Горбун — страница 4 из 8

Часть I. Пале-Рояль. (Куда мы идем?)

Глава 1. В шатре

У камней тоже своя судьба. Стены живут долго, наблюдая смену поколений. Они свидетели живой истории. Как много интересного мог бы поведать какой-нибудь строительный блок из известняка, туфа, ракушечника, песчаника или гранита. Сколько вокруг драм, комедий, трагедий прошло на его долгом веку, сколько великих и невеликих деяний свершилось, сколько просияло улыбок, пролилось слез.

Возникновение Пале-Рояля связано с трагедией. Арман дю Плесси, он же кардинал де Ришелье, выдающийся государственный деятель и скверный поэт, купил у сьера Дюфрена старинный особняк Рамбуйе, а у маркиза д'Эстре большой дворец Меркеров и приказал архитектору Лемерсье на месте этих двух дворянских жилищ построить новое здание, достойное своего высокого назначения. Кроме того он купил земли еще четырех ленных владений, чтобы на их территории разбить сады. Затем им был приобретен у графа Сийери еще один особняк, гладкий фасад которого вскоре был украшен фамильным гербом герцога дю Плесси, увенчанным кардинальским колпаком. От парадного подъезда была проложена широкая дорога, которой его высокопреосвященство мог, не меняя направления, проехать в карете до своих ферм в Гранж Бательер. Образовавшаяся впоследствии по сторонам этой дороги улица стала называться улицей Ришелье. Название фермы, на территории которой ныне находится один из самых фешенебельных парижских кварталов, надолго пристало к местности за той частью дворца, где размещалась опера.

Из всех городских достопримечательностей, увековечивших имя выдающегося политика, пожалуй, дворец оказался самым неблагодарным. Построенный на средства герцога дю Плесси, по отзывам многих свидетелей принимавшего участие в составлении архитектурного проекта, совсем еще новый, пахнущий свежей краской дворец сменил свой кардинальский титул на августейший. Едва Ришелье упокоился в могиле, как его дом переименовали из Пале-Кардиналь в Пале-Рояль.

Грозный клирик обожал театр. Можно предположить, что и дворец он построил лишь с тем, чтобы разместить в нем театры. Целых три. Хотя, чтобы сыграть любимое детище его поэтической музы трагедию в стихах собственного сочинения «Мирам» хватило бы и одного. По правде говоря, рука, отсекшая голову коннетаблю Монморанси, была слишком тяжела для составления рифм. Трагедия «Мирам» была представлена перед 3000 потомков крестоносцев, у которых хватило великодушия наградить сочинителя и исполнителей рукоплесканиями. На следующий после премьеры день на головы горожан мутноватым дождем пролилось около сотни од, столько же дифирамбов, и в два раза больше мадригалов, воспевающих титулованного рифмоплета. Вскоре, однако, хвалебный шум поутих. Любители поэзии и театра сначала шепотом, а потом в голос заговорили о другом человеке, сочинявшем трагедии. Этот не был кардиналом, но от его стихов по спинам слушателей пробегали мурашки. Звали его Пьер Корнель.

Театральное дело Ришелье вел с размахом: зал на 200 мест, зал на 500; и наконец, зал на 3000. Меньшее его не удовлетворяло. Подражая политике жестокого древнеримского императора Тарквиния Надменного, нещадно рубя головы тем, кто осмеливался высовываться выше общего уровня, он никогда не выпускал из внимания театральные нужды, занимался декорациями и костюмами, как заботливый директор, кем собственно и являлся. Согласно дошедшей молве, он придумал декорацию, изображающую волнующееся море, облака из марли, передвижные планшеты, реквизит, где наряду с бутафорией участвовали настоящие предметы, которые нельзя использовать дважды: например бокал, разбиваемый по ходу пьесы или вино, которое выпивалось. Он также изобрел хитроумную пружину, помогавшую актеру, исполнявшему роль Сизифа, сына Эола, в пьесе Демаре катить в гору камень. Говорят, что его как человека, гораздо больше занимало искусство, (там находили применение его разносторонние способности, включая талант танцора), чем поприще политика. Похожие примеры в истории уже случались. Нерон, например, прекрасно играл на флейте и даже выступал перед публикой.

Ришелье умер. В Пале-Кардиналь переселилась Анна Австрийская с сыном Людовиком XIV. Франция подняла шум вокруг этих недавно возведенных стен.

Не сочинявший поэтических трагедий кардинал Джулио Мазарини, ставший после смерти Ришелье первым министром, украдкой усмехаясь и одновременно дрожа от страха, не раз слышал иступленные крики народного гнева, слышал плач и стенания под своими окнами. Убежище Мазарини находилось в тех апартаментах, которые позднее занял регент Франции Филипп Орлеанский, в восточном крыле, том, что ныне выходит к ростральной колоннаде у Фонтанного двора. Именно там он укрывался от фрондеров, когда те прорвались во дворец, желая убедиться, что король не вывезен из Парижа. В Пале-Рояле хранится картина, изображающая эти события. Анна Австрийская на глазах у народа приоткрывает пеленки младенца Людовика XIV.

По поводу этой картины известно остроумное замечание правнучатого племянника регента, французского короля Луи Филиппа. Известный драматург и поэт XIX века Казимир Делавинь, увидя полотно, принадлежавшее кисти Мозеса, удивился тому, что королева изображена на нем без охраны в окружении толпы, в ответ на что Луи Филипп усмехнулся:

– Охрана есть, но ее не видно.

В феврале 1672 г. во владение Пале-Роялем вступил Месье, брат короля, основоположник Орлеанского дома. 21-го числа упомянутого месяца Людовик XIV передал ему дворец в наследное владение. Генриетта Анна английская, герцогиня Орлеанская организовала здесь блистательный двор.

Герцог Шартрский, сын Месье, (от второй жены), будущий регент в конце 1694 г. сочетался здесь браком с мадмуазель де Блуа, последней из побочных дочерей короля, (от его неофициального союза с мадам де Монтеспан).

В период регентства жанр трагедии вышел из моды. Меланхолическая тень Мирам вероятно целомудренно закрывалась вуалью, чтобы не видеть дружеских пирушек, часто устраиваемых герцогом Орлеанским, (как о том повествует в своих мемуарах Сен Симон), – «в компаниях весьма странных»; однако театры продолжали давать представления, т. к. в то время установилась мода на оперных див.

Красавица герцогиня де Берри, дочь регента, постоянно пребывавшая навеселе и редко отрывавшая нос от табакерки с испанским нюхательным табаком, составляла неотъемлемую часть этих «компаний, весьма странных», куда по словам того же Сен Симона были вхожи лишь «дамы подозрительной репутации и разного рода прохиндеи, прославившиеся умом и беспутством».

Не смотря на дружбу с регентом, Сен-Симон в глубине души его недолюбливал. Даже если история не пытается скрыть некоторые плачевные слабости этого и.о. монарха, то уж по крайней мере не умалчивает и о его высоких качествах, которые не могут быть затемнены его пороками. Последними он был обязан своему недобросовестному наставнику, тогда как добродетелями – только себе, тем более, что многие прилагали усилия, чтобы их в нем подавить. Его оргии – что случается редко – не имели кровавой оборотной стороны. Он был человечен и добросердечный. Возможно, он стал бы по настоящему великим, если бы не дурные примеры и советы, которыми его отравляли в юности.

В то время Пале-Рояль был на много больше, чем в наши дни. С одной стороны он граничил с домами на улице Ришелье, с другой с домами на улице Бонз Анфан. В глубину, выступая в виде ротонды, он почти достигал до улицы Нев де Пти Шан. Значительно позже, лишь во время царствования Людовика XVI, герцог Луи Филипп Жозеф построил то, что получило название каменной галереи, чтобы тем оградить и украсить парк.

Во время описываемых нами событий длинные усаженные вязами аллеи в форме итальянских портиков повсюду окружали зеленые беседки, ухоженные кустарники, зеленые лужайки, цветочные клумбы. Живописная аллея с индийскими каштанами, (когда то их посадил сам кардинал Ришелье), красовались в полной силе. (Последнее дерево этой аллеи, прозванное Краковским, под которым всегда собирались любители обменяться новостями, существовало еще в начале нашего столетия). Поперек ее пересекали две другие прямые аллеи из вязов с шарообразно подстриженными кронами. В центре парка был оборудован полукруглый водоем с многочисленными фонтанами. Справа и слева от дворца находились окруженные густым кустарником поляна Меркурия и поляна Дианы. За водоемом между полянами в шахматном порядке росли липы.

Восточное крыло дворца, более крупное, чем то, где позднее был построен французский театр, на месте известной галереи архитектора XVII века Франсуа Мансара, заканчивалось конструкцией с четырехскатной крышей. Пять окон торцевого фронтона глядели в сад на поляну Дианы. Именно здесь находился рабочий кабинет регента. Самый большой театральный зал, мало претерпевший изменений со времен Ришелье, теперь был отдан под оперу. Во дворце помимо служебных и парадных помещений имелись покои Елизаветы Шарлотты Баварской, принцессы Палатинской, вдовствующей герцогини Орлеанской, второй жены Месье; а также герцогини Орлеанской, жены регента; и апартаменты герцога Шартрского, их сына. Принцессы, за исключением герцогини де Берри и аббатисы де Шель, жили в западном крыле, выходившем на улицу Ришелье. Опера размещалась в другом конце, на месте, где сегодня находится Фонтанный двор и улица Валуа. Ее тыльная сторона шла вдоль ограды по улице Бонз Анфан. После прогулок по парку принцессы попадали во дворец через отдельный вход, к которому подводила галерея с поэтичным названием Двор радости. В те дни парк не был открыт, как ныне, для широкой публики, но попасть в него было совсем не трудно. Большинство домов на улицах Ришелье, Нев де Пти Шан и Бонз Анфан имели балконы, далеко выступавшие возвышенные террасы, крылечки, с которых ничего не стоило, перемахнув через невысокую живую изгородь, опуститься на мягкую траву дворцового парка. Обитатели этих домов настолько привыкли к парку как к своей вотчине, что позднее судились с Луи Жозефом Орлеанским, когда тот вздумал вокруг него установить настоящую ограду.

Возьмем на себя смелость не согласиться с некоторыми современными писателями, утверждающими, что дворцовый парк еще до недавнего времени был великолепным местом отдыха. Что уж такого великолепного в двух трех аллеях худосочных вязов и престарелых каштанов, битком заполненных гуляющей публикой? Вероятно возведение новых галерей, закрывавших деревьями доступ воздуха и света причиняло им вред. Зеленые насаждения год от года хирели, увядали, высыхали. А потому приходится признать, что у теперешнего Пале-Рояля есть красивый двор, но нет парка.

Впрочем, в то далекую ночь устроителям празднества удалось превратить парк в подлинное чудо, в земной рай. Регент, обладавший не очень изысканным вкусом в отношении зрелищ, превзошел самого себя. Все было устроено просто отменно. Ходили сплетни, что деньги ему субсидировал щедрый мсьё Лоу. Однако, разве это важно? Важен лишь результат. Так, во всяком случае, полагают большинство людей. Если Джон Лоу Лористон оплатил музыку, игравшую в его славу, это свидетельствует только о том, что он хорошо понимал силу рекламы, значение которой сегодня никто не станет отрицать. Тому есть много подтверждающих примеров. Так, один современный писатель, (имени называть не будем во избежание склоки), на собственные деньги организовал 14 изданий своей книги, все экземпляры которой, сам и скупил, зато 15-е почти на три четверти разошлось между настоящими читателями. Или дантист, который ради заработка в 20000 франков истратил на рекламу 30000. А вот один театральный директор, имея в шестисотместном зале всего 200 зрителей, на непроданные места усадил клакеров, во время скучной пьесы визжавших от восторга и отбивавших ладони в аплодисментах. Чтобы пыль как следует, запорошила глаза, а на ушах повисла лапша, их нужно сбрасывать на головы легковеров с некой возвышенной точки, с некого пьедестала. Лоу хорошо это понимал и в качестве такого пьедестала задумал грандиозное празднество, которое оплатил бумажными кредитками, ничего для него не стоившими, ибо он сам их печатал. Не станем рассказывать о дворцовом интерьере, украшенном по случаю праздника с небывалой роскошью. Несмотря на то, что уже наступила осень, основные действия происходили на открытом воздухе т. е. в парке.

На его территории там и сям были возведены декорации, изображавшие поселение колонистов в Луизиане на берегу Миссисипи. Все парижские оранжереи в эту ночь были вынуждены преподнести Пале-Роялю дань в виде диковинных цветов, растений и плодов. Взгляд поражало немыслимое соединение европейского ландшафта с тропической экзотикой. С подстриженных вязов свисали лианы, подвешенные на зеленых шнурках кокосовые орехи, ананасы и апельсины. Бесчисленные фонарики, укрепленные на стволах и колоннах, по утверждению устраивателей были настоящими индейскими. Вот только во множестве разбитые на лужайках вигвамы выглядели, пожалуй, слишком роскошно для жилищ диких индейцев. Приятель мсье Лоу замечали:

– Вы даже не представляете, как сильно ушли вперед аборигены этих заморских краев.

Все же, отдав должное некоторой фантастичности стиля «индейских» шатров, нужно признать, что все остальное было исполнено изысканного рококо. Естественное пространство повсюду расширялось и украшалось рисованными перспективами на огромных холстах с изображением скал, деревьев, водопадов, где из-замаскированных шлангов били потоки настоящей воды вскипавшей и пенящейся сверх всякой меры, так как в нее добавили мыла. Посреди центрального окруженного фонтанами водоема был установлен пьедестал, на котором возвышалось выкрашенное под мрамор изваяние из папье-маше, – аллегория древнего Миссисипи. Говорят, статуя имела некоторое сходство с мсье Лоу. Кумир держал широкий сосуд, из которого в чашу бассейна стекала вода. Позади статуи в самом бассейне лежало несколько нетолстых бревен. Они были связаны стеблями и лианами. Это сооружение означало одну из дамб, которые на реках Северной Америки строят бобры. В то время Бюффон, впоследствии прославленный естествоиспытатель, был ребенком и еще не успел порадовать читателей своим исследованием жизни этих удивительных животных, а потому возводимые ими плотины многими воспринимались как некое крайне курьезное, едва ли не граничащее со сверхъестественным, явление.

Вокруг статуи бога Миссисипи в скором времени должно было состояться танцевальное представление, где нескольким известным артистам: мадам Нивель, мадемуазель Дебуа, мадемуазель Дюплан, мадемуазель Эрну, а также господам Леге, Сальватор и Помпиньян в сопровождении кордебалета в 500 человек надлежало исполнить балет на сюжет из жизни индейцев.

Приятели регента маркиз де Коссе, герцог Бриссак, поэт Лафар, мадам де Тансен, мадам де Руайан и герцогиня де Берри, по правде говоря, посмеивались над всем этим мероприятием, впрочем, не так открыто, как сам регент. И уж конечно, наибольшим скептиком в отношении к празднеству был его главный устроитель мсье Лоу.

Салоны и залы уже были переполнены гостями. Несколько минут назад от имени регента господин де Бриссак на пару с графиней Тулузской открыли бал.

В парке тоже было полно людей. Почти во всех шатрах шла игра в ландскнехт. Несмотря на усиленные караулы переодетых индейцами придворных гвардейцев, (они были выставлены у всех близлежащих домов), многим ловкачам удалось проникнуть в парк. Повсюду попадались домино весьма подозрительного вида. Кругом стоял невообразимый шум. Однако заправлявшие парадом еще не выходили. Ни регент, ни принцессы, ни достопочтеннейший Лоу пока не появились. Все ждали их.

В вигваме из окантованного золотым шитьем красного бархата, где вполне могли бы раскурить трубку мира вожди повздоривших племен, было сдвинуто вместе несколько столов. Шатер размещался недалеко от поляны Даны, остается у самых окон кабинета регента. Дверь собралась немалочисленная компания. За покрытым скатертью мраморным столом шла оживленная игра в ландскнехт. Игроки шумели, золотые монеты сыпались горстями, и тут же в двух шагах у другого стола, ведя игру в реверси, чинно беседовали пожилые аристократы. Стол для ландскнехта окружали маркиз Шаверни, Шуази, Навай, Жирон, Носе, Таранн, Альбрет и другие. Мсьё де Пейроль тоже был среди игравших. Он выигрывал, постоянно выигрывал. Все это знали и изо всех сил следили за его руками. Впрочем, следи не следи, во время регентства шулерство было распространенным явлением и не считалось за преступление. Игра шла напряженно. Вслух произносились только цифры, означавшие ставки и согласия или отказ участвовать в очередном розыгрыше: «Сто луидоров! Пятьдесят! Двести!» Проклятия проигравших и смех выигравших. Игроки, разумеется, были без масок. В аллеях же, наоборот, разгуливали и беседовали бесчисленные домино и маски. Лакеи в парадных ливреях, зачастую выглядевших наряднее костюмов хозяев, держались поближе к малому крыльцу у апартаментов регента. Многие из них тоже были в масках, блюдя инкогнито своих господ.

– Выигрываете, Шаверни? – заглянув в вигвам звонким женским голосом поинтересовалось голубое домино в натянутом капюшоне.

Шаверни выкладывал из кошелька на стол остатки денег.

– Сидализа! – воскликнул Жирон. – Поспеши нам на выручку, о нимфа девственной рощи!

Из-за спины первого домино появилось второе.

– О чем вы тут? – спросило оно.

– Ни о чем особенном, милая моя Дебуа, – расплылся в невинной улыбке Жирон. – О девственной роще.

– Так, так. Впрочем, мне все равно, – с безразличием бросила мадемуазель Дебуа и вошла в шатер. Сидализа отдала свой кошелек Жирону. Один из старичков, игравших в реверси с осуждением поцокал языком.

– В наше время, наедине де Барбаншуа, все было по-другому.

– Увы, мсьё де Юноде, – ответил сосед. – Все испортилось.

– Измельчало, мсьё де Барбаншуа.

– Выродилось, мсьё де Юноде.

– Извратилось!

– Опошлилось!

– Изгадилось!

И, тяжело вздохнув, в один голос:

– Куда мы идем, барон, куда идем?

Теребя агатовую пуговицу, украшавшую, старомодный кафтан барона де Юноде, барон де Барбаншуа продолжал:

– Кто эти люди, барон?

– Я сам хотел об этом спросить.

– Ты ставишь, Таранн? – крикнул в этот момент Монтобер. – Пятьдесят!

– «Таранн», – пожал плечами Барбаншуа. – что за чудовищное имя. Для какой-нибудь улицы оно еще, куда ни шло, но для человека – фи!

– Ставишь, Альбрет?

– Час от часу не легче, – не переставал изумляться Юноде, – а этот украл имя у Жанны д'Альбрет, матери Генриха IV. Нет, право, откуда они откапывают такие странные фамилии?

– А откуда Бишон, спаниель баронессы взял свою кличку? – отозвался Барбаншуа и открыл табакерку. Проходившая мимо Сидализа бесцеремонно запустила в нее пальцы. Старый барон опешил, открыв рот.

– Ничего, табачок! – похвалила оперная красотка.

– Мадам, – галантно сдерживая возмущение, произнес барон Барбаншуа. – Я не люблю, когда в мою табакерку суются посторонние. Извольте ее принять.

Ничуть не смутившись, она приняла подарок и, ласково потрепав старика по подбородку, удалилась.

– Куда мы идем? – от негодования барон Барбаншуа задыхался. – Что сказал бы покойный король, если бы увидел все это?

За ландскнехтом:

– Проиграл, Шаверни, опять проиграл!

– Ну и что из этого? У меня еще есть земля в Шаней. Иду на все!

– А ведь отец этого юноши был достойным человеком, храбрым воином его королевского величества, – вздохнул барон Барбаншуа. – Интересно, у кого на службе сынок?

– У господина принца де Гонзаго.

– Упаси, Господь, нас от итальянцев!

– Да и немцы не лучше, скажу вам, барон! Взять хотя бы графа Хорна, недавно колесованного в Гревской тюрьме за убийство.

– Родственник его высочества, прошу заметить! Куда мы идем?

– Скоро дойдет до того, что будут убивать средь бела дня на улице!

– Уже началось, барон. Вы, наверное, слышали, что вчера у Тампля убили женщину, – ее кажется, звали Лове, – она занималась перекупкой акций.

– А сегодня утром из реки в районе Собора Парижской Богоматери вытащили тело сиера Санбрье. Он был чиновником военного казначейства.

– Его убрали за то, что он слишком вольно высказывался об этом пресловутом шотландце, – почти шепотом заключил мсьё де Барбаншуа.

– Т-с! – предусмотрительно остановил друга Юноде. – За неделю это уже одиннадцатое убийство.

– Ориоль! Ориоль! Иди на помощь! – закричали в этот момент игроки. В вигваме появился пухленький откупщик. Он был в маске. Его броский до нелепости наряд привлекал внимание, вызывая не то восторг, не то насмешку.

– Вы только подумайте! – удивлялся он. – Меня сразу узнают!

– Еще бы! Второго Ориоля нет, – заметил Навай.

– Дамы, поди, считают, что и одного достаточно, не так ли? – оскалился Носе.

– Завистник! – засмеялись игроки и болельщики.

– Господа, кто-нибудь видел Нивель? – спросил Ориоль.

– Подумать только, – с сочувствием заметил Жирон, – с каким благородным рвением наш бедный друг стремится занять место того незадачливого финансиста, что дражайшая Нивель не так давно, превратив во всеобщее посмешище, сожрала с потрохами!

– И этот завидует! – опять засмеялись кругом.

– Ну что, повидался с Озье, Ориоль?

– Получил грамоту дворянина?

– Ориоль, узнал имя своего пращура, участника Крестовых походов?

Мсьё де Барбаншуа оставалось лишь в меланхолическом недоумении заламывать руки и возводить взор к небесам.

Мсьё Юноде сказал:

– Эти, с позволения сказать, аристократы насмехаются над самым святым!

– Куда мы идем, Боже правый. Куда идем?

– Пейроль! – сказал толстенький откупщик, подходя к столу. – Поскольку сдаете вы, я готов поставить против вас пятьдесят луидоров, но при условии, что вы закатаете рукава.

– Куда как вы смеете! – вспыхнул фактотум принца де Гонзаго. – Зарубите себе на носу, любезнейший, я позволяю себе шутить только с равными.

Шаверни, посмотрев на столпившихся у крыльца регента лакеев, оживился:

– Право, эти бедолаги у крылечка явно скучают. Тараннчик, приведи парочку из них сюда, чтобы у господина де Пейроля было с кем перекинуться шуткой!

