Горбун — страница 3 из 8

Глава 1. Дом с двумя входами

Старая узкая улочка Певчих еще недавно оскверняла окрестности Пале-Рояля. От улицы Сент-Оноре к Луврскому холму некогда были проложены три дороги, которые со временем получили название улиц: Пьера Леско, Библиотеки и Певчих. Все три: темные, грязные, малолюдные, они носили репутацию позорного пятна, с давних пор неприятно контрастировавшего с великолепием центральных кварталов Парижа, словно рубцы проказы на красивом лице. Даже в наши дни нередко можно услышать, что где то там, среди мрачных дворов, куда даже солнце пробивается не иначе, как в летний полдень произошло очередное преступление: то пьяные клиенты порешили несчастную жрицу культа Венеры, то при перестройке здания в стене обнаружили труп какого-то провинциала, отважившегося в одиночку вести дела со столичными бизнесменами. Словом, ужас и отвращение. От этих проклятых трущоб во всех направлениях разносился затхлый тошнотворный смрад, порой достигавший окон великолепного дворца, где обитали кардиналы, принцы и короли. Однако, что греха таить, так ли уж разительно отличался от этой клоаки сам Пале-Рояль в отношении нравов? Разве не на слуху у каждого парижанина леденящие душу рассказы отцов и дедов о том, что когда то происходило в деревянных и каменных галереях королевского дворца?

Сегодняшний Пале-Рояль, это идеально спланированное прямоугольное каменное сооружение. Деревянные галереи давно снесены. На их месте разбиты аллеи для прогулок. Тут редко можно встретить парижан. Так повелось, что здесь назначают деловые и неделовые свидания чиновники иностранных департаментов; там и сям мелькают их цветастые зонтики. А в верхних этажах дворца, сплошь занятых кафе и ресторанчиками, предоставляющими стол по фиксированной цене, какие-нибудь заокеанские дядюшки «Кемперы» или «Карпентеры» поражают воображение своих милых парижских племянниц, когда щеголя познаниями французской истории, рассказывают им о нравах и обычаях Пале-Рояля времен империи, революции и реставрации. Девушки, как правило, их не слушают, зато лихо уписывают за обе щеки обед за два франка.

На том месте, где некогда пролегали три грязные улицы: Певчих, Пьера Леско и Библиотеки, ныне красуется отель «Европа», способный принять за столами огромного ресторана одновременно тысячу посетителей. Его четыре фасада выходят: на дворцовую площадь, на выпрямленную улицу Сент-Оноре, на расширенную улицу Петуха и на удлиненную улицу Риволи. Из окон отеля виден новый Лувр, законный отпрыск Лувра старого, удивительно сочетающий в себе черты прежнего с архитектурными идеями нового времени. Построены сточные каналы, снесены трущобы. Солнечный свет и свежий воздух, наконец, оздоровил эту веками прокаженную местность. Интересно, однако, куда подевались, когда то обитавшие здесь бандиты и их сподвижницы?

В начале XVIII века эти три улицы, которые мы только что со всей прямотой заклеймили, были достаточно безобразны, но вряд ли уже и грязнее, чем главная улица Сент-Оноре, от которой они брали начало. По сторонам выложенных булыжником мостовых кое-где между хилыми хибарами красовались порталы благородных особняков. Населяли эти улицы те же сословия, что обитали в соседних кварталах: небогатые мещане, галантерейщики, закройщики, трактирщики и т. п.

На углу улиц Певчих и Сент-Оноре стоял скромный элегантный почти новый двухэтажный дом. Главный вход располагался в центре фасада со стороны улицы Певчих. Это была небольшая полуовальная дверь, к которой примыкало аккуратное деревянное крыльцо в три ступеньки.

Немного больше двух недель назад здесь поселилась молодая семья, изрядно заинтересовавшая любознательных соседей. Состояла она из молодого господина, – молодого, насколько можно было заключить, по свежей красоте его лица, огневому взору, пышной белесой шевелюре, обрамляющей, высокий, гладкий без морщинок лоб. Его звали мэтр Луи, – он был резчик по металлу и кости, – занимался изготовлением эфесов для шпаг, рапир и рукояток для кинжалов. Вместе с ним в доме поселилась юная девушка, нежная и прекрасная, как небесный ангел, – никто не знал ее имени. Те, кто слышали их разговор, обратили внимание, что они между собой были на «вы», из чего был сделан правильный вывод, что они не являлись супружеской парой. Их обслуживали молчаливая старуха и мальчонка лет 15, тоже умевший держать язык за зубами. Можно было подумать, что девушка – пленница, если бы не ее звонкий, чистый голосок, которым она порой, исполняла псалмы, или испанские песни.

Мэтр Луи, наоборот, выходил довольно часто и возвращался лишь поздно ночью. При этом он никогда не пользовался главным входом, а только запасным, выводившим по лестнице в соседний двор. Со дня поселения в доме этой странной пары соседи не замечали, чтобы их кто-нибудь посещал, за исключением одного низкорослого горбуна с приятным и серьезным лицом, входившего всегда через боковую лестницу, никогда не пользовавшегося главным входом. Без сомнения этот горбун приходил именно к мэтру Луи, так как его ни разу не видели на первом этаже, где жила девушка, старуха и подросток. До того, как в доме поселился мэтр Луи, здесь никто ни разу не встречал этого горбуна. Он дразнил любопытство окрестных обитателей не меньше, чем мэтр Луи. После рабочего дня они за бокалом вина частенько судачили, на разный манер трактуя этих загадочных господ. Но главной версией оставались деловые переговоры, где вероятно устанавливались цены на некие товары. «Кто они?» «Откуда появились?» «В какие неведомые часы мэтр Луи занимался своими рукоятками?» Интерьер постройки был спланирован так. Первый этаж занимали кухня с окном, выходившим справа в соседний двор, и спальня девушки, с окнами на улицу Сент-Оноре. В кухне имелись две коморки. В одной спала старая Франсуаза Беришон, во второй – Жан Мари Беришон, ее внук. Из комнаты первого этажа имелся лишь один выход, тот, что выводил на крыльцо. В глубине же помещения у дальней стены кухни находилась винтовая лестница, выводившая на второй этаж, где в свою очередь размещались две комнаты: одна, где жил мэтр Луи, и вторая, назначение которой для всех оставалась загадкой. Обе комнаты имели выход на верхнюю площадку винтовой лестницы. Вторая комната всегда была закрыта на ключ. Ни старой Франсуазе, ни Беришону, ни даже очаровательной юной красавице не позволялось туда входить. В отношении тайны закрытой комнаты обычно мягкий добродушный мэтр Луи неожиданно обнаруживал непоколебимую твердость. Между тем любопытство мучило всех: нежную девушку, пожилую добропорядочную мадам Франсуазу, что же касается юного Жана Мари, то он готов был бы отдать два пальца на правой руке, лишь бы иметь возможность хотя бы заглянуть в скважину. Но скважина не просматривалась, так как с внутренней стороны замка имелся щиток, который постоянно был опущен. Единственным человеком, кроме мэтра Луи, посвященным в тайну запертой комнаты, был горбун. Иногда можно было видеть, как он туда входит, иногда замечали, как он оттуда выходит. Но самое удивительное состояло в том, что всегда, когда в комнату входил горбун, через какое то время оттуда появлялся мэтр Луи. И наоборот: после того, как входил Луи, выходил горбун. Горбуна и мэтра никогда не видели вместе.

Среди соседей был один поэт, который, как и подобает людям его профессии, обитал в мансарде. Приложив к задаче некоторые умственные усилия, он пришел к занятному выводу, которым и поделился с любопытствующими кумушками с улицы Певчих. Он сослался на античные примеры. Так в древнем Риме жрицы Весты, Опс, Реи, или Сибелы, доброй богини, дочери Неба и Земли, жены Сатурна, матери многих богов, несли постоянную вахту у священного огня. Не допуская, чтобы огонь погас, они сменяли друг друга на посту. Когда одна ревниво оберегала святыню от ветра, дождя и прочих напастей, другая могла заниматься своими делами. По версии мансардного поэта между мэтром Луи и горбуном был заключен некий пакт, похожий на эту древнюю вахту жриц у священного огня. В закрытой комнате находилось нечто, что нельзя было оставить ни на миг. Мэтр Луи и горбун исполняли роли весталок, с той лишь разницей, что были мужчинами. Нельзя сказать, чтобы такое объяснение не принесло результатов. В округе поэта доселе считали слегка не в своем уме. После предложенной им версии к нему стали относиться как к полному идиоту. В то же время никто не мог придумать объяснения, более складного.

В этот же день, когда во дворце Гонзаго состоялся торжественный фамильный совет, поближе к вечеру в своей спальне на первом этаже описанного только что домика на улице певчих в одиночестве находилась девушка, та самая, вместе с которой мэтр Луи с полмесяца назад снял здесь помещение. Это была небольшая уютная комната с очень небогатой обстановкой, но где каждый предмет имел точное назначение. Кровать из черешневого дерева была укрыта белоснежными перкалевыми покрывалами. На сиене рядом с окном на шелковом шнурке висела чаша со святой водой, в которую были погружены две веточки самшита. На деревянных полках лежали: на одной религиозные книги и пяльцы для вышивания, на другой – гитара; к верхней оконной фрамуге была подвешена клетка, в которой резвился голубой попугайчик, – вот и вся обстановка этой скромной кельи. Да, мы еще не упомянули о стоявшем посреди комнаты круглом столе. На нем были разбросаны исписанные и чистые бумажные листки. Девушка как раз писала, сидя за этим столом.

Всем известно, как порой портят свое зрение юные особы, работая иглой или пером в часы, когда темнеет. Вот и сейчас, невзирая на сумерки, девушка быстро строчила гусиным пером. Последние лучи угасающего дня, пробивая чисто вымытые оконные стекла, (занавески были высоко подняты к карнизам), освещали ей лицо, – так что мы можем в общих чертах описать ее внешность.

Прежде всего, это лицо, казалось, постоянно согревает улыбка, – она читалась в каждом едва уловимом его движении, даже тогда, когда губы не были раскрыты. Каждая черта ее облика будто была создана, чтобы радовать глаз: высокий ровный гладкий, как у ребенка лоб, аккуратный точеный нос с чуть розовеющими закрылками ноздрей, тонкие и вместе с тем мягкие цвета зрелой вишни губы, огромные подернутые мечтательной дымкой глаза под длинными шелковистыми ресницами. Если бы не ее задумчивый взгляд, вряд ли можно было бы, не смотря на внушительный рост, ее принять за взрослую девушку, так нежна была ее кожа и так тонка талия. Когда она находилась одна, то поза ее была исполнена какого-то труднообъяснимого, хрупкого целомудренного томления. Если судить по внешности о ее натуре, то главной чертой в ней была кротость. Но в глубине ее обрамленных высоко взметнувшимися черными бровями зрачков можно было заметить спокойное величавое бесстрашие некой высшей мудрости, (качество, которым редко обладают люди в юном возрасте). Темные с каштановым отливом волосы, такие густые, что, казалось, оттягивают своей тяжестью голову, укрывали ей плечи и шею, создавая вокруг лица причудливый волнистый ореол.

Есть на свете женщины, которых любят страстно, но всего один день. Встречаются и иные, – к ним можно испытывать долгую нежную привязанность, в которой нет места пылким порывам. Эту же можно было горячо любить и обожать постоянно в течение всей жизни. Она была истинный ангел, оставаясь женщиной.

Имя девушки скрывалось от соседей, по причине чего госпоже Франсаузе и Жану Мари Беришону было запрещено его произносить. Но читателю мы его конечно откроем. Ее звали Аврора. Для светской барышни имя несколько вычурное, для деревенской девушки с красными мозолистыми руками или для пожилой дамы с трескучим дрожащим голосом комически нелепое. Но для натуры утонченной поэтической оно, как изящная диадема, украшающая ее внутреннюю изысканность. Имена так же, как духи и драгоценности, – кого то возвеличивают, а кого-то превращают в посмешище.

В комнате она была одна. Когда сумерки окутали кончик пера, она перестала писать и погрузилась в мечты. Доносившийся с улицы шум голосов публики, спешившей на бал в Пале-Рояль, ее совершенно не тревожил. Она запустила стройную белую кисть в волосы и чуть запрокинула голову, глядя в небеса. Казалось, она возносит молчаливую молитву. Она улыбалась Всевышнему. Потом на ее чело набежала тень, а из глаз прозрачными жемчужинами скатились две слезинки.

– Как долго его нет! – пробормотала она и, собрав в стопку разбросанные на столе листы, сложила их в шкатулку, после чего ее укрыла под подушку в изголовье кровати.

– До завтра! – попрощалась она с листками, будто с задушевной подругой, потом опустила занавески на окнах и, взяв гитару, извлекла несколько аккордов. Она ждала его. Сегодня она перечитала листки, которые теперь лежали в шкатулке. Увы, у нее было достаточно времени, чтобы читать. На этих страницах была записана история ее жизни, по крайней мере, так, как она сама ее помнила и понимала. Это была история ее взрослевшего чувства, история ее сердца.

Зачем она все это написала? Первые же строчки рукописи отвечали на этот вопрос. Там говорилось:

«Ждала целый день. Надвигается вечер. Я по-прежнему одна. Начинаю писать.

Зачем? Для него? Нет. Первое, о чем я думаю, это, чтобы мои записки не попали к нему. Не хочу, чтобы он увидел эти листки, в которых я без остановки говорю о нем. Почему? Не знаю. Трудно объяснить».

«Счастливы те, у кого есть близкие подруги, с которыми можно поделиться всем, что накопилось в душе: горем и радостью. Я одна, совсем одна. У меня нет никого, кроме него. Когда его вижу, я замолкаю, будто немая. Что мне ему сказать? Он никогда ни о чем не спрашивает и ничего от меня не требует».

«И все-таки перо я взяла не для него, чтобы забавлять себя самое. Я не написала бы, если бы не надеялась, что когда-нибудь он это прочтет, либо, пока я жива, либо после моей смерти. Мне кажется, что я умру молодой. Я этого не желаю. Боже упаси! Однако если я умру, он будет меня жалеть и оплакивать. А моя душа будет жалеть его, взирая на него с небес. И может быть оттуда с недоступной живому высоты я смогу, наконец, разглядеть все, что кроется в глубине его сердца. Подумав об этом, я захотела умереть».

«Он мне сказал, что мой отец умер. Моя мать должно быть жива. Матушка, я пишу для вас. Мое сердце все без остатка отдано ему. Но оно принадлежит также и вам. Удивительно. Кто бы мог объяснить это? Может быть, у меня два сердца?»

«Как-то раз через окно какого-то дома я видела в комнате девочку, стоявшую на коленях перед женщиной, исполненной смиренной и в то же время величавой красоты. Девочка плакала, а я позавидовала ее слезам. Перед ней стояла взволнованная мать с улыбкой на устах. Она наклонилась и поцеловала ее в волосы. Какое это должно быть счастье, матушка! Иногда я представляю, как вы меня целуете в лоб. Вы, наверное, такая же красивая, такая же добрая и так же умеете утешать плачущего ребенка материнской улыбкой. Как часто я вижу вас во сне. Господи! Если бы только постоянно быть с вами… и с ним! Большего счастья мне не нужно».

«Я не стояла на коленях ни перед кем, кроме священника. Внимать его словам большая радость. Но голосом матери, когда она утешает дитя, говорит сам Господь».

«Ждете ли вы, разыскиваете ли, тоскуете ли, упоминаете ли мое имя в утренних и вечерних молитвах? Видите ли меня в ваших снах?»

«Мне кажется, что, когда я думаю о вас, в те минуты вы тоже думаете обо мне. Иногда с вами разговаривает мое сердце. Не знаю, смогу ли объяснить. Разве не замирает порой ваше сердце без видимой причины? Это происходит тогда, когда мое сердце взывает к вам, дорогая матушка».

–

«… Я родилась во Франции, – мне не рассказывали, где именно. Не знаю точно своего возраста. Должно быть, что то около двадцати лет. Теперь воспоминания раннего детства для меня как сон. Иногда в них я вижу женщину с лицом ангела, озаряющего своей улыбкой мою колыбель. Это вы, милая матушка?»

«… Ночная тьма, и в темноте шум боя, крики, звон клинков. Наверное, меня тогда лихорадило, и все эти картины – лишь плод больного воображения. Кто-то очень сильный несет меня на руках. Его голос, как гром покрывает все звуки. Я даже помню последние слова:

– Придет к тебе! – в них звучал гнев, обращенный к кому то очень злому и враждебному. Потом в темноте мы от кого то убегаем. Помню, было холодно».

«Теперь это словно в тумане. Мой друг, должно быть, хорошо все помнит. Но всякий раз, когда я начинаю его расспрашивать о моем детстве, он лишь грустно улыбается и умолкает».

«… Помню себя в одежде маленького мальчика. Мы где то в горах в испанских Пиренеях. Нас приютил в своем доме один кинтеро, (владелец горного хутора). Я пасу коз. Потом мой друг тяжело заболел. Говорили, что он умирает. Я называла его отцом. Как то вечером, когда я к нему подошла, он велел мне стать возле его кровати на колени, взял меня за руки и сказал по-французски:

– Аврора, молись Богу Милосердному, чтобы я выжил!»

«Однажды ночью пришел священник, чтобы совершить предсмертное помазание. Он исповедался и заплакал. Не зная, что я его слышу, он сказал:

– Моя бедная девочка останется на этом свете одна.

– Уповай на милость Господню, сын мой! – утешал его священник. – Ибо она не знает границ.

– Знаю, святой отец, и только на нее надеюсь. Я не думаю о себе, а лишь о несчастной девочке, которая останется в мире совсем одна. Скажите, отец мой, это был бы страшный грех, если бы ребенок вместе со мной ушел бы из жизни?

– Убийство! – в ужасе воскликнул священник. – Сын мой, у вас горячка, и вы бредите.

Он печально покачал головой и ничего не ответил. Я на цыпочках подошла к кровати больного.

– Друг Анри, – сказала я, глядя ему в лицо, (если бы вы видели, матушка, как оно осунулось и исхудало), – друг Анри, я не боюсь смерти и хочу уйти в могилу вместе с тобой.

Он порывисто прижал меня к себе, повторяя:

– Господи! Одна на всем свете! Одна! Одна!

Потом он втащил меня на кровать и плотно обхватил своими огромными пылавшими от жара руками. Священник и кинтеро пытались меня от него оторвать. Но им это не удалось. Ни за что, не желая с ним расставаться, я заплакала. Я тогда думала:

– Если он умрет, то умру и я.

Он был горячий, как печка. Не помню, как уснула. Через какое то время пробудилась от того, что лежала в воде. Это он так вспотел. Почувствовал холод, я ужаснулась, решив, что он умер. Не помня себя, принялась его трясти. Он тут же раскрыл глаза и улыбнулся.

– Я здоров, – сказал он, – ты меня спасла, милый мой ангел!»

«На следующий день мы покинули хутор кинтеро и немного продвинулись вглубь страны. Мой друг хотел подальше от французской границы. Анри быстро восстанавливал силы. Чтобы меня прокормить он нанялся работать на полях».

«Это произошло на одной богатой ферме в окрестностях Венаска. Хозяин возделывал виноградники и торговал вином, продавая его оптом контрабандистам. Мой друг наказывал мне никогда не покидать небольшой огражденной площадки позади фермерского дома и никогда не появляться в общей зале, где размещался трактир. Однажды вечером в трактир завернули какие-то синьоры, прибывшие из Франции. Я играла на площадке с хозяйскими детьми. Внезапно им захотелось посмотреть на новых синьоров, и они побежали в дом, а я легкомысленно последовала за ними. На видных местах за столом сидели двое господ, а вокруг расположились слуги и жандармы: всего их было семь человек. Один, видимо главный, кивнул напарнику, и они стали меня рассматривать. Главный подозвал меня к себе и погладил по голове, а второй в это время о чем-то тихо переговаривался с хозяином фермы. Пошептавшись, этот второй доложил своему начальнику:

– Да, мсье. Это – она.

– По коням! – скомандовал первый и бросил хозяину фермы кошелек с золотом. Мне же он ласково предложил:

– Хочешь, малышка, покататься на моей лошадке? Поедем со мной в поле и найдем там твоего отца.

Увидеть его хотя бы на миг раньше обычного, что может быть лучше?

Я храбро вскарабкалась на лошадь и уселась позади незнакомого синьора на маленьком отдельном седле. Похоже, этот господин, зная о предстоящей прогулке, загодя пристегнул его к крупу. Я не знала дороги, по которой нужно было ехать, чтобы попасть на поле, где трудился отец. С полчаса я была весела и счастлива, как королева: сделалась и пела, раскачиваясь в такт лошадиной рыси. Потом спросила:

– Скоро приедем к отцу?

– Скоро! Скоро! – отвечали мне, и мы продолжали путь. Мало-помалу опустились сумерки. Я начала волноваться и, наконец, просто испугалась. Хотела слезть с лошади, но тут мой возница скомандовал:

– В галоп! – и лошади поскакали.

Я закричала. Мой похититель, одной рукой удерживал вожжи, другой стал мне зажимать рот. Но тут из-за подлеска показался всадник. Он несся, как смерч наперерез нашей кавалькаде, не разбирая дороги напропалую через поле верхом на рабочей лошади без седла, стремени и уздечки. Его волосы стояли вытянутой вспять копной, так стремительно он скакал, размахивая каким-то тяжелым предметом, похожим на изогнутый широкий меч. Дорога, по которой мы неслись, огибала подлесок, пересекаемый извилистой речушкой. Всадник быстро преодолел ее вплавь и, промчавшись напрямую через рощу, оказался на обочине, в нескольких десятках шагов впереди нас. Последнее усилие, и его лошадь, преодолев обочину, замертво повалилась на землю. Он стоял один посреди дороги, преграждая нам путь. Я не узнала его. Мой друг Анри всегда улыбался и был таким добрым, ласковым. Этот же выглядел страшно. Глаза сверкали, по лбу и щекам ручьями катился пот, рубашка разорвана, в руках огромный лемех от плуга, с которым он трудился в поле. Командир, попридержав лошадь, скомандовал своим людям:

– Убрать его!

Двое жандармов обнажили шпаги, но мой друг оказался проворнее. Ловко управляя двумя руками неуклюжим лемехом, он в два взмаха прикончил обеих военных, и те, хрипя, повалились на землю. Каждый удар Анри сопровождал победным криком:

– Я здесь! Я здесь! Лагардер! Лагардер!

Два новых взмаха лемехом, и еще двое утонули в собственной крови. Оставшиеся двое пустились наутек. Анри, вскочив на одну из потерявших хозяина лошадей, быстро нас настиг. Не обращая внимания на последнего, галопом улепетывавшего по дороге, он стал наперерез лошади моего похитителя. Мой друг не решался ударить его лемехом, ведь за его спиной находилась я, и вдруг, (не понятно когда он успел), я увидела, что его разорванная рубашка опустилась на голову всаднику, устроив тому темную. Еще мгновение, и, стащив моего похитителя с лошади и кинув его на землю, Анри с размаху опустил на него лемех».

«Удивительно, дорогая матушка, но в те минуты я, помню, совершенно не боялась. Если бы к тому времени я была немного постарше, то от ужаса, наверное бы, потеряла сознание. Но тогда я лишь широко раскрывала глаза и каждый смертельный удар, обрушивавшийся на наших врагов, сопровождала ликующим кличем:

– Так их, Анри! Так! Бей! Бей! Бей!

Не помню, сколько времени продолжалось сражение. Но когда все было кончено, Анри пересадил меня к себе и, крепко прижимая, пустил коня вскачь».

«Мы не вернулись на ферму. Мой друг сказал, что хозяин нас предал; и потом прибавил, что нигде нельзя так хорошо скрываться, как в городе. Значит, мы должны были скрываться. До той поры я этого не знала. Но когда спросила у него:

– Почему?

Он уклонился от ответа, лишь сказав:

– Как-нибудь потом. Как-нибудь потом, – а затем с грустью прибавил. – Тебе должно быть уже неловко назвать меня отцом?»

«Дорогая мамочка, не сердись на меня за это. Он ведь заменял мне всех близких, будучи одновременно и отцом и матерью. А тебя рядом не было.

Всякий раз, вспоминая детство, я плачу. Он был такой добрый, такой хороший. Его отцовские ласки были такими же нежными как твои поцелуи. Он такой сильный, такой отважный, такой… Если бы ты его только увидела, как бы ты его полюбила!»

Глава 2. Воспоминания детства

«Прежде мне никогда не приходилось бывать в городе. Когда вдалеке показались колокольни Памплоны, я спросила, что это такое?

– Это церкви, – ответил мой друг, – ты скоро увидишь много людей, моя маленькая, – элегантных синьоров и красивых дам; но здесь не будет садов с благоухающими цветами.

Помню, в тот момент меня это не огорчило. Мне так не терпелось поскорее оказаться среди элегантных синьоров и красивых дам. Мы прошли через городские ворота. Сразу за ними в два ряда выстроились высокие грязные дома; они тут же закрыли полнеба и затмили солнце. Мы поселились в каком-то ветхом домишке. Построенный из больших камней ракушечника, он напоминал собранную из кубиков игрушку. У моего друга было совсем мало денег. На них он смог снять маленькую каморку на втором этаже. Отныне здесь было мое убежище, или, если угодно, тюрьма. Раньше, когда мы жили в горах или на винодельческой ферме, везде было много воздуха и солнца, – зеленые лужайки, цветущие кусты и деревья и, наконец, дети, мои сверстники, с которыми я могла играть. Здесь же – четыре стены, и ничего больше: снаружи – тоскливая вереница серых домов, внутри – одиночество. Днем – удручающая какая-то неестественная тишина, а поздно вечером, порой среди ночи, – шум голосов и песни под гитару. Анри уходил рано утром, а возвращался поздно вечером. Руки его были черны как у углекопа, по лбу и вискам струился пот. Возвращаясь, он часто казался грустным, и, когда я, за день натосковавшись, бросалась ему на шею, его грусть исчезала, он радостно, может чуть виновато, мне улыбался. Мы были бедны и не всегда имели, что поставить на стол. Временами он ухитрялся где то раздобыть для меня шоколадку или какое-нибудь-другое лакомство. В эти дни он от счастья был на седьмом небе.

Как то он сказал:

– Аврора, в Памплоне меня зовут дон Луис, а если кто спросит, как зовут вас, отвечайте: – „Марикита“. (До той поры я знала моего друга только как Анри.) он никогда не проговаривался о том, что он – шевалье Лагардер. Мне это стало известно только случайно. И о том, что он для меня сделал, когда я была младенцем, можно было лишь догадываться. Он не хотел, – чтобы я чувствовала себя ему в чем то обязанной. Так он устроен, дорогая матушка, щедрость и граничащая с безумием храбрость. Вам хватило бы одного раза на него взглянуть, чтобы вы его полюбили так же горячо, как люблю его я. Однако в то время я думала: „Пусть он будет менее ласков, лишь бы согласился ответить на мучившие меня вопросы“. Он был вынужден изменить имя. Почему? Он, такой искренний, такой отважный. Я решила, что все его напасти из-за меня. Однажды произошел случай, благодаря которому мне стало известно, чем он занимается в Памплоне, и заодно узнала полное имя, то что он раньше носил во Франции».

«Как то вечером около того часа, когда он обычно возвращался домой, на лестнице послышались шаги. Я как раз ставила на стол наши деревянные миски, – скатерти мы не имели. В дверь постучали. Решив, что вернулся Анри, я бросилась открывать. На пороге стояли два неизвестных господина. Я испуганно попятилась. За время, что мы находились в Памплоне, нас пока никто не посещал. Пришедшие были рослые длинноногие кабальеро, очень худые и желтокожие, будто больные желтухой. Лица обоих украшали завитые кверху усы. Полы их темных плащей вздымали длинные шпаги. Один был пожилой и очень разговорчивый, другой – молодой и молчаливый.

– Бог в помощь, милое дитя! – произнес первый. – Здесь проживает синьор дон Анри?

– Нет, синьор, – ответила я.

Наварцы переглянулись.

– Дон Луис! – с укором пояснил старшему молодой.

– О, Господи! Дон Луис! – спохватился пожилой. – Конечно же, я хотел сказать „Дон Луис“.

Поскольку я молчала, он вел дальше:

– Милая синьорита, надеюсь, позволит нам с племянником подождать синьора дона Луиса здесь. Мы шли пешком и очень утомились. Не обращайте на нас внимания. Мы не будем мешать.

И, не дожидаясь моего ответа, продолжал:

– Присаживайся, дон Санчо. В ногах правды нет. Да а. Небогато живет этот господин. Однако нас это не касается, не так ли, дорогой племянник? Закури, дружок, сигару. С ней легче коротать время. Не хочешь? Ну, как хочешь.

Дон Санчо молчал, уставившись в пол. На его лице застыла какая то безнадежная мина. Время от времени он почесывал уши, напоминая напроказившего сорванца в ожидании порки.

Тем временем дядюшка, (его звали Мигель), закурил пахилью, (это такая очень вонючая испанская сигара из кукурузных листьев), продолжая без умолку болтать всякий вздор. Я была удручена, предчувствуя, как рассердится на меня Анри за то, что впустила в дом неизвестных.

Когда на лестнице, наконец, послышались его шаги, я бросилась ему навстречу. Но у дядюшки Мигеля ноги были длиннее моих. Обогнав меня, он распахнул дверь и, широко улыбаясь, будто не нежданным гостем, а радушным хозяином, воскликнул:

– Добро пожаловать, синьор дон Луис! Мой племянник дон Санчо и я дожидаемся вас уже полчаса. Хвала Всевышнему! Вы, наконец, явились. Видит Бог, как я счастлив с вами познакомиться. Мой племянник дон Санчо счастлив не менее меня. Меня зовут Мигель де ла Кренча. Я из Сантьяго, это недалеко от Рожево, где достославный неистовый Роланд нашел свою смерть. Мой племянник дон Санчо из тех краев и носит то же имя, что я. Он сын моего брата дона Рамона де ла Кренча, главного алькальда Толедо. Мы целуем вам руки, синьор дон Луис, от всего сердца. Господь свидетель, от всего сердца!

