без удивления.

– Спрячь клыки! Волк в овечьей шкуре, – бормотал себе под нос Шаверни.

Принцесса не могла дать ответ потому, что выручавший ее доселе голос вдруг замолчал. Гонзаго, теряя терпение, начинал забываться. На его бледном лице огнем сверкали глаза, веки и подбородок дрожали.

– Она где-то поблизости, – хрипел он сквозь зубы. – И в любой момент готова перед вами явиться; – в том вас кто-то убеждает, не так ли, мадам? Они говорят, что она жива. Ответьте же. Жива?

Принцесса оперлась рукой на подлокотник кресла. Она пошатнулась. Она была бы готовы отдать два года жизни, лишь бы заглянуть за портьеру, две скрывался внезапно замолчавший оракул.

– Отвечайте же! Отвечайте! – настаивал Гонзаго.

Теперь ему вторили занимавшие президиум синьоры.

– Отвечайте, госпожа! Отвечайте! Если вам что-то известно, вы должны об этом сообщить.

Аврора де Келюс сидела, затаив дыхание. О, как, медлил ее вещун.

– Сжалься же! – вполоборота к портьере простонала она.

Портьера легонько колыхнулась.

– Как она может ответить? – раздавались скептические голоса в черном легионе принца.

– Жива? – запинаясь от волнения, воззвала Аврора к тому, кто прятался за шторой.

– Жива.

На сей раз громче, чем прежде, услышала она в ответ и опьяненная радостной новостью распрямилась как пружина.

– Да, жива! Жива! – торжествуя, воскликнула она. – Жива, благодаря защите Всевышнего, жива, не смотря на ваши усилия!

Все в смятении вскочили со своих мест. Начался невообразимый шум. Приспешники принца галдели одновременно, призывая председательствующего не допускать оскорблений в адрес принца де Гонзаго.

– Когда я вам это сказал, – заговорил кардинал с соседом, – когда я вам это сказал, господин герцог, многое еще было неизвестно. Но теперь я начинаю сомневаться в том, что у госпожи де Гонзаго есть проблемы с психическим здоровьем.

Во время суматохи опять раздался голос за портьерой.

– Сегодня вечером на балу у регента вы опять услышите девиз Неверов.

– И увижу мою дочь? – пролепетала принцесса.

Вместо ответа из-за портьеры послышался хлопок закрывшейся двери, и снова – тишина. Похоже, что этот звук услышал Шаверни. Любопытный, как женщина, юноша вскарабкался на подмостки и, обежав кардинала де Бисси, внезапно отдернул портьеру. За ней никого не оказалось. Однако принцесса не сдержала испуганного крика. Это подтвердило догадку Шаверни. Он открыл дверь и высунулся в коридор. В коридоре было пасмурно, так как уже начинались сумерки. Шаверни никого не увидел. Только в самом конце коридора, там где был выход на расположенную вдоль библиотеки галерею, переваливаясь на кривых ногах, ковылял горбун. Дойдя до площадки, он, не торопясь, начал спускаться то лестнице и вскоре исчез.

– Видно, кузен сыграл против дьявола в нечестную игру, и тот теперь ему мстит.

В эту минуту за столом президиума председательствующий Лауманьон совещался с заседателями. Чтобы с собой совладать Гонзаго понадобилось немало усилий. Когда это ему наконец удалось, он обратился к совещавшимся:

– Прошу прощения, господа, не угодно ли огласить решение трибунала?

Господин Лауманьон поднялся и, надевая шляпу, сказал:

– Принц, королевские комиссары, выслушав адвоката госпожи принцессы мсьё кардинала, пришли к выводу, что выносить решение сейчас преждевременно. Госпожа Гонзаго, зная, где находится ее дочь, должна ее представить трибуналу. Господин де Гонзаго в свою очередь еще раз представит ту, которая, по его мнению, является наследницей Невера. Если при ней окажется свидетельство, подписанное мсьё принцем, то, о котором упомянула госпожа принцесса, (листки, вырванные из регистрационной книги), то принятие решения очень облегчится. Именем короля, совет откладывается на три дня.