Остроту Шаверни фактотум оставил незамеченной. Он возмущались лишь, когда его в чем то уличали. К тому же игра опять складывалась в его пользу. Он выиграл у Ориоля пятьдесят луидоров.

– И бумажки, бумажки! – продолжал старый Барбаншуа. – Везде и всюду одни бумажки!

– Пенсию нам платят бумажками.

– Арендную плату – тоже. А что стоят эти бумажные клочки?

– Серебро исчезает.

– Золото тоже. Если сказать начистоту, то мы приближаемся к катастрофе.

– Увы, мой друг, мы к ней неудержимо катимся, – Юноде с пониманием потиснул руку Барбаншуа. – Баронесса тоже так считает.

Внезапно общий шум прорезал голос Ориоля:

– Вы слышали новость? Совершенно грандиозную?

– Ну-ка, ну-ка?

– Что там еще за новость?

– Готов поставить тысячу, что не угадаете.

– Мсьё Лоу постригся в монахи?

– Мадам де Берри отказалась от вина и пьет только воду?

– Герцог Мэнский попросил у регента приглашение на празднество?

И еще сотня самых невероятных предположений.

– Не угадали, милейшие, не угадали, и никогда не угадаете. – Ориоль, предвкушая эффект, потер руки. – Безутешная вдова герцога де Невера, облаченная в пожизненный траур. Артемиза, мадам принцесса де Гонзаго…

При этом имени все замолчали, и даже старые бароны навострили уши.

– Так вот, – заключил Ориоль, – Артемиза до конца испила скорбную чашу с пеплом своего незабвенного Мавзола. Мадам принцесса де Гонзаго сегодня на балу.

В вигваме повисла тишина. Затем раздались восклицания недоверия. Действительно, в такое трудно было поверить.

– Я сам ее видел, – продолжал откупщик. – Она разговаривала с принцессой Палатинской. Но это не все, господа. Я узнал кое о чем, еще более невероятном.

– Что же это?

– Говори! Не томи!

Ориоль, чувствуя себя хозяином положения, не спешил.

– Будучи в здравом рассудке и твердой памяти, я собственными глазами видел, как лакей секретарь регента не пропустил к нему принца Гонзаго.

Все ошеломленно замолчали. Большинство из окружавших картежный стол зависели от Гонзаго, уповали на его богатство и дружеские связи с регентом.

– Ну и что в этом необычного? – вмешался Пейроль. – Государственные дела.

– В этот час его высочество не занимается государственными делами.

– Возможно, иностранный посол…

– У его высочества не было никаких послов.

– Может быть, дама.

– У его высочества не было дамы.

Ориоль говорил коротко и категорично, отвергая любую версию. Общее любопытство возросло до предела.

– Так с кем же он был?

– В этом и вопрос! – отозвался откупщик.

– Раздосадованный Гонзаго поинтересовался у секретаря.

– Что же ему ответили?

– Тайна, господа, сплошная тайна! Получив какое-то послание из Испании, регент последнее время пребывал в меланхолии. А сегодня он велел провести через служебный вход, тот, что с Фонтанного двора, какого то человека, которого никто из лакеев не видел, кроме Блондо, заметившего во втором кабинете невысокого одетого в черное горбуна.

– Опять горбун! – зашумели присутствовавшие. – Не слишком ли много горбунов!

– Его высочество регент заперся с ним. В течение часа в кабинет никто не мог войти: ни Лафар, ни Бриссак, ни даже герцогиня де Фалари.

Опять воцарилась тишина. Сквозь вход в вигвам были видны освещенные окна кабинета его высочества. Случайно взглянув в ту сторону, Ориоль воскликнул:

– Глядите! Глядите! Он еще там!

И он указал на тени. Все посмотрели в указанном направлении.

На белых занавесках явственно виднелся силуэт Филиппа Орлеанского. Тень передвигалась. Он прохаживался у окна. За ним следовала другая тень, менее четкая. Наверное, гость находился дальше от источника света. Потом обе тени пропали, а когда опять возникли, то поменялись местами. Силуэт регента стал размытым, тогда, как тень его таинственного компаньона четко вырисовывалась на гардине. В ней было нечто отменно уродливое, – громадный горб на невысокой фигуре; непропорционально длинные руки неистово жестикулировали.

Глава 2. Разговор наедине

Силуэты исчезли. Филипп Орлеанский опустился в кресло, горбун стал напротив в позе, выражавшей почтение и одновременно непоколебимость.

В кабинете регента имелось четыре окна, два из которых выходили на фонтанный двор, и три двери. Одна, будучи официальным парадным входом, открывалась в смежную комнату, где размещался лакей секретарь. Две других играли роль потайных выходов. Но это был секрет полишинеля. По окончании оперных спектаклей примадонны, не смотря на то, что им не разрешалось входить в покои, иначе, как через Двор Радости, светя себе фонарями, спешили напрямую к «потайным» дверям герцога Орлеанского и начинали в них барабанить, что есть мочи. Коссе, Бриссак, Гонзаго, Лафар и маркиз де Бонниве, (побочный сын Гуфье), обычно навещали регента тоже через боковые двери. Но они приходили днем. Перед каждым из двух неглавных входов имелась небольшая прихожая. Первый был со Двора Радости и находился на попечении пожилой консьержки, бывшей оперной певицы; второй – с Фонтанного двора, (уже в то время начинавшего вырисовываться между домом финансиста Маре де Фонбон и особняком Рео), охранялся Лё Бреаном, бывшим конюхом Месье. Бреан кроме того служил парковым садовником, где за Поляной Дианы у него имелась коморка. Это его голос мы услышали в темном коридоре, когда горбун постучал в дверь с Фонтанного двора. Горбуна ждали; регент был заметно взволнован. Не смотря на то, что бал уже начался, регент еще находился в домашнем халате. Его густые шелковистые волосы были закручены на папильотки. Чтобы беречь кожу на руках он носил лайковые перчатки. Его мать в своих мемуарах упоминает о том, что такую щепетильность в отношении к своей внешности он унаследовал от отца господина Месье. И действительно до своих последних дней он в кокетстве, мог с успехом потягаться с любой домой.

Регент уже переступил сорока пятилетний рубеж. Но выглядел старше, из-за не проходящей усталости, которая отражалась в каждой его черте. Тем не менее, он был красив. Его лицо являлось воплощением благородства и обаяния. Он обладал мягким умиротворяющим, как у женщины, взглядом, в его глазах светилась доброта. Она была настолько очевидна, что могла показаться слабостью. Когда его никто не видел, он немного сутулился. От своей матери принцессы Палатинской он унаследовал немецкую прямоту и способность быть экономной в деньгах. Встречаются крепкие, словно выкованные из железа натуры, на которых разгульный образ жизни не оставляет следов. Филипп Орлеанский к ним не относился. И лицо и осанка красноречиво свидетельствовали, как тяжело на нем отражаются постоянные оргии. Можно было предсказать, что его блистательная расточительно веселая жизнь на износ вот-вот себя исчерпает, и, что где то на дне бутылки шампанского уже притаилась смерть.

Горбун у порога кабинета встретил камердинера, который его немедленно впустил.

– Это вы мне писали из Испании? – спросил регент, окинув взглядом посетителя.

– Нет, монсиньор, – почтительно ответил горбун.

– А из Брюсселя?

– И из Брюсселя не я.

– И из Парижа не вы?

– Нет, монсиньор, из Парижа тоже не я.

Регент еще раз измерил горбуна взглядом.

– Я бы очень удивился, если бы вы оказались Лагардером.

Горбун, улыбнувшись, поклонился.

– Боюсь, сударь, вы меня неверно поняли. Я никогда не видел этого Лагардера.

– Монсиньор, – заговорил продолжавший улыбаться горбун. – Когда этот человек служил в кавалерии вашего августейшего дядюшки, его прозвали Лагардер Красавчик. Я же никогда не был ни красавцем, ни кавалеристом.

– Как вас зовут?

– Дома меня называют мэтр Луи. А вне дома такие люди, как я, обычно имеют прозвище.

– Где вы живете?

– Очень далеко.

– Вы отказываетесь назвать свой адрес?

– Именно так, монсиньор.

Филипп с удивлением поднял брови и тихо произнес:

– У меня имеется полиция, сударь! Она слывет достаточно расторопной. Полагаю, для нее не составит особого труда узнать…

– Едва вы упомянули о полиции, ваше высочество, я тут же раскаялся в моей попытке навести тень на плетень, – поспешил объясниться гость. – Я живу во дворце мсьё принца де Гонзаго.

– Во дворце Гонзаго? – удивился регент.

Горбун утвердительно кивнул, и не то с сожалением, не то с гордостью прибавил.

– Мне пришлось заплатить высокую аренду.

Регент задумался.

– Давно, – сказал он, – очень давно я впервые услышал об этом Лагардере. Тогда о нем говорили, как об отчаянном сорвиголове и скандалисте.

– С тех пор он много сделал, чтобы избавиться от пороков юности.

– Кем вы ему приходитесь?

– Никем.

– Почему он сам ко мне не явился?

– Потому, что под рукой оказался я.

– Если бы мне захотелось с ним повстречаться, – где его искать?

– На этот вопрос я не могу ответить.

– В таком случае…

– У вас есть полиция, ваше высочество, она слывет расторопной, не так ли? Пусть разыщет.

– Это вызов?

– Предостережение, монсиньор. Не больше, чем через час Лагардер исчезнет из пределов досягаемости французской позиции, и после этого уже никогда не повторит свой рискованный шаг, который предпринял, чтобы снять груз со своей совести.

– Значит, он его сделал против собственной воли?

– Именно так, монсиньор, вы верно заметили.

– Что его останавливает?

– То, что ставкой в этой игре будет счастье всей его жизни, в игре, которую он может и не выиграть.

– Однако, что же понуждает его рисковать?

– Клятва.

– Какая клятва?

– Клятва, которую он дал одному умирающему.

– Как его имя?

– Оно вам хорошо известно, монсиньор. Его звали Филипп Лотарингский герцог де Невер.

Регент опустил голову, сразу как то обмяк и осунулся. Недолго помолчав, он тихо произнес:

– Почти двадцать лет прошло, а я ничего не забыл, ничего! Как я любил моего друга, моего бедного Филиппа, и он меня любил. С тех пор, как его не стало, не знаю, удалось ли мне хоть раз пожать чью-нибудь истинно дружескую руку.

Горбун впился взглядом в регента. Он был очень взволнован. В один момент с его языка едва не сорвалась какая-то фраза, но он вовремя сдержался, и лицо его опять приняло бесстрастный вид. Филипп Орлеанский поднял взгляд и медленно произнес:

– Кроме близкой дружбы с герцогом де Невером нас связывали родственные узы. Моя сестра вышла замуж за его кузена герцога Лотарингского. Как глава государства и как шурин я должен оказывать поддержку его вдове, которая к тому же стала супругой еще одного моего близкого друга. Если дочь Невера жива, я могу пообещать, что она получит богатое наследство и выйдет замуж за достойного аристократа, носящего титул не ниже принца, если она, разумеется того пожелает… Обо мне говорят, что я владею одной бесспорной добродетелью, умею, де, прощать обиды и даже оскорбления. Наверное, это правда. Я способен забыть любое зло, причиненное лично мне, если пойму, что его совершивший, – искренне в том раскаивается. Однако здесь дело совершенно иного рода. Речь мне обо мне, а о злодейском убийстве. Когда я узнал, что Филипп де Невер убит, я поклялся, что отомщу за его смерть. И вот теперь, став во главе государства, я обязан не отомстить, а покарать убийцу. Это будет уже не месть и даже не возмездие. Это будет правосудие.

Филипп Орлеанский замолчал, – ему показалось, что в глазах горбатого собеседника блеснули слезы. Но тот, словно в знак одобрения внезапно склонил голову, а когда ее опять поднял, то регент не смог бы поручиться, что не поддался иллюзии, вызванной игрой света время от времени коптящих ламп.

– Пока что для меня много не ясно, – продолжал хозяин кабинета. – Почему этот Лагардер так долго тянул, прежде, чем обратился ко мне?

– Потому, что он решил лишь тогда снять с себя обязанности опекуна, когда мадемуазель Аврора де Невер станет взрослой женщиной и сможет сама решать, кто для нее друг, а кто нет.

– У Лагардера есть доказательства того, о чем вы сейчас от его имени говорите?

– Есть… Есть, кроме одного.

– Какого же?

– Он пока не знает твердо, кто убийца.

– А нетвердо знает?

– Да. Он считает, что знает. Чтобы узнать убийцу у него есть некая примета.

– Примета в таком деле не может служить доказательством впрочем.

– В скором времени у вашего высочества будет возможность решать это самому. Что же касается рождения и достоверности того, что именно эта девушка – дочь Невера, здесь все в порядке.

Регент опять задумался.

– Какую клятву дал Лагардер? – спросил он после некоторого молчания.

– Он пообещал заменить ребенку отца.

– Значит, в момент смерти Невера он был с ним рядом?

– Да. Умирая, Невер просил Лагардера позаботиться о его дочери.

– Лагардер защищал Невера своей шпагой?

– Он сделал все, что было в его силах. Они дрались вдвоем против двадцати. И только, когда Невер умер, Лагардер унес ребенка, не смотря на то, что оставался один против нескольких наемников.

– Да. Мне известно, что во всем мире нет более грозного клинка… – пробормотал регент. – Но в наших ответах все равно многое неясно. Если, как вы утверждаете, Лагардер участвовал в том бою, то почему же у него остались сомнения в отношении убийцы?

– Бой происходил ночью. А убийца был в маске. Он подкрался сзади. Невер упал как подкошенный. Перед смертью он простонал: «Друг, отомсти за меня!»

– И этот человек, нанесший смертельный удар сзади, – продолжал регент с заметным сомнением, – был не маркизом де Келюсом?

– Мсьё маркиз де Келюс уже несколько лет, как умер, – ответил горбун, – а убийца жив. Вашему величеству достаточно сказать слово, и Лагардер предстанет перед вами сегодня же ночью.

– Ах вот как? – оживился регент. – Значит Лагардер в Париже?

Поняв, что допустил оплошность, горбун прикусил губу.

– Если это действительно так, – прибавил регент, поднимаясь, – то он мой!

Он позвонил в колокольчик и отдал распоряжение вбежавшему лакею:

– Немедленно пригласите ко мне господина де Машо.

Мсьё де Машо был начальником сыскной полиции. Горбун принял спокойную позу.

– Монсиньор, – сказал он, взглянув на свои часы. – В эту минуту мсьё Лагардер ждет меня за пределами Парижа на одной из дорог, которую я вам не назову даже под пыткой. Сейчас одиннадцать вечера. Если мсьё де Лагардер не получит от меня никакого известия до половины двенадцатого, то ускачет на коне к границе королевства. У него есть надежные соратники, которые помогут ему покинуть территорию Франции. Ваша полиция не успеет его задержать.

– Я задержу вас заложником! – воскликнул регент.

– Если вам так угодно, – улыбнулся горбун, – я в вашем распоряжении, монсиньор.

И он выжидательно скрестил на груди руки. В кабинет стремительно вошел начальник полиции. Он был близорук и поначалу не заметил горбуна. Не дожидаясь вопроса, он сходу заговорил:

– Видите, какие новости, ваше королевское высочество, разве можно здесь проявлять снисходительность? У меня есть бесспорные доказательства, что они действуют заодно с Альберони. Чалламаре увяз по самую макушку, а старые придворные аристократы во главе с герцогом и герцогиней Мэнскими…

Повернувшись спиной к горбуну, регент прижал палец к губам. Господин Машо наконец разглядел незнакомого посетителя. В молчании прошло не меньше минуты. За это время регент несколько раз украдкой изучал горбуна. Тот стоял спокойный, как изваяние.

– Я пригласил вас Машо, – наконец заговорил регент, – как раз для того, чтобы обсудить все эти проблемы с Челламаре и остальными. Прошу вас, подождите меня минуту в соседней комнате.

Машо с любопытством посмотрел на горбуна через лорнет и направился к дверям. Когда он уже находился на пороге, регент, спохватившись, сказал ему вслед:

– Попрошу вас, Машо, пусть мне сюда принесут охранную грамоту, чистый бланк с печатью и подписями.

Когда Машо удалился, регент улыбнулся. Он не привык так долго оставаться серьезным.

– Какого черта на должность начальника сыска берут близоруких? – весело проворчал он, и потом, возвращаясь к прежнему:

– Мсьё шевалье де Лагардер ведет со мной дипломатическую тяжбу по всем правилам внешних сношений. Он направляет ко мне послов, в своем письме оговаривает условия, где главным является получение им охранной грамоты. Видно, он преследует какую то корысть, надеяться получить вознаграждение.

– В этом ваше королевское высочество ошибается, – ответил горбун. – Господин де Лагардер ничего не требует. Впрочем, даже регенту Франции не по силам в полной мере вознаградить шевалье де Лагардера.

– Черт возьми! – бросил герцог. – Все-таки придется пригласить эту таинственную романтическую личность сюда. Он наверняка будет иметь бешеный успех при дворе и воскресит моду на странствующих рыцарей. Как долго придется его ждать?

– Два часа.

– Прекрасно! Мы его представим как непредусмотренную программой интермедию между индейским балетом и ужином дикарей.

Вошел лакей с охранной грамотой, подписанной министром Лё Бланком и мсьё де Машо. Регент собственноручно проставил имя и подписался.

– Мсьё де Лагардер, – говорил регент, заполняя бланк, – не совершил никакого преступления, чтобы его нельзя было простить. Покойный король поступал сурово с дуэлянтами. У него были на то основания. Однако, нравы, благодарение Богу, изменились. Сегодня шпаги лучше держать в ножнах. Помилование для мсьё де Лагардера будет подписано завтра, а пока только временная охранная грамота.

Горбун протянул к ней руку. Но регент не торопился передавать ему листок.

– Вы должны предупредить мсьё де Лагардера, что любое проявление насилия с его стороны прекращает действие данного документа.

– Время для насилия до конца не истекло, – торжественно произнес горбун.

– Что вы хотите этим сказать, сударь?

– То, что еще в течение двух дней шевалье де Лагардер не сможет принять это условие.

– Это почему же? – встрепенулся герцог Орлеанский, измерив собеседника холодным взглядом.

– Потому, что ему не позволяет клятва.

– Значит, кроме обещания стать приемным отцом ребенка, он поклялся в чем то еще?

– Он поклялся отомстить за жизнь Невера… – горбун запнулся.

– Так, так, продолжайте, мсьё… – приказал регент.

– Шевалье де Лагардер, – медленно произнес горбун, – унося ребенка, крикнул убийцам: «Вы все умрете от моей руки!» Их было девять. С семью из них Лагардер уже повстречался. Они мертвы.

– От его руки? – побледнев, прошептал регент.

Горбун утвердительно кивнул.

– А как же эти двое оставшихся? – спросил регент.

Горбун замялся:

– Есть головы, – произнес он, наконец, – которые правители государств не решаются отсекать на эшафоте. Их носители заняли в свете столь высокое положение, что, падая с плеч, они колеблют трон. У вашего королевского величества есть выбор. Лагардер велел вне вам передать: «Восьмой убийца – всего лишь лакей, его можно в расчет не брать. А вот девятый – настоящий убийца. Он должен быть уничтожен. Если вашему высочеству будет неугодно прибегать к услугам палача, вручите шпагу Лагардеру, и возмездие совершит он».

Регент, наконец, отдал горбуну охранную грамоту.

– В конце концов, – промолвил он, – дело это правое. Я не могу его не поддержать. Если мсьё Лагардеру нужна какая-нибудь помощь…

– Монсиньор, мсьё де Лагардер бросить у вашего королевского высочества только об одном.

– О чем же?

– Не посвящать в это дело никого из посторонних. Одно неосторожное слово может все погубить.

– Это я вам обещаю.

Гость поклонился до самого паркета. Регент вздрогнул. Ему внезапно показалось, что во время этого исполненного глубокой почтительности реверанса низкорослая фигура гостя удлинилась, а его горб исчез. Впрочем, иллюзия продолжалась лишь мгновение, спустя которое Филипп Орлеанский решил, что ему это померещилось с похмелья. Горбун положил охранную грамоту в карман и направился к выходу.

– Значит, через два часа? – уточнил регент.

– Именно так, ваше высочество, через два часа.

Горбун вышел.

– Ну как, приятель, выхлопотал, что хотел? – спросил пожилой охранник Лё Бреан, опять увидев горбуна.

– А то! – весело улыбнулся горбун и сунул ему луидорный дублон. – Но знаешь, теперь мне захотелось побывать на празднике.

– Пресвятая сила! – воскликнул консьерж. – Вот уж поистине лихой плясун получится из тебя!

– Послушай, старина Браен, одолжи-ка мне пять от твоей парковой каморки.

– Это еще зачем, малыш?

Горбун ему вручил еще один дублон.

– Ты, однако, – проказник, мой милый! – обрадовался садовник. – Ладно уж, так и быть, держи ключ.

– У меня к тебе есть еще одна просьба, – не унимался горбун. – Будь добр, отнеси в твой парковый домик паркет, что я тебе вручил сегодня утром!

– А ты дашь мне за это еще один дублон?

– Получишь два.

– Ах ты, мать честная! Ты и впрямь человек долга. У тебя там, поди, назначена стрелка с барышней. Верно? Я угадал? Ладно, можешь не отвечать, если не хочешь.

– Кто знает. Возможно, ты прав, – улыбнулся горбун.

– Послушай дружище, если бы я был женщиной, я, ей ей, сам бы в тебя влюбился за твои звонкие дублоны… так-то. К хе-хе-хе! Кстати, как же ты, малыш, собираешься попасть на бал? Ведь везде посты. Без пригласительного билета тебя не пропустят.

– А это видел? – горбун торжествующе потряс перед носом консьержа пригласительным билетом.

– Ты, однако, хваткий малый! – одобрительно промолвил бывший конюх. – Иди прямо по коридору. В конце свернешь направо. В общей прихожей горят лампы. Спустишься с крыльца. А дальше… в общем желаю тебе повеселиться на славу!

Глава 3. Игра в ландскнехт

В сад непрерывно прибывала публика. Больше всего людей собралось в районе близлежащей к апартаментам его королевского высочества Поляны Дианы. Всем было интересно, почему регент так долго не появляется.