Племянник поднялся со скамейки и, молча поклонился.

Анри остановился на пороге, лицо его нахмурилось.

– Что вам угодно? – холодно произнес он.

– Да входите же! – сказал дядюшка дон Мигель, вежливо отступая в сторону, чтобы дать дорогу хозяину.

– Что вам угодно? – повторил Анри.

– Позвольте вам представить моего племянника дона Санчо.

– Черт возьми! – Анри сорвался на крик и топнул ногой. – Что вам здесь нужно?

В те редкие минуты, когда мой друг гневался, я дрожала от страха.

Дядя Мигель вздрогнул и, глядя Анри в лицо, немного попятился, – однако тут же взял себя в руки. У него, видать, был характер настоящего идальго.

– Раз что вы не расположены к беседе, я с вашего позволения перейду к делу, – сказал он с подчеркнутым спокойствием. – Мой кузен Карлос, тот, что живет в Бургосе, в составе мадридского дипломатического корпуса в 1695 году посетил Париж. Он имел удовольствие несколько раз встречать вас при дворе. А недавно здесь в Памплоне, зайдя в мастерскую оружейника Куенца, увидел вас за работой и узнал. Вы – шевалье Анри де Лагардер.

Анри побледнел и опустил глаза.

– Лучшая шпага в мире! – продолжал дядя Мигель. – Не знающий равных. Только не возражайте. Я знаю, что говорю правду.

– Я не возражаю, – мрачно отозвался Анри. – Но предупреждаю вас, синьоры, то, что вы проникли в мою тайну, может вам дорого обойтись.

Сказав, он закрыл дверь на засов. Глядя на это, верзила Дон Санчо затрясся мелкой дрожью.

– Помилуй Бог! – как ни в чем не бывало, едва не с радостью, воскликнул дон Мигель. – Пусть себе обходится, сколь угодно дорого, – столько, сколько вы найдете нужным, синьор шевалье. Мы к вам явились не с пустыми руками. Давай ка, дорогой племянник, раскошелимся.

Все еще дрожавший Дон Санчо, не говоря ни слова, вытащил из кармана и высыпал на стол две или три пригоршни квадрюплей. Дядюшка сделал то же самое. Анри посмотрел на гостей и на золото с изумлением.

– Эх эх э э…! – произнес дядюшка, сгребая золото в одну большую кучу. – Сколь ни елозь напильником, подтачивая шпаги на эфесах, сколь ни гни спину в подмастерьях у мэтра Куенца, таких денег не заработать. Не правду ли? Не сердитесь на нас, синьор шевалье. Мы явились не для того, чтобы раскрывать вашу тайну. Нас абсолютно не интересует, почему блистательный Лагардер снизошел до занятия, от которого грубеют и чернеют руки, а в легкие попадает металлическая пыль. Я верно говорю, племяш?

Тот в знак согласия угрюмо кивнул.

– Мы пришли, чтобы попросить вас разобраться в одном щекотливом деле, где затронута честь нашей фамилии, – завершил, наконец, вступительную речь словоохотливый идальго.

– Слушаю вас, – немного уступил Анри.

Дядя Мигель опять опустился на скамейку и на сей раз раскурил трубку.

– Да с, – продолжал он, – честь фамилии, иначе не скажешь, именно, честь фамилии. Я верно говорю, племянник? Прежде всего, должен вам сообщить, синьор шевалье, что в нашем роду все мужчины сильны и отважны, как Сид, если не сказать больше. Лично я как то столкнулся с двумя идальго из Тулузы. Отчаянные малые, скажу вам, впрочем о них как-нибудь в другой раз. Сейчас речь не обо мне, а вот о нем, моем племяннике доне Санчо. Мой племянник дон Санчо предложил руку и сердце одной милой синьорите из Сальвантьеры. Не смотря на то, что он, как сами видите, хорош собой, весьма богат и не глуп; да уж, отнюдь, не глуп, девушка долго не решалась дать ответ, в то время как племянник терпеливо за ней ухаживал с совершенным почтением и присущим ему достоинством. Наконец она тоже влюбилась. Но, увы, не в него! Представляете, синьор шевалье, совсем в другого. Я верно говорю, племянник?

Дон Санчо с неохотой кивнул.

– Как сами понимаете, – продолжал идальго Мигель, – два петуха для одной курочки многовато. Городок наш небольшой. Двоим кабальеро, волей неволей, приходится встречаться каждый день. Много ли надо, чтобы ревность в совокупности с юношеской запальчивостью взяла верх над рассудком? Как то, потеряв контроль, племянник замахнулся, чтобы влепить сопернику оплеуху. Но и на сей раз тот оказался удачливее и проворнее. Словом пощечину получил дон Санчо. Можно ли такое вообразить, синьор шевалье, чтобы кто-то из рода Кренча безнаказно схлопотал по физиономии? Нет, уж, теперь только кровь и смерть! Верно, я говорю, племянник мой дон Санчо? За такое унижение, возмездие может принести только клинок.

Идальго Мигель многозначительно посмотрел на Анри и даже подмигнул ему, словно был убежден в том, что тот непременно с ним согласится.

– Я по прежнему не понимаю, что вам понадобилось от меня, – сказал Анри.

Два или три раза его взгляд невольно обращался на груду золотых, ведь мы были очень бедны.

– Ну, как же, как же? – воскликнул дядюшка Мигель. – Ведь все ясно, как божий день. Не так ли, племянник? Кренча никогда не были биты. Это первый случай за всю историю. Кренча сильны и отважны как львы, понимаете, синьор шевалье, а уж мой племянник дон Санчо подавно. Но…

Произнеся последнее „но“, он со значением замолчал.

Внезапно лицо Анри озарила догадка, и он, еще раз, взглянув на кучу квадрюплей, сказал:

– Кажется, я вас понял. Думаю, смогу вам быть полезным.

– Ну и прекрасно! Прекрасно! – воскликнул дон Мигель. – Клянусь Святым Жаком, вы – истинно благородный шевалье.

Сидевший до этого в апатии дон Санчо тоже воспрял духом, на его физиономии появилось подобие улыбки, и он радостно потер руки.

– Я не сомневался, что мы с вами поладим, – продолжал старший. – Мой брат Рамон не ошибся. Это ему пришла идея обратиться за помощью к вам. Имя нужного нам негодяя – дон Рамиро Нунес Тонадилья, – он из деревни Сан Хозе; такой низкорослый, бородатый, немного сутулый.

– Зачем мне это знать? – прервал Анри.

– Как же иначе? Как же иначе? Ведь в таком деле нельзя ошибиться! Черт побери! Прошлым летом я ездил к дантисту Фонтараби. Верно, говорю, племянник? Я ему заплатил целый дублон, чтобы он мне из нижней челюсти удалил больной зуб. Так он, зараза, отобрав мой дублон, вырвал вместо больного здоровый! Так-то вот.

Анри внезапно нахмурился. Но дядюшка Мигель этого не заметил.

– Мы платим, – продолжал он, – и хотим быть уверенными, что дело будет выполнено так, что комар носа не подточит. Разве я не прав? Дон Рамиро – рыжеволос, носит серую шляпу с черными перьями. Каждый вечер около семи он проходит мимо постоялого двора „Три мавра“, – это примерно на полпути между Сан Хозе и Ронсево…

– Достаточно, господа! – оборвал Анри. – Мы с вами друг друга не поняли.

– Как так? Как так? – засуетился дядюшка.

– Я подумал, вы хотите, чтобы я научил синьора дона Санчо держать шпагу.

– Пресвятая Троица! – воскликнул дон Мигель. – В семье де ла Кренча все мужчины прекрасно владеют клинками. Мы с детских лет посещаем школу фехтования и управляем шпагой не хуже Святого Архангела Михаила. Но в боевом поединке возможны несчастные случайности. Мы надеялись, что вы согласитесь подкараулить дона Рамиро Нунеса у постоялого двора „Три мавра“ и отомстить ему за оскорбление, нанесенное дону Санчо.

На этот раз Анри не ответил. На его устах появилась холодная усмешка, а глаза сверкнули таким презрением, что дядюшка и племянник, обменявшись растерянным взглядом, совершенно обомлели. Покосившись на золото, Анри брезгливо взмахнул рукой, словно хотел сбросить со стола мусор. Дождавшись пока идальго, сграбастав свои квадрюпли, рассуют их по карманам, Анри указал им на дверь. Дядюшка и племянник, сняв шляпы, почтительно согнувшись, медленно на цыпочках направились к выходу. Анри от них отвернулся и смотрел, куда-то в окно. Руки дона Санчо сильно дрожали, и он долго не мог справиться с простой задвижкой. Наконец с помощью дядюшки ему это удалось. Дальше я услышала, как, оказавшись на площадке, они в два три прыжка скатились с лестницы и захлопнули за собой дверь».

«В тот вечер на ужин у нас был лишь черствый хлеб. Анри ничего не принес, чтобы наполнить наши деревянные тарелки. Я была слишком мала, чтобы до конца понять значение описанной сцены. И все-таки мне надолго запомнился взгляд, которым он взирал на золото идальго».

«Что касается имени Лагардер, я тогда тоже не могла понять скрытого за ним смысла. Вместе с тем оно с первого раза отозвалось в моей душе, как отзвук боевой фанфары, за которой вот-вот последуют раскаты оружейной канонады. Впервые эти колдовские звуки я услышала, когда он один с тяжелым лемехом в руках расправлялся с шестью моими похитителями. Вспомнив о том случае, я почувствовала какую-то до того неведомую грусть, – мне стало ясно, что его шпага играет жизнью мужчин, а его капризы ради забавы разбивают женские сердца. Да. При таких мыслях мне становилось грустно и даже страшновато, но разве это могло мне помешать его любить? Дорогая мама, я наверное очень глупа. Возможно, другие девушки устроены как то иначе, чем я. Чем больше у него грехов, тем больше его люблю. Просто мне кажется, что я могу замолить перед Господом его грехи. Наверное, я была в его жизни переломной вехой. Он должно быть сильно переменился с тех пор, как взял на себя заботу обо мне. Матушка, вы, наверное, упрекаете меня в самомнении, что я, мол, слишком много на себя беру. Но право же я явственно ощущаю, что являюсь единственной его радостью, его утехой и добродетелью. Сказав, что люблю его больше, я возможно ошиблась. Не больше, а просто как то по-другому. От его отеческих поцелуев я краснела, а когда его не было рядом, плакала.

Однако сейчас я забегаю вперед. Пусть уж будет все по порядку. Там в Тамплоне Анри начал меня обучать грамоте. У него не было ни достаточно времени, чтобы мной заниматься, ни денег, чтобы купить книги. Работа в мастерской оружейника отнимала весь день и плохо оплачивалась. Он состоял в подмастерьях, осваивая профессию, которая со временем прославила его на всю Испанию под именем Синселадор. По началу у него не ладилось с мастером. Будучи по натуре дотошным и аккуратным, он очень медленно осваивал необходимые навыки. Хозяин его ни во что не ставил, и он, в прошлом кавалерист короля Людовика XIV, гордый аристократ, способный кого угодно лишить жизни за одно лишь слово, или непонравившийся взгляд, безропотно сносил упреки какого то испанского ремесленника средней руки. И все лишь потому, что на его руках была маленькая приемная дочь. Когда он возвращался с несколькими в поте лица заработанными мараведи, то был счастлив, как король, потому, что я встречал его улыбкой».

«…У Лагардера была всего лишь одна книга. По ней он меня учил читать. Она имела длинное название:

„Учебник по фехтованию, составленный господами: мэтром Делапальмом, мастером клинка, чемпионом Парижа, дипломированным в Парме и Флоренции, членом общества шпажистов Хандегенбунд в Мангейме (Германия), действительным членом неаполитанской академии фехтовального искусства; а так же мастером клинка монсиньором Дофеном, членом… и т. д. и т. д., с присовокуплением рисунков, чертежей и подробного описания различных ударов, уколов и прочих элементов техники, при соавторстве Джио Мария Вентуры, профессора упомянутой неаполитанской академии фехтования. Отредактирован, исправлен и дополнен мсье Жаком Франсуа Деламбре Саулькзюром, преподавателем фехтовальной школы для юношей. Париж 1667 г.“

Вас наверное удивит, как я смогла слово в слово воспроизвести эту абракадабру. Однако, здесь нет ничего странного. Ведь речь идет о первых в моей жизни буквах и словах, которые я прочитала по складам. Эти строки были для меня словно катехизисом. По этому старому трактату я училась читать, и хотя мне никогда не приходилось держать клинок, я сделалась весьма сведущей в теории и могу понятно объяснить, что такое двойной, тройной и даже счетверенный удар с накатом, что такое простое парирование, что такое парирование по первой, по второй позиции, что значит полу отброс, что есть двойной контр укол, парирование общее и комбинированное, что значит полу захват, прямое и обратное подрезание, что есть прямой удар, а так же финты всех видов.

В конце концов не важно, какая книга, важен лишь учитель. Я быстро научилась разбирать и читать этот словесный мусор, отредактированный тройкой профессиональных головорезов. Какое значение имеет, что именно напечатано в этом варварском руководстве по технике убийства. Я обычно сидела у него на коленях с игрушечной лопаткой и показывала любое слово, а мой друг Анри терпеливо объяснял мне, как следует произносить каждую букву, а какие не произносить вовсе. Для меня это было не скучным, трудным уроком, а веселой забавой. Всякий раз, когда мне удавалось правильно прочесть слово или целую фразу, он меня поощрительно обнимал. А потом мы становились на колени лицом на восток и оба читали вечернюю молитву. Он был настоящей доброй заботливой матерью. Кто как не он раздевал меня перед сном и одевал по утрам? Одно время, помню, мы были настолько бедны, что у него не было кафтана. И даже тогда у меня имелось два или три красивых платьица».

«Однажды я застала его с иголкой в руке. Он аккуратно латал мою порванную юбку. О, не смейтесь, не смейтесь, дорогая матушка! Это делал Лагардер, шевалье Анри де Лагардер, человек, перед которым опускались или даже выпадали из рук самые грозные шпаги и кинжалы».

«Как то в субботу он уложил меня спать, завив мои волосы на бумажные папильотки, а утром в воскресенье он их расчесал широким гребнем и покрыл темной густой сеткой. Потом он надел на меня кофту с начищенными до блеска медными пуговицами, а на шею повесил на бархатной ленте стальной крестик, это был его первый подарок. Затем он торжественно препроводил меня в доминиканскую церковь, ту, что стоит почти у самых городских ворот. Мы прослушали утреннюю мессу. Из-за меня и ради меня он сделался набожным. Когда месса окончилась, мы вышли за городские стены, оставив позади тоскливую Памплону. Помню чувство удивительной безмятежной радости, завладевшее мной на свежем воздухе под ярким южным солнцем. Мы долго бродили по околицам безлюдных полей. Мы смеялись, пели и бегали наперегонки. Он, конечно, поддавался, но так искусно, что мне порой казалось, будто я на самом деле могу с ним тягаться. Он радовался, как ребенок. Право же, он в те минуты был еще больше ребенком, чем я. К полудню я устала, и он, взяв меня на руки, отнес в тень густого старого дерева. Там он присел на выступавший из земли широкой корень, с наслаждением вытянул ноги на траве, и я заснула на его руках. Он же, пока я спала, нес возле меня вахту, отгоняя москитов и летающую пыльцу…

Разве после этого рассказа вы его еще не полюбили, дорогая матушка?»

«После того дня мы так проводили каждое воскресенье. До, или после моей сиесты, в зависимости от моего настроения, потому, что он с радостью подчинялся моим капризам, мы обедали на природе. Наша трапеза состояла из хлеба и молока, которое он носил в большой плотно закупоренной бутылке. Вам конечно известны, дорогая матушка, другие блюда и яства, нежели хлеб с молоком. Возможно, среди них есть и такие, которые мне никогда не доводилось пробовать. Как бы там ни было, наша нехитрая еда казалась нам вкуснее и ароматнее самого изысканного деликатеса на свете. Она была для нас настоящими нектаром и амброзией. А главное, чистая безоблачная радость детства, согретого заботой любимого человека, сильного, доброго и такого же счастливого как я, потому что я ему нужна не меньше, чем он мне. Опять чувствую вашу упрекающую улыбку. Опять я хвалюсь. Право же, когда вы его увидите, то поймете, что все так и есть.

Под вечер, вдоволь набегавшись, нахохотавшись и напившись молока, мы в каком то блаженном отупении брели вдоль полей к городским воротам. Кругом удивительная тишина, только иногда прожужжит стрекоза или заблеет овечка, ей тоже видно хочется чьей то доброты и дружеской ласки».

«Иногда я осторожно пыталась у него что-нибудь разузнать о моих настоящих родителях и в первую очередь, конечно, о вас, дорогая мама. Он сразу же становился грустным и замолкал. Единственно, что он всякий раз повторял:

– Обещаю вам, Аврора, что вы встретитесь с вашей матерью».

«Это обещание, произнесенное так давно, должно скоро сбыться. Я это чувствую всем существом. Ведь Анри меня никогда не обманывал. Сердце мне подсказывает, что счастливая минута уже близка. О, матушка, дорогая, как я вас буду обожать.

Однако сейчас хочу закончить рассказ о моем образовании. Я продолжала у него учиться и после того, как мы покинули Памплону и Наварру. У меня никогда не было учителя, кроме него. Это произошло не по его вине. Я уже говорила, что поначалу он медленно осваивал искусство мастера – оружейника. Но он был очень усерден и кропотлив. Через полгода работы в подмастерьях он достиг ощутимых успехов, а еще через пол был уже лучшим мастером в Памплоне. Недавно журивший его хозяин теперь перед ним заискивал и передавал ему на выгодных условиях свои заказы. А еще немного времени спустя, (правда это уже было не в Памплоне) он стал известен по всей Испании. К нему приезжали гранды, идальго и кабальеро из разных концов страны, желая за золото украсить рукоятку своего клинка резьбой работы прославленного оружейника дона Луиса эль Синселадора.

Как то он сказал:

– Вы должны учиться, дорогая девочка. В Мадриде есть много закрытых пансионов для девушек из состоятельных семей. Там вы получите хорошее образование. Мы теперь можем себе это позволить.

– Я хочу, чтобы моим единственным учителем были вы, – отвечала я. – И чтобы вы им оставались всегда, всегда!

Он, грустно улыбнувшись, ответил:

– Мне больше нечему вас учить, бедная Аврора, – все что знаю, я вам уже рассказал.

– Ну и прекрасно, – обрадовалась я. – Я не желаю знать больше, чем вы!»

Глава 3. Гитана

«Я часто плачу, матушка, потому что даже став взрослой, осталась ребенком, способным смеяться и плакать одновременно. Наверное, прочитав несвязные строки, в которых описаны мои впечатления от боевой схватки одного против шестерых, устроен двух идальго: дядюшки Мигеля и племянника дона Санчо, мои первые уроки чтения по учебнику фехтования, детские немудреные игры и забавы, вы подумаете: „Она – глупа“. Так оно и есть. От радости я порой теряю голову. Речь идет не о светских развлечениях: дворцовых балах, пирушках и прочих удовольствиях, которые меня никогда не интересовали, а о радости души и сердца, – радости от того, что меня любят, и от того, что я сама способна любить».

«Нам пришлось оставить Памплону, где мы уже успели обжиться и не то, чтобы разбогатеть, но, по крайней мере, свести концы с концами. Став известным мастером, Анри не бросался с жадностью на заказы, а стремился больше времени уделять моему воспитанию. Тем не менее, ему даже удалось сделать некоторые накопления.

Однажды, (в ту пору мне было около десяти лет), он вернулся домой чем то обеспокоенный. Его тревога возросла, когда я ему рассказала, что в течение дня какой то господин в сером плаще слонялся по улице, время от времени поглядывая на наше окно. Анри тут же, не притронувшись к ужину, принялся проводить в порядок свою шпагу. Затем он оделся, будто готовился к дальней дороге. Наступила ночь. Он надел на меня теплую кофту и зашнуровал на мне высокие ботинки, потом взял шпагу и вышел на улицу. Я затаив дыхание ждала. Наконец он вернулся и, ни слова, ни говоря, принялся собирать вещи.

– Мы уходим, Аврора, – сказал он.

– Надолго? – спросила я.

– Навсегда.

– Как? – воскликнула я, глядя на наше неказистое имущество.

– Мы все это бросим?

– Что поделаешь, – сказал он, грустно улыбаясь. – Сейчас на углом мне повстречался один бездомный бродяга. Когда я предложил ему здесь поселиться, он был вне себя от радости. Так уж устроен мир, дитя!

– Куда же мы пойдем? – допытывалась я.

– О том известно лишь Господу Богу, – он пытался казаться веселым. – В путь, малышка Аврора. Пора!

Мы вышли из дома. Сейчас мне придется поведать вам, матушка, нечто ужасное. Чувствую, как дрожит мое перо, однако не хочу ничего от вас скрывать. Когда мы спустились с крыльца, посреди пустынной улицы я увидела какой-то темный предмет. Анри хотел меня увести в сторону поближе к домам; но, пользуясь, что его руки были заняты поклажей, я от него ускользнула и с любопытством бросилась к странному предмету. Анри только успел приглушенно воскликнуть: „Не ходи!“ Я никогда ничего не делала против его воли. Но сейчас он поздно спохватился. Я уже наклонилась над тем, что оказалось прикрытым плащом телом мужчины. В слабом свете одинокого фонаря его плащ показался мне знакомым. Я подняла прикрывавшую лицо ткань и узнала таинственного соглядатая, что целый день мне мозолил глаза перед окном. Он лежал мертвый, застыв в кровавой луже. От ужаса я потеряла сознание, и лишь спустя некоторое время поняла, что страшный мертвец – дело рук моего друга, когда он с обнаженной шпагой выбежал на улицу. Значит, этот человек был для меня опасен, и Анри опять пришлось рисковать своей жизнью ради меня. Конечно, ради меня. В этом не было сомнений».

«…Я очнулась среди ночи. Рядом никого не было. По крайней мере, так мне показалось. Комната, в которой я находилась, была беднее, чем та, что мы недавно оставили. Обыкновенно такие каморки имелись на втором этаже испанских ферм, которыми владели бедные идальго. Снизу, где находилась общая комната, едва слышно доносились голоса. Я лежала на старой изъеденной жучком деревянной кровати со стойками на соломенном матраце, покрытом простыней, сшитой из нескольких лоскутов дерюги. Сквозь окна, лишенные стекол, светила луна. Напротив, росли два больших пробковых дуба. Их ветви, подрагивая на ночном ветру, почти достигали карнизов спальни. Я шепотом позвала Анри. Он не ответил. Приподняв голову, я сквозь проем разглядела, как у самой земли промелькнула тень; через секунду у изголовья кровати появился Анри. Он прижал палец к губам, чтобы я молчала и прошептал:

– Нас выследили. Он там внизу.

– Кто? – спросила я.

– Сообщники того, что остался на улице Памплоны.

Вспомнив об окровавленном трупе, я затряслась с головы до пят и едва опять не упала в обморок. Анри, сжав мне ладонь, быстро давал наставления:

– Они только что были возле нашей двери. Я просунул руку в кольца как засов. Они не поняли, какое препятствие возникло на их пути, и отправились за ломом, чтобы взломать замок. С минуты на минуту должны вернуться.

– Чем же вы им не угодили, что они так настойчиво вас преследуют?

– Я вырвал из их когтей жертву, которую они уже приготовились растерзать. Грязные шакалы.

„Конечно, всему виной я“, – подумала я. Прежде беззаботный блистательный красавец шевалье теперь от кого-то скрывался, словно преступник. Он пожертвовал собой ради меня. Почему?

– Отец, – сказала я, – дорогой, оставьте меня здесь и спасайтесь. Умоляю вас!

Он прикрыл мне рот ладонью.

– Глупенькая моя! – сказал он. – Если меня убьют, мы волей неволей расстанемся. Но иначе им нас не разлучить. Вставай-ка побыстрее!

Я попыталась, но после пережитого потрясения была еще очень слаба.

Позднее я узнала, что мой друг, валясь с ног от усталости, дотащил меня, потерявшую сознание на улице Памплоны на руках до этого далекого фермерского домика, где попросился у хозяина на ночлег. Хозяин, бедный идальго впустил вас в эту комнатушку.

Анри уже хотел лечь на свой соломенный матрас, когда внезапно услышал через окно приближающийся конский топот. Лошади остановились перед домом фермера. Анри понял, что спать этой ночью ему не придется. Он тихо вышел из спальни и на цыпочках спустился по лестнице и приложил ухо к двери в общую комнату.

Оборванец фермер говорил:

– Несмотря на бедность, я настоящий идальго и не выдаю моих гостей.

Анри услышал, как звякнули на столе деньги. Потом несколько секунд была тишина, и наконец, чей то голос скомандовал:

– За дело! Быстрее! Наверх!

Анри стремительно взбежал по лестнице, захлопнул дверь и, не найдя на месте засова, просунул в кольца свою прочную, как железо руку. Снаружи остервенело трясли, потом, видимо решив, что здесь крепкий замок, ушли за инструментами, и вот как раз в этот момент Анри заговорил со мной:

– После обморока ты еще не окрепла, бедное дитя. Но ты храбрая девочка, и сейчас мне поможешь.

От радости, что могу ему помочь, я сразу воспряла духом и, почувствовав прилив сил, вскочила с матраса. Он подвел меня к окну. Ветви пробковых дубов касались стен дома и вплотную подходили к оконным фрамугам. Стекол не было. Пустые проемы нашей спальни выходили на небольшой обнесенный забором сад. За садом шел луг, спускавшийся к берегам неширокой реки Арга. Ее покрытое мелкой сверкающей лунными бликами рябью русло кое где просвечивало между деревьями.

– Сможешь спуститься по ветвям на землю? – спросил он.

– Конечно смогу, отец, – ответила я, – если… если, вы обещаете быстро ко мне вернуться.

– Обещаю, малышка Аврора. Очень быстро или… или, никогда, – сказал он и, приподняв меня, поставил на подоконник, придерживая, пока я не ухватилась за верхнюю ветку и не стала обеими ногами на ту, что росла ниже. Я ничего не понимала. Помню, пребывала в каком-то восторге смешанном с ужасом. В это мгновение на лестнице опять послышались шаги. Оставив меня на ветке, он бросился к дверям и снова продел свою руку в широкие дверные кольца.

– Когда спустишься на землю, брось в окно камешек. Я пойму, что ты уже на земле; сразу середине вдоль забора к реке! – быстро проговорил он.

Дверь опять начали сотрясать: стучали, дергали, толкали, чертыхались. Но рука Анри была прочна, как железо. Когда начали крушить ломом, я еще находилась на ветке на уровне окна.

– Быстрее спускайся! Спускайся на землю! Или мы погибли, – прокричал Анри.

Я без страха выполнила его приказ. Оказавшись на земле, схватила маленький комок глины, кинула его в открытую фрамугу и тут услышала, как с треском выломалась дверь. От этого звука у меня подкосились ноги. Еще через секунду в комнате раздалось два выстрела. От ужаса я готова была упасть и зарыться в траву. Но тут в проеме появился Анри. На мгновение, распрямившись во весь рост на карнизе, он ловко, как кошка, спрыгнул на садовую траву.

– Господи! Почему ты до сих пор здесь? – воскликнул он, увидев меня под деревом. – Ты уже должна была убежать. Сейчас они начнут по нам палить.

С этими словами он подхватил меня на руки и пустился вдоль забора в сторону луга. В окне появились преследователи, а затем подряд раздалось несколько выстрелов. После одного из них я почувствовала, как мой друг вздрогнул и немного замедлил шаг.

– Вы ранены? – умирая от страха, воскликнула я.

В тот миг мы находились уже в конце сада. Он остановился и, резко развернувшись, прокричал врагам:

– Лагардер! Лагардер!

Затем легко, словно картонку, оторвал доску из ограды, и мы выбрались на луг, по которому через несколько мгновений добежали до реки. Из-за забора послышался топот копыт. Потом раздались треск заборных досок и ржание лошадей. Арга в этом месте была не широка, но глубока и быстротечна. Я осмотрелась в надежде увидеть какую-нибудь лодку. Но Анри, не замедляя шага и держа меня на руках, бросился в воду. В то мгновение мне казалось, что он не знает усталости: одной рукой он удерживал меня так, что моя голова была выше его, а другой, ловко загребая воду, быстро вплавь преодолел стремнину. Через несколько секунд мы уже были на противоположном берегу. Враги, остановившись перед водным препятствием, о чем то совещались.

– Пока что, мы не в безопасности, – сказал Анри. – Они собираются перейти реку вброд.

Он крепко прижимал меня к груди, чтобы обогреть, так как я вся промокла и дрожала. Потом мы услышали, как всадники поскакали вдоль забора вниз по течению. Там, наверное, был брод, и они надеялись в скором времени нас настигнуть. Когда топот затих, Анри, взяв меня на руки, вновь преодолел реку в обратную сторону. Добравшись до берега в том же месте, на котором мы недавно находились, Анри сказал:

– Вот теперь, похоже, нам удалось от них отделаться. Сейчас нужно просушить одежду и меня перевязать.

– Вы ранены? Я это сразу поняла! – воскликнула я сквозь слезы.

– Ничего, пустяки! – ответил он, улыбнувшись, и направился в дом предавшего нас фермера. Муж и жена сидели у горящего очага и, смеясь, о чем то переговаривались.

Чтобы свалить их на пол и связать попавшими под руку простынями Анри понадобилось всего несколько секунд. Те, решив, что он собирается их убить, жалобно завопили.