– Ясно, господин президент, – поспешно ответил Гонзаго. – Я согласен. Через три дня свидетельство будет у нас.

– Моя дочь будет со мной, и у нас будет свидетельство, – в свою очередь заявила принцесса. – Я согласна.

Королевские юристы закрыли заседание.

– Что же, бедное дитя, – утешал Гонзаго донью Круц, передавая ее опять на попечение Пейроля, – я сделал все, от меня зависящее. Теперь лишь Всевышний может вам вернуть материнскую любовь.

Донья Круц опустила вуаль и направилась к выходу. На пороге она задержалась, а затем вдруг порывисто бросилась обратно в залу к Авроре де Келюс.

– Госпожа! – воскликнула она, целуя принцессе руку. – Не зависимо от того, мать вы мне, или нет, я вас уважаю и люблю!

Принцесса улыбнулась и поцеловала ее в лоб.

– Ты ни в чем не виновата, девочка, – сказала она. – Я это поняла и ни в чем тебя не упрекаю. Я тоже тебя люблю.

Пейроль увел девушку. Благородное собрание начало покидать залу. За окнами быстро темнело. Проводив королевских юристов, Гонзаго вернулся в тот момент, когда принцесса в окружении своих камеристок направлялась к выходу. Дав женщинам знак расступиться, он приблизился и, с никогда не оставлявшей его галантностью поцеловав супруге руку, будто в штуку, осведомился:

– Итак, мадам, отныне между нами война?

– Не я ее начала, – ответила Аврора де Келюс, – но защищаться буду до конца.

– Между нами, мадам, у вас появился некий покровитель, не так ли? – с напускным безразличием поинтересовался Гонзаго.

– Мне помогают силы небесные, – заступницы всех матерей.

Гонзаго усмехнулся.

– Жиро! – обратилась принцесса к новой старшей горничной, пришедшей на смену разжалованной Мадлен. – Распорядитесь, чтобы приготовили мой портшез.

– Разве сегодня в Сен – Маглуар есть вечерняя служба? – удивился Гонзаго.

– Не знаю, мсьё, – спокойно ответила принцесса. – Сегодня я собираюсь не в церковь. Фелисита, достаньте шкатулку с моими драгоценностями.

– Ваши бриллианты, мадам! – за радостно изумленной улыбкой принц ловко скрывал нараставшую тревогу. – Неужто, вы решились после долгого уединения осчастливить свет своим появлением?

– Сегодня я буду на балу у регента, – сказала она.

Гонзаго был ошеломлен.

– Вы? – пробормотал он. – Вы?

Она распрямилась, вскинула голову и посмотрела на принца с таким независимым достоинством, что тот невольно потупил взгляд.

– Да, я, – ответила она и, жестом повелев камеристкам себя окружить, направляясь к выходу прибавила:

– Отныне мой траур снят, принц. Можете предпринимать против меня что угодно. Я вас больше не боюсь.

Глава 11. Горбун получает приглашение на бал

Пораженный Гонзаго застыл на месте, не смея проводить глазами супругу, в окружении служанок удалявшуюся в свои покои.

– Это открытый бунт! – думал он. – Я ведь верно вел мою игру. Почему же проиграл? Вероятно в ее колоде есть неведомые мне козыри. Тебе известно не все, Гонзаго; – что-то ты проглядел…

Он нервно расхаживал по опустевшей зале.

– Нельзя, однако, терять ни минуты. Что ей понадобилось в Пале-Рояле? Хочет поговорить с регентом? Очевидно, она знает, где ее дочь… Я тоже знаю, – он вынул записную книжку, – хорошо, что хоть в этом мне повезло.

Он позвонил в колокольчик и приказал вбежавшему лакею:

– Пейроля! Сейчас же пригласите сюда Пейроля!

Лакей ушел. Гонзаго опять зашагал взад – вперед по расчерченному мелом паркету между остававшимися после ассамблеи креслами. Возвращаясь к прерванным мыслям, он пробормотал: Только что она узнала какую-то новость. Кто-то скрывался за шторой.