Мы не станем уделять много внимания всякого рода заговорам и прочим политическим недомоганиям, которыми, увы, всегда изобилует жизнь высшего света. Герцог и герцогиня Мэнские, происки партии Вильруа в сообществе с испанским посольством, их бесконечные интриги не являются темой нашего повествования. Единственно лишь напомним о том, что регент был окружен недоброжелателями. Парламент его не любил и на каждой сессии пользовался правом оспаривать выносимые им постановления. Духовенство относилось к нему враждебно, оставаясь недовольным слишком мягкими законами, дававшими зеленую улицу безнравственности. Старые кадровые генералы его презирали за послабление уставных строгостей в регулярных войсках; и, наконец, даже в государственном совете, главой которого он являлся, ему постоянно приходилось сталкиваться с недовольными. Нельзя не признать, что на таком политическом фоне финансовая поддержка Лоу пришлась регенту как нельзя кстати, – она направляла общественное внимание по другому пути.

На самом деле ни у кого из злопыхателей, (пожалуй, за исключением легитимных детей), не было серьезных причин для недовольства этим «бесхребетным» правителем, не имевшим в своем сердце ни крупицы жестокости, но чья доброта многих раздражала, как свидетельство беспечности, несовместимой с титулом главы государства. Не секрет, что ненавидеть можно лишь тех людей, которые, сложись обстоятельства по другому, способны внушать к себе любовь. У Филиппа Орлеанского было много приятелей и совсем не было друзей.

Известно, что когда поэт Лагранж сочинил свой пасквиль в форме зарифмованных куплетом, получивших название «филиппики», регент упросил Сен-Симона, с которым в то время дружил, чтобы тот их ему продекламировал. Горят, что регент слушал с интересом и даже смеялся в тех местах, где Лагранж трактовал его жизнь и жизнь его родственников в неприглядном виде. Там имелось место, где говорилось, как во время оргии Филипп сидел за столом со своей родной дочерью.

Кроме того рассказывают, что регент, будто, плакал, когда звучали строчки, утверждавшие, что он, де, задался целью сжить со свету, отравив ядом, все потомство Людовика XIV. Он понимал, что подобная поэзия мне может не оставить в сознании широкой публики глубокой отметины. Ему было тем паче обидно, что это была чистой воды клевета.

«Нет дыма без огня», – этой сдержанной фразой прокомментировал «филиппки» Бомарше. С наибольшей беспристрастностью эпоху регентства удалось описать историографу Дюкло в своих «Секретных мемуарах». Лейтмотивом в них выступала мысль, что герцог Орлеанский не смог бы удержать власть, если бы не финансовая помощь банкира Лоу.

Юного короля Людовика XV все обожали. Его воспитание было поручено лицам, враждебно настроенным к регенту. С их инициативы ползла молва, сеявшая в народе опасения, будто рано или поздно Филипп Орлеанский сживет со света правнука Людовика XIV точно также как он, дескать, уже поступил с внуком и сыном. Понятно, что в такой атмосфере интриги и заговоры напрашивались сами собой. Герцог и герцогиня Мэнские, мсьё де Вильруа, принц Челламаре, мсьё де Вилар, Альберони и испано бретонская партия интриговали не ради собственных интересов. Что за чушь? Они старались, чтобы оградить юного короля от пагубного воздействия, которое уже укоротило жизнь его прямых предков.

Поначалу Филипп Орлеанский защищался от нападок тем, что их попросту не замечал. Признаем, что это не худшая стратегия обороны. Лучшие фортификационные сооружения воздвигаются из мягкой земли. Простой ватный матрац способен погасить скорость пушечного ядра, тогда, как стальной щит разлетится от его удара на куски. Под личиной своего, якобы, безразличия регент мог в течение довольно долгого времени спокойно спать. Во время описываемых событий Филипп Орлеанский как раз и пребывал под защитой ватного матраца. Он спал, и злобный лай черни не тревожил его сон. Толпа, Господь не даст соврать, громко возмущалась у дворца под самыми окнами и даже порой проникала внутрь здания. Что ни говори, поводов для возмущения у простолюдинов было гораздо больше, нежели у придворной знати. Если не брать в расчет гнусную клевету, связанную с обвинением в отравлении королевской фамилии, (клевету, не выдерживающую никакой критики, ибо ее убедительно разоблачал тот факт, что король Людовик XV рос здоровым, развитым ребенком), регент представлял соблазнительную мишень для злоречия. Все его существование носило форму постыдного скандала. Во время его правления Франции стала напоминать большое морское судно, без оснастки и, которое привязали на буксир к другому кораблю. Роль ведущего корабля в этом плачевном для французов альянсе исполняла Англия. Наконец, не смотря на успехи финансовых нововведений Лоу, многие ученые и неученые толкователи прочили королевству в скором времени судьбу государства – банкрота. И, как водится, подобные прорицатели не испытывали недостатка в слушателях.

В праздничную ночь в саду Пале-Рояля наряду с большим количеством как истинных, так и подкупленных оптимистов собралось изрядное число скептиков и недовольных самого разного толка: недовольных политикой, недовольных состоянием финансов, недовольных состоянием национальной нравственности. К этой последней категории, состоявшей в основном из пожилых людей, чьи лучшие молодые годы прошли во времена правления Людовика XIV, принадлежали господа барон де Юде и барон де Барбаншуа. Хотя и в 1717 г. их несправедливо было бы назвать полными развалинами, они были ко всему исполнены горькой иронии и утешали себя тем, что вспоминали прошлое, когда женщины были красивее, мужчины – умнее, небо – голубее, ветер – не такой холодный, вино – ароматнее, лакеи – исполнительные и честные, а дым их труб не такой густой и вонючий. Этот тип оппозиции стар, как мир. Еще Гораций сочинил трактат с названием: Laudator temporis acti – «старик – приверженец прошлого».

Однако сразу оговоримся, в ту ночь среди облаченной в шелка и позолоту, укрытой домино и бархатными масками публики разговоров о политике почти не велось. У всех было праздничное настроение, и, если с чьих то улыбающихся уст слетало имя, например герцогини Мэнской, то лишь затем, чтобы выразить сожаление по поводу ее отсутствия.

Начался выход высшей знати. Герцог Бурбонский под руку с принцессой де Конти; канцлер д'Агессо с принцессой Палатинской. Лорд Стэрз, английский посол, шествовал придерживаемый за локоток аббатом Дюбуа.

Внезапно по дворцовым залам, по заполненным людьми полянам и садовым аллеям прокатился слух, поразивший, прежде всего, прекрасный пол, а затем и кавалеров. Он заставил присутствовавших на время забыть о все еще не появлявшихся регенте и даже господине Лоу. В Пале-Рояль прибыл царь! Русский царь Петр. Царя сопровождал маршал де Тессе и тридцать телохранителей, которым было приказано не оставлять его ни на минуту. Вот уж, поистине, трудная задача! Русский государь отличался резкими движениями и, непредсказуемыми причудами. Тессе со своей тридцатиголовой гвардией приходилось его постоянно разыскивать, так как он то и дело ловко ускользал от их почтительно назойливой опеки.

Он остановился во дворце Ледигьер недалеко от Арсенала. Регент принял его великолепно, но парижане, известные своей любознательностью, которая по причине приезда сего дикого монарха многократно возросла, были разочарованы. Царь не любил, когда к его особе проявлялось повышенное внимание. Заметив, что возле дворца Ледигьер собралась толпа, он отдал бедному Тессе распоряжение ее разогнать. Несчастный маршал предпочел бы провести десять полевых сражений вместо того, чтобы опекать такого своенравного гостя. Говорят, что за несколько месяцев, царского визита во Францию Тессе постарел на десять лет.

Петр Великий приехал в Париж, чтобы усовершенствовать свое образование, необходимое для просвещенного монарха. По правде говоря, этот обременительный визит регенту был совершенно ни к чему. Но, в конце концов, поняв, что его не избежать, Филипп Орлеанский решил поразить высокого гостя широтой и роскошью французского гостеприимства. Однако это оказалось задачей не из легких. Царь, хоть убей, не хотел поражаться. Войдя в свою спальню в великолепных апартаментах дворца Ледигьер, он, не обратив внимания на возвышавшуюся на подмостках широкую полированную кровать эбенового дерева, велел поставить посреди зеркального паркета походную раскладушку и спал только на ней. Он любил гулять пешком, посещал лавки и запросто болтал с торговцами, – но все инкогнито. Любопытные парижане никогда не знали, где его застать. По причине неуловимости, а также из-за не смолкавшей молвы и самых невероятных толков любопытство парижан разрослось до невероятных пределов, превратясь в массовый психоз. Те счастливчики, которым удалось его повидать, так описывают его внешность: высок, отлично сложен, глаза большие, взгляд жгучий, порой лютый. Лицо иногда подергивает нервный тик. Существует легенда, что это последствия старого отравления. Когда он еще был ребенком, конюх Зубов будто опоил его ядом. Если он кому то благоволил, лицо его лучилось неподдельной добротой. Но не следовало забывать об осмотрительности, ибо всем известно, сколь ненадежно доброе расположение духа у диких животных. Самым любимым зверем у парижан был медведь из зоологического сада, потому, что это создание отличалось исключительным благодушием. Для парижан того времени московский царь был фигурой, более экзотической и фантастичной, чем например, зеленый медведь или голубая обезьяна. Он обладал завидным аппетитом, – (по словам Вертона, королевского дворецкого, в чьи обязанности входило прислуживать ему за столом); причем не признавал легких закусок, – ел четыре раза в день, очень обильно: во время каждой трапезы выпивал две бутылки вина и на десерт бутылку ликера, не считая пива и лимонада. Все вместе составляло добрую дюжину бутылок в день. Герцог Антинский на этот счет пошутил, что русский царь Петр самый «вместительный» монарх своего века. В тот день, когда герцог принимал его у себя в бургском замке, Петр Великий не мог подняться из-за стола. Его унесли на руках, – так понравилось ему вино. Еще больше, нежели чревоугодными экзерсисами, русский правитель славился любовными похождениями. О них много говорилось в Париже, но мы воздержимся.

Едва царь появился на балу, среди гостей возникло необычайное волнение. Ведь его присутствие не было предусмотрено программой. Каждый стремился его увидеть, и поскольку никто не знал, где он находится, то любопытствующие беспорядочно метались по садовым аллеям, толпясь на всех перекрестках. Однако парк Пале-Рояля не столь обширен, как какой-нибудь лес Бонди, поэтому раньше, или позже все равновеликий государь должен был отыскаться.

Вся эта подобострастная суета совершенно не касалась собравшихся в индейской палатке игроков в ландскнехт. Никто не хотел прекращать игру, шедшую теперь на большие ставки. Неослабевающим потоком сыпались на стол золото и ассигнации. Банковавший Пейроль настойчиво взвинчивал ставки. Бледный Шаверни пытался улыбаться.

– Десять тысяч экю! – объявил Пейроль.

– Принимаю! – ответил Шаверни.

– Чем гарантируешь? – спросил Навай.

– Словом чести.

– Под честное слово у регента не играют, – заметил на ходу мсьё де Трем и с глубоким презрением прибавил: – Просто какой-то притон!

– С которого вы не имеете своей десятой доли, мсьё герцог, – съязвил Шаверни и помахал ему рукой.

Последовал взрыв смеха. Мсьё де Трем, пожав плечами, ушел.

Герцог де Трем, губернатор Парижа, взимал десятую долю доходов со всех игорных домов. Говорили, что и сам он содержал одно из таких заведений на улице Байоль. Мораль тех времен в подобных занятиях ничего постыдного не усматривала. Например, в особняке мадам принцессы де Кариньян находился один из самых злачных игорных притонов столицы.

– Десять тысяч экю! – повторил Пейроль.

– Принимаю! – раздался, чей то густой бас, и на стол упала увесистая пачка банкнот. Все обернулись к новому игроку. Им оказался высокий незнакомец атлетического сложения. На нем был большой ненапудреный парик. Его шею укрывал широкий темный шарф из тонкого полотна, завязанный спереди пышным бантом. Его простой костюм заметно контрастировал с изысканными нарядами окружавших. На нем был коричневый шерстяной кафтан, серые штаны свободного покроя, как у венгерских гайдуков, высокие с отворотами заляпанные грязью сапоги из грубой кожи. Талию обвивал широкий ремень, с которого свисала морская изогнутая сабля. Кто же это был? Может быть приведение известного на средиземноморье корсара Жана Барта? Впрочем ему не хватало трубки. В первом розыгрыше Пейроль выиграл десять тысяч экю.

– Удваиваю! – заявил незнакомец.

– Согласен, – ответил Пейроль.

Они теперь поменялись ролями. Игравшие выбросили на стол две кучи купюр. Наверное встречаются корсары, которые запросто носят в кармане миллионы. Пейроль опять выиграл.

– Удваиваю! – мрачно произнес корсар.

– Принимаю! – эхом отозвался Пейроль.

Незнакомец сдал.

– Черт побери! – волновался Ориоль. – За две минуты проиграть сорок тысяч экю!

– Удваиваю! – произнес хозяин коричневого кафтана.

– Вы, наверное, очень богаты, мсьё, – не без иронии осведомился Пейроль, в ответ на его замечание человек с морской саблей не повел даже бровью.

На столе уже лежало по 120 ливров с каждой стороны.

– Пейроль выиграл!

– Опять! – раздались голоса.

– Удваиваю!

– Браво! – воскликнул Шаверни. – Вот это игра!

Растолкав локтями игроков и болельщиков, находившихся между ним и Пейролем, носитель коричневого кафтана подошел и стал рядом с противником. Пейроль успел уже выиграть 240000 ливров и еще при одном полмиллиона.

– Достаточно, – сказал человек с саблей и затем властно прибавил: – Освободите место, господа!

Произнеся эти слова, он вытащил одной рукой из ножен кривую саблю, а другой ухватил Пейроля за ухо.

– Что вы делаете?

– Что вы делаете? – раздалось со всех сторон.

– Разве вы не видите, – невозмутимо ответил владелец кафтана, – этот человек шулер!

Пейроль попытался вытянуть шпагу. Он сделался белее мела.

– Ничего себе, сценка, мсьё барон! – заметил барон Барбаншуа. – До чего мы докатились!

– Чего же иного от них ждать? – ответил Юноде. – Наверное, так нынче принято!

И они оба напустили на себя выражение мудрой покорности судьбе.

Между тем человек с саблей вовсе не намеревался шутить. Оружием он владел великолепно. Сделав несколько круговых движений клинком, он заставил игроков расступиться, затем резким коротким ударом разрубил надвое шпагу, которую Пейроль все таки успел обнажить.

– Если пошевелишься, тебе конец, – предупредил человек с морской саблей. – Если будешь стоять спокойно, то всего лишь останешься без ушей.

Пейроль, испустив сдавленный крик, стал предлагать вернуть деньги. Эта сцена вызвала всеобщий интерес. Вокруг них столпилось много любопытных. Незнакомец взял саблю за середину клинка, как бритву, приготовившись исполнить объявленную хирургическую операцию. В это мгновение у входа раздался шум голосов, и в шатер, отдуваясь, вбежал взмыленный посол России при французском дворе генерал князь Куракин. За ним следовал маршал Тессе во главе тридцати гвардейцев, приставленных к особе царя.

– Ваше величество!

– Сир!

Крикнули в один голос князь Куракин и маршал Тессе.

– Во имя всего святого остановитесь!

Окружавшие переглянулись. Им было интересно, кого здесь называют высочайшим титулом. Владелец сабли оглянулся. Тессе грудью бросился вперед, вставая живой преградой между нападавшим и жертвой. При этом он даже пальцем не прикоснулся к незнакомцу, а лишь почтительно снял шляпу. Только теперь всем стало ясно, что этот статный одетый в кафтан великан с саблей и есть русский император Петр.

Он нахмурился и недовольно произнес, обращаясь к Тессе:

– Что вам угодно? Я совершаю правосудие.

Куракин поспешно, что-то прошептал на ухо своему повелителю, и тот немедленно оставил в покое ухо Пейроля.

– Ты прав, – сказал он, слегка покраснев, – мы здесь не у себя дома. Я об этом позабыл.

И, помахав ошеломленной толпе с величавой грацией, которая была ему, право же, очень к лицу, вышел из вигвама. За ним устремились тридцать гвардейцев. Они уже привыкли к его эскападам. Едва царь покинул палатку, Пейроль, приводя в порядок свой костюм, стал методично рассовывать по карманам пачки купюр, которые русский монарх побрезговал вернуть.

– Оскорбление от августейшей особы не в счет! – произнес он, глядя на окружавших хитрым и одновременно наглым взглядом. – Полагаю, ни у кого нет сомнений относительно моей честности.

Все отошли от Пейроля подальше, а Шаверни заметил:

– Сомнений, конечно, нет, мсьё де Пейроль. Есть полная уверенность.

– Так, так, – не очень рьяно возмутился Пейроль, – имейте в виду, я не из тех, кто будет сносить оскорбления.

Но в его голосе сейчас не было твердости. Те, кому уже прискучила игра в ландскнехт, выбрались из палатки, чтобы еще разок взглянуть на царя. Но увидели, увы, немного. Выйдя на улицу, царь остановил первого попавшего ночного извозчика, вскочил в карету и умчался, чтобы опорожнить перед сном свои положенные три бутылки.

Навай, взяв у Пейроля карты, мягко оттеснил его к краю стола и стал метать банк. Ориоль отвел Шаверни в сторону:

– Я хотел бы от тебя услышать совет, – тоном заговорщика произнес пухленький откупщик.

– На какой предмет? – охотно откликнулся Шаверни.

– Видишь ли, теперь, когда я стал дворянином, мне не хотелось бы вести себя кое-как. Вот послушай. Только что я поставил сто луидоров против Таранна. Я объявил, но он, кажется, не услышал.

– Ты выиграл?

– Нет, – проиграл.

– Ты заплатил?

– Нет. Ведь Таранн не требует.

Шаверни стал в позу доктора, столкнувшегося с трудным больным.

– Если бы ты выиграл, ты потребовал бы с него сто ливров?

– Конечно, – ответил Ориоль. – Ведь я же был бы уверен в том, что ставка объявлена.

– Но поскольку проиграл, то уверенность уменьшилась?

– Вовсе нет. Но если бы Таранн не услышал, он бы не заплатил.

Во время разговора Ориоль забавлялся со своим бумажником, подбрасывая его на ладони. Неожиданно его на лету перехватил Шаверни.

– Поначалу мне все показалось просто. Но теперь вижу, что твой случай сложный, – пояснил он Ориолю, напустив на себя серьезную мину.

– Еще пятьдесят луидоров! – объявил Навай.

– Принимаю! – отозвался Шаверни.

– Эй-эй! Что ты делаешь? – запротестовал Ориоль, увидев, как Шаверни открывает его кошелек. Он хотел вернуть свое имущество, но Шаверни властным жестом отстранил его руку.

– Спорная сумма должна быть передана в третьи руки, – объявил он свое решение. – Я ее беру, делю пополам…

– И отдаешь мне и Таранну по пятьдесят луидоров?

– Ни в коем случае. Пока что я лишь объявляю себя вашим должником. Думаю, что сам царь Соломон не смог бы придумать ничего мудрее.

Шаверни вернул Ориолю опустевший кошелек и, подходя к столу, объявил:

– Ставлю! Ставлю я! Мой черед!

– Плакали мои сто луидоров! – отвернувшись буркнул Ориоль.

– Господа! Господа! – выкрикнул Носсе, вбежав в палатку. – Бросайте карты! Вы играете не вулкане. Господин да Машо только что раскрыл заговор, где замешано не меньше трех дюжин злоумышленников, самый последний из которых заткнет за пояс Катилину. Перепуганный регент заперся в своем кабинете с каким-то человеком в черном, и тот предсказывает ему судьбу.

– Ух ты! – послышались голоса. – Значит, этот черный человек колдун?

– Форменный! От головы до пят, – заверил Носе. – Он предсказал регенту, что мсьё Лоу утонет в Миссисипи, что герцогиня Беррийская вернется к своему вертопраху Риону…

– Нельзя ли потише! – заметил кто-то из продолжавших партию в ландскнехт. Остальные смеялись.

– Кругом только и разговору, что об этом, – продолжал Носе. – Черный человечек также предсказал, что аббат Дюбуа через несколько лет получит кардинальский жезл.

– Ничего себе! – заметил Пейроль.

– И что господин де Пейроль, – прибавил Носе, – сделается честным человеком.

– После последней фразы все покатились со смеху. Носе, случайно оглянувшись, на крыльцо, вдруг воскликнул:

– Смотрите! Смотрите! Вот он.

– Кто, регент?

– Да нет же. Маленький черный человек.

Бросив ландскнехт, игроки устремились к выходу. И каждый собственными глазами увидел, как с крыльца на причудливо искривленных ногах спускается горбатая фигура, у нижней ступеньки его остановил гвардеец. Странный человек с улыбкой показал свой пригласительный билет и, вежливо поклонившись, пошел дальше.

Глава 4. Воспоминания о трех Филиппах

В руке у маленького человека в черном был лорнет. Он разглядывал праздничное убранство в саду с видом истинного знатока. Приветствуя встречавшихся на пути дам поклоном, исполненным глубокой почтительности, он украдкой ухмылялся с многозначительной хитрецой, как и подобает настоящему горбуну. Его глаза были прикрыты черной бархатной маской. По мере того, как он приближался, наши игроки разглядывали его с возраставшим вниманием. Наибольший интерес неизвестный вызвал у мсьё Пейроля.

– Что это за «гусь», однако? – воскликнул Шаверни, – неужто…

– Ну, конечно же! – подтвердил Навай, с полуслова понявший приятеля.

– Вы о чем? – спросил близорукий Ориоль.

– Тот самый… – пояснил Шаверни.

– Что за десять тысяч экю…

– Поселился в собачьей будке.

– Эзоп II, он же Иона.

– Но как это возможно, – удивлялся Ориоль, – чтобы подобный тип попал в кабинет регента?

– Интересно, о чем он говорил с его королевским высочеством? – подумал Пейроль. – Не нравится мне этот субъект. Ох, как не нравится!

Черный человек все приближался. Казалось, он не обращает внимания на группу, собравшуюся у входа в индейский шатер. Пребывая, судя по выражению лица, в благолепном умилении он лорнировал налево и направо, улыбался, кланялся, – более благодушного и вежливого черного человечка просто невозможно представить. Теперь он был уже настолько близко, что слышалось его одобрительное бормотание:

– Прелестно! Прелестно! Просто очаровательно! Создать такое великолепие поистине под силу лишь его королевскому высочеству. Какое счастье все это видеть! Какое счастье! Какое счастье!