– Заткнитесь, выродки! – крикнул он на них. Конечно, следовало бы поджечь вашу вонючую халупу. Вы того заслужили. Но я этого не сделаю. Благодарите судьбу, что со мной ребенок. Молитесь за нее, ибо она ваш ангел спаситель, – и он погрузил свою огромную ладонь в мои мокрые волосы.

Затем мы быстро поднялись в верхнюю комнату, где во время побега оставили свои вещи. Вытащив из моего мешка чистую ночную рубашку, я ее разорвала и перевязала его рану. К счастью она оказалась неглубокой. Пуля прошла по касательной, расцарапав кожу на его левой руке повыше локтя. Крови, однако, просочилось немало, потому что он много двигался. Потом я сбросила мокрую одежду и разостлала ее на подоконнике. В ожидании пока ветер все просушит, завернулась в плащ Анри.

Он сказал:

– Мне уже совсем не больно! Ты опять меня вылечила, мой добрый ангел!

Около трех часов ночи мы, собрав наши пожитки, вышли во двор. Анри вывел из конюшни старого мула. Другого транспорта в стойле не оказалось. Открыв дверь в общую комнату, где на полу по прежнему лежали связанные хозяева, Анри, не входя в дом, бросил к их ногам два золотых и крикнул:

– Если те вернуться, передайте привет от Лагардера и скажите: „Господь и Пресвятая Дева покровительствуют сиротам. У Лагардера нет сейчас времени для мести. Но пробьет час, и он найдет тех, кто его преследовал!“

После этого мы тронулись в путь. Старый мул оказался куда выносливее, чем поначалу могло показаться. К рассвету мы уже добрались до Эстреллы, там наняли проводника, который нас вывел, через горный перевал на дорогу, ведущую к Бургосу. Анри хотел как можно подальше уйти от французской границы, потому, что нас выслеживали именно французы. Он намеревался добраться до Мадрида.

Дети, особенно те, кто рано расстался с матерью, часто утешают себя мечтами. Вы, ведь, наверное, очень богаты, дорогая матушка? Иначе как можно объяснить что меня, вашу дочь так упорно кто то преследует? Если вы богаты, вам, конечно трудно вообразить, что такое долгий путь через живописную Испанию, под ослепительно чистым небом на много лье распростершую свою горделивую нищету. Бедность оскорбительна человеческой натуре. Не смотря на молодость, я это хорошо понимаю. Раса мавританских рыцарей конкистадоров в нынешнее время захирела. От их прежнего блистательного героического духа сегодня не осталось ничего, кроме гордости, которая, будучи облаченной в лохмотья, выглядит жалко.

Общая картина удивительна: жители – ленивы, унылы, по горло погрязли в своей чванливой нищете. Испания напоминает девушку, которую мы как то встретили на дороге. Она несла корзину цветов. Увидев ее издалека, я была очарована ее стройной фигурой и ярким платьем. Но когда она подошла ближе, то вдруг заметила, что лицо ее покрыто красивой карнавальной маской, на которую налипла дорожная грязь, а цветы в корзине наполовину увяли. В стране много рек и ручьев, но испанцы до сих пор не построили водопровода. Если где то собрались около сотни грабителей с большой дороги, то это место называется деревней. Их главарь именуется главным алькальдом, (то же, что во Франции мэр). Он назначает себе нескольких помощников, которые тоже называются алькальдами, – только не главными. Все они являются, или, по крайней мере, считают себя представителями благородного сословия. Вокруг деревень земля по большей части невозделана. Жители полагают, что вполне могут обойтись теми дарами, которые им приносят путники. В этом они отчасти правы так как, представляя кратковременный приют, выручают средства, способные обеспечить каждого постоянного жителя, как самое малое, большой золотистой луковицей… в день. Алькальды и их семьи имеют больше, чем их соплеменники, так как в течение дня могут позволить себе съесть по целых две луковицы на человека. Те же, кто, превращая желудок в культ, позарятся на большее, обычно кончают плохо, – завистливые соседи время от времени либо вспарывают им животы, либо пристреливают из ружья.

Очень редко на постоялом дворе можно найти какую-нибудь еду. Постоялые дворы здесь по большей части бандитские приюты, где путешественника, освободив от его имущества, частенько препровождают на тот свет. Посадеро, хозяин придорожной гостиницы, как правило, надменный, несловоохотливый человек, принесет вам охапку сена в мешке из дерюги. Это у них называется матрац. Если по счастью в течение ночи вам не перережут горло, то утром вы заплатите за ночлег и отправитесь дальше натощак.

На пути от Тамплоны до Бургоса с нами произошло немало приключений, но по счастью они не имели отношения к нашим преследователям, за исключением одного, о котором сейчас вам расскажу.

Итак, я остановилась на том, что проводник нас вывел на дорогу на Бургос. Анри хотел двигаться по ней, так как это давало возможность избежать сьерры, окружающей старую Кастилью, где, по его мнению, могли оказаться французы. Накопленные, моим другом сбережения, таяли быстро, а двигались мы медленно. Если бы я взялась за подробное описание путешествия по испанской дороге, то получилось бы нагромождение приключений, может быть, в чем-то романтичных при чтении, но весьма неприятных по существу.

Наконец мы оставили позади Вальядолид с его зубчатой греческой колокольней. Это уже было больше половины пути. К вечеру мы достигли окрестностей Леона, откуда шел путь на Сеговью. Мы сидели верхом на старом муле. У нас не было провожатого. Дорога была необычайно живописна. Прохожие нам посоветовали настоящую гостиницу, расположенную немного дальше по дороге в местечке Адахо. Мы там надеялись хорошо поесть. Между тем солнце уже опустилась за деревья негустого подлеска, что простирался на запад в сторону Саламанки, а никаких признаков жилья или гостиницы все не появлялось. Сумерки быстро сгущались. Погонщики мулов, всадники и пешеходы попадались все редко. Наступало время, когда трудно избежать неприятной дорожной встречи. Благодарение Богу, в этот вечер мы встретили лишь ту, которая с этой минуты сделалась моей первой и единственной подругой. Я верю, что она меня помнит.

Через два или три дня после нашего прибытия в Париж я однажды пела в моей спальне на первом этаже и вдруг услышала с улицы крик, в котором узнала ее голос, голос моей милой Флоры. Выглянув в окно, я увидела карету без герба с опущенными шторами; лошади как назло пустились вскачь. Возможно, я ошиблась. Но после этого случая часто подхожу к окну в наивной надежде увидеть ее стройную гибкую фигуру, ее черные сверкающие под ажурной вуалью глаза. Наверное, я веду себя глупо. Каким образом Флора могла бы отказаться в Париже?

Однако, возвращаюсь к горной дороге.

Наш путь пролегал над пропастью. Вдруг у самого ее края мы обнаружили спящего ребенка. Я первой ее заметила и, попросив Анри остановить мула, соскочила на землю, подбежала и опустилась перед спящей на колени. Это была юная гитана такого же примерно возраста как я, – необыкновенно милая. До этого мне никогда не приходилось встречать такой красивой девочки. Каждая ее черта воплощала грацию, нежность и какое-то на редкость милое озорство. (Сейчас Флора должно быть, очаровательная взрослая девушка). Мне неудержимо захотелось ее обнять. От моего поцелуя она проснулась и улыбнулась.

– Не бойся, – успокоила ее я. – Это мой близкий друг, мой дорогой отец. Он тебя полюбит так же, как уже успела полюбить я. Как тебя зовут?

– Флора. А тебя?

– Аврора.

Она опять улыбнулась.

– У одного старого поэта, чьи песни мы поем, – пролепетала она, еще не до конца освободившись от сна, – есть такие строки:

„Аврора, что жемчугом плачет

Над утренней флорой“.

Но ты, наверное, никогда не плачешь, верно? А я то и дело плачу.

Я не поняла, почему Флора вспомнила о старом поэте. Анри меня окликнул. В это время девочка, прижав руки к груди, вдруг простонала:

– О! Как хочется есть!

Заметив, как бедняжка бледна, я стиснула ее в объятиях. Анри тоже слез с мула. Флора сказала, что со вчерашнего утра у нее во рту не было ни крошки. В сумке у Анри нашлось немного хлеба. Он протянул ей кусок и дал выпить из фляги несколько глотков хереса. Она с жадностью вцепилась в хлеб. Немного утолив голод, Флора посмотрела на Анри, потом на меня и лукаво заметила:

– Вы друг на друга не похожи. Боже, почему нет на свете никого, кто заботился бы обо мне!

Поцеловав руку Анри, она прибавила:

– Благодарю вас, синьор кабальеро. Вы очень добрый и красивый! Умоляю не оставляйте меня одну на ночной дороге.

Анри задумался. Гитаны бывают очень коварны. Покинутый ребенок мог быть ловушкой. Но я так просила, так умоляла, что Анри согласился взять с нами девочку. Мы обе были вне себя от радости, чего нельзя сказать о бедном старом муле. Ведь теперь ему пришлось тащить на спине троих ездоков.

По дороге Флора поведала свою историю. Она принадлежала к общине гитанов, кочевавших из Леона в Мадрид. Прошлым утром, неизвестно по каким причинам, их табор атаковала бригада Сент-Эрмандада. Флора укрылась под кустами в придорожной канаве, а ее друзья успели убежать. Когда тревога миновала, Флора пыталась найти своих, но сколько не шла, сколько ни бежала, ей не удавалось набрести на их следы. Прохожие, к которым она обращалась с вопросами, либо молчали, либо (случалось и такое), бросали в нее камнями. „Добропорядочные христиане“ под предлогом того, что она, де, некрещеная ее ограбили: сняли с нее посеребренные сережки и ожерелье из фальшивого жемчуга. Настала ночь. Флора ее провела в придорожной канаве, укрывшись травой. С восходом солнца она встала и отправилась в путь. Она брела весь день, ни крошки не проглотив. Ее облаивали собаки фермеров, а ребятишки дразнили и вслед улюлюкали. Время от времени ей встречался на дороге след египетской сандалии, и это ее ободряло. Каждая община гитанов имеет на испанских дорогах свои места, на которых они во время кочевья всегда разбивают стоянки. Флора знала, где могли находиться ее соплеменники. Но это место было далеко, лишь у самой горловины горы Баладрон напротив Эскуриала в семи – восьми лье от Мадрида. Это как раз было по нашей дороге, и я упросила Анри сопроводить Флору до лагеря гитанов.

Вскоре мы добрались до настоящей гостиницы. Она отличалась от других постоялых дворов тем, что здесь предлагали ужин. Желая сэкономить, Анри заказал всего два соломенных матраца, – мы с Флорой согласились спать на одном. Вслед за матрацами хозяин доставил в нашу комнату котелок с ужином, рассчитанным на троих. Находившееся в нем горячее, еще шипевшее с огня блюдо вряд ли можно встретить где-нибудь в другом месте Европы. Называлось оно на кастильском наречии Ollas Podridas. Не знаю как его перевести на французский. Могу лишь рассказать, из чего состоит. Итак: свиная голяшка, бычья кожа, рожок дохлой козы, капустные кочерыжки, очистки репы, листья сельдерея, лишенная головы тушка мыши полевки и огромное количество чесночных долек. Все перечисленные компоненты тушились в воде, а потом поджаривались на оливковом масле. Таким было фирменное блюдо, предложенное нам в гостинице местечка Сент-Лукар, что лежит между Пескуэрой и Сеговьей. С момента, когда к нам примкнула юная гитана, дорога стала не такой скучной. Флора была веселой и озорной. Но при этом, если требовалось, она умела, как взрослая, быть серьезной и осторожной. Она прекрасно пела, плясала и без конца рассказывала всякие невероятные истории из жизни своих соплеменников. Когда мы у нее спросили, какому богу они поклоняются, она ответила: – „Глиняному кувшину“. Но в местечке Замуро, что в окрестностях Леона она как то повстречалась с одним добрым братом из общества Милосердия, который поведал ей о величии Господа Иисуса Христа, после чего она приняла католическое крещение. Флора путешествовала с нами целую неделю, – время, что у нас отняла дорога от Сент-Лукара де Кастилья до горы Баладрон. Когда на горизонте замаячила ее мрачная каменная громада, (здесь наши пути с Флорой должны были разойтись), мне сделалось очень грустно. Ведь я так к ней привыкла. Все эти восемь дней мы просидели на одном муле, друг дружку поддерживая и без умолку болтая. Мы очень сдружились. Для меня Флора стала, как сестра.

День, когда мы заметили громаду Баладрона, был душным. С утра сильно парило, небо было затянуто тучами. Ближе к вечеру упали первые тяжелые капли, и вскоре пошел густой дождь с грозой и градом. Анри отдал нам двоим свой плащ, и мы продолжали путь, невзирая на ливень. Флора пообещала, что в таборе нас встретят дружелюбно, так как мы выручили их соплеменницу. Не смотря на дождь настроение у всех было приподнятое. Анри просто не обращал на ненастье внимания, а нас укрытых его широким плащом небесные потоки лишь веселили. Усилившийся ветер гнал тучи, нагромождая их одна на другую, куда-то на северо восток. Через минут тридцать между тучами появились прогалины, обнажившие глубокое, темно синее небо. Дождь быстро утихал, но солнце уже опустилось за отроги, и весь видимый горизонт на западе засверкал очищенным грозой багрянцем. От него все предметы казались красноватыми. Дождь, наконец, прекратился совершенно, но порывы ветра то и дело понуждали нашего героического мула останавливаться. Дорога спирально вилась вокруг массивного почти отвесного кряжа.

– Как интересно! – воскликнула я. – В закатных лучах все выглядит так удивительно. Например, сейчас вон на той вершине мне показались две неподвижные, словно высеченные из красноватого камня человеческие фигуры!

Анри резко повернул голову в указанном мной направлении.

– Я ничего не вижу, – произнес он.

– Их уже там нет, – сказала Флора.

– Значит там действительно только что находились два человека? – спросил Анри.

Я тоже не на шутку встревожилась, а последовавший ответ Флоры лишь подлил масла в огонь.

– Не два, – сказала она. – Самое малое, человек десять.

– С ружьями?

– С ружьями.

– Может быть – твои собратья?

– Нет. Не они. Это точно.

– И давно ты их заметила?

– Первый раз еще вчера утром.

Анри посмотрел на Флору с недоверием. Не скрою, что даже я в тот момент почувствовала к подруге неприятное подозрение. Почему она сразу нас не предупредила о том, что заметила неизвестных?

– Я решила, что это такие же путники, как мы, – словно отвечая на наши мысли пояснила Флора. – Они движутся по старой дороге. Там можно встретить много пеших и конных идальго. Это хорошо известный старый путь на запад. Мы же едем по-новому более трудному пути, огибающему Баладрон с юга. С той дороги не возможно попасть на нашу. Правда есть одно место, где оба пути сходятся. Это de los paso Rapadores, но оно находится далеко, – в нескольких лье дальше того места, где сейчас должны стоять табором мои собратья гитаны.

Эти слова Флоры произнесла настолько уверенно и спокойно, что наша подозрительность на ее счет рассеялась, как тучи недавно пронесшейся грозы.

И, действительно, сколько мы не продвигались дальше, встревожившие нас человеческие силуэты больше не попадались. Насколько хватало глаз, простирались пустынные скалы. Было тихо, лишь под ветром шелестели кроны старых буков».

Глава 4. Флора – чародейка

Наступила ночь. Нас больше не тревожили мысли о неизвестных вооруженных путешественниках, так как две дороги разделялись непреодолимыми скалами и ущельями. Главной заботой сделался наш старенький подслеповатый мул, который то и дело оступался и спотыкался на мокрых ухабах.

Уже с полчаса мы двигались по узкой дороге, зажатой высокими грядами скал, закрывавшими с обеих сторон горизонт. После недавно прошедшего ливня по обочинам шумели дождевые ручьи. Юго-западный ветер разогнал тучи, и ночное небо после грозы казалось чистой звездной картой, освещенной мягким лунным светом. Внезапный радостный крик Флоры оповестил, что путь подошел к концу. Преодолев еще шагов десять крутого подъема, мы остановились на перевале. Сжимавшие дорогу скалы здесь круто обрывались, образуя множество выступов. Дальше дорога начинала опускаться, пересекая довольно просторную долину, окруженную отрогами и валунами. Отдельные пики и большие камни кое где возвышались и на поверхности самой долины. Это место по-испански зовется Taza del diabbillo, (чаша дьяволенка). Оно расположено в самом центре горного массива Балладрон. По соседству вздымаются его три главные склоненные в сторону Эскуриала вершины. С высоты перевала Taza del diabbillo показалась нам бездонной пропастью, результат причудливой игры лунных лучей. С противоположной стороны долины прямо напротив того места, где находились мы, брало начало новое ущелье, похожее на то, что мы недавно преодолели. Возле одинокого утеса на дне котловины горел костер. Вокруг него сидели гитаны; – мужчины и женщины. На их худых резко очерченных лицах дрожали отсветы живого огня и тусклых бликов отражавшихся от мокрых стен утеса.

Едва мы достигли прервала, как они нас заметили. Эти дикари обладают отменными слухом и зрением, а, кроме того, наделены каким-то особым для многих непонятным чутьем. Они не прерывали своей оживленной беседы у огня, курили трубки и пили вино. Но от общей группы отделились две тени и направились в разные стороны. Через несколько секунд Флора указала в темноту туда, где она расслышала шорох пробиравшихся ползком дозорных.

Флора внезапно испустила пронзительный гортанный возглас, похожий на крик птицы. Дозорные остановились. Флора повторила крик и несколько мгновений спустя мы увидели как разведчики спокойно вернулись на свои места у костра. Мы спешились и, ведя мула за уздечку, направились к костру. Идти пришлось дольше, чем поначалу казалось. Горный пейзаж искажает ощущение расстояний.

Когда до огня оставалось шагов двадцать, из группы сидевших поднялся огромный смуглый бородатый детина, державший ружье с укороченным стволом. Он произнес на неизвестном наречии какую-то короткую фразу, и Флора ему, что то на том же языке ответила. После чего, перейдя на испанский, здоровяк сказал:

– Добро пожаловать! Отведайте нашего хлеба и соли. Мы встречаем вас как гостей, потому, что вы пришли с нашей сестрой.

Тут же подбежал мальчик лет пяти, который, ловко ухватив уздечку нашего мула, увел его куда-то за утес.

Община испанских гитанов, как впрочем, и другие полулегальные группы, населяющие европейские государства, пользуются репутацией исключительного гостеприимства. Большей частью отчаянные разбойники, они умеют уважать своих гостей. Если в таборе вам предложили хлеб и соль, значит опасаться нечего. По крайней мере, таково распространенное убеждение. Мы без робости подошли к костру. Раздались приветственные восклицания. Флора приблизилась к бородатому великану, (он был предводителем общины), и, наклонившись, поцеловала его в правое колено. Предводитель торжественно опустил огромную ладонь на ее голову, после этого наполнил большой деревянный ковш красным вином и со множеством церемониальных жестов преподнес его Анри. Анри в знак благодарности прижал руку к сердцу и галантно поклонился. Потом он присел на камень и, взяв ковш обеими руками, залпом его осушил. Хозяева табора обступили нас, сузив круг. В его середине рядом с нами начала петь и танцевать молодая гитана. Стоявшие в кругу подпевали, притопывали и стучали в бубны. Широкий цветастый платок танцевавшей, будто выполняя колдовской ритуал, летал над самым огнем, из-за быстрого движения не успевая воспламениться. Так продолжалось минут десять. Внезапно раздался непривычно хриплый голос Анри:

– Негодяи! – воскликнул он. – Чем вы меня напоили?

Он хотел встать. Но ноги его подкосились, и он грузно опустился на землю. Увидев это, я обмерла. Мне показалось, что мое сердце остановилось. Я увидела, как мой друг сжимал и расслаблял кулаки, сгибал ноги, изо всех сил сопротивляясь внезапно завладевшей им сонливости. Но через несколько мгновений веки его опустились, и он неподвижно вытянулся на земле. Танцовщица исчезла. Мужчины и женщины молча расселись на свои места у огня. За их спинами, откуда-то возникли пять или шесть мужских фигур в серых плащах. Их лица скрывали низко натянутые широкополые шляпы. Это были не гитаны. Когда я увидела моего друга Анри, неподвижно застывшего на земле, я стала молить Бога о смерти. Один из одетых в плащи бросил к ногам предводителя увесистый кошелек с золотом.

– Доведите дело до конца, – сказал он. – И получите вдвое больше!

Голос говорившего, показался мне знакомым, но я не могла вспомнить, откуда.

Предводитель табора ответил:

– Не раньше, чем через двенадцать часов и за двенадцать миль от времени и места, где и когда гостю были предложены хлеб и соль. Насильственная смерть никогда не постигнет человека в тот день и на том же месте, где ему было оказано гостеприимство. Таков наш закон.

– Предрассудки! – сказал тот, что был в плаще. – Нечего тянуть резину. Если трусите, остальное мы сделаем сами.

И он направился к лежащему на земле Анри. Но здесь предводитель решительно встал на его пути.

– Пока не истекут двенадцать часов, и пока он не будет удален от этого места на двенадцать миль, мы будем защищать нашего гостя от кого угодно, пусть хоть от самого короля! – твердо отчеканил бородач.

Вокруг лежавшего, плотной стеной встали гитаны. В эту секунду Флора мне шепнула:

– Я спасу вас обоих, или умру сама! Ничего не бойся, только слушайся меня. На тебе лица нет. Сейчас тебе нужно хоть немного поспать!

Я проснулась около полуночи. Меня уложили на мешке набитом сухим мхом в шатре предводителя; он храпел в двух шагах от меня. По его бокам лежали короткоствольное ружье с раструбом и широкий ятаган. Вверху на крючке, прибитом к центральной стойке висела стеклянная лампа с горевшей внутри свечей. При ее дразнящем мерцающем свете я попыталась разглядеть обстановку. Глаза храпевшего предводителя показались мне полуоткрытыми. Будто спит и подглядывает. У его ног спал еще один гитан. Совсем молодой, почти мальчик, он по-собачьи свернулся в кольцо и храпел ничуть не меньше чем его предводитель. Я не знала, куда они дели Анри, и никак не могла понять, когда и почему уснула. Похоже, это произошло после слов Флоры: «Сейчас тебе нужно спать!» Рядом со мной сопела старая гитана. Она при мне была сторожем: лежала под прямым углом, уткнув голову в мое плечо, а для большей надежности стискивала мою ладонь своими дряблыми узловатыми руками. Мало того, снаружи доносились мерные шаги караульных. Судя по звукам, их было двое. На земле у самого входа, напоминая взметнувшийся на дыбы рыбий пузырь, стояли песочные часы. Количество песка было рассчитано на двенадцать часов. Когда уровень в верхней колбе задрожал на отметке час пополуночи, я услышала легкий шорох у входа и повернулась, чтобы посмотреть. От этого малого движения тут же зашевелилась моя дуэнья. Что то, прошамкав полусонным ртом, она опять размеренно засопела. У входа в шатер я ничего не заметила, а шорох затих. Правда, теперь снаружи доносились шаги только одного караульного. Через четверть часа и они прекратились. Вокруг палатки наступила полная тишина. Вдруг ткань между стойками входа слегка задрожала, потом отошла в сторону, и в отверстии появилось озорное, улыбающееся личико, в котором я сразу узнала Флору. Немного пригнувшись, она бесшумно проскользнула в палатку. Глаза ее победно сверкали, но при этом она прижимала палец к губам, давая знак, чтобы я нечаянно не закричала.

– Самое трудное сделано! – произнесла она беззвучно одними губами.

Я не смогла удержать возгласа удивления, и дуэнья опять проснулась. Флора замерла. Пока старуха опять уснула, прошло не меньше трех минут. Я, помню, подумала: «Чтобы освободить мое плечо и руку от костлявой хватки богемской бонны, нужно быть феей». Я не ошиблась, – Флора была настоящей феей. Она осторожно сделала шаг, потом другой. Нет, не ко мне, а к циновке, на которой лежал умевший спать с открытыми глазами бородатый предводитель. Остановившись над ним, она несколько мгновений сосредоточенно смотрела ему в лицо. Его дыхание сделалось ровнее, глубже и он перестал храпеть. Затем Флора наклонилась и, растянув свои большой и указательный пальцы в скобку, прикоснулась к вискам спящего. Веки бородача опустились.

Флора радостно сверкнула глазами, – этот, мол, готов, пора браться за-другого. Юноша спал, свернувшись клубком, так, что его голова почти касалась колен. Флора положила ему ладонь на лоб, а повелительный взгляд направила куда-то в затылок. Мало-помалу его ноги стали распрямляться, а голова отклоняться назад. Через несколько минут на циновке, вытянувшись во весь рост, лежал глубоко спящий молодой человек.

– И этот в порядке! – шепнула Флора.

Теперь на очереди была моя страшная дуэнья. На ее «усмирение» Флоре пришлось затратить больше усилий, чем на всех предыдущих, включая двоих часовых. Вытянувшись на земле, она медленно-медленно к ней подползла, не спуская с нее широко раскрытых глаз. Так, прежде чем схватить, змея зачаровывает птицу. Когда Флора оказалась достаточно близко, она протянула руку к лицу старухи и, не прикасаясь, остановила ладонь на уровне глаз. После этого Флора напряглась и задрожала, от чего старуха вздрогнула и в свой черед так же затряслась. Внезапно она пошевелилась, будто собираясь встать.

– Я не хочу просыпаться! – властно внушала Флора. – Не хочу. Не хочу. Я хочу спать!

Старуха глубоко вздохнула и расслабилась. Рука Флоры спустилась ото лба к животу, и здесь она вытянула свой средний палец и, сосредоточив в нем какую то неведомую силу, будто через него начала испускать в тело дуэньи колдовские флюиды, я сама почувствовала на себе их силу. Мои веки стали наливаться и слипаться.

– Не спать! – приказала Флора, устремив магический взор в мою сторону. Уже было начавшие мелькать перед глазами тени, и образы дремы рассеялись; но все равно происходившее в дальнейшем наяву мне представлялось сновидением, – настолько оно было невероятно.

Рука Флоры опять поднялась и на этот раз коснулась лица старухи, после чего та обмякла и как будто сделалась тяжелее. Потом Флора, отведя ладонь на расстояние, сделала движение, будто хотела пригоршней плеснуть в лицо дуэньи водой. Голова старухи сразу сделалась тяжелой как свинец.

Вдруг к моему ужасу Флора с ней заговорила:

– Ты спишь, Мабель? – спросила она шепотом.

– Да. Сплю, – ответила та.

Помню, на какой-то момент мне даже показалось, что обе гитаны притворяются, чтобы меня разыграть.

Перед тем, как мы попали в табор, Флора срезала у меня и у Анри по маленькому пучку волос, которые она спрятала в висевшей на шее медальон. Теперь она открыла медальон и вложила в расслабленную руку дуэньи волосы Анри.

– Я хочу знать, где он, – сказала Флора.

Старуха зашевелилась и забормотала. Я испугалась, что она проснется. Но Флора грубо лягнула ее ногой, чтобы дать мне понять, как глубоко та спит; и продолжала:

– Ты слышишь, Мабель? Скажи, где он.

Я услышала, как Мабель ясно произнесла:

– …Ищу, ищу, ищу место… пещера… грот… под землей. На нем нет плаща… нет кафтана. О! Я вижу, где это. Это гробница.

При этих словах я похолодела.

– Он жив? – допытывалась Флора.

– Жив, – ответила Мабель. – Он спит.

– А гробница? Где она?

– За табором с северной стороны. Уже два года, как в ней покоится старый Адхи. Голова спящего лежит на мертвом.

– Я хочу найти эту гробницу, – сказала Флора.

– За табором на север, – повторила старуха. – Первая расселина между камнями. Три ступени вниз. Камень. Его нужно отодвинуть.

– Как его разбудить?

– Твоим кинжалом.

– Пошли! – сказала мне Флора и без всяких предосторожностей отбросила голову старухи, которая с шумом грохнулась на моховую подушку. Я в полном изумлении поглядела на ее раскрытые глаза.

Мы вышли из шатра. Вокруг догоравшего костра спало несколько гитанов. Флора, покидая шатер предводителя, прихватила горящую лампу, которую сейчас прикрывала полой своей мантильи. Она указала мне другую палатку и прошептала:

– Там спят эти, что хотят убить Анри.

«Бедный мой, любимый мой Анри. Я спасу тебя, или умру сама!» – подумала я.

Мы приближались к северной окраине табора. По дороге Флора велела мне отвязать три лошади. Совсем молодые, едва не жеребята, привязанные к стволам, они жевали нижние ветви деревьев. Гитаны редко пользуются мулами.

Через несколько шагов мы обнаружили между скалами расселину; пройдя сквозь нее, увидели под ногами три гранитные ступени и, спустившись по ним, оказались перед гротом. Вход закрывал высокий поставленный на торец камень. Похоже, когда то он был четвертой ступенькой. Мы вдвоем надавили на камень сбоку, и он неожиданно легко отвалился в сторону. Вход был открыт. Свет принесенной Флорой лампы осветил небольшой грот. На сырой земле полураздетый глубоким сном спал Анри. Его голова упиралась в человеческий скелет. Я бросилась к нему и, обвив руками его шею, попыталась разбудить. Но напрасно. Анри был словно мертвый. Мне даже показалось, что он не дышит. Флора, глядя на нас, сказала:

– Ты его очень любишь, Аврора. Наверное, теперь будешь любить еще больше.

– Разбуди его! Разбуди же! Умоляю! – взывала я сквозь слезы.

Она поставила лампу на землю и, приподняв руки спящего, пристально разглядела его ладони.

– Мои чары здесь не помогут! – произнесла она. – Он выпил сонного зелья шотландских джипси и будет спать до тех пор, пока раскаленное железо не коснется его ладоней и подошв.

– Раскаленное железо? – в смятении повторила я.