– Наконец я до вас добрался, принц, – воскликнул с порога Пейроль. – Плохие новости! Покидая ассамблею, кардинал де Бисси обмолвился: «Здесь кроется тайна. Не исключено, что она замешана на каком-то преступлении».

– Пусть себе говорит, – сказал Гонзаго.

– Донья Круц взбунтовалась. Она заявила, что ее обманом втянули в аферу, и собирается уехать в Испанию.

– Оставь в покое донью Круц и потрудись выслушать меня.

– Прошу прощения, шеф, но об одной вещи я должен вам сообщить немедленно. В Париже Лагардер.

– Ах, вот как? Как давно?

– Самое малое, со вчерашнего дня.

«Наверное, принцесса с ним встречалась», – подумал Гонзаго и прибавил вслух:

– Откуда ты узнал?

Понизив голос почти до шепота и потупя взор, Пейроль ответил:

– Сальдань и Фаёнца убиты.

Гонзаго этого не ожидал. Его лицо исказилось гримасой, и на какое-то мгновение он словно потерял сознание. Но это продолжалось лишь секунду. Когда Пейроль поднял взгляд на хозяина, тот уже успел взять себя в руки.

– Оба одним и тем же ударом. Этот человек – сущий дьявол.

Пейроль дрожал.

– Где обнаружены трупы?

– На улице у садовой ограды при вашем особняке за Сен – Маглуар.

– Оба на одном месте?

– Почти. Сальдань – шагах в десяти от калитки, а Фаенца немного подальше. Сальдань убит острием шпаги…

– Точно сюда? Так? – прервал его Гонзаго, показывая у себя между бровей.

Пейроль повторил жест хозяина и подтвердил:

– Да. Точно сюда. Фаенца сражен тем же ударом.

– А других ран не было?

– Не было. Удар Невера смертелен.

Гонзаго поправлял перед зеркалом складки жабо.

– Ну что же, лиха беда начало, – сказал он. – Мсьё шевалье де Лагардер оставил свой автограф перед моей калиткой. Я рад, что он в Париже. Мы его возьмем.

– Веревка, на которой его повесят, – начал Пейроль.

– Еще не свита, не так ли? Возможно, и так, старина Пейроль. Но пора, пора ее свить. Поразмысли сам. Изо всех, кто в ту ночь был в траншее де Келюса, в живых осталось только четверо.

– Да, – фактотум поежился. – Самок время, шеф.

– Нас можно разделить на две пары, – Гонзаго подтянул пояс, – одна – мы с тобой; вторая – эти молодчики.

– Кокардас и Паспуаль! – уточнил Пейроль. – Они боятся Лагардера, как огня.

– Точно так же, как и ты, мой милый. Но, ничего не поделаешь, у нас нет выбора. Давай – ка их сейчас сюда. Смотри там о Сальдане и Фаёнце на гу – гу. Давай, действуй, время не ждет.

Пейроль направился в контору.

Гонзаго думал: Действовать нужно немедленно. Да, чувствую, веселенькая надвигается ночка.

– Ну – ка, поживее! – крикнул Пейроль, появившись на пороге своей конторы. – Монсиньор вас немедленно требует к себе.

Кокардас и Паспуаль обедали с полудня до сумерек. Оба обладали поистине героическими желудками. Кокардас побагровел, как остаток вина в его бокале. Паспуаль, наоборот, был бледен, как полотно. Выпивка проявлялась на их лицах по – разному, подчеркивая различие их темпераментов. Однако это различие не касалось их обоюдной слабости к оттопыренным ушам, особенно если уши украшали голову хама. От вина друзья осмелели. К тому же нужды разыгрывать скромность больше не было. Они были с головы до ног одеты во все новое. Огромные блестящие сапоги с отворотами, лиловые фетровые шляпы, (они еще не успели примяться, топорщились не там, где нужно и надувались на манер резинового шарика), новехонькие шелковые штаны и просторные чуть приталенные камзолы были под стать своим лихим хозяевам.