Внутри палатки усилились голоса. Опустевший игорный стол заняла другая компания. Круг новых игроков состоял из пожилых респектабельных господ, носящих высокие титулы. Один из них заметил:

– Этот субъект мне незнаком, но несколько минут назад я слышал, как Бонниве по экстренному распоряжению регента приказал удвоить все посты.

– Во Дворце Радости теперь дежурят два взвода французских гвардейцев, – подхватил другой.

– Регент никого не принимает.

– На Машо лица нет. Он совершенно сбился с ног.

– Даже самому Гонзаго не удалось услышать от регента ни единого слова.

Наши знакомые игроки, войдя в палатку, попытались услышать, о чем идет речь, но сидевшие за столом перешли на шепот.

– Похоже, здесь назревает какая-то заваруха, – сказал Шаверни, – я нутром чую.

– Спроси у колдуна! – оскалил зубы Носе.

Маленький человечек в черном, с любезной улыбкой кивнул Шаверни, неожиданно подключился к разговору:

– Именно, так, господа. Вот, узнать бы что!

И он принялся тщательно протирать свой лорнет надушенным платком.

– Как пить дать, назревает, это уже точно, – продолжал неизвестный, – нечто совершенно непредвиденное, – и, опустив свой пронзительно трескучий голос до шепота, со странной многозначительностью, будто в его последующих словах заключалась разгадка какой-то важной тайны, прибавил: – Я только что вышел из теплого помещения и теперь немного озяб на ветру. Позвольте, господа, мне войти в палатку. Буду вам очень признателен.

Действительно, его слегка знобило. Любители ландскнехта расступились, не сводя глаз с горбуна. Не переставая отвешивать во все стороны поклоны, он проскользнул в шатер. Увидев группу восседавших за игровым столом знатных господ, он одобрительно кивнул головой и сказал:

– Да, да. Надвигаются некие события. Регент обеспокоен. Усилена охрана. Но никто не знает, в чем дело. Даже мсьё герцог де Трем, губернатор Парижа и мсьё де Машо, начальник полиции, тоже не в курсе. Может быть, что-нибудь известно вам, мсьё де Рохан Шабо? Или вам, мсьё де Ферте Сеннтер? Или кому-нибудь из вас, сиятельные господа?

Он окинул взглядом новых игроков.

Все напряженно молчали. Господа де Рохан Шабо и де Ферте Сеннтер сняли маски. Этим они деликатно предлагали незнакомцу тоже открыть лицо. Но горбун галантно поклонился и, улыбнувшись, сказал:

– Право же, господа, это ни к чему. Все равно вы меня не знаете.

– Мсьё барон, – обратился Барбаншуа к своему верному компаньону, – вам не знаком этот оригинал?

– Нет, дорогой барон, – отозвался Юноде. – Какой-нибудь очередной псих. Их сейчас так много развелось.

– Я готов поручиться тысячей золотых монет, – вел дальше незнакомец, – что никто из вас не угадает, что же вдруг так встревожило его королевское высочество. Здесь речь не о том, о чем вы ежедневно беседуете в своем кругу и даже не о том, что составляет содержание ваших тайных опасений, мои достойные господа.

Он посмотрел на Рохана Шабо, на Ферте и других почтенных господ за игровым столом, а затем, переведя взгляд на Шаверни, Ориоля и других наших знакомых, продолжал:

– А также не о том, что разжигает ваши дерзновенные во многом оправданные амбиции молодых карьеристов. И опять же не о заговорах испанцев, не о государственных проблемах Франции, не об оппозиции в парламенте, не о финансовых нововведениях мсьё Лоу, прозванных с чьей-то легкой руки малыми солнечными затмениями. Нет, и еще раз, нет. Тем не менее, регент очень встревожен и усиливает охрану.

– Так в чем же дело, прекрасная маска? – спросил Рохан Шабо с некоторым нетерпением.

Горбун задумался. Внезапно взметнув подбородок, он зашелся язвительным утробным смешком:

– Вы верите в привидения? – спросил он.

Все фантастическое и сверхъестественное привязано к определенным условиям. Зимними ночами, расположившись у камина в просторной зале старинного замка, где оконные рамы скрипят под порывами северного ветра, завывающего где-нибудь на просторах Морвана, или раскачивающего кроны могучих буков в лесах Бретани, совсем нетрудно даже на немалодушного человека нагнать страху какой-нибудь незатейливой выдумкой или легендой. Мрачные стенные панели из мореного дуба поглощают свет лампы, и только позолоченные багеты фамильных портретов причудливо отсвечивают багряными бликами. В каждом поместье есть свои известные мрачные тайны. Поколения новых обитателей знают, в каком коридоре с двенадцатым ударом часов появится видение старого графа, с леденящим душу грохотом влекущего ржавые цепи, в какую комнату он войдет, чтобы усесться у погасшего очага и дрожать в своей загробной лихорадке. Но здесь в Пале-Рояле в индейском вигваме в разгар празднования бумажных экю среди веселого общества за непринужденной болтовней, исполненной умудренного скепсиса, в двух шагах от игорного стола не было места для каких-то глупых суеверных страхов, порой овладевающих храбрецами, носящими шпагу, или даже умудренными летами почтенными мужами, истинными рыцарями мысли.

Тем не менее, когда горбун произнес слово «привидения», по спинам присутствовавших пробежал холодок. Он, правда, сделал это с улыбкой, – маленький черный человек, – но от его веселости у всех задрожали поджилки. Не смотря на море света, радостный шум гулявшей в аллеях парка публики, мягкие звуки оркестра, где то вдалеке исполнявшего мучительно сладостную мелодию гавота Жана Батиста Люлли, собравшиеся в вигваме ощутили внезапный озноб.

– Да, да, – продолжал горбун. – Кто верит в привидения? Средь бела дня на улице – никто. Ночью, лежа на кровати в темном алькове, когда внезапно гаснет свеча, – все! Есть удивительный цветок. Днем он, сложив лепестки, спит. Но едва взойдет луна и засияют звезды, он распускается. Наши страхи перед потусторонним похожи на этот чудо цветок. Вы, однако, загрустили господа. Не волнуйтесь, – право же, я – не приведение.

– Может быть достаточно полунамеков? Вы будете говорить понятным языком, прекрасная маска? Да или нет? – сказал Рохан Шабо, вставая из-за стола.

Человека в черном обступили тесным кольцом любопытные. Пейроль прятался за спинами, но старался из разговора не упустить ни звука.

– Господин герцог, – ответил горбун, – в отношении красоты мы с вами друг друга стоим. Не так ли? Так что не будем расточать на этот счет нелепые комплименты. Речь идет о покойнике, которому через двадцать лет после погребения вздумалось поднять свою могильную плиту, господин герцог… Впрочем, что это я? Разве здесь при дворе кто-нибудь помнит о людях, ушедших из жизни двадцать лет назад?

– Что он такое мелет? – пожал плечами Шаверни.

– Я это говорю не вам, господин маркиз, – живо отозвался человек в черном. – События, о которых идет речь, произошли в год вашего рождения. Вы еще слишком молоды. Я обращаюсь к тем, чьи волосы уже подернула седина, – и, опустив голос, от чего его неприятная трескучесть почти исчезла, продолжал: – Это был исключительно достойный человек: благородный принц, молодой, храбрый, состоятельный, счастливый, всеми любимый, с лицом архангела и богатырской статью. Он был наделен всеми добродетелями, которыми Господь когда-либо одаривал своих возлюбленных чад, обитателей этого мира…

– Из которых самым достойным, как правило, уготован трагический конец, – вставил Шаверни.

Коснувшись его плеча черный человек мягко заметил.

– Увы, мсьё маркиз, здесь вы правы. Но если, этот конец наступает по чьей-то злой воле, то виновных обязательно настигнет возмездие, – ибо нет ничего тайного, что рано или поздно не стало бы явным.

Шаверни смутился. Горбун приблизился к столу.

– Я обращаюсь к господам постарше, – продолжал он, – к вам, мсьё Юноде, который нынче покоился бы где-то в земле Фландрии, если бы человек, о котором идет речь, не раскроил череп испанскому солдафону, уже наступившему коленом вам на горло.

Старый барон раскрыл рот от изумления, не в состоянии произнести ни звука.

– К вам, мсьё Марийак, чья дочь из-за любви к нему ушла в монастырь, к вам, мсьё герцог Рохан Шабо, кто из-за него засадил свою любовницу мадемуазель Ферон в крепость, к вам, мсьё де Вогийон, на чьем плече до сих пор сохранился рубец от его шпаги.

– Невер! – воскликнули одновременно двадцать голосов, – Филипп де Невер!

Горбун снял шляпу и благоговейно произнес:

– Филипп Лотарингский, герцог де Невер, убитый под стенами замка Келюс Тарридов 24 ноября 1697 г!

– Убитый, как говорят, предательским ударом в спину, – заметил шепотом мсьё де Вогийон.

– Из засады, – прибавил Ферте.

– Подозревали, или даже обвиняли, если не ошибаюсь, – сказал Рохан Шабо, – господина маркиза де Келюса Таррида, отца госпожи принцессы де Гонзаго.

Между молодыми людьми:

– Мой отец как то об этом рассказывал, – сказал Навай.

– А мой отец дружил с покойным герцогом де Невером, – прибавил Шаверни.

Пейроль слушал во все уши, стараясь быть незаметным. Горбун, понизив голос, продолжал:

– Убит предательским ударом в спину из-засады, – все правда, господа. Но убийцей был не Келюс Таррид.

– Кто же в таком случае? – раздались голоса.

Однако маленький человек в черном не спешил с ответом нести, снова взяв беззаботно насмешливый тон, сквозь который пробивалась горечь, продолжал:

– Сколько тогда было разговоров об этом страшном происшествии, господа! В течение недели о другом, казалось, и не говорили. На следующей неделе говорили меньше. А через месяц на тех чудаков, кто почему-то заводил речь о Невере, уже смотрели как на инопланетян.

– Его королевское высочество, – заметил мсьё де Рохан Шабо, – сделал все, что было в его силах, чтобы напасть на след…

– Да, да. Именно так, господа. Его королевское величество был одним из троицы неразлучных друзей, одним из троих Филиппов. Его королевское высочество жаждал отомстить за смерть своего лучшего друга. Но как это сделать? Замок Келюсов где то на краю света. Ночь на 24-е ноября укрыла свою тайну. Конечно же, мсьё принц де Гонзаго… Кстати, – прервал себя человек в черном, – нет ли здесь преданного слуги мсьё де Гонзаго, человека по имени Пейроль?

Ориоль и Носе расступились, открыв растерянного фактотума.

– Я хотел сказать, – продолжал горбун. – Само собой разумеется, что мсьё принц де Гонзаго, (еще один из троих Филиппов), должен был перевернуть вверх дном небо и землю, чтобы отомстить за своего друга. Однако его усилия оказались бесполезными. Никакого следа, никакой улики, – ничего не удалось обнаружить. Хочешь, не хочешь, пришлось отложить возмездие на неопределенный срок, другими словами, уповать только на Всевышнего, ибо Он знает виновного и в свой час воздаст ему по заслугам.

Пейроль думал о том, как бы поскорее и незаметнее улизнуть, чтобы предупредить Гонзаго. Но вместе с тем ему хотелось узнать, как далеко зайдет в своих разоблачениях этот наглый горбун. В сознании Пейроля опять всплыла во всех подробностях страшная ночь на 24-е ноября. При мысли о ней фактотум всякий раз ощущал удушье. Горбун сказал верно, у двора была короткая память. Умершие двадцать лет назад уже двадцать раз были позабыты. Но здесь был особый, исключительный случай: погибший являлся равноправным членом могучей тройки, из которой двое живых оставались в расцвете жизненных сил и служебных полномочий: Филипп Орлеанский и Филипп де Гонзаго. Поэтому горбуну, напомнившего своим случайным собеседникам о давней трагедии, легко удалось разбудить в них интерес и волнение так, как будто событие произошло лишь вчера.

– Так, так, господа, – продолжал он, окидывая сверлящим взглядом обе группы игроков, – всецело положиться на волю Божию – далеко не худшее, к чему можно прибегнуть. Мудрые люди так и поступают. Ибо Небеса обладают более зоркими очами, нежели государственная полиция, к тому же Они не ошибаются и не торопятся. У них есть время. Проходят дни, месяцы, годы, но когда пробьет час…

Он замолчал. Его трескучий вибрирующий голос, только что заполнявший не слишком большое пространство под шатром, еще звенел у всех в ушах. Впечатление, произведенное им, было велико. Он говорил с такой убежденностью, что каждый невольно начинал испытывать неловкость и стыд, будто в чем то провинился, в то время как действительно виновным был лишь один. Группа приближенных к Гонзаго состояла сплошь из молодых людей. Понимали ли они, что с каждым днем все неразрывнее связывают себя со своим хозяином? Догадывались ли о том, что над головой их мэтра сиятельного Гонзаго уже повис на тонком шнурке Дамоклов меч? Твердо ответить на эти вопросы невозможно. Но как бы то ни было, от слов горбуна в их сердцах поселилась тревога.

– Когда пробьет час, – продолжал горбун, – а рано или поздно он обязательно пробьет, этот человек, посланец из потустороннего мира, этот фантом выйдет из своей могилы, (ибо так угодно Богу), и исполнит, – возможно того не сознавая, – возложенную на него роковую миссию. Если он будет наделен силой, то сам нанесет сокрушительный удар, если же нет, если его руки, (как, например, мои), настолько слабы, что не в состоянии удержать боевой меч, то он попросту изловчится, изовьется угрем, достигнет своими вещими устами ушей сильных мира сего, и в назначенный час они, (эти сильные), хочешь, не хочешь, сбросят покров с имени убийцы.

В палатке повисла напряженная тишина.

– Вам оно известно? – спросил мсьё де Рохан Шабо.

– Мы его знаем? – в один голос воскликнули Шаверни и Навай.

Горбун, казалось, находился под впечатлением собственных слов. Срывающимся от волнения голосом он продолжал.

– Предположим, знаете. Но что из этого? Кто вы есть? Что вы можете?

Услышав его имя, вы будете поражены, будто громом небесным. Очень высоко, на первой ступеньки у подножья трона его высочества сидит вельможа. Вдруг с небес раздается голос: «Эй, высочество, у твоих ног – убийца!» И мститель вздрогнет. Затем: «Высочество, среди разодетой в шелка и бархат толпы ходит убийца!» И мститель, раскрыв глаза, станет внимательно разглядывать прогуливающихся под окнами дворца франтов. Потом: «Высочество, вчера за обеденным столом рядом с тобой сидел, и завтра будет сидеть убийца!» И мститель, счастье, просмотрит список приглашенных на обед. Наконец: «Высочество, каждое утро, каждый день, каждый вечер ты здороваешься с убийцей за руку, с которой не смыта кровь его жертвы!» И тогда мститель восстанет и полный решимости воскликнет: «Да свершится, наконец, возмездие!»

Находившимися в шатре господами, на какое-то время овладело странное замешательство. Все, кто был наделен высоким титулом, внезапно принялись переглядываться друг к другу с подозрением.

– Вот почему, господа, – с несколько развязной иронией заключил горбун, – регент Франции сегодня так встревожен, и почему он приказал усилить караулы.

Горбун поклонился и направился к выходу.

– Имя?

– Назовите имя?

Почти в один голос воскликнули Шаверни и Ориоль. У Пейроля чесался язык развенчать этого зарвавшегося уродца, бросив какую-нибудь фразу вроде:

«Разве вы не видите, что этот наглый буффон над нами потешается?»

У выхода из вигвама горбун задержался. Обернувшись, он приложил к глазам лорнет, в очередной раз внимательно осмотрел всех находившихся внутри и, наконец, раздумав уходить, вернулся, на ходу похихикивая своим сухим похожим на погремушку смешком.

– Ох-ох-о-о…, господа! – не без ехидства сокрушался он. – Вот вы уже стали опасаться друг друга. Каждый из вас подозревает в своем соседе убийцу. Какое трогательное взаимоуважение! Не правда день? Однако, времена переменились. Теперь никто не пользуется грубым оружием прошлого: шпагой и пистолетом. Ныне наше главное оружие находится в кошельках. Для того, чтобы убить человека достаточно опустошить его кошелек. Но, слава Богу, при дворе регента злодеев не много! Не пугайтесь друг друга, сиятельные господа. Среди вас убийцы нет!

Затем, повернувшись к компании приближенных Гонзаго:

– А вы-то что загрустили, молодые господа? Неужели и вас мучают угрызения? В таком случае, попробую вас немного развеселить. Поглядите туда. Видите, как убегает от нас господин де Пейроль? Эх жаль, он многое потеряет! Кстати, никому из вас не известно, куда это он вдруг так заспешил?

Тот, уже оббежав клумбы, приближался ко дворцу.

Шаверни прикоснулся к плечу горбуна.

– А регент знает имя? – спросил он.

– Господин маркиз, – ответил человек в черном, может быть хватит о грустном? Давайте будем веселиться! Ведь мы на празднике. И даже призрак, о котором я говорил, сегодня, наверное, пребывает в благодушном расположении. Поняв, что трагедия нынче не в моде, он видимо решил свои действия подчинить комедийному жанру. Но поскольку этому неуемному фантому известно как прошлое, так и настоящее, он надумал придти на нынешний бал. Представляете, господа, собственной персоной явиться к его высочеству регенту, с тем, чтобы указать пальцем!

Палец горбуна с неожиданной стремительностью, напомнив виртуозный укол клинка, пронзил воздух.

– Пальцем, господа, пальцем на обагренные кровью руки ловкача, двадцать лет скрывающего свое преступление. В жизни после трагедии или драмы всегда следует фарс. Настала пора со смехом выбросить на свалку атрибуты устарелых жанров: кинжалы, рапиры, яды в тарелках или белье. Сегодня достаточно указать пальцем, пальцем! Надеюсь, вы это понимаете, благородные господа, выигрывающие за несколько розыгрышей ландскнехта целое поместье, ревнители реформ банкира Лоу? – Произнеся имя Лоу, горбун с картинным почтением снял шляпу. – Так, так, именно пальцем, милейшие любители азартных игр, рыцари биржевых бумов, финансовые чудотворцы с улицы де Шалопай, пальцем, пальцем! Мсьё регент – добрый правитель, не страдающий предрассудками. Но многое ему не известно. Ибо, будь иначе, он наверняка покраснел бы от стыда!

С каждым словом молодые люди с нарастающей неприязнью взирали на горбуна. В среде пожилых аристократов, напротив, прозвучало несколько одобрительных междометий. Господин де Рохан Шабо сказал:

– Это чистая правда!

– Браво! – дуэтом воскликнули бароны Юноде и Барбаншуа.

– Так то, сиятельные господа, – продолжал горбун. – Сегодня самую горькую правду нельзя говорить, не смеясь. Видите, как сверкают гневом глаза молодых людей. С каким удовольствием они вышвырнули бы меня из палатки, но приходится сдерживаться из уважения к вашим сединам. Я говорю о господах Шаверни, Ориоле, Таранне и других еще весьма юных созданиях, в чьих родословных причудливо смешалась кровь дворян и простолюдинов, словно разноцветные нитки на вышивке: не по перец, – не то соль, так сказать. Право же, не нужно гневаться, мои господа. Ведь мы находимся на бал маскараде. Собрались, чтобы веселиться. А я, в конце концов, всего лишь несчастный горбун. Завтра вы мне бросите экю за то, что я подставлю вам свой горб как пюпитр. Вижу, как вы недоуменно подергиваете плечами. Что же, вы правы. В ваших глазах я, видно, ничего не заслуживаю, кроме презрения.

Шаверни взял под локоть Навайя.

– Мне этот болтун надоел. Пойдем отсюда! – предложил он.

Молодые люди один за другим покинули шатер. Пожилые господа смеялись от души.

– А потом, – опять заговорил горбун, повернувшись к Рохан Шабо и остальным господам, – нужно указать его высочеству на разного рода сплетников, барышников, эквилибристов в биржевой игре на повышение и жонглеров в игре на понижение, на целое скопище скоморохов, нашедших убежище во дворце Гонзаго, на убеленных сединами безумцев, пытающихся оживить Фронду, указать на приспешников мадам дю Мэн, вам завсегдатаев дворца Чалламаре, на отвратительных заговорщиков, готовых ради сомнительной славы или приобретения престижной должности втянуть Францию в какую-нибудь идиотскую войну, на олухов, безмерно славословящих прошлое, не признающих настоящее, благоговейно трепещущих перед будущим, на выдохшихся полишинелей и изнуренных Скапенов, с гордостью величающими себя обломками золотого века, на всех нынешних Жеронтов и Жакрисов…

Здесь оратор обнаружил, что больше его некому слушать. Старики, последовав примеру молодых, тоже покинули палатку. Последними, прихрамывая, уходили бароны Барбаншуа и Юноде. Юноде припадал на правую ногу, Барбаншуа – на левую. Оба страдали подагрой. Оставшись в шатре один, человек в черном еще раз тихо повторил:

– Да, да, милостивые государи, указать пальцем.

Он уселся за опустевший стол и вынул из кармана листок, с государственным гербом Франции.

На документе значилось:

«Людовик, милостию Божьей король Франции и Наварры… и т. д. …»

Внизу стояли подписи Людовика, регента – герцога Орлеанского, а также государственного секретаря господина Лебланка и начальника полиции господина Машо.

– Наконец то! – пробежав глазами текст, удовлетворенно произнес человек в черном. – Впервые за двадцать лет можно смело смотреть в глаза соотечественников и не скрывать своего имени от врагов.

Глава 5. Розовые домино

Между титульной шапкой с государственным гербом Франции и подписями внизу документ содержал охранную грамоту, предоставленную правительством шевалье Анри де Лагардеру, бывшему гвардейцу кавалеристу покойного короля. Составленный по общепринятой форме акт, сходный с теми, что выдаются неофициальным дипломатам, наделял шевалье де Лагардера правом свободно перемещаться на территории королевства, а также по собственному усмотрению, в случае необходимости, беспрепятственно покидать его пределы.

– По собственному усмотрению! – повторил несколько раз горбун. – Хотя господин регент известен трудно предсказуемыми капризами, он – человек чести и слово свое держит. «По собственному усмотрению». С таким пропуском перед Лагардером открыты все дороги. Уж мы как подобает, обеспечим его въезд, и да вразумит его Бог действовать наилучшим образом!