– Надо торопиться, – сказала Флора. – Если опоздаем, то погибнем все трое!

Она подняла подол своей длинной утяжеленной свинцовыми висюльками клетчатой юбки и из потайного кармана вытащила маленький стальной кинжал с костяной ручкой.

– Разуй его! – скомандовала Флора.

Я поспешно выполнила ее приказ.

В то время Анри носил сандалии, которые надевал на мохеровые гетры. От волнения мои руки тряслись так, что я с трудом справилась с застежками.

– Скорее! Скорее! – торопила Флора.

В эту минуту она держала на огне свечи лезвие кинжала. Внезапно я услышала короткий слабый стон. Это она прикоснулась накаленным до красна металлом к ладони Анри. Потом она опять поднесла лезвие к огню и прижгла Анри другую ладонь. На сей раз он даже не застонал.

– Скорее, к ногам! – сказала Флора. – Нужно, чтобы он почувствовал боль сразу в четырех местах.

В очередной раз, накалив кинжал, она вдруг нараспев затараторила какое-то заклинание и затем быстро прикоснулась к голым подошвам Анри.

Губы спящего искривились гримасой боли. Глаза Флоры засветились радостью. Наблюдая за пробуждением, она сказала:

– Я должна была его спасти. Вам я обязана жизнью. Ему и тебе, моя дорогая Аврора. Если бы не вы, – мне пришлось бы умереть в придорожной канаве от голода. Если бы не я, – вы не попали бы в эту западню.

Сонное зелье шотландских колдунов изготовляется из сока листьев салата латука. При этом, листья сначала опаляются огнем, а потом охлаждаются подо льдом. К соку добавляется отвар из табачных листьев, называемый испанцами lechuga pequena. И, наконец, третья составляющая – это экстракт из лепестков полевого мака. Эта смесь создает мощное наркотическое зелье. Выпивший его человек кажется мертвым.

Теперь расскажу вам, матушка, в двух словах, как я поняла способ пробуждения. Одни лишь прижигания конечностей ничему бы не помогли. Пробуждение – это сложный ритуал, где все движения и пение заклинаний должны производиться в точной последовательности. Все, как в венгерских сказаниях, которых так много знает моя подруга. Там говорится, что, даже имея золотой ключ к хрустальной двери, за которой укрыты сокровища Офена, ее невозможно открыть, если не знаешь волшебные слова: «мара морандо».

Я поцеловала Анри в лоб. Он раскрыл глаза, непонимающим взором посмотрел в темноте на потолок грота и, наконец, узнав нас, улыбнулся. Потом, обнаружив скелет старика Адхи, произнес с мрачной иронией:

– Хорошего напарника они мне нашли, нечего сказать!

– Нужно бежать! – торопила Флора. – До восхода солнца мы должны подальше уйти от этого места.

Анри уже встал.

У расселины стояли отвязанные кони. Флора, великолепно управляя молодым жеребцом, поехала первой. Ей уже много раз приходилось здесь бывать. Хорошо зная эти места, она была проводником. Еще при луне мы покинули окрестности Баладрона. Восход нас застал в Эскуриале, а к вечеру мы прибыли в испанскую столицу Мадрид. Я была несказанно счастлива, оттого, что Анри согласился оставить Флору с нами. После того происшествия она не могла вернуться в свой табор, – собратья не простили бы ей измены. Анри сказал:

– Вот и хорошо, малышка Аврора, теперь у тебя есть сестра.

В течение месяца все было хорошо. Флора захотела познакомиться с таинствами и обрядами христианства. За несколько недель до нашей с ней встречи ее крестили в храме Преображения, и теперь мы с ней вместе отправились к исповеди и причастию. Мы ходили на службу, проводимую святым братством специально для детей и подростков. Для посещения церкви Анри нам обеим купил по длинному темному платью с монашеским капюшоном. Флора была искренне верующей, но ее набожность не всегда соответствовала принятым канонам.

Одним прекрасным утром, когда мы обычно отправлялись в церковь, я к удивлению обнаружила, что бедняжка Флора, или, точнее Мария де ла Санта Круц вместо темного платья надела свой разукрашенный блестками костюм гитаны.

– Бедная птичка, – посочувствовал ей Анри. – Сколько ты не пытаешься взлететь, тебя все тянет на землю.

Мамочка, если бы вы знали, как я плакала! Я ведь так любила мою милую Флору. Любила от всего сердца. Я обняла ее, предчувствуя разлуку, и она плакала вместе со мной. Но не могла с собой совладать. Ее неудержимо тянула на улицу романтика цыганской вольницы.

Она ушла, пообещав скоро вернуться. Но, увы, на другой вечер я увидела ее на Плаца Санта. Окруженная гуляющей публикой, она плясала под баскский бубен, а потом гадала на картах и предсказывала желающим узнать судьбу по линиям руки.

Мы жили в небольшом доме на тихой опрятной улочке с тыльной стороны Кале Реаля (королевского дворца). Сзади невысоких по большей части новых домов простирались фруктовые сады. Наверное, только лишь то, дорогая матушка, что я по крови француженка, мешает мне в Париже тосковать по прекрасному климату Испании.

Мы больше ни в чем не испытывали нужды. Анри очень быстро занял в Мадриде свое место среди лучших резчиков декораторов по оружию. Правда, он еще не достиг зенита своей славы, в скором времени, позволившей ему сделаться состоятельным синьором; но в среде профессионалов уже признали и по достоинству оценили его мастерство.

Для нас настала пора благополучия. Иногда по утрам меня навещала Флора. Она сетовала на то, что мы теперь редко видимся. Но когда я предлагала ей вернуться в наш дом, она отшучивалась и убегала танцевать на Плаца Санта.

Как то Анри сказал:

– Аврора, эта богемская синьорита тебе в подруги не годится.

Не знаю почему, но с того времени мы с Флорой стали все больше отдаляться. Наши встречи становились реже и холоднее. Когда Анри что-то говорил, я верила ему всем сердцем. Все, что не нравилось ему, начинало не нравиться и мне. Разве он не заслужил такую любовь, матушка? И все-таки, бедная маленькая Флора, с какой радостью я бы ее, обняла, если бы вдруг сейчас встретила!

Через два три года жизни в Мадриде в моей судьбе началось долгое трудное испытание. Однажды Анри мне сообщил, что ему придется на некоторое время меня покинуть.

Теперь, когда уже все позади, я порой не могу объяснить самой себе, как я тогда пережила два бесконечно долгих года, не видя моего друга, человека к которому привыкла настолько, что не могла без него, казалось, и дня прожить. Когда я вспоминаю, о этих двух страшных годах, они мне кажутся длиннее всей моей остальной жизни.

Я знала, что Анри долго копил деньги, чтобы предпринять какое-то важное путешествие в Германию и Италию. Только во Францию почему-то ему была дорога заказана. Причины, побудившие его отправиться в долгую поездку, до сих пор мне не известны. Но еще до его отъезда произошел один случай, о котором я должна вам поведать, дорогая матушка.

Однажды с утра, он как обычно, отправился в свою оружейную мастерскую. Я вошла в его комнату, чтобы прибраться. Один из ящиков его письменного стола был выдвинут. (Обычно он был закрыт на ключ.) на столе лежал большой пожелтевший от времени конверт, запечатанный двумя сургучными гербовыми печатями на шнурках. Присмотревшись к оттиску, я на обеих прочитала латинскую фразу «Adsum». Святой отец, у кого я исповедаюсь, объяснил мне, что в переводе на французский это значит: «Я здесь!»

Вы, конечно, помните, матушка, что этим девизом мой друг Анри вдохновлял себя, когда один противостоял шестерым моим похитителям, еще там в Венаске. «Я здесь!» «Я здесь!», восклицал он и рубил налево и направо тяжелым лемехом. На конверте была еще одна печать, церковная. Я вспомнила, что этот конверт за тремя печатями уже однажды мне попадался на глаза. Это произошло, когда мы покидали дом фермера на берегу Аргы. С перевязанным плечом, (наша одежда сушилась на подоконнике), он встревожено что-то искал и, наконец, найдя на дне моего вещмешка этот конверт, был очень счастлив.

И вот теперь, этот самый конверт лежал на его письменном столе. Рядом с ним находился листок, с какими то записями. Я не удержалась от того, чтобы прочитать. Знаю, что поступила плохо. Но, матушка, я думала, что эти строки помогут мне узнать, куда и зачем он намерен без меня отправиться. На листке не было ничего, кроме каких-то имен и адресов. Ни одного из них я не знала, но поняла, что это те люди, с которыми Анри намеревался повстречаться и ради этого покидал меня. Привожу дословно все, что я прочитала на этом листке:

«1. Капитан Лоррен – Неаполь.

2. Штаупитц – Нюрнберг.

3. Пинто – Турин.

4. Эль Матадор – Глазгоу.

5. Жоель де Жюган – Морле.

6. Фаёнца – Париж.

7. Сальдань – Париж.

И в конце два номера, перед которыми пока не были проставлены имена №№ 8 и 9»…

Глава 5. Аврора обращает внимание на маленького маркиза

«… Прежде всего, закончу рассказ о странном списке, что я нашла на письменном столе. Когда после двухлетнего отсутствия Анри, наконец, вернулся, я опять увидела этот листок. Некоторые имена и адреса теперь были вычеркнуты, – без сомнения те, кого за это время ему удалось встретить. И, наоборот, бывшие пропуски теперь заполнили новые имена.

Капитан Лоррен, означенный номером 1, был вычеркнут. Поверх номера 2, где стояло имя Штаупица, тоже прошла жирная черная линия. То же самое с Пинто, Матадором и Жоелем де Жюганом. Номер 5 был перечеркнут кроваво красным чернилом. Фаёнца и Сальдань остались нетронутыми. Против цифры 8 появилось имя Пейроль, против 9 – Гонзаго. И тот и другой были помечены словом Париж».

«… Два года, дорогая матушка, я жила, его не видя. Чем он задумался все это время? Почему его действия всегда остаются для меня загадкой? Эти два года показались мне двумя столетиями. Удивляюсь сама, как я смогла столько дней прожить без него. Если бы его отняли у меня сейчас, я точно бы умерла.

Перед отъездом он отдал меня на попечение женского монастыря. Послушницы, монахини и сама матушка настоятельница были ко мне добры и, видя мою тоску, утешали, как могли. Мой друг увез с собой всю мою радость. Я теперь не пела и не смеялась. Зато, когда он, наконец, вернулся, как я была счастлива! Кончилась, наконец, моя долгая мука. Я не находила слов, чтобы высказать ему мою радость.

Поцеловав меня при встрече, он задумчиво произнес:

– Вы уже совсем взрослая, Аврора. Я даже не предполагал, что вы будете такой красивой.

Красивой! Он считает меня красивой! Когда он это сказал, мне было шестнадцать и семнадцать. Не могу описать новой радости, от которой при этих словах забилось мое сердце.

В тот же день, когда Анри вернулся, он взял меня из монастыря, и мы вернулись в наш дом за Кале Реалем.

Анри к нам пригласил двоих слуг: пожилую женщину по имени Франсуаза Беришон и ее внука Жана Мари.

Увидев меня, Франсуаза пробормотала:

– Господи, как она похожа!

– На кого я похожа? – подумала я.

Что хотела сказать эта женщина? Я тогда решила, и впоследствии мое предположение подтвердилось, что Франсуаза когда-то состояла на службе в семье моих родителей. Она, должно быть, хорошо знала моего отца и вас, дорогая матушка. Я много раз пыталась у нее что-нибудь выведать. Но обычно словоохотливая служанка, едва лишь заходил разговор на эту тему, словно набирала в рот воды.

Жан Мари, ее внук, был моложе меня и, конечно, знал не больше моего.

Во время пребывания за монастырскими стенами я ни разу не виделась с моей подругой Флорой. Выйдя на свободу, я пыталась ее разыскать. Кто-то сказал, что она покинула Мадрид. Однако, это оказалось неправдой. Несколько дней спустя, прогуливаясь вечером с Франсуазой, я увидела Флору, танцующую и поющую на Плаца Санта. Я хотела к ней подойти, но не смогла протиснуться, так плотно ее окружала толпа. Со слезами на глазах я рассказала об этом Анри. Он лишь развел руками:

– По поводу этой бедняжки вам не стоит огорчаться, дорогая Аврора. Такова жизнь. На свете есть много труднообъяснимых причин, по которым порой приходится расставаться с теми, кого мы должны любить.

Кого я должна любить?

Конечно вас, дорогая матушка. Вас в первую очередь, и больше всех остальных. Но вы, ведь не станете меня укорять за мою дружескую привязанность к девушке, ставшей единственной моей подругой и спасшей нас от неминуемой гибели. Конечно, мои чувства к ней совершенно иные, чем те, что я испытываю к вам…»

«… Итак, я уже стала взрослой барышней. У меня были слуги: юный паж Жан Мари и пожилая мадам Франсуаза. Выполняя обязанности горничной и кухарки, она к тому же была мне доброй верной старшей подругой. В компании этих милых людей у меня не было повода жаловаться на одиночество или тоску, и все-таки теперь я не ощущала той безмятежной радости, которая была моей частой гостьей в последний год перед отъездом Анри.

После возвращения мой друг заметно переменился. Теперь я часто видела его задумчивым и грустным. Между нами будто появился некий барьер. Однако добиться от него объяснения было невозможно. Анри упорно скрывал от меня какую-то тайну. Я замечала, что он страдает и стремится от своего горя уйти в работу. Благо, от богатых заказчиков теперь не было отбоя. Набиваясь к нему в клиенты, они между собой устроили, что-то вроде аукциона, с жаром перебивая друг у друга цену на товар, название которого было искусство прославленного оружейного мастера Синселадора.

Герцог Медина Сидона, фаворит короля Испании Филиппа V как то заметил: „Если бы у меня было три шпаги: золотая, бриллиантовая и стальная, то первую я отдал бы другу, вторую – любимой женщине, а стальную – самому королю, если только эту стальную выточил и украсил мастер Синселадор“.

Потекли дни и месяцы. Я становилась все грустнее. Замечая мою хандру, тосковал и Анри.

Окна моей спальни выходили на просторные сады, те, что были разбиты за Кале Реалем. Многие из них были приписаны к роскошному дворцу, который некогда принадлежал герцогу Оссуне, не столь давно убитому на дуэли неким господином Фавасом, аристократом из свиты ее величества королевы. Со дня смерти хозяина дворец пустовал.

Однажды я увидела, как на всех этажах дворца стали подниматься жалюзи, в пустых залах появилась мебель, а на окнах белоснежные кружевные занавески. Старые поросшие чертополохом клумбы, были перепаханы и засеяны цветами. Словом, во дворце появился новый хозяин.

Как все затворницы, я была очень любознательна. Мне захотелось узнать его имя. Когда Жан Мари это выяснил и мне сообщил, я невольно вздрогнула. Новый владелец дворца звался Филипп Мантуанский, принц Гонзаго.

Это имя я видела в списке, составленном моим другом. После возвращения Анри оно было вторым из двух вновь приписанных, а среди четырех незачеркнутых значилось последним: Фаёнца, Сальдань, Пейроль, Гонзаго.

Поначалу я решила, что Гонзаго друг моего Анри, и что скоро он мне его представит.

На следующий день Анри нанял рабочих, чтобы те установили на моих окнах жалюзи.

– Аврора, – сказал мне Анри очень серьезно. – Прошу вас, не показывайтесь перед теми, кто будет гулять в саду напротив. Они не должны вас видеть.

Признаюсь, матушка, что после этого запрета мое любопытство возросло. Впрочем, его удовлетворить не представляло труда. Кругом было только и разговоров, что об этом блистательном синьоре принце Гонзаго. О нем говорили как о близком друге регента и чуть ли не самом богатом человеке во Франции. Прибыв в Мадрид по личным делам, он пользовался статусом французского посла и, как в таких случаях подобает, был окружен обширным штатом дипломатов.

Каждое утро Жан Мари рассказывал мне мсьё, что ему удалось разузнать. Принц отменно красив, у принца очаровательные любовницы. Принц сказочно богат и швыряет деньги на ветер. Его друзья, в основном удалые красавцы, бесчинствовали по ночам: лазали по балконам к синьоритам и молодым замужним синьорам, разбивали фонари, взламывали двери и избивали чужих слуг.

Еще поговаривали, что среди них был один совсем юный, от силы лет восемнадцати, и что он – сущий демон искуситель. Его звали маркиз де Шаверни. Будто он свеж и розовощек, как девушка, будто у него густые белесые волосы, а на верхней губе – шелковистый пушок, и что его большие глаза, которые он то и дело щурит, светятся милым озорством. Шла молва о том, что этот херувимчик смущал сердца многих мадридских синьорит.

Иногда сквозь щели моих жалюзи я видела в тенистом саду почившего Оссуны очень молодого синьора с благородным лицом и изящными немного женственными манерами. Однако этот господин не мог быть тем Шаверни, о ком ходили слухи. Дурнославный Шаверни после бурно проводимых ночей, скорее всего, пробуждался не раньше полудня, в то время как наблюдаемый мной маленький аристократ вел себя скромно. Он всегда гулял рано по утрам сразу после восхода. Сидел ли на садовой скамейке, лежал ли на траве, стоял ли, прислонясь к дереву, или прогуливался по аллеям, он неизменно держал перед собой раскрытую книгу. Словом, юноша, которого я видела, походил на прилежного студента, представляя полную противоположность тому, о котором шла молва. Или же эта молва была сущим вымыслом. Так или иначе, постоянно державший раскрытую книгу молодой господин мне очень понравился. Наверное, я в него влюбилась бы, если бы не была уже влюблена в Анри.

Как то, будто между делом, я спросила у Жана Мари:

– Что за книгу читает этот молодой человек на скамейке в саду?

– О, это трудно узнать, мадемуазель Аврора. Маркиз де Шаверни читает много и быстро. Каждый день у него новая книга.

– Почему ты решил, что это Шаверни?

– А это как раз совсем нетрудно. Ведь его знает весь Мадрид.

Итак, сомнения отпали. Белобрысый книголюб был маркизом де Шаверни».

«Однажды, когда я сидела у окна, ветер взъерошил створки моих жалюзи, и он меня заметил. Он продолжал читать, но взгляд его теперь то и дело отрывался от страницы и вопросительно устремлялся к окнам моей комнаты. Не знаю, как он вел себя в других местах, но в саду был сущим ангелом. Внезапно положив книгу на скамейку, он сорвал с грядки красную розу и бросил ее через ограду стеблем вперед, как копье, в мою сторону. Цветок упал у самого окна. В другой день я увидела из окна, как он идет по улице, неся сарбакан. Остановившись шагах в десяти от нашего дома и прицелившись, он очень ловко пустил стрелу. Пройдя сквозь щель между плоскими ребрами жалюзи, стрела упала на кровать. К хвосту была привязана записка. В ней говорилось, что он желает меня взять в жены, что готов за мной идти на край света, хоть в пекло, и что он ждет моего ответа. Он стоял у садовой ограды, щуря большие глаза и глядя с мольбой на мое окно.

Не скрою, дорогая матушка, мне стоило большого труда удержаться от того, чтобы бросить ему ответную записку. Однако запрет Анри оказался сильнее. Прижавшись к стене, я затаилась, чтобы Шаверни меня не видел. Маленький маркиз ждал очень долго и, наконец, утирая глаза, ушел. Он плакал! Бедный мальчик! Сердце мое сжалось. Но я выстояла.

Вечером того же дня в ожидании Анри я поднялась по винтовой лестнице на верхний ярус мавританской башни, пристроенной к нашему дому, и вышла на балкон.

Балкон выходил на перекресток большой улицы и узкого тенистого переулка. Сегодня Анри что то задерживался. Вдруг в темном переулке послышались негромкие мужские голоса. Я посмотрела в ту сторону и у стены противоположного дома сразу узнала Анри и маленького маркиза. Их поначалу спокойная беседа с каждой секундой становилась взнервленнее. Разгоралась ссора.

– Известно ли вам, с кем вы говорите, мой друг? – гордо взметнув подбородок, произнес Шаверни. – я кузен мсьё принца де Гонзаго.

При этих словах шпага Анри, словно по команде взметнулась из ножен. Шаверни тоже обнажил свой клинок и храбро стал в позу защиты. Назревавшая схватка мне показалась настолько нелепой, (силы были явно не равны), что я закричала:

– Анри! Анри! Опомнитесь! Перед вами мальчик!

Анри тут же опустил шпагу. Шаверни сделал то же. Прежде чем уйти маленький маркиз, помахав мне рукой, сказал:

– Надеюсь, мы еще с вами встретимся, синьорита!

Когда мгновение спустя Анри вошел в дом, я с трудом его узнала, – так внезапная тревога исказила его лицо. Он долго молча мерил шагами комнату.

– Аврора, – произнес он, наконец, срывающимся от волнения голосом. – Я вам не отец.

Это уже было мне известно, и я с нетерпением ждала, что он скажет дальше. Но он замолчал и вновь принялся ходить взад вперед, время от времени утирая лоб жабо своего рукава.

– Вы что-то хотели мне сказать? – мягко напомнила я.

Вместо ответа он вдруг задал вопрос.

– Вы знакомы с этим молодым господином?

– Нет, мой друг, не знакома, – отвечая, я, должно быть, покраснела, тем не менее, сказала правду.

Анри опять немного помолчал, потом сказал:

– Аврора, я ведь просил вас не открывать жалюзи, – и затем не без горечи прибавил, – поймите, это нужно не мне, это нужно вам.

Его последнее замечание меня рассердило.

– Разве я совершила какое-нибудь преступление, что постоянно должна от кого то или от чего-то скрываться?

Я поняла, что мои слова больно задели Анри. Закрыв лицо руками, он простонал:

– О о! Разумеется, рано или поздно это должно было произойти! Как мне теперь жить? Господи Всемогущий! Сжалься надо мной!

Я не поняла, что так взволновало моего друга, но, заметив, что причинила ему боль, расплакалась.

– Анри, единственный мой друг и защитник! Простите меня! Простите!

– Вы ни в чем передо мной не виноваты, Аврора. Мне нечего вам прощать.

– Я чувствую, что причинила вам боль. Хотя сама не понимаю, чем.

Он перестал расхаживать и еще раз пристально на меня посмотрел.

– Но что же. Пора!

Он принял, какое-то решение и, не спуская с меня глаз, медленно опустился на стул.

– Аврора, – сказал он. – У меня нет никаких стремлений на свете, кроме того, чтобы вы были счастливы. Скажите мне совершенно откровенно. Вы огорчились бы, если бы нам пришлось покинуть Мадрид?

– Вместе с вами?

– Вместе со мной.

– Всюду, куда вы пожелаете, мой друг, – убежденно ответила я, глядя ему в глаза, – я с радостью пойду за вами.

Он поцеловал мне руку.

– Но…, – он замялся. – Этот молодой человек?

Я, улыбаясь, прикоснулась ладонью к его губам.

– Прошу вас, мой друг, не надо об этом. Если вам угодно, я готова отсюда уехать.

В глазах Анри появились слезы, он еще раз поцеловал мне руку и, по-отечески увещевая прибавил:

– Если не возражаете, Аврора, то отправимся сегодня вечером.

– И конечно это опять нужно мне, а не вам? – не смогла я скрыть своей досады.

– Именно вам, Аврора. Отнюдь не мне, – ответил он с неожиданной строгостью и вышел. Я плакала.

– О, Господи! – думала я. – Он меня не любит и не полюбит никогда! Но он заботится обо мне, как о родной дочери… Нет. Я не права. Все-таки он меня любит. Но любит не ради себя, а ради меня самое. В его чувстве нет эгоизма. Как это ужасно! Я, наверное, умру молодой.

Отправление было назначено на десять часов вечера. Через час после нашего объяснения Анри доставил к нашему крыльцу запряженную парой пегих жеребцов большую закрытую карету. Для нашего сопровождения он вошел четырех слуг – форейторов. Анри уже был весьма состоятельным господином.

Мы отъезжали вчетвером: я, Анри, мадам Франсуаза и ее внук Жан Мари.

Пока я собирала вещи и раскладывала их по чемоданам, в дворцом саду зажглись фонари. Принц Гонзаго сегодня устраивал бал. Мы тронулись под первые аккорды оркестра. Музыка играла так изящно, так радостно. А у меня на душе было не весело. Наклонившись ко мне, Анри, чуть повысив голос, чтобы перекричать оркестр, спросил:

– О чем вы грустите, Аврора?

– О моем друге, о том Анри, которого я знала прежде, и немного о моей подруге Флоре».

«Наш маршрут Анри тщательно спланировал заранее. Первый этап шел по прямой до Сарагоссы. Оттуда к французской границе, там через Пиренеи мимо Венаска предполагалось спуститься в Луронскую долину, что лежит во Франции между границей с Люксембургом и курортом Баньер де Лушон. В Луронской долине Анри намеревался посетить один старинный замок, затем планировал возвратиться в небольшой порт Байонну, оттуда на корабле отправиться в Бельгию в портовый город Остенде и лишь потом посуху добраться до Парижа».

«От Мадрида до Сарагоссы с нами не приключилось ничего достойного внимания. Так же гладко прошла дорога от Сарагоссы до французской границы.

На всем долгом пути от Мадрида до Парижа, не смотря на сложность выбранного Анри маршрута, самое сильное впечатление на меня произвело посещение окрестностей старинного замка де Келюсов, что находится совсем близко к испанской границе. Не могу объяснить, дорогая матушка, почему, но эти места оставили в моей памяти неизгладимый след. Благодарение Богу, никто нас больше не преследовал, нам ничего не угрожало, с нами ничего не случилось и, тем не менее, если бы мне вдруг пришлось прожить на свете сто лет, то это посещение Луронской долины все равно осталось бы в моей памяти яркой отметиной на всю жизнь.

Анри надеялся повидаться со старым священником отцом Бернаром. Когда то он был духовником последнего синьора из рода Келюсов.

Сразу после границы мы оставили Франсуазу и Жана Мари в какой то небольшой деревне на берегу реки Кларабида. Наши четверо форейторов и карета остались в Испании. Анри и я вдвоем верхом на лошадях приблизились к странному холму, по форме напоминающему топор. Его так и называют ле Ашаз. По испански это значит удар секирой.

На этом удивительном возвышении и стоит мрачная громада замка Келюсов.

Стояло февральское утро, холодное неприветливое. Но небо было чистое. Вдали ясно виднелись укрытые снегом вершины Пиренеев. Красное утреннее солнце расцвечивало их перламутровыми бликами.

Перед нами застыл в угрюмом величии гранитный памятник старинной архитектуры. При его виде на душе становилось тревожно. Чем-то недобрым веяло от его башен с бойницами, от глубоких окружных траншей, от забитых крест-накрест досками окон. Казалось, что живущие в таком доме никогда не будут счастливы.

В округе ходило много леденящих душу легенд, связанных с этим местом. И больше всего о последнем синьоре из фамилии Келюсов. Его прозвали Келюс Засов. Говорили, что он порешил двоих жен, дочь, зятя и т. д., а его предки тоже, мол, были не лучше.

К ле Ашазу мы проехали по узкой извилистой дороге. Некогда она выводила на подъемный мост. Теперь его нет. Вместо моста в траншею свесились прогнившие доски какой то убогой деревянной перемычки. В стене замка у того места, куда должна была выводить эта перемычка, есть небольшая ниша. В ней стоит статуя Пресвятой Девы. В замке Келюсов сейчас никто не живет, кроме старого подслеповатого и полуглухого сторожа. Он нам сказал, что нынешний хозяин не посещала замок уже больше 16 лет. Его имя принц Филипп де Гонзаго. Обратите внимание, дорогая матушка, что это имя с некоторых пор меня упорно преследует.

Старый сторож сообщил Анри, что отца Бернара, бывшего духовника маркиза де Келюса уже несколько лет нет в живых. Сторож не позволил нам войти в замок. Я тогда подумала, что мы тут же вернемся в долину, но ошиблась. Было заметно, что эти места вызывают у моего друга Анри какие-то трагические воспоминания. Завтракать мы отправились в деревню Таррид. Ее околица почти вплотную примыкает к окружающим замок траншеям. Самое близкое к разрушенному мосту строение – это придорожный трактир. Мы расположились на скамейках за большим буковым столом. Нам подавала дородная немного косоглазая женщина лет 45–50. Анри внимательно к ней приглядывался и вдруг сказал:

– Послушайте, добрая хозяйка, вы были здесь в ту ночь, давно, когда в траншее произошло убийство?

Трактирщица выронила наполненный вином кубок и испуганно уставилась на Анри.

– Ох, Господи? – пролепетала она. – А вы ведь тоже здесь тогда были?

При таком разговоре я похолодела от страха. Но любопытство было сильнее. Что же здесь все-таки произошло?

– Возможно, что и так. Но вас это не должно тревожить, добрая госпожа. Я хотел бы кое что узнать. Обещаю вам заплатить за ваш рассказ. Трактирщица подняла упавший деревянный бокал и, вытирая на полу винную лужу, пробормотала какие-то мало понятные слова:

– Мы закрыли двери на два засова и ставни на всех окнах. Зачем нам смотреть на такой ужас.

– Сколько убитых нашли в траншее на следующий день? – спросил Анри.

– Семь, вместе с молодым синьорам.

– А что же следствие, правосудие?

– Были, как же? Конечно, были: из Тарба дознаватель по тяжким преступлениям, из Аржелеса – судья…, были и другие. Много их приезжало. Но все они уехали, сойдясь на том, что наш старый господин маркиз имел вескую причину. Что ни говори, ведь он расправился с совратителем своей дочери… Конечно, он, кто же иначе? Ведь низкое окно, то, что под старым мостом, было раскрыто.

Трактирщица показала пальцем туда, где между гнилыми деревянными опорами мостка в стене замка у самой земли виднелось закрытое ставнями окно. По словам трактирщицы, выходило так, что следствие и суд обвиняли молодого погибшего в траншее синьора в том, что он тайно проникал через это окно к дочери де Келюса.