– Черт возьми, дружочек, – сказал Кокардас Паспуалю, – мне почудилось, этот расфуфыренный павлин что-то нам говорит.

Не очень-то он вежлив… – мягко отозвался Амабль, держа обеими руками фарфоровый графин с недопитым вином.

– Спокойно, малыш, сейчас я тебе, его вручу, чтоб мне провалиться! – предупредил гасконец. – Но будь поосторожнее с фаянсовой посудой. Не разбей графин.

С этими словами Кокардас Младший не вставая с места, поймал Пейроля за ухо и, повернув его вокруг оси, отослал в руки Паспуаля. Тот, не менее виртуозно повторив процедуру с другим ухом, вернул его гасконцу. После того как Пейроль два – три раза повторил нехитрые па этого неожиданного для себя танца Кокардас ему сказал:

– Дражайший мой, вы на минуту забыли, что имеете дело с благородными людьми. Постарайтесь впредь это помнить.

– Да уж, постарайтесь мсьё, – присовокупил по старой привычке поддакивать своему мэтру Амабль Паспуаль. Оба поднялись, чуть пошатываясь, из-за стола. Пейроль одной рукой приводил в порядок свой костюм, другой поглаживал покрасневшие уши.

– Перепились, негодяи! – пробормотал он.

– Черт возьми, ему, похоже, мало! – возмутился Кокардас.

– Очень похоже! – дополнил Паспуаль, и они, один справа другой слева, прицелились к ушам фактотума в намерении повторить урок. Но тот, быстро ретировавшись, возвратился к Гонзаго. Разумеется, он не рассказал о неудаче, постигшей его уши. Гонзаго, отправляя Пейроля к мастерам клинка, запретил ему рассказывать о судьбе Сальданя и Фаёнца. Предосторожность излишняя так как у того не было никакого желания вступать в разговоры с Кокардасом и Паспуалем.

Несколько секунд спустя, прошагав, бряцая клинками о ножны, вдоль анфилад, вновь ставшая неразлучной пара виртуозов холодного оружия вошла в залу, где их ждали Гонзаго с Пейролем. Их шляпы были лихо заломлены набекрень а ла Мефистофель, штаны уже успели подмяться, а на белых рубашках виднелись подтеки красного вина, – ни дать ни взять головорезы с большой дороги. Они заявились с шумом, этаким залихватским кандибобером, – Кокардас неподражаемо привлекательный; Паспуаль – столь же неподражаемо уродлив.

– Поприветствуй, мой милый, – шепнул опровансившийся гасконец своему другу. – И поблагодари монсиньора.

– Хватит! – мельком взглянув на них, оборвал Гонзаго.

Они мгновенно замолчали и приняли позу, близкую к той, что выполняется по команде «смирно». Наши храбрецы стремились показать, что умеют подчиняться тому, кто им платит.

– Вы твердо стоите на ногах? – спросил Гоназго.

– Как никогда. Я выпил всего один бокал вина за здоровье монсиньора, – не моргнув глазом, но пару раз икнув, ответил Кокардас. – Крапленый туз! По чести трезвости со мной никто не может сравниться.

– Это чистейшая правда, монсиньор, – не без робости подключился Паспуаль. – Однако, я пьян еще меньше, потому что пил лишь воду подкрашенную вином.

– Дорогой мой! – произнес Кокардас, строго взглянув на нормандца. – Ты пил то же и столько же, сколько и я. Ни больше не меньше. Когда я научу тебя не лгать в моем присутствии? Ты ведь знаешь, что от лжи у меня болят зубы.

– Надеюсь, ваши шпаги не заржавели? – поинтересовался Гонзаго.

– Они в лучшем виде! – отозвался гасконец.

– И всегда к услугам монсиньра, – прибавил нормандец, исполнив реверанс.

– Очень хорошо, – сказал Гонзаго и повернулся к мастерам клинка спиной, которой они и поклонились.

– Видишь, дружок, – прошептал Кокардас, – он умеет разговаривать с людьми, носящими шпагу.