Он взглянул на часы и поднялся. Из индейской палатки было два выхода. В нескольких шагах от второго, начиналась тропинка, которая, прорезая кустарники и огибая клумбы, вела деревянному домику мэтра Лё Бреана, дворцового консьержа и садовника. В праздничную ночь домик, как и все, что находилось в саду, был превращен в декорацию спектакля на открытом воздухе. На его разукрашенном во все цвета радуги фасаде переливались лучи фонарей, подвешенных в кроне огромной липы. Старое дерево и раскрашенная сторожка находились у самых пределов территории Пале-Рояля. Здесь было весьма безлюдно, – публика, как правило, сюда не забредала; впрочем, караульные французской гвардии за этим местом наблюдали ничуть не меньше, чем за всеми остальными.

Выйдя из шатра, горбун обнаружил на поляне перед кустами всю компанию приспешников Гонзаго. Покинув палатку, они собрались здесь, чтобы наметить план дальнейших увеселений. В эту минуту они как раз обменивались впечатлениями о горбуне. Ориоль, Таранн, Носе, Навай и другие хохотали до икоты. Лишь Шаверни был задумчив. Горбуна, видно, поджимало время, и потому он направился по тропинке, ведущей прямиком к компании весельчаков. Как и час назад, он взирал налево и направо через лорнет, то и дело бормоча:

– Только его королевскому высочеству под силу организовать такое великолепие! Прелестно! Прелестно! Просто чудо!

Молодые люди расступились, давая ему проход. На лице горбуна появилось выражение, будто он, нежданно увидел старых знакомых:

– А-а-а! Так вот вы где! Наслаждаетесь свежим воздухом? Правильно делаете. Сиятельные старики тоже покинули палатку. Так то, господа. Пальцем! Пальцем! Ха-ха-ха! Изволите видеть, сегодня бал маскарад. Каждому разрешено веселиться и валять дурака на свой лад. Ваш покорный слуга, милостивые господа. Ваш покорный слуга! Хи-хи-хи!

Компания расступилась, только Шаверни остался на дорожке. Горбун в приветственном поклоне снял перед ним шляпу и хотел пройти дальше, но Шаверни его остановил, от чего роковая гвардия Гонзаго опять разразилась смехом.

– Шаверни соскучился по приключениям! – пояснил Ориоль.

– Он вошел себе нового наставника, – присовокупил Навай.

– Еще пущего болтуна и острослова, нежели он сам! – уточнил Носе.

– Два слова, мсьё, с вашего позволения! – обратился Шаверни к человечку в черном.

– Да хоть две сотни слов, если вам угодно, маркиз.

– Недавно в вигваме вы сказали: «если бы его высочество регент был лучше осведомлен о том, что кругом происходит, то он покраснел бы от стыда». Ответьте, ваши слова имеет отношение лично ко мне?

– Безусловно, маркиз, лично к вам.

– Потрудитесь объяснить.

– Как-нибудь в другой раз, – сейчас я тороплюсь.

– А если я вас заставлю?

Горбун удивленно расширил глаза. В них по-прежнему лучилось озорство.

– Вот уж, не советую! Представляете, что будет, если всем станет известно, как мсьё маркиз де Шаверни в драке порешил какого-то бедолагу горбуна Эзопа II, сиречь Иону, обитателя собачьей конуры? Такая новость поставит крест на вашей репутации!

Шаверни, однако, упорно стоял на своем и, не желая давать горбуну дорогу, даже протянул руку.

Тот с неожиданной силой ее стиснул, посмотрел юноше в глаза и, понизив голос, очень серьезно произнес:

– Маркиз, вы, ведь, лучше, чем порой хотите казаться. Позвольте в качестве притчи привести один небольшой эпизод. Однажды, во время путешествия по Испании, (вам, ведь, тоже приходилось бывать в этой дивной стране, не так ли?), я увидел на ярмарке в Овьедо, где жиды перекупщики торгуют животными, среди обыкновенных рабочих мулов молодого коня, прекрасного баскского скакуна. Помню, тогда, я даже немного позавидовал ловким торгашам, где-то раздобывшими такой отменный товар. Вот уж, думал, неплохо погреют руки! Каково же было мое удивление, когда две недели спустя опять оказавшись на этом рынке, я вновь увидел в том же стойле того же коня. Но, Боже правый, во что он превратился: ребра торчат, глаза покраснели и слезятся, хвост и грива спутаны. Если бы не белое пятно ромбиком на лбу, я ни за что не поверил бы, что передо мной тот самый жеребец баскской породы. Его не купили! Покупатели крестьяне интересовались выносливой рабочей скотиной, а не красавцами скакунами с безупречной родословной. Увы, конь не пришелся ко двору. Я это к тому, что вы, маркиз, тоже находитесь не на своем месте. Скорее всего, вы не дотянете до почетных лет, ибо, чтобы выжить в той среде, где вы обитаете, нужно непременно быть прохиндеем. А совесть вам этого не позволяет.

Еще раз поклонившись, горбун наконец направился дальше и через мгновение скрылся за кустами. Ошеломленный Шаверни стоял неподвижно, потупив взор.

– Наконец-то его унесло, – с облегчением вздохнул Ориоль.

– Это не человек, а сущий демон, – прибавил Навай.

– Вы только посмотрите в какое уныние он поверг нашего бедного Шаверни!

– Что за игру, однако, ведет этот растреклятый горбунок?

– Шаверни, что он тебе тут наплел!

– Ну, ну, расскажи, не таись от друзей!

Его обступили.

Шаверни обведя взглядом компанию, растерянно произнес:

– Он сказал, что жиды перекупщики в Овьедо не смогли продать баскского скакуна, а еще… сказал, что я, скорее всего, не дотяну до почетных лет.

Оркестр замолчал. В главной зале дворца наступила пауза между двумя менуэтами. В саду же публики все прибывало. Здесь и там назревали и завязывались всевозможные интриги.

Мсьё де Гонзаго прискучило дожидаться приема в комнате секретаря перед кабинетом регента, и он вернулся в большую гостиную залу, где находилось много нарядных красавиц. Его благородные манеры, чарующий певучий баритон снискал ему безграничную благосклонность и симпатии среди прекрасного пола. Милые дамы были убеждены, что даже, будь Филипп де Гонзаго не столь богат и благороден, он все равно представлял бы собой блистательного, во всех отношениях завидного кавалера. Разумеется, титул принца, истинность которого порой робко ставилась под сомнение лишь немногими непопулярными в свете оригиналами, а также его миллионы, – факт, не вызывавший сомнения ни в ком, – вовсе делу не вредили. Не смотря на то, что он входил в круг лиц, тесно приближенных к регенту, в большинстве отличавшихся бесцеремонной развязностью и нахальством, – качествами, увы, сделавшимися в последнее время в высшем обществе весьма модным, – Гонзаго всегда говорил вежливо, в общении был предупредителен и бесстрастен, и это еще ярче, нежели неприкрытое зазнайство иных вельмож подчеркивало его значимость.

Госпожа герцогиня Орлеанская не чаяла в нем души, а досточтимый аббат де Флери, гувернер юного короля, человек, чьей благосклонности, казалось, вообще добиться невозможно, взирал на Гонзаго едва ли не как на святого. Разумеется, главной новость ушедшего дня стал состоявшийся сегодня семейный совет. На сей предмет в дворцовых кулуарах не умолкали пересуды. Придворные сплетники и сплетницы трактовали это событие на свой лад. Но, в общем, большинство, в особенности дамы, сходились на том, что Гонзаго – настоящий герой, кому судьба в личной жизни уготовала роль святого мученика. Еще бы! Двадцать лет непрерывного терпения и покорности своей участи! Двадцать лет почтительности и бескорыстной любви! А в ответ лишь неблагодарное безразличие и душевная черствость. Даже в древней истории не сыскать примеров столь возвышенного подвига.

Принцессы, конечно, уже знали в подробностях содержание блистательной речи Гонзаго на совете мать регента, добросердечная, немного простоватая баварка, в искреннем порыве протянула ему для поцелуя ручку, герцогиня Орлеанская, супруга регента, шепнула ему несколько мало значащих слов, но в них было неподдельное желание утешить. Миленькая миниатюрная аббатиса Шельская обещала за него помолиться, а герцогиня Беррийская заявила, что он – витающий в облаках простофиля.

Что же касается бедной принцессы де Гонзаго, то милые дамы теперь, казалось, готовы были ее побить камнями за издевательства над таким добродетельным человеком. Читатель наверное, помнит, что великий Мольер обнаружил своего Тартюфа, этого поистине уникального лицемера, именно в Италии!

С мягкой умудренной иронией благодарно отвечая на сочувственные комплименты сиятельных дам, Гонзаго увидел на пороге одной из дверей тощую фигура своего управляющего Пейроля. Мы погрешили бы перед истиной, если бы стали утверждать, будто лицо верного фактотума Гонзаго часто озарялось улыбкой. Но сейчас оно было мрачнее тучи, бледное, как у покойника; в глазах почти неприкрытый ужас, – словом весь его вид представлял сигнал полной катастрофы. Он то и дело утирал со лба и висков холодный пот. Гонзаго знаком его подозвал. Он на дрожащих ногах неуклюже пересек залу и, приблизившись, что то шепнул на ухо своему хозяину. Гонзаго сейчас же поднялся из кресла и с безукоризненным присутствием духа, (качество, которым блестяще владеют только иноземные прохвосты), улыбнувшись, громко объявил:

– Господа, моя дражайшая супруга, мадам принцесса де Гонзаго, изволила пожаловать на бал. Бегу ее встречать!

Пейроль был куда худшим лицедеем, чем его хозяин, и потому, не подготовленный к импровизации, удивленно раскрыл рот.

– Так где, ты говоришь, она сейчас?

Совершенно сбитый с толку Пейроль впервые за вечер криво улыбнулся, от чего сверкнули золотом его коронки, и поспешил к выходу. Принц устремился за ним.

– Да. Такого добросердечного мужа не сыскать во всем свете! – вздохнула мать регента и привесила какое то, непереводимое выражение из баварского фольклора.

Принцессы проводили покинувшего залу Гонзаго нежным сочувственным взглядом:

– Эх, бедняга! Такой мужчина пропадает из-за какой то испанской мымры!

– Ну, какого тебе черта? – спросил Гонзаго у управляющего, когда они остались наедине.

– Горбун на балу, – ответил фактотум.

– Неужели? Эка невидаль! Ведь я сам дал ему пригласительный билет.

– О нем, об этом горбуне, нам известно не все. Далеко не все, монсиньор.

– Допустим. Но, может быть ты знаешь, где о нем можно навести справки? А? Не знаешь? И я не знаю. Что дальше?

– Я ему не доверяю.

– Ну и не доверяй, на здоровье. Что еще?

– Сегодня вечером в течение получаса он беседовал наедине с регентом.

На сей раз удивление Гонзаго было неподдельным. На какое то мгновение он растерялся, но, быстро преодолев замешательство, рассудительно заметил:

– Наверное, ему было, что рассказать его высочеству.

– Да уж было, и, видно, немало.

Захлебываясь от волнения, фактотум пересказал хозяину все, что он услышал в индейской палатке.

Когда он закончил, Гонзаго снисходительно улыбнулся:

– Горбуны, как правило, бывают наделены живым блестящим умом. Но их ум всегда несколько витиеват и уродлив, как и их тело. Они постоянно готовы разыгрывать какую-нибудь комедию. Герострат, ради собственной славы поджегший храм в древнем Эфесе, наверное, тоже был горбат.

– Неужели он вас совсем не тревожит! – едва не в отчаянии воскликнул Пейроль.

– Тревожит? Чем же? – Гонзаго задумался. – Пожалуй, лишь тем, что возможно потребует от меня за свои услуги слишком большую плату.

– Но ведь он нас выдаст, монсиньор! – голос Пейроля дрожал.

Гонзаго, поглядев на своего верного слугу, опять сочувственно улыбнулся.

– Бедный мой старый служака, – спокойно увещевал он, – как же трудно тебе дается постижение простой истины, что этот горбун с его неуемным рвением льет воду на нашу мельницу!

– Виноват, монсиньор, я вас не понимаю.

– Честно говоря, – продолжал Гонзаго. – Я не люблю излишнего рвения. Оно часто вредит делу. Но как бы то ни было, этот субъект подкинул нам отличную идею.

– Может быть, монсиньор все-таки соблаговолит мне объяснить…

Они находились в аллее как раз на том месте, где столетие спустя, была проложена улица Монпансье. Гонзаго по-приятельски взял своего фактотума под локоток.

– Прежде всего, расскажи, как прошла операция на улице Певчих?

– Ваше приказание исполнено в точности, – ответил Пейроль, – я отправился сюда только после того, как портшез понесли в особняк у Сен-Маглуар. Я это видел своими глазами.

– А донья Круц? То есть мадемуазель де Невер?

– Должна быть здесь.

– Разыщи ее поскорее. Придворные дамы ждут ее с нетерпением. Здесь все приготовлено. Ей обеспечен потрясающий успех. Однако, вернемся к нашему горбуну. Что он наговорил регенту? А?

– Этого-то как раз мы и не знаем, монсиньор.

– Почему же не знаем. Я, например, знаю. Точнее, догадываюсь. Он сказал: «Убийца Невера жив!»

– Тс-с-с! – Пейроль задрожал, как пламя свечи. По лицу его от ужаса пробежала судорога.

– Да. Именно это он сказал, и правильно сделал, скажу тебе, – невозмутимо продолжал Гонзаго. – Убийца Невера жив. Почему я должен этого бояться, или это скрывать? Я, муж вдовы Невера, на плечах которого возлежит миссия законного возмездия? Убийца жив! Я должен это крикнуть так, чтобы услышал весь двор.

По лбу и щекам Пейроля градом катился пот.

– И коль скоро он жив, мы его отыщем!

Гонзаго прервался, в упор разглядывая своего помощника. Того дергало и колотило, словно в приступе сенной лихорадки.

– Улавливаешь? – спросил хозяин.

– По-моему, мы играем с огнем, монсиньор, – пролепетал Пейроль.

– В том и состоит бесценная идея, осенившая меня благодаря горбуну, – понизив голос, продолжал Гонзаго, – да уж, поистине, бесценная. Неясно только, почему Эзоп так усердствует. Он действует так, будто хочет показать, что знает больше, чем я и ты. Придется этот нюанс прояснить. Обычно люди, которые много знают, своей смертью не умирают.

Пейроль оживился. Наконец хозяин, перестав изъясняться на непонятном «иврите», заговорил о деле.

– Когда? Сегодня ночью? – шепотом осведомился он.

Гонзаго и Пейроль вошли в главную аллею, по сторонам которой отдельными группами росли кусты и деревья. В центре аллеи находилась чаша фонтана, в середине которой возвышалась статуя времянка, олицетворявшая древнее божество Миссисипи. Вокруг него журчали водяные струи. На некотором расстоянии с противоположной стороны по аллее к фонтану приближалась пара дама, в строгом вечернем платье и просторной накидке – домино, (ее глаза укрывала маска); и седовласый почтенный господин, державший ее под руку.

Заметив их, Гонзаго оттолкнул Пейроля в тень и сам быстро последовал за ними. Мужчина и женщина негромко разговаривали, идя по главной аллее. Они приближались к укрывшимся под деревом Гонзаго и Пейролю.

– Узнал? – прошептал Гонзаго помощнику.

– Нет, – еще тише отозвался Пейроль.

– Дорогой президент, – говорила в этот момент госпожа в маске, обращаясь к своему спутнику, – дальше меня не провожайте.

– Могу я еще быть сегодня, чем-либо полезен госпоже принцессе? – спросил пожилой господин.

– Не откажите в любезности встретить меня на этом месте через час.

– Это же президент де Ламуаньон! – прошептал Пейроль.

Президент снял шляпу и, поклонившись даме, исчез где-то в боковой аллее.

– Похоже, госпожа принцесса еще не встретила того, или ту, кого искала, – заметил Гонзаго. – Хорошо бы за ней проследить.

Женщина в маске, (это действительно была принцесса де Гонзаго), натянула капюшон домино и направилась в сторону фонтана. В аллее с быстротой удивительной даже для праздника, прибывала толпа. Недавно объявили, что сейчас появятся его высочество регент и достославный мсьё Лоу собственной персоной, второй человек в королевстве, так как малолетний король пока был не в счет.

– Монсиньор меня так и не удостоил ответом, – принялся за прежнее Пейроль, – этот горбун…, мы займемся им сегодня ночью?

– Ты все об одном. Похоже, сей уродец тебя изрядно напугал?

– Если бы вы слышали своими ушами, все что слышал я…

– Ну конечно, о поднимающихся надгробных плитах, об оживших мертвецах, о правосудии небес. Все это знакомо. Мне нужно поговорить с горбуном. Но только не нынешней ночью. Нынешней ночью мы будем идти намеченным курсом. Слушай внимательно и постарайся, как следует понять. В это ночь, (если горбун сдержит данное нам обещание, а он его, несомненно, сдержит), на празднике появится человек, заклятейший враг всей моей жизни, тот от одного упоминания о котором, ты, старый служака, дрожишь, как слабонервная барышня.

– Лагардер! – запинаясь, выдавил Пейроль.

– Именно, дружок. И вот здесь перед взволнованной толпой, которая уже накалена предвкушением неведомо каких событий, мы в самом конце праздника, как говорится, «под занавес», сорвем с него маску и объявим во всеуслышание:

«Вот он злодей, – убийца Невера!»

– Ты видел? – спросил Навай.

– Клянусь честью, это мадам принцесса, – ответил Жирон.

– Одна в этой дикой толпе, – удивился Шуази. – Без провожатого, без пажа.

– Она как будто кого-то ищет.

– Мать честная! Какая красавца! – внезапно очнувшись от своего уныния, воскликнул Шаверни.

– Где, где? Ух, черт! Ты об этой в розовом домино? Право же это живое воплощение Венеры!

– Наверное, это мадемуазель Клермонт. Она ищет меня! – предположил Носе.

– Пижон несчастный! – осадил его Шаверни. – Разве ты не видишь, что это супруга маршала де Тессе? Пока ее муженек присматривает за русским царем, она норовит повидаться со мной!

– Держу пари на пятьдесят луидоров, что это мадемуазель де Клермонт!

– Стал сто, за то, что маршальчиха!

– В конце концов, что нам мешает выяснить? Айда спросим!

И оба оболтуса ринулись к прекрасной маске. Однако, сделав несколько шагов, они обнаружили, что за розовым домино на некотором расстоянии следуют два телохранителя в черных масках. На их бедрах болтались длиннющие шпаги. Гордо подбоченясь и стреляя взором по сторонам, они неторопливо шествовали за своей подопечной.

– Вот так номер! – воскликнули наши повесы в подлинном изумлении. – Это не мадемуазель де Клермонт и не маршальчиха, это – приключение!

Компания собралась неподалеку от фонтана. Совершив набег на буфет, где предлагались шампанское и пирожные, молодые люди пребывали в прекрасном настроении. Новоиспеченный дворянин Ориоль просто изнывал от желания выкинуть что-то из ряда вон выходящее, чтобы все поверили, что он настоящий аристократ.

– Господа, – продолжал он развивать свою версию, привставая на носки, – и все-таки я готов поклясться, что это мадемуазель Нивель.

Всякий раз, когда Ориоль заговаривал о Нивель, все с трогательной предупредительностью смолкали. Нужно отдать должное этой компании повес. Зная, что их приятель за полгода понапрасну извел на своенравную жеманницу пятьдесят тысяч экю, они ему искренне сочувствовали. Впрочем, заметим, что без легких амурных неудач жизнь любого финансиста выглядела бы сплошным раем.

Прекрасная незнакомка среди галдящей толпы ощущала себя неловко. Она то и дело озиралась по сторонам, будто кого то искала. Даже маска не могла скрыть ее растерянности. Двое охранников плечо к плечу следовали за ней шагах в десяти.

– Вперед, брат Паспуаль! Нельзя отставать!

– Конечно, нельзя, друг мой Кокардас. Уж я-то не отстану, можешь не тревожиться!

– Ты, мой милый, как всегда, весел. А мне, признаться не до шуток.

Усердие, с которым Кокардас Младший и брат Паспуаль выполняли поручение горбуна, объяснялось тем, что тот говорил, с ними от имени Лагардера. Они сейчас непонятным образом ощущали, будто кто-то за ними наблюдает, контролируя каждый шаг. И потому они держались бравыми мистер как солдаты на плацу, демонстрируя выправку перед невидимым инспектором. Едва появившись в Пале-Рояле, они почувствовали такое неудобство от своих лакейских ливрей, что сбегали по очереди в дон на улице Певчих, чтобы переодеться. Заодно они освободили, расшаркавшись в тысячах извинений, старую Франсуазу и ее внука Жана Мари. При этом они наплели им с три короба, будто действовали по указанию его высочества регента, разыскивая опасных заговорщиков неофондеров, у которых по имеющимся сведениям главными действующими лицами наряду с организатором движения дипломатом Челламаре были пожилая дама, говорившая мужским голосом, и худенький подросток. Мэтр Кокардас и брат Паспуаль, дескать, ошиблись и захватили не тех, кого следовало. Настоящих же злоумышленников теперь, мол, изловили и уже отправили в Бастилию. Вряд ли старая Франсуаза поверила этой наивной легенде, но все равно она была польщена, что ее приняли за некую важную птицу; к тому же в качестве компенсации за моральный ущерб носители шпаг оставили хоть и никому теперь ненужные, но новехонькие лакейские ливреи. На том инцидент был исчерпан.

Уже около часа бедная Аврора, окруженная оживленной толпой, тщетно искала своего друга Анри. Увидев мадам принцессу де Гонзаго, она хотела сама к ней подойти и о чем-нибудь заговорить, лишь бы не оставаться в одиночестве, среди ночной вакханалии. Но что она могла сказать этой важной даме, для которой дворцовые веселья по видимому были делом привычным. К тому же она спешила на поляну Дианы, где ей назначил свидание Анри.

– Господа, – сказал Шаверни, возвращаясь в компанию. – Это не мадемуазель де Клермонт, не супруга маршала, это какая-то совершенно нам незнакомая девушка. Она несказано красива. Какая-нибудь мещаночка простушка никогда не смогла держаться со столь благородной величавой грацией. В то же время великосветская дама не способна так обезоруживающе краснеть и смущаться среди веселящейся толпы, – вот в чем парадокс! Словом, у меня есть предложение.

– Какое, маркиз? – закричали приятели, окружая Шаверни.

– Она кого-то ищет, не так ли? – пояснил тот.

– Это точно, – согласился Носе.