– Все потому, что мадемуазель маркиза была очень богата, – развивала мысль трактирщица.

Эта печальная история, преданная в нескольких словах, приковала мое внимания. Я теперь словно зачарованная смотрела на закрытую фрамугу. Когда-то это окно было воротами к любовным встречам. Мне больше не хотелось есть, и я отодвинула деревянные тарелки. Анри сделал то же. Мы вышли из трактира. Мимо его крыльца проходила дорога, выводившая на дно траншеи. Мы отправились по ней. Женщина из трактира нас сопровождала.

– Вот здесь, – сказала она, указав на деревянную опору разрушенного моста, ту, что располагалась у стены замка. – Здесь молодой синьор положил своего ребенка.

– Как? – воскликнула я. – Он был с ребенком?

Анри посмотрел на меня как-то странно, едва не с испугом.

Удивительно. Иногда мои самые обыкновенные слова воздействуют на него, как гром среди ясного неба. В тот момент мне показалось, что обращенный ко мне взгляд моего друга говорил: „Аврора, этот ребенок – вы!“

Не знаю почему, но мрачный заколоченный замок теперь мне казался не таким страшным, как вначале.

– Какова судьба ребенка? – спросил Анри.

– Ребенок умер! – ответила трактирщица».

Глава 6. Накрывая стол

«На дне траншей был луг, засеваемый деревенскими жителями кормовой травой. Посреди деревни возвышался ребристый шпиль приходской церкви, построенной около двух веков назад кем-то из предков последнего маркиза де Келюса. Немного поодаль за деревней виднелся густой Энский лес.

Анри окинул пейзаж неторопливым печальным взором. Держа шпагу, будто трость, он раздвигал ее концом густую траву, словно что то искал. Его губы беззвучно шевелились. Внезапно, указав на то место, где стояла я, он воскликнул:

– Здесь!

– Да, – ответила женщина. – Как раз на этом месте мы нашли мертвым молодого синьора.

Вздрогнув, я невольно отступила в сторону.

Анри спросил:

– Как поступили с телом?

– Я слышала, что его отвезли в Париж, чтобы похоронить на кладбище при церкви Сен-Маглуар.

– Верно, – подумал вслух Анри. – Сен-Маглуар – вотчина герцогов Лотарингских. Значит несчастный синьор, погибший в ту страшную ночь в траншее, принадлежал к знатному роду Лотарингов.

Склонив голову, Анри погрузился в размышления. Обратив внимание на деревянные ступеньки у разрушенного моста, он попытался по ним подняться, но изъеденные жучком прогнившие доски рассыпались под его ногой. Он вернулся и постучал рукояткой шпаги в закрытые ставни низкого окна. Сопровождавшая нас женщина сказала:

– Эти дубовые ставни облицованы железом. В последний раз окно открывалось, когда тут работали следователи и судьи. После их отъезда ставни были наглухо забиты и больше не открывались.

– А вы, добрая госпожа, что-нибудь слышали в ту ночь, через запертые двери и окна вашей харчевни?

– Ах, Господи! Страшно вспомнить, мой господин. Мы не сомкнули глаз. Те, кто учинил ночное побоище, днем пили вино в нашем трактире. Во время вечерней молитвы, я просила Всевышнего принять с миром души тех, кто не доживет до рассвета. Это было сущее светопреставление: лязг клинков, душераздирающие крики, стоны, ругательства. Время от времени два мужских голоса то вместе, то порознь выкрикивали: „Я здесь!“, „Я здесь!“

Я уже говорила вам, матушка, об этом удивительном девизе. Почему-то он мне запомнился с раннего детства. Иногда я слышала его из уст Анри и, кроме того, именно эти слова были оттиснуты по латыни на печатях таинственного конверта, который Анри хранил, как зеницу ока.

Принимал ли участие в той переделке Анри? На этот вопрос мне мог ответить лишь он сам. Солнце уже садилось, когда мы, наконец, выехали на дорогу ведущую в долину. Сердце мое сжималось от нобъяснимой тоски. Я неоднократно оглядывалась, чтобы еще и еще разок посмотреть на гранитного исполина, возвышавшегося над необычным холмом».

«Наступившей ночью во сне я видела странные образы: женщина в трауре несет младенца, она приближается к лежащему на земле молодому человеку и склоняется над его мертвенно бледным лицом в его боку зияет кровоточащая рана. В глазах женщины неописуемая скорбь. Неужели во сне я видела вас, матушка?

На следующий день на палубе корабля, который нас должен был доставить через океан и Ла Манш к берегам Фландрии, Анри мне сказал:

– Скоро, очень скоро вы узнаете все, Аврора. И дай Бог, чтобы от этого вы стали счастливее.

Говоря это, он был печален.

Неужели знание истории моей фамилии способно сделать меня несчастной? Нет, даже, если это действительно так, я все равно хочу узнать правду и, прежде всего, увидеть вас, дорогая матушка».

«Мы высадились на берег в Остенде. В Брюсселе Анри получил какой-то большой конверт с французскими печатями, и на следующий день мы отправились в Париж. Уже стемнело, когда мы миновали триумфальную арку, – рубеж, где кончается дорога из Бельгии и начинается Большой Париж. В карете я сидела рядом с Франсуазой и Жаном Мари. В нескольких десятках шагов впереди верхом на лошади ехал Анри. Первая пришедшая мне мысль, когда мы пересекали городскую черту, была: „В этом городе живет моя мать – я ее скоро встречу“. Анри мне об этом не говорил, я сердцем чувствую, что вы в Париже».

«Мы проехали длинную улицу с высокими серыми домами, потом свернули в узкий переулок и остановились возле кладбища с церковью. Позднее я узнала, что кладбище и церковь носят название Сен-Маглуар.

Анри спешился и подошел к карете, чтобы подать мне и мадам Франсуазе руку. За церковью лежит огражденный деревянным забором участок в виде ротонды. Это и есть богатые гранитными надгробиями и монументальными скульптурами кладбище. Мы прошли через деревянную арку, с ее свода свешивался фонарь. Его керосиновая лампа хоть и слабо, но освещала весь огражденный участок.

Анри остановился у одной могилы. Над ней на гладком каменном пьедестале застыло мраморное изваяние молодого человека. Анри надолго приник губами ко лбу статуи, потом тихо произнес:

– Вот я и пришел к тебе, брат. Видит Бог, я исполняю данное тебе обещание.

За нашими спинами послышалось какое-то бормотание. Я оглянулась. Стоя на коленях в траве между могилами, Франсуаза Беришон и ее внук Жан Мари молились. Анри тоже опустился на колени. Глядя на скульптуру, он возносил долгую бессловесную молитву. Затем, поднимаясь, он сказал:

– Поцелуйте этот образ, Аврора.

Я поступила, как он велел, и потом спросила, зачем. Он хотел ответить, но вдруг замялся и наконец, произнес, наверное не то, что намеревался сказать вначале:

– Потому что у этого человека было благородное сердце и потому, что… я его любил, как брата.

Я еще раз поцеловала холодный лоб скульптуры. Анри в знак благодарности прижал мои ладони к своему сердцу. Как он любит, как любит, матушка! Я ошиблась, написав, что он никогда меня не полюбит».

«Несколько минут спустя, мы уже были в доме, где я сейчас заканчиваю писать эти строчки. Этот дом Анри снял заранее. Когда мы еще находились в Испании, он списался с хозяевами.

Переступив порог этого дома, я ни разу его не покидала. Здесь я одинока, как никогда, потому что в Париже у Анри оказалось дел больше, чем во всех других местах, где мы скитались прежде. Он так занят, что не всегда находит время даже для еды. Он мне запретил выходить, и просил, чтобы я приближалась к окну не иначе, как с предосторожностью, так как с улицы меня никто не должен видеть.

Неужели он меня ревнует? Ах, как бы я была счастлива, если это действительно так! С какой радостью ему подчинялась, укрывалась вуалью, пряталась от посторонних глаз, берегла бы себя лишь для него одного. Но в моей памяти постоянно всплывают сказанные им в Мадриде слова: „Это нужно не мне, это нужно вам, Аврора“. Увы, значит не ревность. Я одинока. Сквозь щель между опущенными занавесками вижу озабоченных повседневными делами парижан. Они спешат, они разговаривают, они смеются, они неторопливо прогуливаются. Как я им завидую! Ведь они в отличие от меня свободны. Я вижу окна противоположных домов. На каждом этаже живут нормальные семьи, – я вижу молодых счастливых матерей, окруженных смеющимися детьми. Из нашего дома хорошо виден Пале-Рояль. По вечерам во дворце зажигается свет. Его высочество регент часто устраивает балы и разные другие увеселения. Мимо меня то и дело проплывают нарядные портшезы, в которых восседают облаченные в вечерние туалеты придворные дамы. Их кавалеры идут пешком и, чуть наклонив голову к дверце, с ними переговариваются и галантно улыбаются. Из дворца доносятся звуки дивной музыки. Одну мелодию, (она мне нравится особенно), я даже подобрала на гитаре. Жан Мари сказал, что это гавот Жана Батиста Люлли. Откуда этот мальчик все знает? Иногда не могу уснуть все ночь. Но если Анри мне скажет ласковое слово, я забываю обо всех своих бедах и счастлива, как ребенок».

«Может быть вам покажется, дорогая матушка, будто я жалуюсь на Анри? Вовсе нет. Он со мной мягок, обходителен, предупреждает мое любое желание. Но при этом я часто вижу его грустным и озабоченным. Так можно ли его упрекать? Как то мне пришла такая мысль: возможно, он, обладая тонкой деликатной натурой, вообразил, что моя родословная стоит выше его, или я являюсь наследницей какого-то мне неизвестного богатства, и оно отчуждает от меня Анри. Он чувствует не в праве меня любить?

О о! Если это так, с какой решимостью я отказалась бы от любого состояния и растоптала бы свое благородное происхождение, – ибо, что стоит все эта мишура в сравнении с радостью настоящей любви!

Если бы вдруг я узнала, что вы бедны, разве от этого моя любовь к вам, дорогая матушка, стала бы меньше?»

«Два дня назад к Анри приходил горбун. Да, я ведь еще вам не рассказала об этом таинственном гноме, единственной личности, которой мой друг разрешает нарушать наше уединение. Этот горбун появляется у нас в любой. Он поднимается по лестнице на второй этаж к Анри. Жители квартала на него косятся не без опасения, как на некое потустороннее создание. Никто не видел горбуна и Анри вместе, и в то же время они не разлей вода! Таково единодушное на их счет мнение сплетниц с улицы Певчих.

Действительно, невозможно представить более странной компании, чем эта пара. Даже мы, я имею в виду Франсуазу, Жана Мари и себя, даже мы ни разу не видели, или хотя бы через закрытые двери на втором этаже не слышали их разговора, в то время, когда они часами бывают вместе в запертой комнате. Потом кто-то из них один выходит, а другой остается в помещении караулить какое то неведомое сокровище. Такая картина продолжается уже больше, чем полмесяца, т. е. со дня нашего приезда в Париж. Анри обещал нам все объяснить, но пока не сказал ни слова».

«Итак, я остановилась на том, что позавчера к Анри приходил горбун. К вечеру он не вышел, а остался у него ночевать. На следующее утро Анри мне показался грустнее обычного. За завтраком возник разговор о великосветских дамах и господах. Анри с горечью сказал:

– У тех, кто забрался слишком высоко, часто кружится голова. Никогда нельзя рассчитывать на признательность принцев и принцесс. Если сиятельная дама, ради счастья которой я не раз рисковал честью и жизнью, не имеющая права меня полюбить, потому, что она в обществе стоит высоко, а я низко, в благодарность за мои старания меня оскорбит, в этом не будет ничего удивительного.

Матушка, я уверена, что горбун ему что-то наговорил о вас».

«И все-таки, как во многом справедливы эти слова Анри! Ведь ради меня, вашей дочери ему не раз приходилось рисковать своей честью и жизнью. Более того, он принес ради меня в жертву свои лучшие молодые годы, целых восемнадцать лет! Как должно быть трудно найти способ достойно отблагодарить такую бесподобную щедрость души!

В то же время, как он при этом не прав, дорогая матушка, как не прав! Ведь вы его полюбите, очень полюбите; и конечно вы меня осудили бы, если бы я сама не полюбила его всем сердцем, всей душой, разумеется, сохранив в них силы для любви к вам. Каким бы ни было ваше положение в свете, сколь блистательным именем не наградили бы вас небеса, я знаю, что у вас есть большее сокровище. Это добрая душа и любящее сердце.

Я хотела ему все это сказать, но не смогла; – в его присутствии я часто робею и делаюсь застенчивой, как ребенок».

«День угасает, я уже плохо вижу строчки, откладываю перо, закрываю глаза и мечтаю…, хочу представить себе вас, вашу ласковую улыбку… Приходите же дорогая мама, приходите скорее…»

Это были последние слова, которые Аврора записала в своих воспоминаниях. Она собрала листки в шкатулку и, сказав ей на прощание:

– До завтра! – положила ее под подушку.

Уже стемнело. В домах на улице Сен-Оноре зажглись огни. Тихо открылась дверь, и на фоне деревянных панелей соседней большой комнаты, (там уже горела лампа), появился темный силуэт. Пришел Жан Мари. Этот симпатичный с немного простоватой физиономией мальчик был сыном того ловкого пажа вместе с которым в роковую ночь приехал герцог де Невер к замку Келюсов; того мальчика, который передал Лагардеру от Невера письмо. Став взрослым, паж женился, у него родился сын. Потом он ушел на военную службу, где погиб солдатом. Теперь у его старой матери не осталось никого, кроме внука.

– Госпожа, – сказал Жан Мари, – бабушка спрашиваете, где накрывать на стол, там, в большой комнате, или здесь?

– Который час? – вздрогнула, очнувшись от мыслей Аврора.

– Время ужинать, – с исчерпывающей точностью ответил Беришон.

«Как он задерживается!» – подумала Аврора и вслух прибавила: – Накрывай здесь.

– Мне тоже больше нравится здесь, госпожа.

Беришон принес лампу и поставил ее на камин. Из кухни, расположенной в конце соседней большой комнаты донесся низкий, почти мужской, голос старой Франсуазы:

– Опять занавески закрыты не до конца, шалопай!

Беришон, слегка пожав плечами, поправил шторы.

– Прячемся так, будто боимся, что нас отправят на галеры, – проворчал он.

Положение Беришона в чем-то походило на положение Авроры. Он, как и она, ничего не знал и терзался любопытством.

– Ты уверен, что он не прошел незаметно по лестнице в свою комнату? – спросила девушка.

– Уверен? – переспросил Жан Мари. – Разве в нашем доме можно быть в чем-нибудь уверенным? Я видел как по лестнице недавно прошел горбун. Когда он вошел в комнату, я подкрался к двери и прислушался.

– Может быть, ты ошибся и в темноте принял Анри за горбуна? – строго сказала Аврора.

– Еще чего? В чем угодно можно ошибиться, только не в этом. Они не похожи, как день и ночь.

– Что же ты услышал под дверью?

– Ничего. Ровным счетом ничего. Ни звука.

Мальчик постелил скатерть.

– Где же он так запропастился? – не переставала тревожиться Аврора.

– Ах, госпожа, – сказал Беришон. – Наверное, это известно лишь Господу Богу, мэтру Луи и нашему горбуну. Что ни говори, странно представить в одной компании таких непохожих людей: высокого стройного мсьё шевалье…, я хотел сказать, мэтра Луи и этого колченогого изогнутого крючком беднягу.

– Мэтр Луи – в доме хозяин и вправе сам решать, с кем ему водить знакомство, – рассудительно заметила девушка.

– Конечно, в праве, – согласился Беришон. – Вправе приходить, вправе уходить, вправе запираться наедине с этим согбенным домовым. Что правда, то правда. Но он не в силах помешать соседям судить о нас на свой лад и нести околесицу, от которой у меня вянут уши.

– По-моему, ты сам чересчур много болтаешь с соседями, Беришон, – сказала Аврора.

– Я? – воскликнул Жан Мари. Его голос задрожал от обиды. – Господь Всемогущий! Как можно такое обо мне сказать? Я болтун! Огромное вам на том мерси, мадемуазель. Бабушка, скажи, – он высунул голову в дверь. – Разве я болтун?

– Увы, малыш, это так, – отозвалась Франсуаза. – Не только болтун, но и лентяй.

Беришон молитвенно скрестил на груди руки.

– Какая жестокая несправедливость! Это сущая клевета. Конечно я не ангел. У меня много пороков и грехов, за которые меня, возможно, следует вздернуть на виселицу. Однако, единственно, в чем нет моей вины ни на йоту, это в болтливости. Никто, никогда от меня не слышал ни слова. Просто у меня есть уши, и я мимоходом часто слышу, что говорят другие. Что же тут предосудительного? Чтобы я ввязался в пересуды с этими торгашами и балаболками? Да никогда в жизни! Я выше этого! Хотя… – он понизил голос, – порой это бывает трудно, когда на каждом шагу к тебе пристают с вопросами.

– Значит, все-таки тебя о чем то спрашивают, Жан Мари?

– О, без конца, госпожа.

– Что же именно?

– Так, всякие каверзные вопросы, однако…

Аврора повысила голос:

– Отвечай сейчас же, о чем тебя спрашивают на улице!

Беришон расплылся в невинной улыбке.

– Обо всем: кто мы, чем занимаемся, откуда приехали, куда направляемся, сколько вам лет, госпожа, сколько лет мсьё шевалье, то есть, я хотел сказать мэтру Луи, французы мы, или нет, католики ли, надолго ли здесь поселились, что нас заставило покинуть прежнее место жительства, поститесь ли по пятницам и субботам, (это они о вас, госпожа), где исповедуетесь: в Сент-Осташ или в Сен-Жермен ль'Окзеруа. – Жан Мари перевел дыхание и продолжил: – Там и сям интересуются, почему мы поселились именно на улице Певчих, почему вы, госпожа, никогда не выходите из дома. На этот счет известная своей проницательностью мадам Муанре побилась об заклад с мадам Гишар, что у вас всего одна нога, а вместо второй деревянный протез; и наоборот, почему мэтр Луи слишком часто покидает дом, почему горбатый… вот видите, чуть было не забыл, горбун их интересует больше всего остального. Матушка Балаоль говорит, что он по всем признакам похож на контрабандиста.

– Значит ты, все-таки принимаешь участие в этих пересудах?

– Вовсе нет, госпожа! Почему вы так плохо обо мне думаете? Я лучше любого умею держать язык за зубами. Но это не мешает мне слушать, что кругом говорят. Особенно дамы. Стоит мне ступить на улицу, они начинают ко мне приставать. «Эй, Беришон, херувимчик!», – преграждает мне путь кондитерша, «Поди-ка сюда, я тебя угощу свежим сиропом». Надо признать, сироп у нее действительно очень вкусный. «Нет, – восклицает толстая трактирщица, – сначала отведай моего куриного бульона!» И молочница, и портниха, что перешивает старые меховые шубы, и даже жена прокурора, – все они не спускают с меня глаз. Я, гордо задрав нос, как слуга аптекаря, пытаюсь пройти мимо. Тогда они: мадам Гишар, мадам Муанре, кондитерша, молочница, перелицовщица мехов, все вместе начинают меня допытывать. Вы только послушайте, что и как они говорят, госпожа. Вас это позабавит. Вот тощая сутулая мадам Балаоль в очках, съехавших на кончик носа.

Подражая первой сплетнице, Жан Мари вдруг заговорил трескучим тенором.

«Право же, эта девчушка – мила личиком и недурно сложена». Это она о вас, госпожа. «Ума не приложу, как ей это удается в добрых двадцать лет без настоящей любви?»

Чтобы изобразить мадам Муарне Беришон перешел на фальцет: «Что правда, то правда, – мила, я бы даже сказала, слишком мила для племянницы какого-то слесаря оружейника. Кстати, она действительно его племянница?» «Нет», отвечаю я.

Показывая себя, Беришон почему то переходил на низкий бас, затем, снова взвившись на писклявый фальцет, продолжал: «Тогда может быть дочь, верно, котенок?»

«Нет, не дочь!», ответил я и хотел ускользнуть. Они меня окружили: мадам Гишар, мадам Дюран, мадам Морен, мадам Бертран.

«Если не дочь, то может быть жена?»

«Нет!»

«Младшая сестра?»

«Нет».

«Как же так? Если не жена, не сестра, не дочь, не племянница, то может быть она просто бедная сиротка, которую он где-то подобрал из милосердия. Приемный ребенок?»

«Нет, нет, нет, нет», – закричал я, потеряв терпение, так громко, что они опешили.

Аврора опустила руку на плечо Беришона и, грустно улыбаясь, сказала:

– Ты сам хотя бы понимаешь, что солгал? Кто я есть, как не приемный ребенок, сирота, взращенная милосердием мэтра Луи?

– Вот тебе и на! – удивился Жан Мари.

– В следующий раз, если они тебя начнут допытывать, так и отвечай. Здесь нечего стыдиться. Добрые дела ни к чему скрывать.

– Но, госпожа…, если вдруг мэтр Луи, (наконец, мне удалось с первого раза правильно произнести его имя), если вдруг он это услышит, вы представляете, как он разгневается. Милосердие, сирота и все прочее. Он не любит таких слов, если они говорятся о нем. Разве я не прав, госпожа?

– Благодарение Богу, что говоря о нас, они не произносят других слов, – пробормотала Аврора.

На ее щеках внезапно вспыхнул румянец. Беришон сделал шаг вперед будто намереваясь что-то произнести, но видимо передумал. Аврора это заметила.

– Ты что-то хотел сказать? – голос Авроры задрожал.

– Нет, госпожа, вовсе нет, но…

– Говори, Беришон, не смущайся. Я разрешаю. – Видя его нерешительность, Аврора строго прибавила. – Не только разрешаю, но и требую, говори, что слышал.

Беришон уставился в пол и, теребя в руках тарелку бормотал:

– Не понимаю, зачем нужно обращать внимание на всякую болтовню. Ясное дело, язык без костей. Они еще говорили: «В общем ясно, он слишком молод, чтобы быть ее отцом. Раз он соблюдает такие предосторожности, раз, что держит ее затворницей, значит он не муж…»

– Ну, говори же, говори!

На побледневшем лице Авроры выступила испарина.

– «Если не отец, не брат, не муж, то…»

Аврора закрыла лицо.

Глава 7. Мэтр Луи

Беришон уже горько раскаивался, что завел этот разговор. Глядя на содрогавшиеся от рыданий плечи Авроры, он больше всего опасался, что как раз теперь войдет мэтр Луи.

Девушка опустила голову. Ее волосы свесились густыми прядями поверх укрывавших лицо взмокших от слез ладоней. Наконец она распрямилась и опустила руки. В ее глазах еще стояли слезы, но к щекам вернулся обычный румянец.

– Верно. Тот, чье имя Анри де Лагардер, мне не отец, не отец, не брат, не муж. Он мой спаситель и благодетель. О-о!

Заломив руки, она воздела их к небесам.

– Клеветники лишь подтверждают то, насколько он лучше других. Злословя, они наделяют его своими пороками. Пусть болтают. Теперь я его буду любить еще больше. Я буду его боготворить!

– Правильно госпожа. Именно боготворить, назло сплетникам, – с пониманием ответил Беришон.

– Анри – единственный человек на свете, который меня защищает и любит.

– О-о! Конечно любит, – уверенно подхватил Беришон, поправляя скатерть. – Еще как любит! Тут уж не может быть сомнений. В том можно поручиться. Каждое утро он первым делом спрашивает у нас с бабушкой: «Как она спала? Не страдала ли бессонницей? Не грустит ли? Не нуждается ли в чем-нибудь?» И когда нам удается вовремя исполнить ваше желание, или даже его предупредить, он бывает рад и счастлив как ребенок. Он вас очень любит, госпожа.

– Да, – подумала вслух Аврора, – он добр и великодушен, – любит меня, как родную дочь.

– И не только, как дочь, – с хитрецой ввернул Беришон.

Аврора печально покачала головой. Затронутая тема была для нее столь значительной, что она не могла ее оборвать, не смотря на то, что разговаривала с ребенком. Накрывающий стол Жан Мари сейчас сделался для нее кем-то вроде исповедника.

– Я грущу, потому, что почти весь день остаюсь одна.

– Однако, добрая госпожа, едва лишь он приходит, вы опять становитесь веселой и светлой, как весенний день, – уточнил наблюдательный подросток.

– Вот уже совсем стемнело. А его все нет, – продолжала Аврора. – И так каждый вечер с первого дня, как мы приехали в Париж.

– Что поделаешь, сударыня? Думаю, что это издержки столичной жизни. Здесь, наверное, у него больше забот, чем было во всех других местах… Ну, вот, все готово. Бабушка, стол накрыт! Как там с ужином?

– Уже час, как ужин готов, малыш! – раздался из кухни трескучий тенор Франсуазы.

– Могу побиться об заклад, что мэтр Луи сейчас находится у себя наверху, запершись с этим чертовым горбуном. – Поделился с Авророй Беришон неожиданным предположением. – Мне мучительно видеть, как молодая госпожа тоскует. Может быть, рискнуть проверить…

Он пересек смежную большую комнату и ступил на лестницу, ведущую на второй этаж в спальню мэтра Луи; но, не сделав и двух шагов, остановился.

– Нет, пожалуй, не стоит, – подумал он, – вдруг шевалье опять рассердится, как в прошлый раз? – и возвращаясь к накрытому столу, сказал: – Боже правый! Скажите на милость, добрая госпожа, ну почему он постоянно прячется? Ведь это раздражает соседей! И я, хотя по натуре вовсе не сплетник, на их месте тоже стал бы строить разные нелепые предположения вроде: «наверное, он – скрывающийся от правосудия преступник, или колдун».

– Они это говорят? – спросила Аврора.

Вместо ответа Беришон рассмеялся.

– Господь Всемогущий! – воскликнул он. – Если бы они знали, как знаю я, что там наверху: всего лишь кровать, сундук, два стула, и висящая на стене шпага – вот и вся обстановка. Правда, не известно, что находится в другой комнате. Мне удалось там разглядеть только один предмет.

– Какой такой предмет? – оживилась Аврора.

– А-а-а! – махнул рукой Беришон. – Так себе, ничего особенного. Как-то вечером он забыл опустить щиток на замке. Знаете, в комнате на дверях есть такой язычок.

– Знаю. Но как ты посмел подглядывать через скважину?

– Боже мой! Добрая госпожа. Я ведь без злого умысла. Просто хотел его позвать, кстати вы сами велели мне это сделать. Значит, поднимаюсь по лестнице. Вдруг вижу в дверях зияет светом маленькое отверстие. Я приложил глаз.

– И что же увидел?

– Я уже говорил, ничего особенного. Горбуна в комнате не оказалось. Мэтр Луи был один. Он сидел за столом ко мне в профиль. На столе лежала шкатулка, – та, с которой во время нашего путешествия он никогда не расставался. Я как-то подумал, что в ней, должно быть, он хранит квадрюпли. Их могло бы там много поместиться. К моему удивлению в шкатулке пистолей не оказалось. Вместо денег там был какой-то пухлый бумажный конверт, запечатанный тремя сургучными печатями. Они свисали на шнурках, каждая величиной с экю в шесть ливров.

Аврора ничего не сказала, хотя по живописному рассказу Жана Мари поняла, о каком конверте, идет речь.

– Этот пакетик едва не навлек на меня беду; – продолжал Беришон. – Несмотря на осторожность, я нечаянно скрипнул половицей. Мэтр Луи вздрогнул и быстро направился к двери. Я стремглав брызнул по лестнице вниз, влетел в кухню и, поскользнувшись на мокрой тряпке, неловко шлепнулся копчиком о порог. У меня, прошу прощения, до сих пор болит мадам Сижу. Боюсь, что больше я не рискну приблизиться к его двери. Но вы, госпожа, вы, которой все позволено, вы, которой нечего опасаться… мне бы очень хотелось, чтобы сегодня наш ужин закончился не слишком поздно, и я смог бы сбегать полюбоваться нарядными дамами и господами, что толпятся у входа в Пале-Рояль. Ночью там состоится бал. Если бы вы только соблаговолили подняться и деликатно вашим чарующим, ангельским голосом его позвать?

Аврора молчала.

– Вы видели, – продолжал несловоохотливый Беришон, – сегодня весь день по улицам в сторону дворца ехали, повозки с цветами и гирляндами, фуры с усеянными разноцветными фонарями каркасами, а главное, бесчисленное количество тележек с пирожными, шампанским и сладкой водой. Эх, если бы мне каким-то чудом удалось туда попасть, уж я бы маху не дал: угостился бы, лучше не придумаешь. Это, уж, точно!

– Пойди-ка, лучше, помоги бабушке, – Беришон, – сказала Аврора.

– Бедная барышня, – думал Беришон, отправляясь на кухню. – Как ей, должно быть, хочется потанцевать не балу у регента!

Аврора опустила голову. Дворцовые танцы сейчас ее совершенно не интересовали.

– Позвать? – думала она. – Зачем же звать. Ведь наверняка, его там нет. С каждым днем он возвращается все позднее. Что же с ним происходит? Он запрещает мне выходить, приближаться к окну, кого бы-то ни было принимать в доме. Он скрывает свое имя, избегает контактов с соседями. Наверное, здесь опять возникла какая-то опасность, как тогда, когда нам пришлось бежать из Памплоны. Его снова преследуют враги. Кто они такие, эти вездесущие всадники и пешие носители ужаса? Почему они так упорно за ним охотятся? А может быть не за ним, а за мной? Чтобы меня защитить, он постоянно подвергает свою жизнь опасности, и никогда не словом о том со мной не обмолвился. Почему? Зачем он скрывает правду от меня? Неужели он не понимает, что мне было бы во сто крат легче, если бы я все знала и, взяв на себя половину его забот, наравне с ним противостояла нашим бедам.