Гонзаго подозвал Пейроля. Гасконец с нормандцем прошли в глубину залы, то и дело задевая ножнами о стулья, и остановились недалеко от подмостков Гонзаго вырвал из блокнота страничку, где были записаны сведения, сообщенные доньей Круц. В тот момент, когда он передавал листок фактотуму, за приоткрытыми створками дверей появилась вездесущая фигура горбуна. Никто его не заметил. Увидев совсем близко от себя Гонзаго, он отпрянул и укрылся за дверью, но приложил с ней ухо. Вот, что он услышал. Пейроль, в набиравших силу сумерках с трудом разбирая буквы, читал:

– Улица Певчих, девушка по имени Аврора.

Если бы вы увидели в эту секунду лицо горбуна, то испугались бы от того, как сильно оно передернулось.

– Он знает! – с ужасом подумал горбун. – Откуда же он знает?

– Понятно? – спросил Гонзаго.

– Понятно, – ответил Пейроль. – Вам просто повезло.

– Людям вроде меня помогают звезды, – сказал Гонзаго.

– Куда поместить девушку?

– В особняк, где живет донья Круц.

Горбун шлепнул себя по лбу.

– Гитана! Конечно она! Да, но как узнала она сама?

– Полагаю, взять девушку будет не трудно, – размышлял вслух Пейроль.

– Только без шума. У нас сейчас не то положение, чтобы привлекать внимание. Осторожность и еще раз осторожность. Кто знает, нанесем удар мы, или получим его сами. Человек, которого мы ищем, живет в том же доме, где и девушка, могу в том поручиться.

– Лагардер! – в испуге пробормотал фактотум.

– Если будешь действовать умно, ты его не встретишь. Прежде всего, убедись, что его нет дома. Могу побиться об заклад, что в такое время его там нет.

– Когда-то он любил по вечерам выпить.

– Итак, если его нет, вот тебе план действий. Он не сложен. Во – первых, возьми пригласительный билет.

Гонзаго вручил фактотуму один из билетов на бал, предназначавшихся для Сальданя и Фаёнцы.

– Купишь новое бальное платье, такое же, как приобрел для доньи Круц. Отправишь носилки на улицу Певчих, оставишь их рядом с домом. Потом появишься перед девушкой и скажешь ей, что тебя прислал Лагардер.

– Это – игра в орлянку с жизнью и смертью, – сказал Пейроль.

– Что тебя так пугает? Когда она увидит красивое платье, драгоценные камни и золотые ожерелья, то придет в восторг. Тебе только останется сказать: «Это прислал вам Лагардер. Он вас ждет на балу у регента», – и девушка – наша.

– Неважно придумано! – внезапно раздался между Гонзаго и Пейролем чей-то скрипучий голос. – Девушка не поверит.

Пейроль резко отскочил, опрокинув какой-то стул; а Гонзаго ухватился за эфес своего клинка.

– Крапленый туз! – зашевелился вдалеке Кокардас. – Ты только погляди, брат Паспуаль! Погляди на этого человека!

– Ах! – ответил Паспуаль. – Если бы природа так обделила меня, если бы я не смог нравиться красивым женщинам, я бы наверное покусился на собственную жизнь.

Пейроль рассмеялся, как обычно поступают все трусы, когда осознают, что тот, кто их напугал, не опасен, и поднимая опрокинутый стул, с облегчением произнес:

– А – а, Эзоп II, он же Иона!

– Опять это странное создание, – усмехнулся Гонзаго. – Ты что же решил, что приобретя собачью будку, получил право бродить по моему дому? Что ты здесь делаешь?

– А что собираетесь делать вы на улице Певчих? – дерзко парировал горбун.

Пейролю этот ответ не понравился еще больше, чем его хозяину. Приняв надменную позу и окатив непрошеного гостя холодным взглядом, он отчеканил:

– Послушайте Эзоп! Я должен вас предупредить, что совать нос в чужие дела в этом доме не принято и весьма опасно.

Горбун неловко поклонился, словно намеревался начать оправдываться, но вместо того вдруг на своих кривых стремительно подкатил к Пейролю и выхватил у него из рук пригласительный билет.