– И все никак не найдет, – прибавил Навай.

И все наперебой:

– Конечно, ищет! Верно! Как пить дать, ищет!

– Вот, должно быть счастливчик тот прощелыга, кого она стремится встретить. Не так ли? – продолжал Шаверни.

– Верно говоришь, маркиз, но в чем твое предложение?

– Полагаю, будет несправедливо, если такое сокровище достанется невесть кому, некоему шалопаю, ко всему прочему, не являющемуся членом нашего славного братства!

– Несправедливо! – с готовностью согласились приятели.

– Оскорбительно!

– Вопиюще!

– Кощунственно!

– А потому предлагаю, – Шаверни наконец перешел к сути, – сделать так, чтобы это милое создание не нашло того, кого ищет!

– Браво, маркиз! – хором завопили молодые люди.

– Наконец-то мы себя узнаем, Шаверни!

– Итак, я предлагаю, – продолжал маленький маркиз, – позаботиться о том, чтобы вместо этого невесть кого очаровательная фея нашла бы одного из нас!

– Браво, маркиз! Брависсимо!

– Ты просто гений!

От предложения Шаверни друзья пришли в такой восторг, что едва не принялись его качать на руках.

– Однако, – тут же обратил внимание на неизбежную проблему рассудительный Навай, – нас много. Кого именно она найдет?

– Меня!

– Меня!

– Меня! – загорланили наперебой подвыпившие искатели приключений. Позабыв о мадемуазель де Нивель, громче других орал Ориоль.

Властным мановением Шаверни восстановил тишину.

– Друзья мои, наши споры преждевременны. Мы делим шкуру неубитого медведя. Прежде всего, прекрасную маску нужно умыкнуть от двух вооруженных шпагами мордоворотов. Когда нам это удастся, то мы справедливо решим по жребию: бросим кости, разыграем в фараон, определим по обслюнявленному пальцу или короткой соломинке, кому выпадет счастливая судьба составить ей пару.

Мудрое решение Шаверни вызвало общее одобрение.

– Почему же мы медлим? За дело! – воскликнул Навай.

– Одну минутку, господа! – остановил его Шаверни. – Полагаю, вы не станете возражать, если руководить операцией буду я?

– Конечно, конечно, маркиз! Ты это заслужил. Веди нас за собой!

Шаверни обвел взглядом соратников.

– Главная задача, – размышлял он вслух, – не наделать шума, чтобы по нашей вине не получилось скандала. Видите, как много бродит по саду гвардейцев – блюстителей порядка. Будет жаль, если нас выставят из Пале-Рояля раньше ужина! Чтобы этого избежать нам необходимо применить военную хитрость. Кто из вас не близорук, посмотрите хорошенько по сторонам, не маячит ли где-нибудь на горизонте чье-нибудь розовое домино?

– Мастерскую де Нивель в розовом домино, – доложил Ориоль.

– Вон еще одно, и еще… два, три, четыре… – наперебой старались угодить маленькому маркизу приятели.

– Сейчас нам нужна какая-нибудь барышня в розовом домино, которую мы хорошо знаем, – пояснил Шаверни.

– Вон мадемуазель Дебуа! – прибавил Таранн.

– Нужна только одна. Возьмем Сидализу, – фигурой она похожа на нашу прекрасную незнакомку.

Сидализа в это время прогуливалась под руку с пожилым господином, судя по гордой осанке, не ниже герцога или пэра. Увести спутницу от такого кавалера оказалось делом несложным. В мгновение ока, оказавшись без дамы, старик недоуменно пожал плечами, (похоже, он даже не успел сообразить, куда та исчезла), и, шаркая каблуками поплелся к буфету. Сидализу подвели к Шаверни.

– Радость моя, – обратился к ней маленький маркиз, – мой друг Ориоль, (кстати, недавно он стал дворянином), обещает себя наградить сотней пистолей, если ты окажешь нам небольшую услугу. Видишь девушку в розовом домино? За ней идут два охранника. Так вот, мы отвлечем их внимание, похитим барышню, а ты быстро займешь ее место. Важно, чтобы сторожевые псы не заметили подмены. Ну как, все уяснила, моя прелесть? Ты согласна?

– А будет хоть над чем посмеяться?

– Обхохочешься! – заверил Шаверни.

Глава 6. Дочь Миссисипи

Ориоль и не подумал возражать против выплаты за его счет сотни пистолей, – еще бы! Ведь его назвали дворянином! Сидализа же, смазливая балетная вертихвостка, просто обожала всякие интриги и розыгрыши. Предвкушая очередную авантюру, она пояснила:

– Я всегда с теми, кто смеется!

Быстро поняв, что от нее требуется, Сидализа просочилась толпе и, определив позицию на примерно одинаковом расстоянии между мастерами клинка сзади и Авророй спереди, пошла с ними в одном направлении. Тем временем эскадрон под предводительством «генерала» Шаверни разделился на два отряда: первый атаковал Кокардаса Младшего и брата Паспуаля, второму надлежало отрезать из поля зрения Аврору.

– Ах ты, серп тебе в жатву! – почувствовав, что кто-то пребольно пнул его локтем в ребро, вскричал Кокардас и ухватился за рукоять клинка.

– Вперед, вперед! Не обращай внимания! Это провокация, – шепнул ему Паспуаль.

Стерпев обиду, закусив, что называется, удила, Кокардас продолжал шествие. От следующего тумака едва устоял на ногах теперь уже брат Паспуаль.

– Идем вперед, не обращай внимания!

В свою очередь Кокардас вразумил напарника, заметив, как гневно сверкнули глаза. Славные мастера шпаги с завидной стойкостью переносили удары судьбы, точнее хулиганские выходки толпы, напоминая братьев монахов ордера Траппистов, известного строгостью и аскетичностью устава. При встрече и расставании члены ордера вместо «здравствуй» и «прощай» приветствовали друг друга словами: «Надо умереть, брат!»

– Ах, крапленый туз! Вперед! Провалиться мне на этом месте!

Голос гасконца дрожал от негодования. Еще бы! Чей-то тяжелый каблук наступил ему на ногу. Нормандец, споткнувшись о подставленную кем-то ему под ноги шпагу в ножнах, едва не упал.

– Вперед, вперед, брат!

Уши и щеки мастеров клинка горели от сдерживаемой ярости.

Получив четвертый удар, Кокардас с растерянностью посмотрел на напарника и, словно спрашивая у того совета пробормотал:

– Золотце мое, ты знаешь, похоже, сейчас я уже не сдержусь. Не сдержусь, разрази меня гром!

Нормандец молчал и лишь, обливаясь потом, пыхтел как тюлень. Однако, когда в атаку пошел Таранн, брат Паспуаль ввернул ему такую затрещину, что у опрометчивого финансиста перед глазами заплясали огни в явно большем количестве, нежели их горело на самом деле в развешанных повсюду китайских и индейских фонарях. Кокардас Младший вздохнул с облегчением: наконец-то началось; – и начал, слава Богу, не он. Недолго раздумывая, он одним ударом пудового кулака сбил с ног двоих: Жирона и еще не успевшего провиниться колобка Ориоля. Потасовка, в которой мастера клинка легко одержали верх, продолжалась недолго. Но нескольких ушедших на нее секунд оказалось достаточно, чтобы другой отряд под непосредственным предводительством Шаверни окружил Аврору. Обратив нападавших в бегство, гасконец и нормандец первым делом устремили взор на розовое домино. Оно оказалось на месте. Но бравые мастера клинка не заметили, что вместо порученной им горбуном подопечной перед ними теперь шествовала Сидализа, честно отработавшая свои сто пистолей.

Потеряв своих охранников, растерявшаяся Аврора волей неволей двигалась вместе с окружавшей ее группой молодых людей. Те же, якобы вынужденные следовать людскому потоку, все дальше увлекали ее от дворца. Вскоре компания свернула с людной аллеи на пустынную тропинку, ведущую к большой старой липе, той, что росла как раз напротив домика садовника Лё Бреана. Рядом с деревом находилась укромная зеленая беседка. Именно сюда Шаверни и компания доставили свою пленницу.

Шаверни сбросил маску. Аврора вскрикнула, так как она тут же узнала молодого человека, пытавшегося за ней ухаживать в Мадриде. На крик Авроры немедленно открылась дверь домика садовника, и на пороге появился высокий человек в маске. Его фигуру укрывало просторное черное домино. В правой руке он держал обнаженную шпагу.

– Не пугайтесь, милая барышня, – сказал Шаверни. – Эти господа и я всего лишь смиренные поклонники вашей красоты.

Произнеся эту учтивую фразу, Шаверни попытался девушку обнять.

– Помогите! – громко воскликнула Аврора, обращаясь неизвестно к кому. Она хотела крикнуть еще раз, но не смогла. Стоявший за ее спиной Альбрет закрыл ей рот своим шелковым шарфом. Но и единственного крика оказалось достаточно. Человек в черном домино переложил шпагу в левую руку, а правой, ухватив Шаверни за шиворот, легко, будто куклу, отшвырнул его шагов на десять куда-то в траву. Та же участь постигла Альбрета.

В воздухе немедленно взвились десять клинков. Черное домино, снова переложив шпагу в правую руку, двумя короткими точными ударами наподобие тех, что наносят хлыстом, выбил оружие из рук находившихся в авангарде Жирона и Носе. Увидя это, недавно заполучивший дворянские шпоры Ориоль не придумал ничего лучшего, чем пуститься наутек, горланя, что есть мочи:

– На помощь! Гвардия! Скорее сюда! На помощь!

Вместо обезоруженных Жирона и Носе вперед вышли Монтобер и Шуази. Монтобер, тут же получив скользящий удар клинка по уху, упал на колени. Шуази повезло еще меньше. Шпага черного домино расцарапала ему лицо. В искусстве владения холодным оружием незнакомец в черном домино настолько превосходил своих соперников, что, ведя бой один против десятерых, еще заботился о том, чтобы кого-нибудь невзначай не убить или не изуродовать. В это время с большой аллеи раздался топот сапог французских гвардейцев, спешивших на призывный вопль Ориоля. Искатели приключений бросились врассыпную по кустам. В несколько мгновений они разлетелись, как стая напуганных ворон. Когда на место происшествия подоспели гвардейцы, в зеленой беседке никого не было. Девушка и ее спаситель в черном домино, как по мановению волшебной палочки исчезли. Только послышалось, как, закрываясь, хлопнула дверь сторожки мэтра Лё Бреана.

– Черт возьми! – невзирая на ушибленное колено восторгался Шаверни, обращаясь к Навайю, которого обнаружил в толпе, – вот это удар! Надо бы разыскать сего удальца в черном домино с тем лишь, чтобы выразить ему восхищение. Он его заслуживает с лихвой!

Вскоре, понурив голову, подошли Жирон и Носе. Шуази держался чуть поодаль. Став в тень каштана, он смоченным в фонтане платком утирал со щеки кровь. Монтобер в свою очередь старался не показывать ссадину на левом ухе. Остальные пятеро или шестеро тоже имели на теле или одежде следы необычной потасовки. Из всей ватаги нисколько не пострадал лишь Ориоль, новоявленный дворянин, обаяшка круглопузик. Будучи явно посрамленными, они избегали смотреть друг другу в глаза, и каждого мучил один и тот же вопрос: «кто же он такой, этот таинственный маэстро клинка, так легко приведший в смятение их стройные ряды?» Молодые люди знали наперечет все парижские фехтовальные залы. Правда, в конце второй декады XVIII столетия искусство владения холодным оружием было уже не в такой моде, как в последние годы века семнадцатого. Никто из известных в столице виртуозов шпаги не смог бы в одиночку одолеть вооруженных 8-10 человек, причем одолеть легко, словно забавляясь. Даже длинные фалды и шлейф просторного черного домино ему не мешали. Да и ударов то он нанес всего три четыре не больше. И их оказалось достаточно, чтобы обратить в бегство всю ораву. Вот что значит настоящий маэстро! Безусловно, он был чужаком, потому, что ни один из известных в Париже мастеров клинка не выдерживал с ним никакого сравнения. Недавно шел разговор о герцоге де Невере, погибшем в молодости. Память об этом человеке хранилась как в устных преданиях, так и в учебниках фехтования. У него была твердая, как сталь, поступь, и зоркий глаз, как у рыси. Но Невера давно уже не было в живых, а любой из участников недавней стычки мог бы поклясться, что одолевший их одиночка в черном домино не призрак.

Во времена двадцатилетней давности был еще один человек, о нем говорили, что в фехтовании он превосходит даже Невера. Это был гвардеец кавалерист покойного короля Анри де Лагардер. Впрочем, кем бы ни был столь легко их одолевший рыцарь, суть состояла в том, что нашим гулякам в эту ночь уже дважды не повезло: горбун их одолел на словах, а черное домино – шпагой, – так что теперь приятелям предстояло дважды держать реванш.

– Балет! Балет!

– Вон его королевское высочество регент!

– А это принцессы?

– Разумеется. Кто же еще?

– Господи! Ведь это сам мсьё Лоу!

– Да не вертитесь же перед глазами! Вы его закрываете.

– А что это за франт рядом с ним?

– С кем, с мсьё Лоу?

– Ну, конечно. Не с регентом же. Возле регента лишь дамы.

– Этот блистательный джентльмен – лорд Стэрз, посланник Анны, королевы Английской.

– Зачем толкаетесь? Разве вам не хватает места?

– О-о-ой! Бог мой! Не ходите по ногам. Надо же, как раз на больную мозоль! Слон неуклюжий!

– Если бы вы не дергались из стороны в сторону, сударыня, то никто бы на вас не наступил.

– Какое хамство! Вместо того, чтобы попросить прощения он еще огрызается!

– Кто эта красавица в прошитом жемчугом сером домино?

– Мадам де Парабер.

– А эта, в пурпурном из бархата?

– Это мадам Фаларис.

– Однако лицо мсьё Лоу по цвету мало отличается от домино мадам де Фаларис. Видите, какое пунцовое. Отчего бы это? Может быть, болен, может быть апоплексический удар?

– Да что вы, сударыня, он здоров как бык. Просто, плотно поужинал и как следует, выпил красного вина!

– А мсьё регент зато бледен как полотно!

– Это неудивительно. Последнее время из Испании поступают дурные вести.

– Т-с-с! Уже начинают. Балет! Балет!

Публика размещалась спиной к тыльному фасаду дворца, лицом к фонтану на скамейках, установленных на деревянных подмостках, воздвигнутых в форме полуовальной покатой лестницы. Регент, принцессы, мсьё Лоу, лорд Стрэз, принц де Гонзаго и еще несколько знатных особ, – всего человек 20, – занимали места в королевской ложе, в самом верху полуамфитеатра под специально подведенным балдахином. Народу было битком. Сидевшая публика напоминала холм, пестревший роскошными дамскими нарядами.

Бассейн фонтана сейчас скрывался за широким занавесом, опущенным с длинной латунной перекладины, концы которой были закреплены в кронах двух высоких деревьев. За занавесом и фонтаном было установлено множество стояков, кулис, разного рода перемычек; в земле прорыты хитроумные траншей и карманы. Все эти приспособления, предназначенные для единственного спектакля представляли новое слово зрелищной техники. Если бы сам кардинал де Ришелье, автор многих изобретений на театре, дожил до этой ночи, то наверняка от технической стороны представления пришел бы в восторг.

Рассаженный вокруг фонтана оркестр грянул увертюру. Повинуясь скрытому механизму, занавес плавно пошел вверх. Перед зрителями появилось исполненное художниками на нескольких огромных задниках изображение Луизианы: девственные леса, где гигантские деревья устремляют густые могучие кроны до самого неба. По стволам, напоминая змей, вьются лианы. Сколько хватало глаз, до горизонта – прерии, размытые от «расстояния» голубые очертания гор, и через весь пейзаж могучий поток Миссисипи, отец вод, омывающий Эльдорадо. По берегам – картины безмятежной жизни на фоне живописной зелени, искусством письма которой славились мастера кисти XVIII столетия: огражденные райскими кущами долины, ласкающие взор изумрудной травой холмы, в склонах которых природа прорезала уютные пещеры, с потоками и стенами, укрытыми мягкими и густым, как бархат, мхом. Наверное, в одной из таких пещер некогда дожидалась юного Телемаха нимфа Калипсо, превратившая воинов отряда, возглавляемого его отцом Одиссеем, в свиней. Но не стоит отвлекаться на мифологию и ее нимф. В Луизиане их не было. Зато повсюду сновали вполне современные привлекательные индианки, (артистки кордебалета), в набедренных повязках из соломы и птичьими перьями, украшавшими их волосы наподобие короны. Молодые мамаши укачивали младенцев в колыбельках, подвешенных к ветвям сассафраса. Молодые воины натягивали тетиву, изображая стрельбу из лука. Стрелы, разумеется, были воображаемые, чтобы нечаянно не застрелить кого-нибудь из артистов, или, того хуже, из зрителей; зато бумеранги – самые настоящие. «Индейцы» прекрасно ими владели. Они метали их в противоположном от дворца направлении. Описав хитрую дугу, огибающую задники, удивительное орудие возвращалось в руки хозяина. Пожилые индейцы, собравшись на совет старейшин, курили глиняные трубки.

Минут через пять после поднятия занавеса из нижних карманов выплыло и распрямилось кверху еще несколько декораций. Теперь стоявшая на постаменте посреди бассейна фигура Миссисипи получилась со всех сторон окруженной индейским пейзажем. По рядам зрителей прошелестел одобрительный «гур гур», раздались аплодисменты и восклицания: «Браво!» Аплодировали и кричали со всех сторон сада, так как на зрительских скамейках разместились далеко не все, желающие видеть спектакль.

Ориоль просто ополоумел от восторга. Оно и понятно. На площадке появилась мадемуазель Нивель, исполнительница одной из главных ролей в балете. Она изображала дочь старика Миссисипи. По чистой случайности получилось так, что Ориоль оказался между двумя стариками: бароном де Барбаншуа и бароном де Юноде.

– Ну-с, что скажете? Каково?

Пнув обоих локтями под ребра и заговорщицки улыбнувшись, осведомился он.

– Как вы ее находите?

Долговязые, как болотные цапли аристократы бросили на коротышку Ориоля презрительный взгляд.

– Само совершенство! Какой стиль! А? – продолжал пухленький откупщик. – Вы, наверное, думаете, что ее роскошный наряд свалился с неба? За одну юбку с золотыми блестками мне пришлось заплатить сто тридцать пистолей. Крылышки обошлись в тридцать два луидора, поясок с фальшивыми сапфирами куплен за сто экю, а диадема, диадема, господа, (в ней есть несколько настоящих бриллиантов), стоит… впрочем для милой ничего не жаль.

И, взвившись от усердия на фальцет, завопил благим матом:

– Браво, моя золотая! Браво, мой ангел!

– Дивная красавица! Само воплощение грации, – сказал барон де Барбаншуа.

– Вот, оказывается, за чей счет она приобретает свои наряды! – заключил Юноде, и, обменявшись поверх напудренной головы толстенького откупщика грустным взглядом, бароны в унисон пропели:

– Куда мы идем, мсьё барон? Куда идем?

Вслед за первым «браво», брошенным Ориолем, в публике раздались бурные аплодисменты. Мадемуазель Нивель действительно танцевала великолепно. Всем особенно понравилась ее легкая, как порыв южного бриза, поступь, когда она, едва касаясь поверхности, носилась по рисованной водной глади, между кувшинок и стеблей дикого овса, порхая, словно прозрачная стрекоза.

Право же, мсьё Лоу, придумавший и на свои средства соорудивший страну, где танцевали сказочные феи, заслуживал всяческих похвал. Зрители то и дело на него оглядывались, бросая ему благодарные взгляды и ласковые улыбки. Толпа его любила. Толпа не чаяла в нём души.

Однако в Пале-Рояле в ту ночь нашлось, по меньшей мере, два человека, не принимавших участия во всеобщем веселье. Кокардас и Паспуаль в течение минут десяти самоотверженно следовали за облаченной в розовое домино мадемуазель Сидализой. Внезапно розовое домино исчезло, будто сквозь землю провалилось. Это произошло в непосредственной близости от фонтана перед входом в длинный шатер, укрытый сморщенной бумагой, изображавшей пальмовые листья. Когда мастера шпаги попытались войти, перед ними возникли двое французских гвардейцев; – скрестив сабли, они преградили им путь. В шатре переодевались артистки кордебалета.

– Пресвятая сила! Господа хорошие… – в замешательстве пробормотал Кокардас.

– Сюда нельзя! – коротко предупредил один из гвардейцев.

– Послушайте, коллега… – начал было Паспуаль.

– Вам сказано, – нельзя! Здесь голые женщины. Ступайте своей дорогой!

Кокардас и Паспуаль растерянно переглянулись. В одно мгновение братья по оружию осознали масштаб постигшей их беды. Они упустили порученную их заботам птичку. Теперь все было кончено. Кокардас, нахмурясь, стиснул руку нормандца.

– Что же, дружок мой, – произнес он в полном отчаянии, – по крайней мере, мы сделали все, что было в наших силах!

– Увы, мэтр, мы проморгали свой шанс, – печально согласился Паспуаль.

– Эх, крапленый туз! Ясное дело, теперь мы пропали. Вот что я тебе скажу, коль скоро мы все равно здесь, то давай с горя, хоть поедим, как следует и выпьем! Не отказываться от угощения. А там, будь, что будет!

Брат Паспуаль тяжело вздохнул:

– Я только об одном его попрошу. Пусть он меня отправит на тот свет ударом клинка в грудь. Ему, ведь, все равно.

– Почему же именно в грудь? – с мрачной улыбкой поинтересовался гасконец.

В глазах нормандца стояли слезы. Право, они его не украшали. В эту решительную минуту Кокардас подумал о том, что никогда кресле он не видел менее привлекательного мужчину, чем его верный помощник. Тем не менее, не без кокетства опустив лишенные ресниц веки, брат Паспуаль пояснил:

– Друг мой бесценный, я хочу умереть, сраженным в грудь, потому, что, привыкнув всегда нравиться женщинам, с ужасом думаю о том, как они вдруг увидят мое красивое лицо, обезображенным дырой во лбу.

– Эх ты, бедолага! – со стоном выдавил Кокардас. Смеяться у него теперь не было сил. С опущенными плечами, понурив голову, похожие на две сомнамбулы, они угрюмо брели вокруг площадки, где шло представление.