До слуха Авроры донесся легкий скрип. Этот звук ей был хорошо знаком, так как едва он раздался, она порывисто вскочила, и лицо ее просияло. Из ее груди вырвался радостный крик, – скрипнула дверь, открывшись из комнаты Анри. Как прав был Беришон. На юном девичьем лице, сейчас не было ни единого следа недавней печали, в глазах ни слезинки, ее сердце забилось от счастья. Ее только что поникший стан распрямился с внезапной гибкостью, как пружина. Она походила на тот цветок, что на закате уныло опускает головку с тем, чтобы воспрянуть вновь с утренними лучами.

Аврора бросилась к зеркалу. Сейчас она боялась, что после недавних переживаний предстанет перед Анри не в лучшем виде. Боялась, что он заметит ее слезы, или покрасневшие глаза. Но к счастью ей было далеко до того возраста, когда зеркало становится для женщины первым врагом. Его бесстрастный приговор был ласков. В его потусторонней освещенной лампой глубине Аврора увидела свою улыбку, такую лучистую, нежную, юную, что ей оставалось лишь от всей души благодарить Всевышнего.

Мэтр Луи спускался по лестнице. Впереди с зажженной лампой шел Беришон. Мэтр Луи, столько лет ему ни было, выглядел молодым человеком. Его густые белесые волосы волнистыми пучками укрывали гладкий, как у юноши, лоб. Испанский загар почти не коснулся его нежной прозрачной кожи. Это был чистокровный галл. Если бы не резкие черты, прямой немного заостренный нос, раздвоенный выразительной ямочкой подбородок, вздернутые усы и горящие глубинным огнем глаза под высоко взметнувшимися бровями, он был бы похож на девушку.

Его темный костюм состоял из бархатных штанов, жилетки и кафтана, украшенного гладкими янтарными пуговицами. Сейчас он был без шляпы и без шпаги. Еще с верхних ступенек он взглядом искал Аврору. Заметив ее, он замедлил движение, глаза его опустились, а шаг стал короче. Если бы мы с вами внимательно за ним проследили и проанализировали его поведение, то обнаружили бы удивительное противоречие представлявшее тайну его натуры. Оно состояло в том, что он всегда сдерживал свои душевные порывы. Когда ему хотелось бежать, – замирал на месте, когда его руки словно сами по себе норовили распахнуться для объятий, он их понуждал чинно опускаться. И так во всем. Он постоянно витал возле своего счастья, не разрешая себе к нему прикоснуться. Что и говорить, мэтр Луи обладал поистине железной волей стоика. Она была настолько крепка, что позволяла ему обуздать свое нежное, страстное, горячее, как у женщины, сердце.

– Я вас заставил ждать, Аврора? – произнес он, спускаясь.

На фоне кухонной двери появилось лицо Франсуазы Беришон. Раскатистым тенором, которому мог бы позавидовать сержант, отдающий команду на плацу, она проворчала:

– Куда это годится, мэтр Луи, слыханное ли дело, так мучить ребенка? Бедняжка долго плакала!

– Вы плакали, Аврора? – не на шутку встревожился вошедший. Он уже находился на нижней ступеньке. Девушка порывисто обвила руками его шею.

– Анри, друг мой, – щебетала она, подставляя для поцелуя лоб. – Вы же знаете, что все девушки наивны и немного глупы. Добрая Франсуаза ошиблась. Я вовсе не плакала. Посмотрите мне в глаза, Анри. Разве вы видите в них слезы?

И она озарилась такой обезоруживающей, такой безмятежно счастливой улыбкой, что мэтр Луи, которого, ох, как нелегко провести, ей поверил.

– Что же получается, выходит ты мне наврал, малыш? – сказала Франсуаза, с упреком глядя на внука. – Ведь это ты сказал, что госпожа весь вечер проплакала?

– Я? Сказал? – Жан Мари неплохо изобразил удивление. – Скорее всего, вы, бабушка, что-то не расслышали; и я чего-то не разглядел; а если разглядел, то не так понял; а если даже понял, то не совсем так, как надо сказал. Я же не знал, что госпожа не желает, чтобы о ее слезах стало известно мэтру Луи.

Произнеся эту ахинею, Жан Мари с ангельской улыбкой пожал плечами. Нельзя не признать, что юный Беришон унаследовал от своего отца немудреную, но чем то обезоруживающую изворотливость, который славятся большинство выходцев из Нижней Нормандии.

Франсуаза, взяв с плиты закрытую крышкой сковороду, понесла ее в комнату Аврора. На ходу она заметила:

– Как бы то ни было, наша барышня целый день томится в одиночестве. Разве это жизнь для двадцатилетней девушки. Да еще такой красавицы?

– Я никого не просила за меня жаловаться! – пробормотала Аврора, покраснев от стыда.

Мэтр Луи взял девушку под руку, и они прошли к столу, где на деревянной подставке Франсуаза уже успела поместить ворчавшую с огня сковородку. Они сели друг напротив друга. Жан Мари стал, как обычно, за ее спиной, чтобы во время еды прислуживать. Через несколько минут, ушедших на то, что оба якобы ужинали, мэтр Луи сказал:

– А сейчас оставь нас, малыш. Ты здесь пока не нужен.

– Принести другое блюдо? – предложил Беришон.

– Не надо, – поспешно отозвалась Аврора.

– Тогда десерт? – не унимался Жан Мари.

– Не надо десерта, – очень тихо отчеканил мэтр Луи, но глаза его сверкнули так, что Жан Мари пулей вылетел из комнаты.

– Бабушка! – прерывистым шепотом произнес он, войдя на кухню. – Мне кажется, что сейчас они начнут ссориться.

Франсуаза пожала плечами.

– Мэтр Луи сегодня сердитый, как никогда, – пояснил Жан Мари.

– Помой-ка, миленький дружок, ножи, а я пока отскребу котелок. Горячая вода в кастрюле. Да гляди, не ошпарься кипятком… Я тебе вот что скажу. Мэтр Луи, не смотря на свой стройный стан и нежно розовую кожу, силен и вынослив, как целое стадо буйволов, а его храбрости может позавидовать молодой лев. Однако, беспокоиться нет причины. Наша хрупкая изящная мадемуазель Аврора справится с четырьмя такими, как он.

– Как это? – Беришон ошеломленно расширил глаза. – Вот уж никогда бы не подумал!

– Однако, это так, дорогой мой, – ответила бабушка и, заканчивая разговор, прибавила: Ты еще маленько не дорос, чтобы это понять. Принимайся-ка за дело. Хватит лодыря корчить!

– У вас невеселый вид, Аврора. Что-нибудь не так? – сказал Анри, когда Беришон ушел на кухню.

– Я вас так редко вижу! – ответила девушка.

– И вы меня за это вините, дорогое дитя?

– Упаси Боже! Конечно, порой мне очень тоскливо. Но что поделаешь? Разве можно помешать тому, чтобы в голове бедной затворницы время от времени возникали всякие глупые мысли? Впрочем, это так естественно. Вы же знаете, что дети боятся темноты. Но, едва забрезжит рассвет, их страхи рассеиваются. То же происходит со мной. Когда вас нет, в моем сердце ночь. Но достаточно вам появиться, и моего уныния, как небывало.

– Вы относитесь ко мне с нежностью и почтением, как послушная дочь! – тихо произнес Анри, отведя взгляд. – Спасибо. Я вам безмерно обязан.

– А вы? Вы любите меня, как добрый отец, Анри?

Мэтр Луи медленно поднялся и в задумчивости стал прохаживаться вокруг стола. Аврора пододвинула к нему стул и, радуясь, как ребенок, воскликнула:

– Прошу вас, присядьте, дорогой Анри! Мы с вами уже сто лет не говорили по душам. Помните, как тогда, в Памплоне на лоне природы за бутылкой парного молока. Какое это было счастливое время! Разве не так?

– Увы, оно прошло, – он грустно улыбнулся.

Аврора стиснула его ладони и посмотрела ему в лицо с такой теплотой, с такой откровенной нежностью, что у мэтра Луи зачесались глаза, и к горлу подступил комок.

– Вы, ведь, тоже страдаете, Анри? – прошептала она.

Он с решимостью, возможно немного большей, чем требовалось, отрицательно покачал головой:

– Нет, Аврора. Вы ошибаетесь. Просто однажды мне приснился сон. Он был настолько прекрасен, он сулил мне такое счастье, что в него трудно было поверить! Но, увы, это был лишь сон, – ничего больше. Сегодня я уже полностью пробудился. Когда то я дал одному человеку клятву, и всю остальную жизнь выполнял то, что пообещал. И вот теперь моя миссия подходит к концу. Скоро моя жизнь должна измениться, если, конечно, Господь продлит мои дни. Однако я – в нерешительности, потому, что уже слишком стар, чтобы начинать новую жизнь.

– Слишком стар!

На этот раз Аврора рассмеялась так весело и громко, что орудовавший на кухне Жан Мари от неожиданности вздрогнул и едва не выронил кастрюлю с кипятком. Но мэтру Луи было не до смеха.

– В мои годы, – тихо сказал он, – другие давно уже имеют семьи.

Аврора тоже перестала смеяться.

– У вас нет семьи, друг мой Анри, у вас нет никого, кроме меня!

Мэтр Луи что-то хотел сказать, но его слова застряли в горле, и он опять будто виновато потупил взор.

– Никого, кроме меня, – повторила Аврора. – Кто я вам? Лишь обуза, лишь препятствие на пути к счастью!

Он попытался ее остановить. Но она с решимостью продолжала:

– Знаете, что о нас говорят? «Она ему не дочь, не сестра, не жена». Они говорят.

– Аврора, в течение восемнадцати лет вы были моим единственным счастьем!

– Ваше великодушие, Анри, не знает границ. На всем свете нет человека бескорыстнее вас… я чувствую себя перед вами в неоплатном долгу.

Они помолчали. Мэтр Луи был явно смущен. Первой заговорила Аврора.

– Анри, – сказала она, – я не знаю ваших мыслей, а о поступках часто могу лишь догадываться. Однако мне не в чем вас упрекнуть. Вы спросили, почему мне невесело. Могу ответить, что грусть моя оттого, что я постоянно чувствую мою вину перед вами, – ведь без меня у вас был бы свой дом, большой и богатый. Не будь меня, вы не скрывали бы свое имя и не избегали бы светских радостей. Анри, вы любите меня больше, чем может любить добрый отец; – заботясь о моей судьбе, вы не даете ходу велениям вашего сердца.

Говоря это, Аврора не лукавила. Она действительно так думала. Но при этом, возможно чисто подсознательно, (ведь дипломатическая хитрость – неотъемлемый атрибут всех дочерей Евы), хотела провести разведку, – получить от него подтверждение или опровержение тому, что сейчас сказала. Однако ее стратегическая уловка не увенчалась успехом. В ответ она услышала лишь вежливую, но холодную фразу.

– Вы ошибаетесь, милое дитя, – сказал мэтр Луи, глядя куда-то вдаль. Затем его глаза ненадолго закрылись. Могло показаться, что он задремал. Внезапно вздрогнув, он озабоченно пробормотал:

– Однако, время не терпит.

Потом, словно собравшись с духом, для преодоления какой-то неведомой боли, решительно спросил:

– Если нам вдруг придется расстаться, Аврора, вы будете обо мне вспоминать?

Девушка побледнела. Взгляни на нее в этот миг мэтр Луи, в ее глазах он непременно увидел бы всю ее душу.

– Вы опять собираетесь меня покинуть? – пролепетала она.

– Нет, – ответил мэтр Луи не очень уверенно. – Впрочем, не знаю… возможно…

– О, умоляю вас. Умоляю! Сжальтесь! Если вам нужно куда-то далеко ехать, возьмите меня с собой.

Так как он не отвечал, она продолжала:

– Вы, наверное, на меня сердитесь за мои капризы, неоправданные слезы, несправедливые упреки. Но я ни на что не жаловалась. Это все Франсуаза с внуком. Обещаю вам, что в моих глазах больше не появится ни слезинки. Да и зачем плакать, если каждый вечер, когда вы возвращаетесь, я бываю от радости на седьмом небе! Анри? Почему вы молчите? Вы меня слышите?

Он сидел, отвернув голову. Она, как ребенок ухватила его за шею и с силой повернула к себе лицом. В глазах мэтра Луи стояли слезы. Аврора встала со стула и опустилась перед ним на колени.

– Анри, Анри, – увещевала она. – Мой дорогой друг, мой отец. Если судьба одарит вас счастьем, я не буду вам помехой. Пусть ваше счастье принадлежит только вам. Но если, не дай Бог, придет беда, мы с вами ее разделим поровну.

В горячем порыве он притянул ее к себе и сильно прижал к груди, но тут же спохватившись, опустил руки.

– Мы с вами двое сумасшедших, Аврора, – сказал он, горько улыбаясь. – Если нас кто то увидит, то, что подумает?

– Давно ли вас стало заботить, что о вас кто то подумает. Должна вам сказать, что с того дня, когда вы мне сообщили, что я вам не дочь, вы заметно изменились.

– Да. Вы правы. Изменился именно с того самого дня, когда вы попросили у меня пощады для мсьё маркиза де Шаверни. Кстати, могу вас обрадовать. Маркиз де Шаверни возвратился в Париж.

Она не ответила, но с таким неподдельным недоумением посмотрела ему в глаза, что мэтр Анри осекся.

Он поцеловал ей ручку, будто собираясь уходить. Но она, вцепившись ему в руку, его задержала:

– Послушайте, Анри, если эта пытка продлится еще несколько дней, то однажды, придя домой, вы меня не застанете. Я убегу. Я вижу, что вам мешаю. Не знаю как, но я найду способ освободить вас от тяжелого бремени.

– Не получиться, Аврора, не успеете. Скоро у вас не будет нужды меня покидать.

Эти слова ударили Аврору, как хлыст. Она побледнела и растерянно пролепетала:

– Что это значит? Вы меня выгоняете?

Мэтр Луи, закрыв руками лицо, не отвечал. Они по-прежнему находились один напротив другого. Аврора сидела на подушке, опустив голову на его колени. Ладони мэтра Луи мягко поглаживали ее каштановые волосы, в свете лампы отсвечивавшие золотом.

– Чтобы чувствовать себя счастливой, – продолжала она, – мне нужно совсем немного, Анри, совсем немного. Мне нужно каждый день вас видеть, вас встречать, вам улыбаться, все, как было прежде и в Памплоне и в Мадриде. Разве вам трудно стать прежним, Анри, внимательным, заботливым?

– Аврора, – сказал он так, будто не слышал ее последних слов. – Но ведь есть и другая жизнь. Жизнь, которую вы пока не знаете: блистательная, наполненная роскошью, богатыми нарядами, драгоценными украшениями, тонкими ароматами благовоний, молодыми галантными кавалерами, наконец.

– Зачем мне это знать?

– Вы уже взрослая девушка, и рано или поздно должны познакомиться со светской жизнью. Я больше не имею права держать вас взаперти.

И понизив голос, будто дальше обращался только к самому себе, прибавил:

– Возможно, вам придется сделать выбор. А чтобы выбирать, нужно знать.

Он поднялся и, глядя ей в глаза, решительно произнес:

– Сегодня, Аврора, последний день вашего неведения, а для меня, возможно, последний день молодости и надежды.

– Анри, Господом Богом молю! Объяснитесь. Я вас не понимаю.

Мэтр Луи возвел взор к небу.

– Я поступаю, как мне подсказывает совесть. Высший Судья на небесах, (от него ничего нельзя скрыть), это видит. Прощайте, Аврора. В эту ночь вам не придется спать. Когда будете принимать трудное решение, пусть ваш рассудок окажется сильнее чувств. Я ничего не скажу вам заранее. Не хочу портить ваши живые впечатления словесными преамбулами.

Запомните только то, что какие бы странные приключения сегодня ночью с вами не случились, они произойдут по моей воле, и будут направлены к вашему благополучию. Если вдруг вам очень понадобится со мной поговорить, а меня рядом не окажется, не теряйтесь. Близко ли, далеко ли, я буду непрерывно за вами следить!

Поцеловав ей руку, он направился к себе наверх.

Аврора изумленно глядела ему вслед.

Глава 8. Подруги

Аврора осталась одна. Странное окончание встречи с Анри ее ошеломило, и она долго не могла придти в себя. Ее рассудок одолевали предположения, одно нелепее другого. Голова горела. Сердце билось неровно, порой замирало, то ли от страха, то ли от радостных предчувствий.

Он сказал, что предстоявшей ночью ей не придется спать, а еще о том, что какие бы странные приключения с ней ни случились, они произойдут по его воле и будут направлены к ее благополучию. Какие приключения? Почему он не говорил напрямик? Что означают эти намеки о роскошной жизни высшего света, о том, что ее нужно знать, чтобы иметь возможность выбирать? Выбирать между чем? Между блеском придворного быта и той жизнью, которой она жила до сих пор? Анри также сказал, что предстоявшая ночь должна стать переломной вехой в его судьбе, последней ночью его надежды. Надежды на что? Внезапная мысль заставила ее похолодеть: «Что, если интересы матери, встречи с которой она с таким нетерпением ждала, противостоят интересам Анри? Что если ей придется выбирать между матерью и Анри? Нет. Это невозможно! – убеждала она самое себя, с отчаянием, отгоняя эту страшную мысль. – Господь не допустит!»

Она отдернула занавески, приоткрыла окно, облокотилась о подоконник, и наклонив голову, подставила разгоряченное лицо прохладному ночному ветру.

На улице было много людей. У входа в Пале-Рояль толпился народ, глазевший на то, как проходят приглашенные на бал. Наблюдатели вытянулись в две шеренги, между которыми ко дворцу проезжали кареты и торжественно проплывали портшезы. Их несли на руках облаченные в ливреи лакеи. Поначалу этот спектакль Аврору не занимал. Какое ей было дело до ночной парижской суеты? Но вот в каком-то портшезе, не имевшим дверец, она заметила двух женщин: даму средних лет и юную девушку. Наверное, это были мать и дочь. При их виде на глаза Авроры навернулись слезы, и даже закружилась голова. А что, если ее мать тоже была в числе приглашенных? Почему бы нет? Утерев глаза, Аврора теперь стала пристальнее вглядываться в толпу; перевела взгляд на дворец. Сквозь ярко освещенные окна Пале-Рояля она хорошо могла различить великолепное убранство больших зал. Там было много молодых красивых девушек в дивных нарядах. Их шею и полуобнаженную грудь украшали бриллиантовые и жемчужные ожерелья, в высоко взбитых прическах красовались цветы. Эти милые барышни пробуждали в душе Авроры жгучую горечь. Нет, она нисколько не ревновала к их роскошным туалетам и украшениям. Ей было завидно то, что каждая девушка находилась в компании своей доброй, заботливой, любящей и любимой матери. Радостные восклицания, оживленные жесты, шум, смех, свет ярких ламп, звуки уже начавшего играть оркестра, – весь этот счастливый светский хаос причинял Авроре боль. Она уткнула лицо в ладони и зажала уши.

На кухне возле Франсуазы как змей искуситель вился Жан Мари. Слава Богу, посуды для мытья было немного. Аврора и мэтр Луи использовали лишь по одной тарелке и почти ничего не съели. Зато бабушка и внук теперь могли себя потешить королевским ужином, которого хватило бы на четверых.

– А что, если я сбегаю в конец улицы и немного посмотрю? – сказал Жан Мари. – Госпожа Балаоль говорит, что сегодня ночью в Пале-Рояле соберутся со всего света настоящие сказочные феи и представят публике невиданные чудеса. Я хотя бы издалека одним глазком взгляну?

– Ну что с тобой поделаешь, сорванец? Давай, беги, только живо, одна нога там, другая здесь, – пробасила старуха.

Беришон стремглав выбежал из дома. Едва он ступил на неровную мостовую улицы Певчих, за ним последовали соседки: мадам Гишар, мадам Балаоль, мадам Морен и другие.

Франсуаза, крякнув, тяжело поднялась со стула, подошла к комнате Авроры и, заглянув в открытую дверь, тихо проворчала:

– Конечно, уже испарился, – она говорила о мэтре Луи. – Бедная девочка опять одна.

Пожила служанка хотела уже было войти и развлечь госпожу каким-нибудь разговором, но в этот момент в дом вбежал Жан Мари.

– Бабушка! – выпалил он, с трудом переводя дух. – Там транспаранты, яркие фонари, конные гвардейцы, дамы в сатиновых платьях с золотой тесьмой. У всех у них бриллианты, цветы, а духи такие, что можно в обморок упасть. Прямо как на Рождество! Пойдемте, посмотрим вместе!

– Мне все это ни к чему, – пожала плечами Франсуаза.

– Ах, бабушка! Там мадам Балаоль рассказывает о всех проходящих мимо нее господах и дамах такие истории, что невозможно оторваться. Интересно до ужаса. Ну что вам стоит пройти несколько шагов?

– Кто же в это время будет присматривать за домом? – с некоторой нерешительностью возразила Франсуаза.

– Мы же будем отсюда, в каких-то двадцати шагах. Мы и присмотрим. Пойдемте бабушка. Пойдемте же!

И вцепившись Франсуазе в руку, он едва не силой увлек ее на улицу. Дверь осталась незакрытой. Они не собирались отходить далеко от дома. Но едва им удалось сделать несколько шагов, их обступили кумушки: мадам Балаоль, мадам Гишар, мадам Дюран, мадам Морен и все остальные. Приветливо улыбаясь, они в то же время с полной бесцеремонностью завладели бабушкой и внуком.

Входило ли это в планы мэтра Луи? Вряд ли на этот вопрос мы сможем ответить точно, а потому оставим его на суд читателя. Когда группа оживленно беседующих соседок, увлекая с собой Франсуазу и Жана Мари, прошли перед самым окном Авроры, та была так глубоко погружена в размышления, что даже не обратила на них внимания.

– Ни одной подруги! – думала она. – Ни одного близкого человека, у которого можно спросить совета!

Вдруг за спиной послышались шаги. Кто-то вошел в спальню. Порывисто оглянувшись, Аврора вскрикнула от испуга. Перед ней стояла стройная молодая особа в накидке домино из розового сатина. Ее голову укрывал капюшон, на глазах была темно-синяя карнавальная маска. Из груди вошедшей колокольчатыми руладами полился радостный смех.

– Мадемуазель Аврора? – произнесла неожиданная гостья и исполнила грациозный реверанс.

– Господи! Не может быть! – воскликнула Аврора. – Этот голос!

Пришедшая стянула маску под подбородок, открыв сияющую от радости физиономию доньи Круц.

– Флора! Дорогая! Возможно ли? Неужели ты?

Донья Круц, воздушная как сильфида кинулась к прежней подруге с распахнутыми объятиями. Они наградили друг друга с полдюжины легких поцелуев, напоминая играющих клювами пару голубков.

– Я как раз жаловалась на судьбу за то, что у меня нет подруги! Флора, милая Флора, как я рада тебя видеть! – прощебетала Аврора и тут же встревожено встрепенулась. – Но кто тебя впустил? Как ты вошла? Мне не разрешают никого принимать.

– Не разрешают? – не без иронии переспросила донья Круц.

– Хорошо, просят, если тебе угодно, – ответила Аврора, покраснев.

– Хорошо же охраняется твой каземат. Нечего сказать! Дверь нараспашку. И ни одного часового!

Аврора бросилась в соседнюю комнату. Там не оказалось ни души, а обе створки входных дверей были широко распахнуты. Она громко позвала Франсуазу и Жана Мари. Ответа, конечно, не последовало. Мы с вами знаем, где в этот момент находились бабушка и внук, но Аврора не знала. После странных слов мэтра Луи, пообещавшего ей в предстоявшую ночь необыкновенные приключения, все происходившее она теперь понимала как осуществление его предсказаний: «Конечно же, Флора пришла потому, что он этого хотел», думала она. Аврора прикрыла дверь и вернулась к донье Круц, которая теперь прихорашивалась перед зеркалом.

– Как я счастлива, что тебя нашла! – сказала гостья. – Боже мой! Как ты выросла и похорошела!

– Ты тоже! – ответила Аврора, и они посмотрели друг на друга с искренним восторгом.

– Что означает твой наряд? – спросила Аврора.

– Это костюм для бала, моя дорогая, – но без гордости ответила донья Круц. – Нравится?

– Очень! – чистосердечно призналась Аврора и раздвинула на подруге полы накидки, чтобы посмотреть, какая на ней юбке и корсаж.

– Очаровательно! – восхищалась Аврора. – Великолепный сатин, – должно быть стоит немалых денег. Но насчет бала, признайся, ты меня разыграла? Ты, ведь, любишь шутить.

– Вот еще новости! Зачем же при первой встрече после стольких лет разлуки я стану тебя разыгрывать? Я иду на бал. Это чистая правда.

– На какой же?

– Сегодня в Париже только один бал.

– На бал к регенту?

– Ах, Господи! Ну конечно, милая моя. Вечером меня ждут в Пале-Рояле, где сама принцесса Палатинская представит меня своему сыну регенту Филиппу Орлеанскому, а так же его королевскому высочеству Людовику XV, если к тому времени его еще не уложат спать. Ему от роду целых семь лет, можешь себе представить? Вот так-то, моя хорошая.

Аврора в изумлении глядела на Флору.

– Ты, вижу, удивлена? – продолжала донья Круц, расправляя запутавшийся в ногах шлейф. – Сказать по правде, я сама не перестаю удивляться. В общем, все как в сказке или во сне. Приключения, одно невероятнее другого.

– Как же ты нашла наш дом? – спросила Аврора.

– О, это целая история… Даже не придумаю, с чего начать. В общем, мне разрешили тебя повидать. Понимаешь, у меня, как и у тебя, есть повелитель.

– У меня нет повелителя, – гордо заметила Аврора.

– Хорошо, назовем его рабом, если тебе так больше нравится. Рабом, который командует. Так вот, с его соизволения, я должна была навестить тебя завтра утром. Но мне вдруг так захотелось повидать мою маленькую Аврору немедленно, сию же минуту.

– Ты меня по-прежнему любишь.

– Безумно. Но послушай дальше. Во-первых, как я нашла дорогу в огромном городе, где до сегодня мне ни разу не приходилось выходить на улицу из особняка возле церкви Сен-Маглуар.

– Возле церкви Сен-Маглуар? – удивилась Аврора. – Ты живешь там?

– Да, моя птичка. У меня, как и у тебя есть своя клетка, (она, пожалуй, понаряднее твоей), и свой собственный заботливый «Лагардер».

– Т-с-с! – Аврора приложила палец к губам.

– Извини. Понимаю. Очередная тайна. Так вот, около часу назад вскоре после того, когда я, закончив одеваться, отпустила камеристок, в дверь моей комнаты кто-то постучал, точнее даже не постучал, а вроде как то поскребся. Раньше, чем я успела открыть, дверь отворилась сама, в комнату юрким угрем проскользнул какой-то маленький уродец и быстро закрыл дверь. Он был одет во все черное, некрасивый, страшный до ужаса. Если бы не его пронзительные, жгучие глаза, он был бы отвратителен. Первым делом гость отвесил мне глубокий поклон. Решив, что мой раб повелитель, надумав меня развлечь, прислал комедианта, я ответила церемонным реверансом и стала ждать, что будет дальше. Дрожащим трескучим голосом пришедший изрек: «Если мадемуазель соблаговолит пойти со мной, я доставлю ее, куда она пожелает».

– Он горбатый? – спросила Аврора.

– Да. Горбатый, – в свою очередь удивилась Флора. – Это ты его прислала?

– Нет, не я.

– Ты его знаешь?

– Видела. Но никогда не разговаривала.

– Я могу поклясться, что ни одной живой душе не успела обмолвиться о том, что желаю тебя повидать прежде, чем наступит утро. Каким образом горбун узнал мои мысли? Наверное, он колдун. Кроме того ему удалось усыпить бдительность моих бесчисленных Аргусов, что до сих пор мне представлялось совсем невозможным. Без ложной скромности замечу, моя дорогая, меня охраняют куда надежнее, чем тебя. Словом в пришельце было что то необъяснимое, что то завораживающее. Тебе известно, по натуре я не из робкого десятка. Словом, предложение незнакомца меня заинтересовало, и я без колебаний его приняла; после чего он выполнил второй поклон, еще более глубокий и почтительный, чем первый. Потом он отодвинул стоячие часы с маятником. За ними оказалась потайная дверь. Ты представляешь, гость знал мое жилище лучше меня. Мы прошли какими-то коридорами, о существовании которых я раньше не подозревала, затем, никем не замеченные очутились на улице, где ждала карета. Помогая войти, он мне протянул руку. В карете мы сидели вдвоем. Во время пути он вел себя с безукоризненной предупредительностью: показывал дома, церкви, сады, говорил, как они называются, – видно он хорошо знает Париж. На каком-то ухабе карету сильно тряхнуло, и он, взяв меня под локоть, едва не с испугом спросил: «Вы не ушиблись?» Странно, но в тот момент его голос, потеряв трескучий тембр, прозвучал чистым приятным баритоном и почему то показался мне знакомым. Всю остальную часть пути я пыталась вспомнить, где я его слышала. Карета остановилась. Мой кривоногий провожатый выпрыгнул первым и, подав мне руку, помог выйти. Потом он молча указал на распахнутую дверь твоего дома. Я устремилась к ней; уже ступив на крыльцо, оглянулась, чтобы его поблагодарить. Но лошади, рванув с места, понеслись галопом, и карета вместе с горбуном быстро исчезла. Здесь мне внезапно пришла совершенно идиотская мысль. Мне показалось, что я вспомнила, где я слышала этот голос. Только не пугайся, я сама знаю, что это полная чушь. Тогда в Испании, когда мы ехали втроем верхом на муле, я распевала песни и как то, увлекшись, ненароком свалилась на землю. Ты же, наверное, помнишь. Мы еще с тобой вместе смеялись. Я умею падать и потому, ничуть не пострадав, вскочила на ноги. Твой Анри озабоченно спросил: «Вы не ушиблись?» Так вот, ты только не смейся, эта фраза, произнесенная в окрестностях Баладрона и та, что я услышала от моего горбатого спутника в подскочившей на ухабе карете, похожи, как две капли воды. Впрочем, наверное, я немного рехнулась. Сегодня такая ночь.