– Ты что рехнулся? – крикнул Гонзаго.

Эзоп спокойно извлек из кармана перо и чернильницу.

– Да он и вправду сумасшедший! – сказал Пейроль.

– Не очень! Не очень! Разве что, самую малость! – говорил Эзоп, опустившись на колени между стульями и располагаясь на полу как за письменным столом. Чтобы разглядеть в сумерках собственный почерк он наклонил голову так, что его подбородок едва не касался паркета. Вскоре он поднялся и, вернув Пейролю приглашение, торжествующе произнес:

– Читайте!

Пейроль передал билет Гонзаго.

Гонзаго позвонил в колокольчик.

– Зажгите свечи! – приказал он вбежавшему лакею. – Не все. Только два канделябра над дверью.

Через несколько секунд, когда лакей покинул залу, Гонзаго прочитал на оборотной стороне билета:

«Дорогое дитя! Праздничный наряд и украшения – от меня. Я хотел тебе преподнести сюрприз. Оденься во все это. У дверей дома ждут два нанятых мной лакея с носилками. Они тебя доставят на бал в Пале-Рояль, где я с нетерпением жду твоего появления.

Анри де Лагардер».

Кокардас и Паспуаль издалека наблюдали эту сцену, ничего не понимая.

– Черт побери! – сказал гасконец. – Монсиньор глядит на эту бумажку с таким изумлением, будто не верит собственным глазам.

– Но этот маленький горбун, – заметил нормандец, – ты только посмотри на его лицо! При свечах, как и тогда средь бела дня он опять кого-то мне напоминает. Где я видел эти глаза?

Кокардас, пожав плечами ответил:

– Меня не интересуют мужчины ниже 5 футов и 4х дюймов.

– А как же я, с обидой произнес Паспуаль. У меня всего лишь 5 футов ровно.

– Запомни раз и навсегда, дружок. Ты исключение. Дружба! Пресвятая сила! Это хрустально чистая призма, через которую я тебя вижу светлого, розового, пухленького, как купидон, единственный сын, рожденный из пены Венеры.

Паспуаль благодарно пожал протянутую другом руку.

Кокардас верно заметил, – Гонзаго имел такой вид, будто его вдруг хватил столбняк. Он взирал на Эзопа – Иону чуть ли не с испугом.

– Что это значит? – наконец пробормотал Гонзаго.

– Это значит, – вежливо ответил горбун, – что написанным мной словам девушка наверняка поверит.

– Тебе известны наши планы?

– Я услышал, что вы хотите заполучить девушку.

– А ты знаешь, чем может обернуться то, что ты проник в чужие секреты?

– Чем обернуться? Хм. Скорее всего, хорошим заработком. Не так ли? – ответил горбун, потирая руки.

Гонзаго и Пейроль переглянулись.

– Но… – тихо, почти шепотом сказал Гонзаго, – почерк?

– У меня к этому особый талант, монсиньор, – ответил Эзоп II. – Мне достаточно один раз взглянуть на любой почерк и могу гарантировать полное сходство моей копии с оригиналом.

– Далеко пойдешь! Может быть, ты способен скопировать не только почерк, но и самого человека? А?

– Может быть и могу. Но только не этого. Этот такой большой. А я такой маленький. Как тут скопируешь?

– Ты его знаешь?

– Довольно неплохо.

– Откуда?

– Так. Чисто деловые отношения.

– Можешь что-нибудь о нем рассказать?

– Что рассказать, знаю, например, что вчера он нанес два удара, и завтра нанесет еще два.

Пейроль вздрогнул, на его лбу выступил холодный пот.

– В моем дворце в подвалах есть темницы, – мрачно заметил Гонзаго.

Горбун, не обращая внимания на прозвучавшую угрозу, махнул рукой и с сочувствием произнес:

– Эх, нерациональное использование полезной площади. Оборудуйте там погреба и сдайте их в аренду виноторговцам. Вот это будет дело.

– Мне думается, что ты его шпион.