А представление действительно было захватывающим. Балет назывался: «Дочь Миссисипи». Со времен появления этого вида искусства никто никогда еще не видел ничего подобного. Дочь Миссисипи в прекрасном исполнении мадемуазель Нивель, попорхав стрекозой между розами, кувшинками и стеблями овса, изящным жестом позвала своих подруг, вероятно племянниц Миссисипи, и те, тут же появились, семеня мелким бисером на пуантах и держа на плечах и тонких шеях гирлянды цветов. Их костюмы напоминали тот, в котором танцевала Нивель, разве что блесток и сверкающих камней на них было поменьше. Племянниц исполняли: мадемуазель Сидализа, мадемуазель Дебуа, главной Дюплант, мадемуазель Флери и еще несколько балетных знаменитостей. Собравшись вместе, они к огромному удовольствию публики исполнили групповой танец, смысл которого состоял в том, как они счастливы на лоне щедрой природы. Их феерическое антре сопровождалось томительно сладостным пиччикато струнных.

Вдруг скрипки замерли. После секундной паузы раздался одиночный оглушительный напоминающий пушечный залп удар сразу в несколько литавр и тамтамов. Вслед за залпом, словно его осколки забубнила зловещая барабанная дробь. Из-за кустов выскочило с две дюжины нагих мужчин. На них были лишь узенькие набедренные повязки, а головы венчали бизоньи рога. Их тела, сильно загримированные какой-то жирной краской, лоснились и отдавали в свете фонарей оранжевыми бликами. Это был ансамбль солистов изображавших кровожадных аборигенов. Не беремся уточнять, в какой степени родства они состояли с Миссисипи, но выглядели весьма устрашающе. Бешено вращая глазами, гримасничая и скаля зубы, дикари с легкостью размахивали бутафорскими томагавками. Содрогаясь, подскакивая, в неистовых батманах закидывая ноги так, что не загримированные розовые пятки оказывались выше головы, они приближались к девушкам в явном намерении их зарубить и съесть в сыром виде. Чтобы подчеркнуть драматичность ситуации палачи и жертвы в сопровождении скрипок вместе станцевали менуэт, вызвавший у зрителей единодушное одобрение, так, что менуэт пришлось исполнить на бис.

Затем людоеды в такт музыки замахнулись на девушек топорами, те съежились, присели на корточки и картинно прикрыли ладонями лица. В это мгновение скрипки, исполнив последнее колено менуэта, замолчали. Потом наступившую тишину прорезал мощный сигнал фанфар и корнетов а пистоне, вслед за чем, из-за всех кулис и задников на площадку высыпала ватага красивых парней, одетых в форму французских моряков. Оркестр заиграл громогласным тутти разухабистую жигу новейшего образца. Началась всеобщая свистопляска. Таней изображал сражение между моряками и туземцами. Девушки, взимая руки, жестами благодарили небеса за ниспосланное спасение. Кульминацией сюжета был танец, означавший схватку один на один между капитанов моряков и предводителем дикарей. Номер был исполнен в форме чистого па де де. Поражение дикарей доносилось до слуха витиеватой курантой. Победа французов отчеканилась стремительным бурре, во время исполнения которого, девушки разносили и разбрасывали по всему пространству неизвестно откуда прибывавшие цветочные гирлянды, что символизировало полную победу цивилизации над дикостью.

Впрочем самое впечатляющее зрелище, конечно же, было припасено талантливым либреттистом на финал. Вот как это происходило. Танцевавшая с неподражаемым очарованием дочь Миссисипи внезапно выпустила свою гирлянду и взяла обеими руками большую картонную чашу, раскрашенную под мрамор. Не прекращая ни на мгновение танец она стала приближаться к изваянию своего отца Миссисипи. Юркой змейкой проскользнув между валторнами и фаготом, она легко вспрыгнула на невысокий, но просторный постамент, встала правой ножкой на пуант, красиво отведя левую назад, и подставила чашу под струю воды, извергавшуюся из рога изобилия в руках статуи Миссисипи. Затем, исполнив пируэт, с видимым усилием, (ноша сделалась тяжелой), выплеснула содержимое чаши. И о, чудо! Вместо воды на головы танцующих посыпались настоящие золотые монеты! Только очень наивный человек не понял бы намека. По счастью таковых среди танцовщиков не оказалось. Первыми бросились подбирать деньги племянницы, затем к ним на помощь пришли французские моряки и уж в конце, видно преодолев свою вековую дремучесть, осознав преимущества цивилизации, недавние каннибалы, чтобы невзначай друг друга не забодать, сбросили бизоньи рога и под сопровождение перешедшей на аччеле рандо куранты тоже принялись торопливо подбирать золото.

Успех превзошел все ожидания. Рукоплескания и громогласные «браво!» не стихали, пока артисты балета не покинули площадку. Затем хор из нескольких тысяч голосов в единодушном порыве стал скандировать:

– Да здравствует мсьё Лоу!

– Да здравствует мсьё Лоу!

– Да здравствует мсьё Лоу!

Не известно, каким образом эта возникшая экспромтом славица смогла бы прекратиться, если бы торжественные фанфары внезапно не возвестили начало кантаты, сочиненной в честь того же мсьё Лоу. На постамент взобрался солист оперы, лучший драматический тенор французской столицы мсьё Анжелини. Опершись левой рукой о статую, словно призывая ее в соратники, он правую взметнул вперед ввысь, как будто обращался то ли к небесам, то ли к восседавшему на вершине зрительной пирамиды мсьё Лоу. После нескольких бравурных аккордов оркестрового вступления пространство заполнил его мощный слегка вибрирующий голос:

Вот он, божественный сын Каледонии,

Волею неба ниспосланный нам

С ним благоденствие шик и гармония

Прибыли по морю к Галльским брегам.

Ах, знали бы наивные евангелисты заморского идола, как скоро этот «шик» обратится полным пшиком!

Вторая строфа посвящалась юному королю, а третья – регенту. Никто не должен был остаться обойденным.

По окончании кантаты мсьё Анжелини наградили щедрыми рукоплесканиями, а вновь выпорхнувшие балерины мадемуазель Дюплант и мадемуазель Флери преподнесли ему букет нежнейших фиалок.

В соответствии с заранее известным распределением лучших зрительских мест Гонзаго помещался в королевской ложе под балдахином рядом с принцессой Палатинской. Узнав, что между регентом и горбуном состоялся приватный разговор, принц боялся, что регент к нему, принцу де Гонзаго, изменит отношение к худшему. Мало ли о чем у них там шла речь. Опасения оказались напрасными. Филипп Орлеанский встретил своего старого друга Филиппа де Гонзаго так же радушно, как всегда. Прежде, чем подняться в ложу Гонзаго поручил Пейролю следить за мадам принцессой и, если та встретится с кем то неизвестным, то немедленно ему доложить. Во время балета никаких на этот счет известий не поступало, значит пока все шло благополучно.

Едва отзвучала кантата, Гонзаго направился на Поляну Дианы, где у индейской палатки он назначил встречу со своим фактотумом. Пейроля на месте не оказалось. Принц из любопытства вошел в палатку и увидел там свою супругу. Устроившись на скамейке, она опустила глаза и кого то дожидалась. Принц хотел тихо удалиться, чтобы не спугнуть дичь, на которую с таким усердием ставил капкан. Но в эту минуту в шатер ввалилась ватага его приспешников. Молодые люди шумели и смеялись.

Успев еще раз побывать у буфетной стойки, они позабыли о неудаче, постигшей их в зеленой беседке, и теперь весело издевались как над балетом, так и над кантатой. Шаверни, подражая дикарям людоедам комично задирал кверху пятки, Носе дрожащим блеянием выводил руладу:

– «Вот он, божественный сын Каледонии» и т. д.

– Эх, глупцы! – недоумевал Ориоль. – Даже, если вам не понравились кантата и балет, как же вы могли не заметить великолепного костюма мадемуазель Нивель?

– А стало быть, и тебя как ее благодетеля, не так ли? Друзья, давайте наденем на нашего Ориоля венок триумфатора!

– И споем новую кантату:

«Вот он, божественный сын с плас Мобер…»

– Ха-ха-ха!

Внезапно увидев Гонзаго, повесы поутихли. Все, за исключением Шаверни, принялись исполнять обязанности верной свиты, соревнуясь друг с другом в изъявлениях лояльности.

– Наконец-то, кузен, мы вас отыскали, – сказал Навай. – А то, признаться уже беспокоились.

– Какой же праздник без нашего дорогого принца! – прибавил Ориоль.

– Кузен, – обратился к принцу непривычно серьезным тоном Шаверни, – ты в курсе того, что здесь происходит?

– Тут много, чего происходит, – то ли начиная большой разговор, то ли уклоняясь от ответа, отозвался Гонзаго.

– Я хотел спросить, – продолжал Шаверни, – тебе уже сообщили, что недавно произошло здесь, в этом индейском вигваме?

– Да. Я докладывал монсиньор, – сказал Пейроль.

– А о высоком человеке с кривой морской саблей поведать не забыл? – не без лукавства поинтересовался Носе.

– Сейчас не время для зубоскальства, – укоризненно заметил Шаверни, – проигравшись вчистую в ландскнехт, я теперь могу уповать лишь на милость его королевского высочества регента, да и то лишь через вторые руки, а потому хочу, чтобы мой сиятельный кузен был хорошо информирован. Если он сможет чем-то помочь регенту в его поисках…

– Мы все, как один, в полном распоряжении принца, – наперебой затарахтели члены роковой гвардии.

– Кроме того, – продолжал Шаверни, – это давняя история с Невером, внезапно всплывшая после стольких лет… ты знаешь, почему-то она меня интересует больше всего остального. У тебя, кузен, нет никаких на этот счет предположений, или подозрений?

– Никаких, – ответил Гонзаго.

Потом, словно спохватившись, будто его осенила мысль, прибавил:

– Впрочем… впрочем есть один человек.

– Какой человек?

– Вы все слишком молоды, чтобы его знать.

– И что же этот человек?

– Он может точно ответить, чья рука лишила жизни моего несчастного Филиппа де Невера.

– Как его зовут?

– Как зовут?

– Назовите имя, принц!

– Шевалье Анри де Лагардер.

– Он здесь! – ошалело выпалил Шаверни, будто этот факт его радовал. – Конечно же, это тот виртуоз клинка в черном домино.

– Что ты сказал? – оживился Гонзаго. – Вы его видели?

– Было тут одно небольшое приключение. Впрочем, как знать, ведь мы его никогда раньше не встречали и понятия не имеем, как он выглядит. Но, если бы он случайно оказался на балу то…

– Если бы он случайно оказался на балу, – подхватил Гонзаго, – я смог бы указать его королевскому высочеству убийцу Филиппа де Невер.

– Я здесь! – послышался за их спинами низкий мужской голос. Его звук поверг Гонзаго в такую дрожь, что не поддержи его Носе, он не устоял бы на ногах.

Глава 7. Аллея

Прошло несколько секунд. Заметив необычную растерянность своего покровителя, приспешники тоже не на шутку встревожились. Шаверни нахмурился.

– Это… Лагардер? – спросил он, опуская руку на эфес шпаги.

Наконец собравшись с духом, принц де Гонзаго обернулся и посмотрел на человека, произнесшего: «Я здесь». Тот спокойно стоял, сложив на груди руки и заслоняя своей высокой фигурой другой выход из шатра. Он был без маски.

– Да. Это он, – тихо сказал Гонзаго.

Принцесса, до того сидевшая неподвижно, погрузившись в мысли, при имени Лагардер вздрогнула и, словно очнувшись от дремы, начала прислушиваться к разговору. Она понимала, что от этого человека теперь зависит ее судьба. Лагардер был одет в придворный костюм из белого атласного сатина, прошитого серебром. Он по-прежнему оставался Лагардером Красавчиком. Сейчас это прозвище ему шло, пожалуй, даже больше, чем прежде. Его фигура, еще не утратившая юношеской гибкости, с возрастом окрепла и приобрела атлетическое совершенство. На его челе светились живой ум и благородная воля. Пламенеющий взор пришелся бы подстать подростку, если бы не смягчался умудренной годами грустью. Страдания и невзгоды закаляют сильных духом. Именно так и случалось с нашим героем. При дворе, наверное, у многих были костюмы богаче, чем у Лагардера, но никто не мог с ним сравниться в величии осанки и благородстве поступи. Он держался, как настоящий король.

Не обратив никакого внимания на пытавшегося хорохориться Шаверни, шевалье на мгновение встретился взглядом с принцессой. В нем она прочла: «Нам с вами есть, о чем поговорить. Подождите». Внезапно, взяв за правую руку принца де Гонзаго, он стремительно отвел его от свиты на несколько шагов. Гонзаго не сопротивлялся. Пейроль напряженным шепотом предупредил:

– Господа, будьте готовы!

Молодые люди вынули из ножен шпаги. Увидя это, мадам де Гонзаго поспешно поднялась со скамейки и стала так, чтобы собой отгородить группу с обнаженными клинками от Лагардера и принца. Лагардер молчал.

– Что вам от меня нужно, мсьё? – сдавленно пробормотал Гонзаго.

Они находились прямо под светильником. Оба были бледны. Их глаза встретились. Они смотрели друг на друга в упор. Наконец, не выдержав напряжения, Гонзаго заморгал и опустил взгляд.

– Что вам от меня нужно, мсьё? – громко повторил вопрос принц и, с досадой топнув ногой, попытался вырвать руку. Но не тут то было. Рука шевалье казалась железной. Крепко держа Гонзаго за запястье, он не только не ослабил хватки, но, наоборот, с каждым мгновением ее усиливал. В зажатой в тиски кисти принца послышался хруст.

– Вы делаете мне больно! – сквозь стиснутые зубы процедил Гонзаго. По его лбу стекал пот. Не нарушая молчания, Анри сжал кисть еще сильнее. Испустив стон, Гонзаго невольно расслабил руку, – до этого ему удавалось ее держать собранной в кулак. По-прежнему храня молчание, Лагардер точным рывком стянул с него перчатку.

– Почему мы это терпим? – воскликнул Шаверни и сделал шаг вперед.

– Прикажите ваши людям не вмешиваться! – коротко бросил принцу Лагардер.

Повернувшись к свите, Гонзаго сказал:

– Господа, не надо вмешиваться! Прошу вас.

Лагардер указал на длинный шрам, пересекавший тыльную сторону ладони принца.

– Моя метка? – спросил он, задрожавшим от волнения голосом.

– Ваша, – скрежеща зубами ответил Гонзаго. – Незачем напоминать. С памятью у меня все в порядке.

– Первый раз мы с вами посмотрели друг другу в лицо, господин де Гонзаго, – медленно произнес Анри. – Ручаюсь, он будет не последним. До сего времени у меня были лишь подозрения. Теперь они подтвердились. Вы – убийца Невера!

Гонзаго разразился нервным смехом.

– Я принц де Гонзаго, – произнес он тихим, но уверенным тоном. – У меня достаточно миллионов, чтобы купить все земное правосудие. Регент взирает на мир моими глазами. Против меня у вас есть лишь одно средство – шпага. Однако, не советую вам ее обнажать.

Гонзаго бросил взгляд на своих телохранителей.

– Ваш час еще не пробил, господин Гонзаго, – сказал Лагардер. – Место и время выберу я. Однажды я вам сказал: «Если вы не придете к Лагардеру, то Лагардер придет к вам». Вот я и пришел. Бог справедлив. Филипп де Невер будет отомщен.

С этими словами он отпустил руку принца, и тот поспешил примкнуть к своей гвардии. Принц Лагардеру был больше не нужен. До поры до времени, разумеется. Подойдя к принцессе и низко ей поклонившись, Анри сказал:

– Я к вашим услугам, сударыня.

Заметив на себе любопытные взгляды Гонзаго, Пейроля и всей компании, принцесса сделала шаг к супругу и тихо, но решительно его предупредила.

– Вы ничего не сделаете против этого человека. Я сама буду его защищать. Прежде, чем причинить ему зло, вам придется устранить меня.

Потом она вернулась к Лагардеру и взяла его под руку. У Гонзаго оказалось достаточно выдержки, чтобы скрыть кипевшую в его жилах злобу. Обращаясь к своему легиону, он предупредил:

– Господа, этот человек вздумал одним ударом лишить нас всех, и в первую очередь меня, наших достояний: богатства, карьеры, надежд на будущее. Но он попросту сумасшедший. Судьба бросает его в наши руки. И это прекрасно. Пойдемте отсюда! Пора ужинать.

И они всей компанией направились к крыльцу, обрамлявшему вход в апартаменты регента.

Ужин на несколько тысяч персон был накрыт во дворце и на свежем воздухе в шатрах, во множестве разбросанных на лужайках сада. Сад быстро опустел. Лишь одинокие запоздалые гости подтягивались к праздничному застолью. Среди них можно было узнать и наших знакомых стариков: барона де Барбаншуа и барона де Юноде. Ковыляя на подагрических ногах, они беспрестанно выдвигали мучивший их вопрос:

– Куда мы идем, мсьё барон? Куда идем?

– Ужинать! – прощебетала обгонявшая их Сидализа. Она шествовала под руку с осанистым мушкетером. Вскоре Лагардер и госпожа принцесса остались вдвоем посреди длинной аллеи, шедшей параллельно улице Ришелье.

– Сударь, – с трудом превозмогая волнение, заговорила принцесса. Они неторопливо брели вдоль аллеи, – несколько минут назад в шатре кто-то из молодых господ назвал ваше имя. Услышав же ваш голос, я до боли отчетливо вспомнила об одном событии двадцатилетней давности. Ведь это вы. Вне всякого сомнения, вы тот человек, кто, оказавшись в траншее у низкого окна замка Келюс Тарридов, принял у меня из рук мою дочь.

– Да, это был я, – ответил Лагардер.

– Зачем вы это сделали, зачем меня обманули, когда, воспользовавшись темнотой, выдали себя за моего мужа Филиппа де Невера? Говорите, как есть. Прошу вас, по крайней мере, сейчас не лгать.

– Я действовал по велению сердца. Поступить именно так надоумил меня Всевышний, сударыня. Однако, это долгая история. Сейчас не время вдаваться в подробности. Могу лишь сообщить вам о том, что я сражался плечом к плечу с вашим мужем, защищая его от наемных головорезов. Я слышал его последние слова, присутствовал при последнем вздохе. Я спас вашу дочь, сударыня. Разве для вас этого не достаточно, чтобы мне доверять?

Принцесса пристально посмотрела на собеседника.

– Господь отметил ваше чело печатью благородства и чести. Но вы должны понять мою неуверенность. Меня так часто обманывали.

Лагардер вздрогнул, словно ощутив внезапный озноб. Слова принцессы отчуждали его, едва ли не пробуждали в нем к ней враждебность.

– У меня есть неоспоримые доказательства того, что девушка, о которой идет речь, ваша дочь, – сухо сообщил он ей.

– Вы – о том, что вам известен фамильный девиз Неверов «Я здесь!»?

– Я узнал его не из уст Филиппа де Невера, а от его убийц.

– И затем произнесли в траншее перед низким окном как пароль, чтобы выманить у меня ребенка?

– Чтобы его спасти, сударыня. Чтобы дать ему новую жизнь! – побледнев от обиды, пробормотал Анри.

– А кто произнес слова: «Я здесь» сегодня днем из-за портьеры во время семейного совета во дворце Гонзаго.

– Мое второе я.

Принцесса погрузилась в раздумья. Между спасителем ребенка и матерью встреча обязательно должна была превратиться в бурное изъявление чувств. Она началась с дипломатической тяжбы, которая в конце непременно должна была их привести к полному разрыву. Почему? Да потому, что между ними находилось сокровище, к которому они друг друга одинаково сильно ревновали. У спасителя были свои права, у матери – свои. В душе женщины происходила борьба между двумя началами: страданием и гордостью, закаленной долгими годами одиночества. К тому же спаситель ребенка перед матерью, не желавшей открыть ему сердце, тоже испытывал страх и недоверие.

– Сударыня, – с почти нескрываемой иронией продолжал Лагардер, – у вас есть сомнения в том, что девушка, о которой я говорю, действительно ваша дочь?

– О, нет, – отвечала мадам де Гонзаго. – Некое необъяснимое чувство подсказывает не, – в ваших руках моя дочь, моя бедная девочка. Чем я могу вас отблагодарить за ваше безмерное благодеяние? Не стесняйтесь, мсьё, – чем больше вы потребуете, тем лучше. Я готова вам отдать половину моего состояния, да что, состояния, половину жизни, – лишь бы не быть перед вами в долгу!

В ней говорили мать, паче собственной жизни любящая ведя и вместе с тем затворница, чьи лишения и отрешенность от простых радостей жизни нередко наполняют ее душу какой то особой, вычурной, почти иезуитской гордыней. Сама того не осознавая, она оскорбляла своего собеседника. Лагардер что-то хотел ответить, но, как обычно, обуздав свой порыв, лишь отрицательно покачал головой.

– Где сейчас моя дочь? – спросила принцесса.

– Я прежде попросил бы вас меня выслушать, – ответил Анри.

– Конечно, конечно, я все поняла, мсьё. Я ведь вам уже сказала, вы можете от меня требовать…!

– Мадам, вы ничего не поняли! – в голосе Анри помимо его желания пробивались презрительные нотки, – и я начинаю опасаться, что никогда не поймете.

– Вы это о чем?

– Вашей дочери здесь нет, сударыня.

– Она у вас? – воскликнула принцесса, надменно вскинув голову. Ее глаза сверкнули гневом. Затем, взяв себя в руки, пояснила:

– Я вас понимаю: вы заботились о ней с младенчества, и никогда за эти годы она вас не покидала. Верно?

– Никогда, сударыня.

– У вас хотя бы есть, кому за ней ухаживать?

– Когда девочке исполнилось двенадцать лет, я пригласил к себе в дом старую преданную служанку вашего первого мужа госпожу Франсуазу.

– Франсуазу Беришон! – не успев исказить дипломатической игрой радостного удивления, воскликнула принцесса и, сильно потиснув Лагардеру руку, прибавила. – Сударь, просто не нахожу слов, чтобы выразить вам благодарность за ваше удивительное великодушие!

Последними словами она опять причиняла Анри боли, но, с головой погрузившись в собственные переживания, этого не замечала.

– Проведите меня к дочери, – сказала она. – Я готова следовать за вами, куда угодно.

– Но к этому не готов я, сударыня, – ответил Лагардер.

Принцесса отдернула свою ладонь из его руки.

– Ах, вот как! – ею снова овладели сомнения и недоверие, – значит вы не готовы…

В ее обращенном к Лагардеру взгляде дрожали страх и растерянность.