Аврора слушала затаив дыхание.

– Неужели он… – задумчиво начала она.

– Ты о чем?

– Да так, пустяки… ты мне лучше расскажи, милая цыганочка Флора, по какому поводу тебя сегодня будут представлять юному наследнику престола, а также господину регенту.

Донья Круц, собираясь с мыслями, покусывала губу.

– Видишь ли, моя дорогая, – сказала она, усевшись в кресло. – Цыганочки больше нет и никогда не было. Это легенда, сон, Фата Моргана, одним словом – обман. Как выясняется, я имею благородное происхождение, – ни много – ни мало – дочь принцессы.

– Ты? – от изумления Аврора раскрыла рот.

– Конечно я, кто же еще, не ты же. Понимаешь, дорогая, цыгане есть цыгане. Они способны проникать везде: в запертые конюшни богатых фермеров, в королевские дворцы, словом, где угодно. Когда камины не горят, они могут пробираться по дымоходным трубам. Первым делом они конечно прибирают к рукам деньги и драгоценности, но не упускают случая прихватить колыбель со спящим младенцем, наследником большого состояния. Украденная цыганами в раннем детстве, я и есть такая наследница, наследница одного из самых богатых состояний в Европе. Так, по крайней мере, мне сказали.

Нельзя было понять, шутит ли Флора, или говорит серьезно. Она, наверное, и сама этого толком не знала. Рассказывая свои недавние истории, она волновалась; щеки ее горели, темные глаза сверкали. Аврора слушала с огромным интересом, чистосердечно радуясь счастливому повороту в судьбе давней подруги.

– Невероятно! – очаровательной прошептала Аврора. – И как же тебя теперь зовут, Флора?

Донья Круц расправила складки на своей широкой юбке и с несколько комичной торжественностью произнесла:

– Мадемуазель де Невер.

– Невер? – воскликнула Аврора. – Одна из самых знатных фамилий во Франции!

– Как видишь, моя золотая. Мы состоим в родстве с самими Бурбонами. Это не шутка, скажу тебе.

– Но как же это?

– Ах как, как, – повторила донья Круц и, сбросив театральную напыщенность, заговорила своим привычным озорным тоном, который шел ей гораздо больше. – Ты думаешь, я знаю это сама? Меня еще не посвятили в тайны моей родословной. А когда спрашиваю, мне велят помалкивать. Мол, пока не время. Ты знаешь, мне порой кажется, что мне угрожают, какие-то враги, это легко понять. Все состоятельные люди имеют завистников. Но, к счастью у меня не тот характер, чтобы страдать от подобных пустяков.

Аврора уже несколько минут о чем-то серьезно раздумывала. Внезапно она спросила.

– Флора, если вдруг окажется так, что я знаю твою родословную лучше тебя?

– Ну и что же тут такого? Вполне возможно. Теперь я уже ничему не удивлюсь… Если ты даже что-то знаешь, можешь мне ничего не говорить. В том нет нужды. Мой опекун обещал этой ночью мне все рассказать подробно. Мой опекун наставник и друг мсье принц де Гонзаго.

– Гонзаго? – вздрогнула Аврора.

– Что с тобой? – удивилась донья Круц.

– Ты сказала Гонзаго?

– Да. Гонзаго, принц де Гонзаго, блюститель моих интересов, муж герцогини де Невер, моей матери.

– Вот как? Значит Гонзаго – муж герцогини?

Она вспомнила заколоченный замок де Келюсов. Неизвестные действующие лица драмы, о которой она слышала во время короткого посещения ле Ашаза, теперь приобретали истинные имена: «Значит младенец, о котором рассказывала трактирщица из деревни Таррид, маленькая девочка, спавшая во время кровопролитной битвы, битвы, в которой погиб ее отец, – это Флора. Но кто же убийца?»

– О чем ты задумалась? – спросила донья Круц.

– Об имени Гонзаго, – ответила Аврора.

– Почему?

– Прежде ответь, ты его любишь?

– Да как сказать, – умеренно, – ответила донья Круц. – Может быть, любила бы больше, но он этого не хочет.

Аврора молчала.

– Но ты мне ответишь, в конце концов? – от нетерпения бывшая гитана даже топнула ножкой.

– Однако, если ты его любишь…

– Говори, говори же!

– Он твой опекун, муж твоей матери…

– Карамба! – от досады так называемая мадемуазель де Невер выругалась по испански. – Вот что я тебе скажу. Я уже виделась с матерью и очень ее уважаю, больше того, люблю, потому что эта женщина много выстрадала. Но когда я ее увидела, мое сердце не забилось чаще, руки не раскрылись сами собой для объятий. Что же это? Ведь я думала, при встрече с матерью дочь может умереть от радости.

– Я тоже так думаю, – согласилась Аврора.

– А я осталась холодна. Холодна, как собачий нос! В общем, выкладывай все, что знаешь о Гонзаго. Не бойся меня обидеть. Не бойся даже, если это коснется госпожи де Невер.

– Нет, нет! Речь только о Гонзаго, – поспешила уточнить Аврора. – Это имя постоянно меня преследует с детства. Впервые я услышала его тогда, когда Анри, рискуя жизнью спасал меня от каких-то преследователей в испанских горах. Потом имя Гонзаго всплывало, когда за нами гнались в окрестностях Памплоны. В ту ночь, когда ты заколдовала цыганских стражников и разбудила моего друга от тяжелого сна, я в третий раз услышала слово Гонзаго. Его произносили те люди в плащах, что подкупили вожака табора. Гонзаго в Мадриде, Гонзаго в Тарриде, Гонзаго везде.

Тут настал черед задуматься донье Круц.

– Дон Луис, твой знаменитый мэтр Синселадор, никогда тебе не говорил, что ты дочь какой-то знатной госпожи? – внезапно спросила она.

– Никогда, – ответила Аврора. – Думаю, однако, что так и есть.

– Право же, милая Аврора, – с жаром воскликнула бывшая гитана, – я не имею привычки долго раздумывать. У меня много всяких мыслей, но они всегда в каком-то беспорядке и редко оформляются в связные слова. Понимаешь, мне кажется, что роль знатной дамы больше к лицу тебе, нежели мне. Но, в то же время, я ни за что на свете не стану ломать голову и расшибаться в лепешку ради того, чтобы узнать о себе какие то тайны. Пусть все идет своим чередом. Хотя и христианка, но знаю и уважаю верования моих таборных сородичей, людей меня взрастивших. Они фаталисты и в любую трудную или радостную минуту говорят: «Такова судьба!» Вот и теперь я себе говорю: «Такова судьба», и больше не мучаюсь. Единственно, в чем я не могу с тобой согласиться, это в твоих опасениях насчет Гонзаго. Он не может быть убийцей с большой дороги. Говорю тебе это без всяких обид, совершенно спокойно. Говорю не потому, что защищаю его как моего опекуна, а потому, что понимаю одну простую истину. Посуди сама, зачем столь знатному богатому синьору быть преступником. Злодейство присуще лишь людям, испытывающим какую-то нужду или обуянным бесами сумасшедшим. У Гонзаго же есть решительно все, а ясности его ума, его образованности, наконец, может позавидовать любой мудрец. Его фамилия известна во всем мире. В Италии очень много людей носят это имя. Среди них есть настоящие Гонзаго, есть и самозванцы. Тот Гонзаго, о котором ты много раз слышала, мог быть кем-то совсем другим. И еще могу тебе сказать, если бы твоим преследователем был принц де Гонзаго, то мэтр Луи не привез бы тебя в Париж. Ведь здесь у принца главная резиденция.

– Может быть, как раз этим и объясняются все предосторожности, которыми я здесь окружена? – возразила Аврора. – Нельзя выходить на улицу, нельзя приближаться к окну…

Донья Круц внезапно расхохоталась:

– Да он просто тебя ревнует! Чего проще?

– О, Флора! – с упреком пробормотала Аврора.

Продолжая смеяться, Флора вскочила с кресла и, сделав по комнате несколько пируэтов, опять села. Затем перестав хохотать, лишь лукаво сверкая глазами, она сказала:

– Я стану принцессой не раньше, как через два часа, так что в последние мои вольные минутки давай покалякаем начистоту. Да, моя хорошая, твой укрыватель, твой мэтр Луи, твой Лагардер, твой странствующий рыцарь, твой король, твой Бог ревнует, ревнует, и черта с два, как говорят в Версале, я поверю, что тебя, миленькая это огорчает.

– Флора! Флора!

– Ревнует, ревнует, ревнует! – моя золотая, – Гонзаго здесь ни при чем. Не надо быть ни семи пядей во лбу ни обладать даром ясновидения, чтобы догадаться о том, что молодые поклонники уже проверяли прочность жалюзи на твоих окнах!

Аврора покраснела, как вишня, и опустила глаза. Флора поцеловала ее в лоб и ласково сказала:

– Видишь, как я все угадала, ты покраснела от гордости, за то, что он тебя ревнует. Ревнует, – значит любит. Послушай, скажи начистоту, от меня все равно не скроешь, – я же колдунья, скажи мне шепотом, если стесняешься в голос; вот мое ухо, ты его любишь?

– Почему же шепотом? – Аврора подняла голову.

– Тогда громко, если хочешь.

– Да. Я люблю его, и этого не стыжусь!

– Ну и прекрасно! В добрый час! Ты просто умница. Дай ка я тебя еще раз поцелую за твою прямоту.

Флора чмокнула ее в лоб и, приняв серьезный вид, как доктор, интересующийся симптомами болезни, осведомилась:

– Ты счастлива?

– Разумеется.

– Совершенно счастлива?

– Когда он дома, когда он рядом…

– Прекрасно! – заключила бывшая гитана. Затем, окинув взглядом комнату задумчиво изрекла: – Pobre dicha, dicha dulce!

Из этой испанской пословицы наши писателей водевилей произвели ставшую известной аксиому: «С милым и в шалаше рай». Осмотревшись, донья Круц сказала:

– Увы, дорогая, одной любовью не проживешь. Домик у вас, так себе, улица темная, мебель никудышная. Знаю что ты ответишь: «Без милого и дворец…»

– Нет. Могу тебе ответить совсем иначе, – перебила Аврора. – Если бы я захотела жить во дворце и об этом сказала ему, у меня был бы дворец.

– Неужели?

– Именно так.

– Он что, у тебя, такой богатый?

– Не знаю. Но за всю мою жизнь не было случая, чтобы я чего-то пожелала, и он бы не исполнил.

– Ты права, – сказала донья Круц, став очень серьезной. – Этот человек совсем не похож на других. В нем есть, что-то необыкновенное и даже сверхъестественное. Я, помню, ни перед кем не опускала глаза, только перед ним. Ты, наверное, знаешь, что в мире есть настоящие чародеи. Наверное, твой Лагардер – один из них, – Флора говорила с полной убежденностью.

– Какая чепуха! – улыбнулась Аврора.

– Это не чепуха. Знаю, что говорю! – гитана вдруг перешла на шепот. – Хочешь сама убедиться? Загадай какое-нибудь желание, и при этом думай об Анри.

Аврора рассмеялась. Донья Круц вместе с креслом пододвинулась поближе к подруге.

– Ну, пожалуйста, для меня, ведь тебе совсем нетрудно.

– Ты что, серьезно? – Аврора испытующе посмотрела на Флору. Донья Круц, приблизив рот к ее уху прошептала:

– Когда-то я очень влюбилась. До умопомрачения. И вот однажды он положил ладонь на мой лоб и медленно, будто заклинание произнес: «Флора, он никогда не сможет тебя полюбить», и я сразу выздоровела. Теперь видишь сама, что он волшебник.

– Кто же тот, кого ты полюбила? – побледнев спросила Аврора. – Кто он?

Ничего не ответив, донья Круц опустила голову на плечо подруги.

– Это он! – воскликнула Аврора в несказанном ужасе. – Конечно, он!

Глава 9. Три желания

В глазах доньи Круц стояли слезы. Руки и плечи Авроры нервно подрагивали. Обе в эту минуту были прекрасны. Они словно поменялись характерами. Тихая грусть Авроры перекочевала к Флоре, обычно озорной и задорной. Аврора раскраснелась и дрожала от ревности:

– Ты – моя соперница, – прошептала она.

Донья Круц, преодолевая сопротивление Авроры, прижала ее к себе и, поцеловав в щеку, со спокойной убежденностью сказала:

– Он любит тебя, только тебя и никого другого любить не будет.

– А как же ты?

– Я же тебе сказала, что у меня все прошло, и теперь я без всякой зависти радуюсь вашему союзу. Твой Лагардер – действительно волшебник!

– Ты не шутишь? – Аврора испытующе посмотрела на Флору. Донья Круц прижала ладонь к сердцу.

– Нисколько. Предчувствия меня никогда не подводили. Вот увидишь, как вы с ним будете счастливы!

Аврора с благодарностью обняла свою старую подругу. Та прибавила:

– Но я хочу, чтобы ты сию же минуту получила подтверждение моим словам. Давай же, пожелай чего-нибудь. Не упремся, прошу тебя!

– Мне нечего желать.

– Как? У тебя нет никакого желания?

– Никакого.

Донья Круц подняла ее с кресла и почти силой подвела к окну. В ночной темноте хорошо был виден сияющий огнями Пале-Рояль. Между его колоннами беспокойным морем волновалась толпа нарядных женщин.

– Тебе не хочется попасть на бал к регенту? – искушала Аврора донья Круц.

– Мне, на бал? – пробормотала Аврора, чувствуя, как забилось ее сердце.

– Признайся честно, не криви душой, ведь хочется?

– Зачем же кривить?

– Прекрасно. Не отвечаешь, значит согласна. Итак: ты хочешь попасть на бал. Раз!

Она хлопнула в ладоши.

– Но ведь у меня ничего нет для выхода, – возразила Аврора, пытаясь представить всю нелепость заманчивой идеи Флоры, – ни платья, ни украшений.

– Два! – воскликнула донья Круц и хлопнула в ладоши во второй раз. – Ты желаешь иметь праздничный наряд и драгоценные украшения! Только не прекращай думать о нем. Без этого ничего не получиться.

С каждым мгновением лицо доньи Круц становилось серьезнее. Она верила в колдовство и, затевая очередной магический ритуал, всякий раз испытывала страх, которому противостояла романтика встречи со сверхъестественным. Причем, щекочущее ее сердце любопытство всегда оказывалось сильнее страха.

– Говори свое третье желание! – торжественно прошептала она.

– Послушай, но я совершенно не хочу на бал, – воскликнула Аврора. – Давай кончим эту игру!

– Как! – изумилась донья Круц. – Даже если будешь знать, что там встретишь его?

– Анри?

– Ну, конечно, кого же еще? Твоего Анри, ласкового, галантного, которому ты в праздничном наряде понравишься, как никогда прежде.

– Если так, – Аврора опустила глаза. – То я согласна.

– Три! – воскликнула гитана, в третий раз громко всплеснув руками, и тут же от неожиданности едва не упала в обморок. С шумом распахнулась входная дверь, и с улицы вбежал сияющий Беришон. С трудом переведя дыхание, он выпалил с порога:

– Госпожа! Вам принесли праздничный наряд. Платье для бала и разные финтифлюшки с расфуфырками, – кружева, цветы, украшения: целых двадцать картонок и коробок; – затем, повернувшись к стоявшим за его спиной:

– Входите же, входите. Мсье шевалье де Лагардер живет здесь!

– Ты что рехнулся? – ужаснулась Аврора.

– Не волнуйтесь, сударыня, – с гордостью отозвался Жан Мари. – Знаю, что говорю. Конец всем тайнам. Сегодня мы сбрасываем маски, черт возьми!

Трудно описать удивление доньи Круц. Ее лицо выражало странную смесь восторга с суеверным ужасом. Еще бы, – едва она произнесла роковое «три», начались чудеса. На крыльце стояли пять или шесть девушек и столько же мужчин державших пакеты, свертки, круглые и квадратные картонные коробки. Донья Круц глядела, не веря глазам. Она не удивилась бы, если вся эта делегация вместе с поклажей вдруг разом провалилась в преисподнюю.

– Для начала неплохо! – понимая замешательство подруги, Аврора не могла сдержать улыбки.

– Волшебник, волшебник! – восхищенно шептала гитана. – Теперь уж нет никаких сомнений.

– Входите, господа, входите, сударыни, – суетился Беришон. – Входите все. Вы не ошиблись адресом. Тот, кто вас интересует, живет здесь. Госпожа Аврора, я сбегаю позову мадам Балаоль, – ей так хочется посмотреть, как мы живем. С ней нужно дружить. Какой ангельский сироп ей удается приготовить из анжелики. Входите же, дамы и господа, входите!

Долго уговаривать не пришлось. В просторную общую комнату с крыльца гурьбой вошли цветочницы, злотошвейки, кутюрье и разместили пакеты на большом столе. Сквозь толпу пробился мальчик, ровесник Беришона, одетый пажом без опознавательных знаков. Он подошел к Авроре, с почтением поклонился и вручил ей конверт обвязанный шелковой лентой, затем исполнил еще один галантный поклон и быстро ушел.

– Эй, подождите! – опомнился Беришон, устремляясь за пажом, но тот, выйдя на крыльцо, пустился бегом и через несколько мгновений оказался уже на перекрестке улицы, где его поджидал какой-то господин в темном плаще. Их обоих Беришон никогда прежде не встречал.

Господин спросил у пажа:

– Ну как, вручил?

Паж утвердительно кивнул, после чего одетый в плащ продолжал:

– Где ты оставил наших людей?

– Здесь, совсем недалеко на улице Пьера Леско.

– Портшез при них?

– Там два портшеза.

– Откуда два? – удивился господин.

В этот момент широкой воротник, за которым он скрывал лицо, откинулся. Если бы мы увидели острый, хорошо выбритый подбородок, то конечно без труда узнали бы господина Пейроля.

– Не знаю мсьё, – ответил паж. – Но портшезов два.

«Мои молодцы, видно, перестарались, явное недоразумение», – подумал Пейроль. Сейчас его так и подмывало подойти к крыльцу и самому заглянуть в дом Лагардера; – но фактотум конечно этого не сделал.

«Не хватало еще чтобы меня кто-нибудь из его окружения узнал. Тогда, пиши, пропала вся затея», – благоразумно подумал он.

– А сейчас беги во дворец мсьё принца. Беги во всю прыть. Ты понял?

– Во всю прыть, мсьё, – повторил паж.

– Там трактирщица отыщешь этих двоих, что сегодня весь день провели за обеденным столом в моей конторе.

– Мэтра Кокардаса и мсьё Паспуаля? – уточнил подросток.

– Именно их. Ты им скажешь: «Все готово, господа. Вам нужно немедленно явиться в дом на улице Певчих». Кстати, когда ты заходил, то не слышал ли, произносил ли кто-нибудь имя хозяина?

– Произносили, мсьё. Его зовут шевалье де Лагардер.

– Запомни, ни в коем случае его не называй Кокардасу и Паспуалю. Они этого знать не должны. Если спросят, ответишь: «там живут две женщины: одна пожилая, другая – молодая, и подросток».

– Мне их нужно проводить?

– Приведешь их на это место, две мы с тобой стоим, и покажешь им дверь. Давай, действуй.

Паж пустился бегом. А Пейроль, опять закрыв плащом лицо, затерялся в толпе.

Аврора открыла конверт, что ей вручил паж.

– Это его почерк, – воскликнула она.

– Пригласительная карточка на бал, – заметила не перестававшая удивляться донья Круц, – точно такая же, как у меня. Наш волшебник предусмотрел решительно все!

Аврора с любопытством разглядывала листок. На лицевой стороне красовались пузатые амурчики, несущие цветы и гирлянды и какое то симпатичное взрослое божество мужского пола, державшее рог изобилия. Ничего инфернального, дьявольского в этих изображениях не было. Оборотная сторона билета представляла записку:

«Дорогое дитя!

Праздничный наряд и украшения – от меня. Я хотел тебе преподнести сюрприз. Оденься во все это. У дверей дома ждут два нанятых мной лакея с носилками. Они тебя доставят на бал в Пале-Рояль, где я с нетерпением жду твоего появления.

Анри де Лагардер».

Аврора передала билет донье Круц. Та долго протирала глаза, не веря своему зрению.

– Ты веришь этому? – спросила она, прочитав строки.

Странный народ, эти гитаны. Они вас легко смогут увлечь, убедить в самом невероятном, но едва им самим придется столкнуться с чем-то мало-мальски необычным, они становятся трудно исправимыми скептиками.

– Верю. Верю как в то, что днем светит солнце, а ночью – луна и звезды. Сегодня у меня вдобавок есть на то особые причины, – произнесла Аврора с загадочной улыбкой.

Действительно, разве Анри не предупреждал о том, что в предстоящую ночью ей не нужно ничему удивляться. Необъяснимое спокойствие Авроры казалось донье Круц тоже одним из проявлений магии Лагардера.

Тем временем пришедшие выгрузили на стол содержимое коробок и пакетов. В них оказался полный комплект бального наряда для молодой женщины: платье с кружевами, с прошитыми золотой тесьмой оборками. На груди точно по центру была вшита изящная жемчужина вместе с перламутровой раковиной. Рукава украшались вышивкой из перьев колибри. Это была самая последняя мода. Кроме платья имелось домино – накидка из розового муслина. Ну а уж шкатулка с драгоценностями стоила, наверное, не меньше, чем чин полкового командира.

Беришон так и застыл на месте, широко раскрыв глаза от восхищения и рот от удивления. Вернулась Франсуаза. Увидев подарки, она пожала плечами. Было ясно, что она не столько удивлена, сколько озадачена, и наконец, бал еще один наблюдатель, которого никто не видел и который совершенно ничему не удивлялся. Он стоял на полуоткрытой дверью одной из комнат на втором этаже. Поскольку он находился на известном расстоянии вверху, ему не мешали головы и плечи столпившихся посреди комнаты, и он хорошо видел все, что находилось на столе.

Это был не мэтр Луи с его грустным благородным лицом. Это был тот самый, маленький одетый в черное человечек, который привез сюда в карете донью Круц, тот, кто так искусно подделал почерк Лагардера, тот, который снял конуру Медора, словом горбун Эзоп II, он же Иона, победитель Кита. Он довольно улыбался и потирал руки.

«Черт возьми, – думал он, – мсьё принц де Гонзаго постарался на славу, а у прохиндея Пейроля весьма недурной вкус».

Горбун здесь появился вскоре после прихода доньи Круц. Конечно же, он дожидался мсьё де Лагардера. При виде нарядов и украшений сердце Авроры восторженно забилось. Сколь ни необычной была ее судьба, сколь ни закалила ее полная лишений скитальческая жизнь, она все равно оставалась женщиной со всеми присущими ей слабостями. Нисколько не мучая себя вопросами, где и каким образом ее друг сумел заполучить эту роскошь, во что ему все обошлось, она безмятежно предалась новой для себя радости, – радости быть нарядно одетой. Однако теперь перед ней возникло одно небольшое затруднение. У нее не было горничной. Старая Франсуаза была прекрасной кухаркой, но больше ничего не умела.

Словно поняв замешательство Авроры, из группы пришедших вышли две девушки:

– Мы к вашим услугам, госпожа, – сказали они и дали знак остальным, после которого те, почтительно поклонившись, ушли.

Донья Круц ущипнула Аврору за плечо.

– Ты не боишься предоставить себя в руки неизвестных синьорит? – прошептала она ей на ухо.

– Нисколько, – улыбнулась Аврора.

– И наденешь это платье?

– Конечно, надену.

– Ты – храбрая, – пробормотала гитана, – впрочем, ты, наверное права. Конечно же, красиво выглядеть, никогда не повредит.

Аврора, донья Круц и две вызвавшиеся помогать девушки, взяв наряды и украшения, перешли из общей комнаты в спальню Авроры и закрыли за собой дверь.

Около опустевшего стола на скамейку устало опустилась Франсуаза. Взволнованный внук сновал взад вперед, не в силах угомониться.

– Кто эта нахалка? – спросила Франсуаза.

– Какая нахалка, бабушка?

– Та, что в розовом домино?

– Ах эта симпатичная брюнетка. Не знаю, но, по-моему она красивая, глаза так и сверкают. Кажется, я ее уже когда то видел. Точно. Бабушка, да мы с тобой оба ее видели. Помнишь в Мадриде мы с тобой как то вечером бродили по улицам и вдруг увидели на площади танцующую цыганку. Послушай, я готов поклясться, что это она!

– Что за вздор ты несешь?

– Ну, если даже не она, то все равно, очень похожа.

– Ты видел, как она входила в дом?

– Нет, она пришла раньше.

Франсуаза вынула из кармана передника спицы и принялась за вязанье. Время от времени она прекращала шевелить пальцами и погружалась в размышления.

– Знаешь, что я тебе скажу, мой миленький, – пробормотала она с какой то странной торжественностью. – В том, что происходит, я ничего не понимаю. Ничего.

– Хотите, я вам все проясню, бабушка?

– Нет. Не хочу. Если хочешь меня чем то порадовать то…

– Ах, бабушка, неужели вы сомневаетесь в том, что я всегда хочу вас радовать…

– То прежде всего будешь вежливо молчать, когда говорю я. Я ломаю голову и ничего не могу понять. Что значит вся эта кутерьма с праздничным нарядом, украшениями и неизвестными девицами.

– Да что же тут непонятного, бабушка?

– Напрасно мы вышли на улицу, напрасно покинули дом, я тебе скажу. Кто знает, что на уме у этой трещотки Балаоль. А ну как она нас выдаст?

– Ах, бабушка, зачем вы о ней так дурно понимаете? Знаете, какая она добрая, а какие умеет делать сиропы и кремы из стеблей анжелики! Язык проглотишь!

– Эх ты, капустная кочерыжка! Из-за сладкого угощения готов потерять голову. Не нравится мне все это, ох, как не нравится!

– Ну, зачем вы, бабушка, всегда все так усложняете. Ведь все проще пареной репы. Наша барышня целыми днями скучает одна. А мимо окон проезжают и проходят нарядные дамы и господа. Они спешат на бал в Пале-Рояль. Конечно, Авроре обидно. И потому мэтр Луи, видя как она тоскует, решил ее развлечь. Это он купил ей наряды и пригласительный билет. Вы знаете, бабушка, что приглашения продаются. Мадам Балаоль, например, достала билет; точнее не билет, а деньги за билет…, точнее не деньги, а половину денег за билет через одного лакея. Он служит в королевском дворце раздевальщиком при гардеробе для гостей. А она его родственница. Точнее не его, а его служанки. Я хотел сказать служанки лакея раздевальщика при гардеробе для гостей, тот самой, у которой первый муж торговал нюхательным табаком в большой лавке, что в начале улицы де Шалопай. Короче, служанка нашла билет на ночном столике своего хозяина и прибрала к рукам. Потом она его кому то продала и вырученные деньги, целых тридцать луидоров, поделила со своей старшей сестрой, то есть с госпожой Балаоль, нашей соседкой. Правда же, бабушка, Балаоль младшая поступила правильно. Она не украла, а просто взяла то, что лежало не на месте и мешало ей работать. Ей ведь нужно было вытереть со столика пыль. Это не воровство.

Мадам Франсуаза была отличной кухаркой. Когда то ее кулинарное искусство было известно во всей Европе. Но, увы, она была лишь кухаркой.

– Ты прав, малыш, не воровство, – ответила она. – Какой-то жалкий клочок бумаги.

– Ничего удивительного, – продолжал Беришон, – что мэтр Луи немного подсуетился и купил пригласительный билет. По пути он зашел в лавку дамских туалетов, приобрел бальный наряд, а потом нанял лакеев и с ними все отослал сюда. Чего же проще?

– Но ведь это стоит огромных денег, – задумчиво произнесла женщина, перестав вязать.

Беришон пожал плечами:

– Бабушка, вы наивны, как ребенок! Что же здесь особенно дорогого: обыкновенный сатин со вшитыми стекляшками?

Во входную дверь осторожно постучали.

– Кто бы это мог быть в такой час? – забеспокоилась Франсуаза. – Задвинь-ка засов.

– Зачем же засов, бабушка? Мы ведь больше не играем в прятки.

Опять постучали. На этот раз сильнее.

– А может быть это грабители? – теперь встревожился Беришон, который, по натуре был далеко не храбрецы.

– Какие еще грабители! – возмутилась Франсуаза. – На улице полно народу и светло как днем. Ступай, открой!

– Пожалуй, я все-таки задвину засов, – сказал Беришон, но запереть не успел.

Дверь медленно отворилась, и на пороге появился высокий мужчина с огромными усами. Быстро окинув взглядом комнату, усач в раздумье произнес:

– Крапленый туз! Так вот, оказывается, где свила гнездышко наша голубка! – и, обернувшись, сказал кому то за спиной:

– Входи, братец, не стесняйся. Здесь только почтенная дама и желторотый птенец, наверное, ее внук. Поговори с ними. У тебя это получается лучше, чем у меня.

Он гордо задрал подбородок и твердым шагом вошел в комнату. Пола его плаща подрагивала от скрытой под ней шпаги. Вошедший держал под мышкой какой то сверток.