– Совсем нелепая мысль. Интересующий вас человек не имеет за душой ни одного экю, а у вас миллионы. Хотите я вам его доставлю?

Гонзаго широко раскрыл глаза.

– Дайте мне этот билет, – сказал Эзоп II, указывая на последнее приглашение, которое Гонзаго все еще держал в руке.

– Зачем он тебе?

– Я отдам билет ему, и он выполнит то, что обещано в адресованной девушке записке. Он явится на бал к его высочеству регенту.

– Ну и ну! – воскликнул Гонзаго. – Да ты, приятель, уникальный негодяй!

– Ну что вы, что вы, – скромно возразил горбун. – Есть негодяи куда похлеще меня.

– Почему такое рвение мне услужить?

– Это моя слабость. Люблю служить тем, кто мне понравился.

– Ты хочешь сказать, что мы тебе понравились?

– Очень.

– И поэтому, чтобы быть к нам поближе ты решил расстаться с 10 000 экю.

– Вы о собачьей будке? – уточнил Эзоп. – Нет. Это нет. Здесь дело, торговые операции, настоящий заработок, – он усмехнулся и прибавил: – Горбун умер. Да здравствует горбун! Эзоп I, укрываясь лишь зонтом, сколотил полтора миллиона. Чем я хуже?

Гонзаго подал знак Кокардасу и Паспуалю, и те подошли, позвякивая клинками.

– Кто эти люди? – спросил Иона.

– Если я решу воспользоваться твоей услугой, они будут тебя сопровождать.

Горбун с извинительными церемониями расшаркался:

– Слуга покорный! Слуга покорный! – сказал он. – Тогда лучше откажитесь от моих услуг. Милостивые господа! – обратился он к подошедшим. – Не утруждайте себя. Мне с вами не по пути.

– В таком случае… – начал Гонзаго с угрозой, но горбун его прервал.

– Никаких случаев, сиятельный синьор! Черт возьми! Вы же знаете этого человека наверное не меньше, тем я. Он вспыльчив и груб, если не сказать больше. Когда он увидит за моей спиной двоих мордоворотов…

– Ну и наглец! Серп ему в жатву! – проворчал Кокардас.

– Просто никакого воспитания! – прибавил брат Паспуаль.

– Либо я действую самостоятельно, либо я не делаю ничего, – твердо заявил Эзоп.

Гонзаго и Пейроль обменялись несколькими неслышными фразами. Затем Гонзаго, усмехнувшись, сказал:

– Значит, ты уповаешь лишь на свой горб.

Эзоп с поклоном ответил:

– Так же, как эти господа живут за счет своих клинков, я кормлюсь за счет моего горба.

– Но кто за тебя может поручиться, – Гонзаго в упор смотрел на Эзопа II. – Послушай, если ты будешь честно служить, я тебя щедро награжу. Если нет…

Не закончив фразы, он отдал Эзопу билет. Горбун его взял и, отступая вспять, направился к двери. Через каждые три шага он низко кланялся, приговаривая:

– Доверие монсиньора для меня большая честь. Сегодня ночью монсиньор еще обо мне услышит.

Повинуясь знаку Гонзаго, Кокардас и Паспуаль двинулись за ним вслед.

– Эй, вы, полегче, полегче! – предупредил он. – Ведь мы же договорились.

И, оттолкнув Кокардаса и Паспуаля с силой, которую никто не мог в нем предположить, он перешагнул порог. Кокардас и Паспуаль, оправившись от толчка, снова кинулись к выходу, но он захлопнул дверь перед их носом. Когда они все же выбежали в коридор, там уже никого не было.

– Быстрее! Быстрее! – торопил Гонзаго Пейроля. – Не позже, чем через полчаса дом на улице Певчих должен быть окружен, а остальное, – как договорились.

По пустынной в вечерний час улице Кенкампуа торопливо вприпрыжку ковылял горбун.

– Деньги на исходе, – думал он. – Просто не знаю, как бы иначе я раздобыл пригласительные билеты и наряд для бала.

Часть III. Воспоминания Авроры