Вслед за первым на пороге появился второй, которого назвали «братцем». Этот тоже был при шпаге, но выглядел не столь устрашающе, как первый. Ростом он был не выше Беришона, очень худ, носил редкие соломенного цвета усишки, которые он, видно, постоянно нещадно мучил, подкручивая кверху, чтобы придать им бравый вид. В руках он, как и первый держал сверток. Второй посетитель также осмотрел комнату, но его взгляд был более долгий и внимательный. Как горько теперь раскаивался бедный Беришон, (и в том он был, безусловно, прав), что не задвинул вовремя засова. Пришедшие показались ему исключительно безобразными. А вот в этом Беришон конечно, был не прав, ибо среди всех мастеров клинка вряд ли можно найти более обаятельную пару солдафонов удачи, чем мэтр Кокардас Младший и брат Паспуаль. Впрочем, упрекать Беришона не в чем, ведь, в сущности он был еще ребенком. Сейчас он не смог придумать ничего лучшего, как спрятаться за спину бабушки, которая, оказавшись намного храбрее внука, сурово спросила:

– Что вы здесь забыли, прощелыги?

Кокардас галантно коснулся своей шляпы жестом, которым отдается воинская честь. Ведь недаром, он всю жизнь попирал ногами пыль фехтовальных залов. В реверансах, салютах и поклонах он был непревзойденным виртуозом. Вслед за ним то же сделал и брат Паспуаль. Потом наступила короткая тишина, если не считать, что Беришон стучал от страха зубами.

– Почтенная госпожа, – сказал, наконец, Кокардас Младший, – ваш удивительный голос приводит меня в трепет. А тебя, Паспуаль?

Паспуаль, как мы знаем, отличался нежностью натуры, неизменно заставлявшей его сильно волноваться при виде женщины, невзирая на ее возраст. Его не останавливало даже то, если представительница прекрасного пола имела усы, более густые, чем его собственные. Однако, отдадим ему должное, его слабость к женщинам никогда не превращалась в манию, и в любой ситуации он не терял головы. Вот и теперь, не смотря на волнение, он уже ухитрился составить умозрительный план помещения, где они находились. «Голубка», как ее назвал Кокардас, вероятно находилась в соседней комнате, откуда из-под закрытой двери пробивался свет лампы. С противоположной стороны общей комнаты имелась еще одна дверь, выводившая на кухню. Обычно она была открыта. Паспуаль успел даже заметить торчащий в скважине ключ, о чем шепотом и поведал Кокардасу, легонько толкнув его в локоть.

– Уважаемая госпожа! – сказал Кокардас. – Мы пришли по важному делу. Не здесь ли проживает…

– Нет. Не здесь, – из-за спины Франсуазы подал голос Беришон.

Паспуаль улыбнулся, Кокардас покрутил усы.

– Пресвятая сила! Какой многообещающий отрок! – опешил Кокардас.

– Сама непосредственность! – прибавил Паспуаль.

– А смекалки хватит на четверых! Он, видишь ли, знает, что того, о ком идет речь, здесь нет, еще прежде, чем я назвал имя!

– Мы живем здесь только двое: я и внук, – мрачно отозвалась Франсуаза.

– Паспуаль? – гасконец вопросительно посмотрел на помощника.

– Кокардас? – повторил его взгляд нормандец.

– Кто бы мог поверить, братец, что такая почтенная дама станет лгать, как торговка на нормандском базаре.

– Я скорее бы сказал, на гасконском, – уточнил Амабль Паспуаль. – Ты прав, мэтр, – в это трудно поверить.

– Послушайте, вы, – вспыхнула Франсуаза, почувствовав, как у нее зарделись от стыда уши. – Хватит чесать языками. Сейчас не время задерживаться в чужих домах; особенно, если вас не приглашали. Убирайтесь ка. Да поживее!

– Кое в чем она права, братец, – сказал Кокардас. – Время позднее.

– Это точно, мэтр.

– Однако мы не можем уйти, не узнав наверняка, туда ли мы пришли. Верно, я говорю?

– Абсолютно.

– Поэтому предлагаю заглянуть в соседнюю комнату. Только вежливо и без шума.

– Охотно подчиняюсь, мэтр, – ответил Амабль Паспуаль и, наклонившись к уху своего шефа, быстро прошептал:

– Приготовь свой платок, а я приготовлю мой. Возьмешь на себя мальчишку, а я займусь мадам.

Удивительно, но в критические минуты брат Паспуаль частенько исполнял роль командира. Вот и сейчас, отдав Кокардасу распоряжение, он стремительно направился к двери, ведущей на кухню. Старая Франсуаза его обогнала и встала на пути, преграждая дорогу.

Беришон хотел ускользнуть на улицу и позвать на помощь, но Кокардас поймал его за ухо и грозно проворчал:

– Не верещи, сверчок, а то ненароком придушу.

Смертельно напуганный Беришон замолчал. Кокардас обвязал ему рот платком.

Уже хорошо зная брата Паспуаля, возможно кто-то из читателей подумает, что он наверняка воспользуется случаем, чтобы напечатлеть на щеках Франсуазы горячий поцелуй. Придется их разочаровать. Сколь ни был Амабль Паспуаль слаб к слабому полу, у него частенько хватало сил обуздать свои амурные порывы ради дела. Вот и теперь, ухватив мадам Франсуазу за волосы, он лишь скрепил их тремя шпильками в пучок, соорудил кляп и ловко затолкнул ей в рот. Затем, ухватив за подмышки, Паспуаль оттащил старую женщину на кухню. Кокардас туда же доставил Беришона. Спеленав обеим руки и ноги полотенцами, мастера клинка усадили пленников на пол и привязали к ножкам посудного шкафа. После этого налетчики покинули кухню и заперли дверь на два оборота. Наконец-то на захваченной территории Кокардас Младший и Амабль Паспуаль почувствовали себя полными хозяевами положения.

Глава 10. Два домино

На улице Певчих все лавки были закрыты. Их хозяйки, не смотря на поздний сейчас, не собирались спать. У главного входа в Пале-Рояль шумной гурьбой столпились кумушки. Мадам Гишар, мадам Дюран, мадам Балаоль и мадам Морен, все четверо пришли к одному мнению, что никогда еще на праздниках, устраиваемых его высочеством регентом, не было такой богатой нарядной публики. В эту ночь здесь собрался весь двор. Каждый туалет подробно обсуждался госпожами Морен, Гишар и Дюран, после чего самая сведущая мадам Балаоль выносила приговор в окончательной инстанции.

Впрочем, сразу же заметим, наши знакомые дамы с улицы Певчих собрались у Пале-Рояля не для того, чтобы полюбоваться праздничными нарядами представительниц высшего света, или поглазеть на знатных вельмож. Добрые кумушки подоспели ко дворцу пораньше, чтобы прежде других занять удобные наблюдательные позиции и поистине с героическим упорством пытались на обочине дороги, не обращая внимания на недовольные окрики кучеров и лакеев, несущих портшезы. Они видели, как выходили из карета мадам Субиз в компании с мадам Ферте, две красавицы Ла Файет, юная герцогиня де Росни, (обворожительная блондинка с черными очами, состоявшая в браке с одним из сыновей Людовика XIV), затем барышня де Бурбон Биссе, пять или шесть представителей фамилии Роанов, потом прибыли Брогли, Шатлю, Боофремонты, Шуазоли, Колиньи и многие другие. Среди гостей был граф Тулузский, (брат герцога Мэнского) с супругой принцессой, бесчисленное количество президентов разных правительственных департаментов, министров, иностранных дипломатов. Сливки общества уже прошли, но толпа зевак не расходилась, а наоборот с каждой минутой разрасталась. Кого же с таким завидным упорством дожидались эти люди? Может быть мсьё регента или юного короля. Нет и нет. Берите повыше. Все хотели собственными глазами узреть новое божество, кумира французской столицы преуспевающего финансиста шотландца Джона Лоу, – личность, с которой французы теперь связывали свою судьбу и надежду; – доброго волшебника, пообещавшего, что в скором времени каждый гражданин Франции сделается миллионером, того самого Джона Лоу Лористона, которого эти же граждане на этом же месте через несколько месяцев, когда его Вест Индский банк потерпит крах, едва не задушат от гнева. Но пока мсьё Лоу пребывал в зените славы. Для передвижения уху городу ему не нужны были лошади, – благодарные парижане буквально носили его на руках. Когда же он пытался укрыться от поклонников в карете, то они устраивали скандалы с конюшими: не позволяя впрягать лошадей, сами по несколько человек обматывались упряжкой и тащили на себе его карету, исполняя роль тягловой скотины.

Вот и теперь собравшиеся на тротуаре у королевского дворца почитатели удивительного шотландца готовы были ждать сколь угодно долго, хоть до утра, хоть целую неделю, лишь бы увидеть, лишь бы крикнуть «браво», лишь бы отбить ладони в неистовых рукоплесканиях. И в то же время всего в нескольких десятках шагов от Пале-Рояля, где ночная жизнь била горячим ключом, в тихом пустынном безмолвии замерла улица Певчих. Два или три неярких фонаря не столько боролись с темнотой, сколько ее подчеркивали. Напротив дома мэтра Луи на другой стороне улицы недавно были снесены две старые хибары, и на этом месте в ночной темноте, усиленной тенью соседних домов, скрывались шесть мужских фигур в темных накидках. При них находилось два портшеза. Эта группа не принадлежала к поклонникам мсьё Лоу. Люди в плащах не отрывали глаз с дверей дома мэтра Луи, с того момента, как туда вошли Кокардас и Паспуаль.

Эти двое, одержав славную победу над Беришоном и Франсуазой, теперь стояли посреди общей комнаты. Они явно были собой довольны.

– Молодец, братец, – сказал Кокардас. – Ты, вижу, за прошедшие годы не позабыл профессию.

– Да и ты не промах, дружище. Все выполнил в лучшем виде. Только вот беда, мы теперь остались без носовых платков.

Если порой мы за что то и осуждаем брата Паспуаля, то, право же поступаем так не из предвзятого к нему отношения. В подтверждение нашей беспристрастности воспользуемся случаем его похвалить. Последнее его замечание говорит о том, что он был бережлив, чего нельзя сказать о Кокардасе, широкой натуре которого претили заботы о таких мелочах, как носовой платок.

– Итак, самое трудное сделано, – сказал он.

– Когда не приходится противостоять Лагардеру, – заметил Паспуаль, – все идет, как по маслу.

– Лагардер отсюда далеко, крапленый туз!

– Да уж, от Парижа до ближайшей границы не меньше шестидесяти лье.

Друзья пожали друг другу руки.

– Однако, не будем терять времени, голубчик, – оживился Кокардас. – Надо хорошо разведать местность. Во-первых – две двери.

Он показал на закрытую комнату Авроры и ту, что виднелась на втором этаже над верхней площадкой винтовой лестницы. Паспуаль в раздумье почесал подбородок.

– Я, пожалуй, загляну в скважину, – сказал он, направляясь к двери в спальню девушки, но его остановил суровый взгляд Кокардаса Младшего.

– Ты опять за свое! – возмутился гасконец. – Мадемуазель, наверное, сейчас переодевается. Соблюдай приличия!

Паспуаль стыдливо опустил глаза.

– Эх, мой благородный друг, – грустно произнес он. – Ты, наверное, очень счастлив оттого, что владеешь хорошими манерами.

– Черт возьми! Я в правду недурно воспитан и уверен, что рано или поздно перевоспитаю и тебя. Истинный мудрец всегда найдет силу духа, чтобы победить свои страсти.

– А мои всегда побеждают меня, – вздохнул Паспуаль. – Но это только потому, что они очень сильны.

Кокардас, снисходительно потрепав нормандца по щеке, сказал.

– Теперь за дело. Поднимись по лестницы, посмотри, что там наверху.

Паспуаль бесшумно, как кот, взбежал на верхнюю площадку и подергал за дверную ручку.

– Заперто, – сообщил он.

– А в скважину что-нибудь видно?

Кокардас Младший видимо на время забыл о приличиях.

– Темно, как в погашенной печке.

– Хорошо, спускайся и давай еще раз обмозгуем, все, что сказал мсьё Гонзаго.

– Он нам пообещал по пятьдесят пистолей каждому, – напомнил Паспуаль.

– При условиях, если… во-первых:…

Не договорив, он взял свой сверток, который бросил на стол во время возни с Беришоном. Так же поступил и Паспуаль. В это время дверь наверху, которую нормандец недавно обнаружил запертой, бесшумно открылась, и из темной комнаты появилась хитрая физиономия горбуна. Спустившись на несколько ступенек, он прислушался к разговору мастеров шпаги. Те в нерешительности теребили свертки.

– Думаешь, это действительно необходимо? – недовольно спросил Кокардас.

– Чистая формальность, – отозвался Паспуаль.

– Послушай, нормандец, ты, ведь, такой сметливый. Придумай что-нибудь, чтобы нам не переодеваться.

– Нет ничего проще. Гонзаго нам приказал взять лакейские ливреи. Мы выполнили приказ, мы их взяли… подмышки.

Горбун беззвучно засмеялся.

– Конечно. Подмышки, – воодушевился Кокардас.

– Если бы не мои пагубные страсти, – рассуждал брат Паспуаль, – как много я бы в этой жизни преуспел!

Они опять положили на стол свои пакеты с ливреями.

– Итак, с первым заданием Гонзаго мы разделались, – сказал Кокардас, – взяли лакейские костюмы. Теперь второе, – Гонзаго сказал: «Убедитесь в том, что на улице Певчих стоит портшез и при нем есть носильщики».

– И это сделано, – доложил Паспуаль.

– Сделано, то сделано, – Кокардас почесал за ухом, – но там, почему то два портшеза. Что скажешь на это, мой миленький?

– Замечательно! Один будет запасной, – рассудил Паспуаль. – А знаешь, меня никогда не носили в портшезе.

– Подумаешь, удивил. Меня тоже не носили.

– На обратном пути прикажем, чтобы нас по очереди несли в портшезе.

– Само собой. В третьих он сказал: «Войдите в дом».

– Мы вошли.

– «В доме есть девушка».

– Посмотри, благородный рыцарь, – воскликнул брат Паспуаль, – видишь, как я дрожу.

– С чего это вдруг?

– Стоит лишь начать разговор о прекрасном поле, как я начинаю волноваться.

Тут Кокардас довольно грубо шлепнул нормандца по плечу.

– Крапленый туз! Знаю, что друзья должны уметь прощать друг другу разные слабости. Но на сей раз ты меня доконал. Клянусь, если ты еще раз повесишь не на уши какую-нибудь лапшу о твоих юбочных страданиях, я их тебе обкорнаю шпагой!

Брат Паспуаль не заметил грамматического несовершенства фразы Кокардаса Младшего, хотя уяснил, что речь шла о его, Паспуаля, ушах, которые он любил и берег, не смотря на их непомерную длину и то обстоятельство, что они по любому поводу краснели.

– Ты, ведь, запретил мне подглядывать в скважину, – сказал нормандец. – Как же мы сможем убедиться, что здесь есть девушка?

– Птичка – на месте, можешь не сомневаться. Слышишь, как щебечет?

Из-закрытой комнаты донесся звонкий девичий смех. Брат Паспуаль прижал руку к сердцу и блаженно прищурился.

– «Вы возьмете девушку, – продолжал цитировать приказ Гонзаго Кокардас, – точнее, не возьмете, а вежливо предложите ей сесть в портшез и распорядитесь, чтобы носильщики доставили его в особняк у Сен-Маглуар».

– «В случае крайней необходимости применить силу», – дополнил Паспуаль.

– Именно так, мой зайчик. Думаю, что по пятьдесят пистолей на мордочку за такие пустяки совсем не худо. Верно?

– Счастливчик этот Гонзаго, – томно вздохнул Паспуаль.

Кокардас угрожающе взялся за эфес своей шпаги. Нормандец поспешил ухватить его за руку.

– Друг мой дорогой, – произнес он в горестном порыве. – Ну убей меня сейчас же на месте. Это единственный способ погасить пламень пожирающий мою душу. Вот моя грудь. Пронзи ее смертельным ударом.

Кокардас смягчился. Растроганно улыбнувшись, он сказал.

– Только этого нам не хватало. Давай ка лучше пообещаем друг другу из этих ста пистолей не истратить ни су на выпивку и на женщин.

– Обещаю, – прошептал брат Паспуаль и обречено потупил взор.

Из спальни Авроры послышался смех.

Вдруг за спинами приятелей раздался тихий, но властный голос:

– Пора! Сейчас она выйдет. Приготовьтесь!

Они стремительно обернулись. У стола стоял горбун, которого они видели во дворце Гонзаго. Он развязывал их свертки.

– Вот это номер! – изумился Кокардас. – Откуда он здесь взялся?

Паспуаль от неожиданности попятился. Горбун протянул каждому по ливрее.

– Поторапливайтесь! Время не ждет, – скомандовал он, не повышая голоса.

На какое то мгновение они застыли в нерешительности. Переодеваться в лакейский наряд особенно не хотелось гасконцу.

– Серп тебе в жатву! – взвился он. – С какого храма ты свалился? Твое-то какое дело?

– Заткнись! – уверенно оборвал его горбун. – Слушай и делай, что велено.

Из-за дверей спальни раздался голос доньи Круц.

– Прекрасно! Вот и ты готова. Можешь отправляться, если уже подали портшез.

– Ну, живее! Живее! – сурово скомандовал горбун и задул лампу.

Наступила темнота.

Впрочем, она продолжалась недолго. Через несколько секунд отворилась дверь спальни, и оттуда в общую комнату проникло немного света. Кокардас и Паспуаль отбежали за винтовую лестницу и, сбросив плащи, натянули лакейские ливреи. Горбун распахнул окно, выходившее на улицу Певчих и два раза коротко свистнул. Немедленно зашевелился один из портшезов. В это время через общую комнату на ощупь пробирались девушки, помогавшие облачать Аврору. Горбун, открыв перед ними дверь, выпустил их на улицу.

– Вы долго будете там возиться? – нетерпеливо прошептал он гасконцу и нормандцу.

– Мы готовы, – отозвались те.

– За дело! – скомандовал горбун.

Из спальни Авроры вышла донья Круц:

– Карамба! Нужно срочно найти носильщиков для меня! Мой таинственный провожатый конечно, об этом не позаботился.

Едва донья Круц переступила порог, горбун закрыл за ней дверь, и общая комната опять погрузилась в полную темноту. Донья Круц не боялась людей, но не любила темноты, потому, что в ней, как она была убеждена с детства, укрывается дьявол. Вот и сейчас ей чудилось, что он затаился где то рядом, чтобы боднуть ее своими рогами. Сделав несколько неуверенных шагов, бывшая гитана решила вернуться. Но едва она прикоснулась к двери, как ее запястье ухватили две мохнатые руки. По счастью они принадлежали не дьяволу, а всего лишь Кокардасу Младшему. Донья Круц попыталась позвать на помощь, но от испуга потеряла голос и вместо громкого крика испустила слабый хрип, который Аврора не услышала. Она сейчас вертелась перед зеркалом, нанося последние штрихи к своему бальному туалету. Как раз в это мгновение на улице начался шум. Минуту назад тихая сонная улица Певчих внезапно огласилась восторженными восклицаниями:

– Несут!

– Везут!

– Где?

– Вон там, видишь, карета без лошадей, там, на площади Трауар?

– Ух ты, вот это да! А где он живет?

– В отеле д'Ангулем. Пора бы знать, моя милая.

– Ой, падаю. Ой, не могу, приближается!

– Да здравствует мсьё Лоринстон!

– Ура! Ура! Ура!

Шум на улицы нарастал.

– Сударыня, – произнес Кокардас, исполнял глубокий поклон, который в темноте никто не увидел, – позвольте смиренно предложить вам ручку, ради всего святого?

Донья Круц бросилась в другой конец комнаты, где ее тут же перехватила другая пара рук. Они были не столь мохнаты, но более мозолисты, чем предыдущие, и принадлежали брату Паспуалю. На этот раз ей удалось крикнуть: – На помощь! Но опять же голоса на улице оказались громче:

– Вот он! Вот он!

– Слава мсьё Лоу Лористону!

– Лоу Лористон! Лоу Лористон! Лоу Лористон!

Голос доньи Круц пропал, заглушенный криками ликующей толпы, точно так же, как мгновение назад, поглощенный темнотой, остался незамеченным изящный реверанс Кокардаса Младшего. Внезапным изворотом бывшей гитане удалось вырваться из рук брата Паспуаля. Нормандец и гасконец больше не пытались ее схватить. Они попросту загородили собой два выхода из комнаты, оставив свободной дверь, выводившую на крыльцо. Нащупав в темноте, она ее распахнула. Уличные фонари на миг осветили ее лицо, при виде которого Кокардас изумленно вскрикнул. И сейчас же дожидавшийся на крыльце человек в темном плаще набросил донье Круц на голову накидку, (так, что закрыла ей все лицо), и ловко обмотал ее вокруг шеи. Затем подоспел еще один, – они вдвоем усадили ни живую ни мертвую от страха девушку в портшез и захлопнули дверцы.

– В особняк за Сен-Маглуар! – скомандовал Кокардас.

Портшез тронулся. Наблюдавший эту сцену с крыльца Паспуаль вернулся в дом. Он был взволнован и дрожал, как пескарь на траве. Кокардас о чем-то размышлял.

– Она прелестна! – захлебываясь пролепетал нормандец. – Ай да, Гонзаго!

– Слава Богу! – удовлетворенно заметил Кокардас. – Мы исполнили все в лучшем виде!

– Какая миленькая ручка с шелковистой кожей!

– Мы честно отработали свои пятьдесят пистолей!

Кокардас потоптался на месте в некоторой нерешительности.

– Какая талия! – продолжал свое Паспуаль. – я не завидую Гонзаго ни за его титулы ни за его золото, но…

– Хватит! – перебил Кокардас. – Дело сделано, пора убираться.

– Теперь долго не смогу спать по ночам… – не унимался нормандец.

Кокардас схватил брата Паспуаля за воротник и, несколько раз встряхнув его как шарнирную марионетку, вразумительно произнес:

– Прежде всего, нужно развязать старуху и мальчишку! Или юбки тебе настолько вскружили голову, что ты позабыл о милосердии?

– Ты не находишь, что почтенная дама неплохо сохранилась! – вопросом на вопрос отозвался брат Паспуаль, после чего от Кокардаса Младшего получил в спину увесистую оплеуху. Гасконец повернул ключ, отпирая вход на кухню. Но прежде, чем он открыл дверь, с лестницы послышался голос горбуна, о котором гасконец и нормандец уже успели позабыть.

– Пока что я вами доволен, храбрецы, – сказал он. – Оставьте в покоев дверь.

– Нет, ты погляди, как он разговаривает, этот замухрышка, – проворчал Кокардас.

– Удивительно, – прибавил Паспуаль, – в темноте его голос на меня производит необъяснимое впечатление. Мне чудится, что я где-то его уже слышал.

Раздалось несколько сухих щелчков. Горбун высек из огнива искру и зажег лампу.

– Ну, и что же нам прикажете делать теперь, ваше превосходительство, повелитель Эзоп? – не без иронии осведомился гасконец. – Кажется, так вас называют?

– Эзоп, Иона, и еще кое как по другому, – ответил человечек. – Слушайте мою команду!

– Ты понял Паспуаль «команду». Ах ты, крапленый туз!

Кокардас, паясничая, приставил ладонь к шляпе, словно отдавал честь. То же сделал и брат Паспуаль.

– Мы слушаем распоряжений вашего сиятельства!

– И правильно делаете, – сухо заметил горбун.

Мастера клинка в замешательстве переглянулись. Паспуаль, утратив вкус к дуракавалянию, задумчиво прошептал.

– Этот голос мне знаком. В том нет сомнений.

Горбун снял со стены за лестницей два переносных фонаря из тех, что освещают ночную дорогу перед портшезами, и зажег их.

– Возьмите эти светильники, – сказал он.

– Вы полагаете, что мы сможем догнать носильщиков с девушкой? – попытался пошутить Кокардас.

– Они теперь далеко, – прибавил Паспуаль. – Если уже не добрались до места.

– Я сказал, возьмите светильники, – бесстрастно повторил горбун, но в его голосе была непреклонная властность. Гасконец и нормандец взяли по фонарю.

Горбун указал на дверь, откуда несколько минут назад вышла донья Круц.

– Там еще одна девушка, – сказал он.

– Еще одна! – хором воскликнули Кокардас и Паспуаль.

– Так вот, оказывается, зачем понадобились вторые носилки! – догадался нормандец.

– Барышня сейчас заканчивает одеваться, – продолжал горбун. – Она выйдет через те же двери, что и первая.

Кокардас указал на зажженные лампу и фонари.

– Она нас увидит?

– Увидит.

– Что мы должны сделать?

– Подойдете к ней непринужденно, но с почтением и скажете: «Мы прибыли, чтобы доставить вас на бал во дворец, сударыня!»

– В наших инструкциях ничего об этом не говорилось, – заметил Паспуаль, а Кокардас прибавил:

– Но согласится ли она, поверит ли нам?

– Поверит, если вы назовете имя того, кто вас прислал.

– Гонзаго?

– Нет, не Гонзаго. Если вы прибавите, что ваш хозяин будет ее ждать ровно в полночь, (запомните все, что я говорю, слово в слово), во дворцовом саду на поляне Дианы, она вам поверит.

– Что же, выходит мы теперь служим двум хозяевам, крапленый туз? – удивился Кокардас.

– Нет, – ответил горбун. – Хозяин у вас один, но это не Гонзаго.

Говоря, горбун подошел к лестнице и поставил ногу на первую ступеньку.

– Как же зовут нашего нового хозяина? – поинтересовался Кокардас, пытаясь выдавить скептическую улыбку. – Уж не Эзоп ли II?

– Или Иона? – пробормотал Паспуаль.

Горбун внезапно просверлили их таким жгучим таким проникновенным взглядом, что бравые вояки потупили взор. Наконец, отчеканивая каждый звук, он медленно произнес:

– Вашего хозяина зовут Анри де Лагардер!

Услышав это имя, мастера клинка задрожали от головы до пят. Если кто-то подумал, что наши храбрецы затрепетали от страха, то он не прав, точнее не совсем прав. Конечно, зная свою вину перед Маленьким Парижанином, гасконец и нормандец могли опасаться его возмездия, но при всем при том, тот факт, что он брал их на службу, сулил им прощение, и от этой радостной надежды глаза старых друзей засверкали, а сердце забилось чаще.

– Лагардер! – дрожащими голосами произнесли они хором.

Горбун, не спеша, поднимался по лестнице. На верхней площадке он недолго задержался, весь скрюченный, уродливый и, бросив на прощание:

– Держитесь достойно. Не забывайте об осанке, вы же не горбатые, как я! – и исчез за дверью.

– Фу ты, черт! – произнес Паспуаль, когда дверь наверху захлопнулась, и вытер рукавом со лба пот.

– Крапленый туз! – пробубнил Кокардас. – Этот горбун настоящий дьявол.

– Как бы то ни было, если его прислал Лагардер, я готов служить хоть дьяволу. За дело, мэтр, нужно быть начеку. В любую секунду она может выйти.

– Ты прав, дружок, с Лагардером шутки плохи. Исполним все слово в слово. Не забывай об осанке, братец, ты, ведь, не горбатый! Представляешь, я кажется, узнал…

– Кого, Маленького Парижанина?

– Да нет. Девушку, которую мы отправили в особняк за Сен-Маглуар. По-моему это та цыганочка, что была в Испании с Лагардером.

Открылась дверь из спальни Авроры. Паспуаль испуганно вскрикнул.

– Ты что? – вздрогнув, спросил у друга Кокардас. Нервы у обоих были на взводе, и сейчас их все пугало.

– А эта девушка недавно была с Лагардером в Брюсселе, – прошептал Паспуаль о стоявшей на пороге спальни Авроре.

– Флора! – позвала она. – Куда ты подевалась?

Кокардас и Паспуаль, неся фонари и почтительно склонившись, подошли к Авроре. Почему то им не удавалось выдержать ровную осанку. Что ни говори, они теперь представляли пару образцовых лакеев при шпагах. Аврора в своем праздничном уборе была настолько прекрасна, что оба перед ней застыли, открыв рот от восхищения.

– Где Флора? Неужели она отправилась на бал без меня?

– Без вас, – подтвердил гасконец.

– Без вас, – эхом отозвался нормандец.

Аврора широким движением вручила свой веер Паспуалю, а букет цветов Кокардасу. Могло показаться, что всю жизнь ее обслуживали вышколенные лакеи.

– Я готова, – заявила она. – В путь!

Гасконец и нормандец дуэтом:

– В путь!

– В путь!

Садясь в портшез, Аврора спросила:

– Он назвал место, где я его смогу встретить?

– На поляне Дианы, – оперным баритоном подобострастно отозвался Кокардас.

– В полночь, – уточнил Паспуаль.

Подхватив портшез, они тронулись. Два фонаря закрепленные на крючках спереди и сзади носилок освещали им дорогу. Кокардас Младший и брат Паспуаль время от времени обменивались взглядами, в которых читался бодрящий призыв: «Держимся ровно, не сутулится, мы ведь не горбатые!»

Несколько минут спустя через дверь открывавшуюся в соседний сад из дома мэтра Луи вышел невысокий человек, одетый в черное, и заковылял по улице Певчих. Он пересек улицу Сент-Оноре, где только что проехал в карете, запряженной людьми, мсьё Лоу. Еще не успевшая разойтись толпа переключила внимание на одинокого прохожего. Ротозеи потешались над его уродством. Не замечая их улюлюканья, он обогнул Пале-Рояль и вышел на Фонтанный двор. С улицы Валуа имелись небольшие ворота, через которые можно было попасть в ту часть дворца, которая называлась «личные покои Господина». Здесь находился рабочий кабинет регента Франции Филиппа Орлеанского. Горбун постучал условным сигналом. Ему сразу же открыли, и из глубины темного коридора раздался грубоватый голос:

– А а, это ты Рике Чубчик! Проходи скорее. Тебя уже ждут.

Конец первой книги

Том II. Лагардер