Лагардер сказал:

– Сударыня, нам угрожает так много опасностей!

– Моя дочь в опасности? Ей что-то угрожает? Я здесь. Я готова ее защищать!

– Вы? – Лагардер невольно повысил голос. – Вы, сударыня?

И, усмиряя порыв неуместного удивления, продолжал:

– Вас не мучит вопрос: «Почему этот человек так медлит с тем, чтобы вернуть мне мою дочь?»

– Мучит.

– Почему же вы его мне до сих пор не задали, сударыня?

– В ваших руках моя судьба, сударь.

– Вы меня боитесь?

Принцесса молчала.

Горько улыбнувшись, Анри продолжал:

– Если бы вы меня об этом спросили, я ответил бы с откровенностью, ограниченной лишь вежливостью и уважением к вам.

– Я вас об этом спрашиваю, и прошу ответить чистую правду, не заботясь о вежливости и уважении.

– В течение многих лет, сударыня, я не возвращал вам вашего ребенка потому, что вскоре после моего изгнания случайно узнал о событии настолько странном, что долго не мог в него поверить. Мне стало известно, что вдова Невера изменила имя. Вдова Невера стала принцессой де Гонзаго!

Густо покраснев, она опустила голову.

– Вдова Невера! Когда до меня дошло, что эта новость – не очередная светская сплетня, а свершившийся факт, я задал себе вопрос: «Будет ли дочь Невера в безопасности, если окажется в доме Гонзаго?»

– Но, сударь…, – хотела возразить принцесса.

– Вы многого не знаете, сударыня, – не позволил себя перебить Анри. – Вы не знаете, почему известие о вашем втором браке возмутило мою совесть, как акт святотатства, вам не известно, почему, когда речь идет о ребенке человека, другом которого мне выпало горькое счастье быть в течение всего одного часа, человека, ставшего за этот короткий промежуток моим братом, человека, испустившего на моих глазах свой последний вздох… – вам не известно, почему присутствие его дочери в доме Гонзаго является осквернением его могилы, чудовищным кощунством, попирающим само понятие добродетели!

– И вы мне не объясните, почему? – вспыхнув взглядом, спросила принцесса.

– Увы, сударыня. Наша с вами первая и последняя встреча будет короткой. Нам нужно переговорить лишь о самом необходимом. С печалью предвижу, что нам с вами друг друга не понять. Когда мне стало известно о вашем втором браке, я себе задал один вопрос. Будучи осведомлен лучше вашего о коварстве и силе врагов вашей дочери, я подумал: «Сможет ли эта женщина защитить своего ребенка, женщина, не защитившая самое себя?»

Закрыв лицо, принцесса расплакалась.

– Как вы жестоки, сударь. Как жестоки! Вы разрываете мне сердце, – пробормотала она сквозь слезы.

– Бог свидетель, – я этого не хотел, сударыня.

– Вы не знаете, каким человеком был мой отец! Вы не знаете о страданиях молодой девушки, содержащейся в заточении, о принуждениях, угрозах…

Лагардер с пониманием склонил голову.

– Сударыня, – произнес он с искренним сочувствием, – мне известно о том, какой святой любовью вы любили герцога де Невера. Я это понял в ту минуту, когда вы мне вручили вашего ребенка. Вы любили пылко, глубоко, безмерно. Мне это известно. Вы – благородная женщина, верная супруга, у вас отважное сердце. Как же могло случиться, что вы, поправ память о любимом, уступили под натиском отцовского принуждения?

– Я вышла замуж вторично, только потому, что при этом в законном порядке были признаны мой первый брак и факт рождения от этого брака дочери.

– Нынешние французские законы не требуют столь громоздких способов доказательства родительских прав. Достаточно иметь выписку из приходской книги, где отмечены брак и рождение девочки, крещенной именем Аврора. Листки, вырванные из регистрационной книги, со всеми записями находятся у меня.

– Вы мне их отдадите?

– Разумеется, сударыня. Мы прервались на том, что, не смотря на вашу твердость, вашу преданность памяти первого мужа, вы, повинуясь воле отца, согласились вторично выйти замуж. Если судьба сломила мать, то не произойдет ли того же с дочерью? Я подумал, разве у меня самого нет права защищать воспитанного мной ребенка? Ведь с этой задачей я справлюсь лучше кого бы то ни было. Я прожил уже немалую жизнь, и никогда никому не удавалось заставить меня плясать под чужую дудку. Я ни перед кем не гнул спину. Шпага с детства была моей лучшей игрушкой. Когда кто-то пытается применить ко мне силу, я даже радуюсь. Радуюсь потому, что знаю, чем эти попытки кончатся. «Ну-те, ну-те!», мысленно говорю я в таких случаях своим узурпаторам, – «Ну, смелее, не стесняйтесь! Здесь как раз вас с нетерпением ждут!»

Несколько секунд принцесса молчала, испуганно глядя на Лагардера.

– Кажется, я вас поняла, – произнесла она шепотом, – вы не хотите мне возвращать дочь?

– Бог с вами, сударыня! Разве не для того я проделал путь в четыреста лье, не раз рискуя головой, чтобы ее вам вернуть? Но у меня есть точный план того, как и что следует предпринять. Вот уже восемнадцать лет, как я защищаю вашу дочь. Ее жизнь принадлежит мне десятикратно. Именно столько раз я спасал ее от смерти.

– О, мсьё, мсьё! – воскликнула бедная мать. – Я не знаю, как мне быть: преклоняться перед вами, или вас ненавидеть. Я стремлюсь к вам всей душой, но вы меня отталкиваете. Вы спасли мою дочь, вы ее защищали…

– Я и в дальнейшем буду ее защищать, – твердо заявил Лагардер.

– Даже от родной матери? – принцесса с вызовом вскинула голову.

– Возможно, и так, – ответил Анри. – Это зависит от матери.

В глазах принцессы вспыхнули злобные искры.

– Вы играет на моем несчастии! – пробормотала она. – Объяснитесь! Я вас не понимаю.

– Для того я к вам и пришел, сударыня. Я к тому и стремлюсь, чтобы все как можно скорее стало ясно. Только выслушайте меня со вниманием, прошу вас. Не знаю, каково ваше обо мне мнение, – скорее всего дурное. Наверное, оно объясняется вашим гневом в соединении с необходимостью быть мне признательной. Могу, однако, вас уверить, – ни первое, ни второе сейчас не имеет значения. Во всяком случае, для меня. Как я уже говорил, я следую точно определенному заранее курсу, и не сверну ни при каких обстоятельствах. Хочу, чтобы вы поняли, – вам следует со мой считаться еще по одной влажной причине. Я имею законное право быть признанным опекуном вашего ребенка.

– Опекуном! – воскликнула принцесса.

– А как иначе можно назвать человека, ради клятвы, данной умирающему, разбившего свою собственную жизнь с тем, чтобы посвятить ее другому человеку? Название «опекун» в этом случае, даже недостаточно. Именно этому вы противитесь. Ослепленная горем, вы никак не можете признать, что обещание, с поистине религиозным благоговением исполняемое мной в течение восемнадцати лет, моя неукоснительная забота о ребенке дает мне на него права, равные вашим.

– О о! – с ужасом воскликнула госпожа де Гонзаго. – Равные моим!

– Даже преимущественнее ваших! – убежденно заключил Лагардер. – Потому, что ими перед смертью наделил меня отец ребенка, что, само по себе, уже достаточно, чтобы уравновесить их с вашими. Но к ним следует еще прибавить ту власть, которой меня наделяет, по меньшей мере, треть моей собственной жизни, отданной судьбе девочки. И эту власть, сударыня, я понимаю лишь как единственное право, точнее как единственную обязанность: еще с большим вниманием, усердием, нежностью и предупредительностью заботиться о сироте. К сожалению, у меня есть основания опасаться, что родная мать не сможет о ней так заботиться, как все это время делал я.

– Значит, вы мне не доверяете? – дрогнувшим от обиды голосом пробормотала принцесса.

– Сегодня утром на семейном совете, сударыня, вы заявили, (я там тайно присутствовал и все слышал): «Если моя дочь хоть на минуту позабудет о своей фамильной чести, я опущу вуаль и скажу: „Невер умер весь!“».

Принцесса в испуге расширила глаза:

– Что вы сказали, мсьё? Неужели моя дочь…

– Успокойтесь, сударыня. На сей предмет вам нечего опасаться. Под моим присмотром дочь Невера сохранила чистоту небесного ангела.

– В таком случае, сударь…

– Видите ли, сударыня, у вас нет причин для опасений, но они есть у меня.

Принцесса прикусила губу. Было ясно, что ее гнев вот-вот выплеснется наружу. Лагардер продолжал:

– Если бы вы знали, как я стремился с вами увидеться! Сколько счастливых надежд возлагал на эту встречу! Но слова, произнесенные вами на совете, будто окатили меня холодной водой. Если бы не они, ваша дочь была бы уже с вами. Как же так? – с новым пылом воскликнул Анри. – Как могла такая мысль вам придти, прежде всего, остального? Еще до того, как вы увидели вашу дочь, вашего единственного ребенка, после стольких лет разлуки? Гордость в вас оказалась сильнее любви! Вместо открытого сердца любящей матери броня гордыни великосветской дамы. Признаюсь, это меня испугало. Конечно, я не так понимаю любовь, как женщина, но, представив себя на вашем месте, если бы кто то вдруг мне сказал: «сейчас ты увидишь свою дочь, свое единственное обожаемое дитя, с которым был в долгой разлуке; она прижмется к твоей груди, и ваши слезы радости польются одним потоком…», если бы кто-нибудь так мне сказал, я позабыл бы все на свете и кинулся ее целовать, целовать, целовать, прижимая к сердцу!

Сердце принцессы разрывалось от боли. Ей было бы легче, если бы она разрыдалась. Но плакать ей не позволяла гордость.

– Вы меня так мало знаете, – сказала она, – и уже судите!

– Приходится, сударыня, приходится судить по одной лишь фразе! Если бы речь шла обо мне, можно было бы не торопиться с вердиктом. Но на карту поставлена судьба девушки, за которую я отвечаю перед Богом! Как она сложится в доме, где вы не хозяйка? Какие гарантии в том, что вы ее сможете уберечь от вашего второго мужа? Какую новую жизнь она обретет в доме Гонзаго, взамен потерянной в моем? Она станет знатной, богатой, не так ли? Но утратит способность к искренним чувствам: разучится смеяться, радоваться жизни, овладеет манерой надменно поднимать подбородок и забудет о том, что порой нужно стыдливо потупить взор. Если уж быть откровенным до конца, то вашего влияния на дочь я опасаюсь даже больше того, что может оказать на нее Гонзаго. Если я не защищу Аврору от вас так же, как доселе защищал от всех остальных, значит, я нарушу клятву, данную умирающему Неверу!

Он прервался. Принцесса напряженно молчала. Переведя дух, он более спокойно продолжал:

– Вы должны меня понять, сударыня, я вынужден ставить условия. Моя единственная цель в жизни – чтобы Аврора была счастлива, чтобы она была свободна, чтобы ей никогда не пришлось сделаться рабыней…

Они остановились.

– Ну, ну, договаривайте! Я жду.

– Не стоит, сударыня. Из уважения к вам. Вы и так меня поняли.

Внезапно, усмехнувшись с открытым вызовом, госпожа де Гонзаго вскинула голову и в полный голос бросила в лицо ошеломленному Анри:

– Вы правы, сударь, я вас прекрасно поняла! Мадемуазель де Невер – самая богатая наследница во Франции. За такую добычу не грех и повоевать. Не так ли? Как видите, я вас поняла лучше, чем вы могли предположить.

Глава 8. И еще один тет-а-тет

Они добрели до конца аллеи, упиравшейся во флигель Мансара. Была глубокая ночь. Со всех сторон доносились звон бокалов и веселый смех. Но многие фонари были уже погашены, и все чаще раздавались пьяные голоса, из чего следовало заключить, что празднество подходит к концу.

В ночном саду Пале-Рояля было безлюдно. Никто и ничто не мешало разговору между Лагардером и мадам принцессой де Гонзаго. Однако с каждой секундой становилось все более очевидно, что они не придут к согласию. Разгневанная Аврора де Келюс нанесла собеседнику сокрушительный моральный удар и была собой очень довольна. Лагардер опустил голову.

– Если вы увидели мою холодность, мсьё, – с еще большей отчужденностью продолжала принцесса, – не дождавшись от меня радостных восклицаний, чем так напыщенно возмущались, то это лишь потому, что я вас вовремя раскусила. Именно так, сударь. Я поняла, что сражение не окончено, и торжествовать победу рано. Едва вас увидев, я вздрогнула от испуга. Еще бы! Вы молоды, хороши собой, у вас нет семьи. За вашими плечами нет ничего, кроме огня воды и медных труб, пройденных вами на долгом пути авантюриста. И вот теперь вам вздумалось разом заполучить все.

– Сударыня, – срывающимся голосом воскликнул Лагардер, прижимая ладонь к груди. – Тот, Кто взирает на нас с небес, видит несправедливость ваших обвинений. Он защищает меня от них!

– Ах вот как? Мы оскорблены в лучших чувствах? Хорошо. Если вы так честны, как стремитесь казаться, ответьте со всей искренностью. Неужели вас никогда, никогда не обуревала эта безумная мечта?

Наступило долгое молчание. На устах принцессы застыла усмешка. Она испытывающе уставилась на Анри. Под ее пронзительным взглядом он то краснел, то бледнел. Наконец, собравшись с духом, он тихо произнес:

– Я всего-навсего бедный дворянин. Да и то под вопросом. Мне неизвестно мое настоящее имя. То, под которым меня знают в свете, заимствованно от старых развалин, где я провел сиротское детство. Еще вчера я считался лицом, лишенным французского гражданства. И все-таки вы сказали правду, сударыня. Эта мечта меня обуревала. Но она не безумная, как вы изволили выразиться, а возвышенная и благословенная. Еще вчера я не рискнул бы в том сознаться даже перед самим собой. А теперь, как видите, признаюсь перед вами.

Принцесса, не отрываясь, сверлила его взглядом. Сквозь ее ироническую усмешку проглядывало неподдельное любопытство.

– Я говорю вам все, как есть, сударыня, ничего не скрывая. Могу в том поручиться своей честью и любовью.

Он особо выделил слово «любовью». При этом взгляд принцессы снова вспыхнул ненавистью.

– Еще вчера, – продолжал он, – Бог тому свидетель, у меня было лишь одно желание, вернуть вдове Невера ее священное достояние, находившееся доселе под моим попечительством. Я говорю правду, и не так уж важно, верите вы мне, или нет, (пусть это остается на вашей совести). Как бы то ни было, хозяином положения пока что остаюсь я, и мне придется решать дальнейшую судьбу вашей дочери. В дни изгнания, когда мои усилия направлялись только на то, чтобы ее уберечь от любых опасностей, у меня не было ни времени ни желания вопрошать собственную душу. Моя преданность, мое усердие, сами по себе являлись моей наградой. Аврора была мне дочерью. Отправляясь из Мадрида на встречу с вами, я не испытывал никакой грусти. Мне представлялось, что мать Авроры распахнет передо мной объятия и, обезумевшая от счастья, прижмет меня в горячем порыве, еще не успевшего отряхнуть дорожную пыль, к своему благородному сердцу. Но чем ближе становилась встреча с вами и чем неотвратимее надвигалось мое расставание с Авророй младшей, тем больше ныла моя душа. То и дело, придумывая разные предлоги, я обращался к ней и, не в состоянии скрыть обреченного, как у агнца, ведомого на заклание, взгляда, произносил: «Доченька!» Она мягко улыбалась, но это уже была не та улыбка, которой дочь утешает отца.

Нервно обмахиваясь веером, принцесса желчно проронила:

– Так, так, сударь. Сейчас вы, очевидно, начнете меня убеждать в том, что она вас любит?

– Если бы в этом у меня вдруг возник хоть малейший повод усомниться, я в ту же секунду бы умер! – с жаром воскликнул Лагардер.

Госпожа де Гонзаго опустилась на стоявшую в самом конце аллеи скамейку. Ее грудь вздрагивала. Она была не способна воспринимать никакие доводы разума. Ее сердце распирала ненависть. Человек, с которым она говорила, являлся узурпатором ее дочери. Злость принцессы усиливалась еще оттого, что она боялась дать ей выход.

«Эти нищие рыцари очень надменны и вспыльчивы; – думала она, – они не терпят бесцеремонного обращения. С ними нужно постоянно держать ухо востро, чтобы, не дай Бог, их случайно не прогневить даже тем, что бросаешь им кошелек с деньгами. Сей авантюрист Лагардер, как назло, именно такой тип. Похоже, его не купить за золото».

В эту минуту в одной из боковых аллей послышался какой-то шорох нетвердые шаги и бормотание. Взглянув в ту сторону, принцесса и шевалье в тусклом освещении разглядели двоих изрядно выпивших мужчин, несших третьего, длинного и худого. Тот, упившийся до положения риз, всхлипывая, мямлил нараспев:

– Ку ку… ку ку, куд куда а а мы и и дем, бар р а а а н… Ку да…?

Забегая немного вперед, сообщим, что этим не до конца сформулированным вопросом славный барон Барбаншуа завершил сознательный этап своего пребывания на празднике в Пале-Рояле, после чего погрузился в хмельное беспамятство.

Пьяные удалились. Сколь ни был важен для принцессы и Лагардера их разговор, как много он ни решал в судьбе каждого из них, сколь ни драматичным представлялся возникший между ними разрыв, при виде этой нелепой бытовой сценки оба невольно улыбнулись, после чего мадам де Гонзаго, в душе себя казня за свою, как она полагала, неуместную улыбку, снова повела атаку. Однако, теперь ее слова звучали спокойнее:

– Аврора знает, из какой фамилии она родом?

– Она считает себя ребенком, оставленным родителями бедняками и подобранным мной, – без раздумий ответил Лагардер. – Так что можете вздохнуть свободно, сударыня. Это позволяет вам уповать на то, что когда она узнает свою родословную, когда увидит пропасть, разделяющую ее и меня…

– Но узнает ли? Соблаговолите ли вы ей сообщить? – недоверчиво заметила госпожа де Гонзаго.

– Непременно узнает, сударыня, – твердо ответил Анри. – Неужели вы полагаете, что я стремлюсь освободить ее от рабства в вашем доме лишь с тем, чтобы сделать рабыней в моем? Скажите мне со всей откровенностью, воззвав к своей совести: «Клянусь памятью Невера, моя дочь со мной будет счастлива, свободна, и ей никто не сможет угрожать!» Скажите эти слова, и я вам немедленно ее верну!

Такого оборота принцесса явно не ожидала. И в то же время он не застал ее врасплох. Выдержав столь долгую словесную баталию, она и последнее предложение Лагардера приняла за тактическую уловку.

«Что ж, – подумала она, – придется на его подвох ответить тем же».

Ее дочь находилась у него. Нужно было любой ценой, любым способом ее вернуть.

– Ну что же вы молчите, сударыня? Я жду! – заметив ее нерешительность, настаивал Лагардер.

Внезапным порывом она протянула ему руку. От неожиданности Анри даже вздрогнул.

– Простите меня! Простите, мсьё! Простите несчастную женщину, большую часть жизни проведшую в окружении врагов и лжецов. Если я вам причинила боль, то готова просить прощения на коленях!

– О, сударыня…

– Признаю, свою перед вам вину, мсьё. Конечно, не так я должна была встретить шевалье де Лагардера. Возможно, вы сами неправильно начали со мной разговор, возможно, я себя вела несправедливо заносчиво. Поймите, – мои слова, произнесенные на фамильном совете, адресовались лишь Гонзаго после того, когда он попытался выдать за мадемуазель де Невер какую-то милую, но явно чужую девушку. Я это сразу почувствовала. Простите мою вспыльчивость! Люди, которым пришлось много страдать, очень раздражительны и неуравновешенны. Моя же жизнь с тех пор, как я разлучилась с дочерью и потеряла любимого мужа, – сплошное страдание.

Лагардер стоял возле принцессы с неподдельным уважением склонив голову.

– К тому же, не забывайте, – продолжала она с грустной улыбкой. – Я, ведь, просто женщина. Мне присущи обычные женские слабости. Такие, например, как ревность. Неужели вы этого не поняли? Я к вам ревную свое дитя. Вы спасли, защитили, вырастили мою дочь. Но при этом лишили меня радости материнства: утирать детские слезы, ласкать и кормить ребенка, отвечать на его улыбки. Все это досталось вам! Разве могу я к вам не ревновать? Восемнадцать лет потерянного материнства! К тому же вы еще не торопитесь мне ее возвращать. Неужели вы меня не простите?

– Как я рад, что вы, отбросив дипломатию, заговорили со мной начистоту, сударыня!

– А вы вообразили, что я бесчувственная каменюга? Верните мне дочь, и вы поймете, какое это будет счастье для нас обеих! Я всегда буду перед вами в неоплатном долгу, стану за вас молиться. Никакая сила не заставит меня забыть ваше благодеяние!

– Речь не обо мне, сударыня.

– Верните, верните мне дочь!

Принцесса поднялась со скамейки и, вперив взгляд ему в глаза, умоляла:

– Я выполню любое ваше требование, любое условие, все, что вам будет угодно мне повелеть. Клянусь своей жизнью и памятью Невера!

Лицо Лагардера подернулось грустью.

– Что же, сударыня, раз вы обещаете, пусть будет так. Отныне ваша дочь – опять ваша. Прошу вас лишь дать мне немного времени, чтобы ее предупредить и подготовить.

– Сколько времени вам для этого потребуется?

– Полагаю, не больше часа.

– Значит она, где то близко?

– Она в надежном месте, сударыня.

– Может быть, вы мне скажете, где именно?

– Указать вам мое убежище? Какая в этом нужда? Ведь через час Авроры де Невер там не будет, – она придет к вам.

– Ну, хорошо, хорошо, – поступайте, как считаете нужным. До встречи, мсьё де Лагардер. Мы расстаемся друзьями. Не так ли?

– А я ни на минуту и не переставал быть вашим другом, сударыня.

– Я уверена, что смогу вас полюбить. До встречи. И не теряйте надежды! Ведь без надежды невозможно жить. Не так ли?

Лагардер склонил голову и горячо поцеловал протянутую руку.

– Я ваш, сударыня, телом и душой! – прошептал он.

– Где мы встретимся? – спросила она.

– На поляне Дианы. Через час.

Приветливое улыбнувшись, принцесса неторопливо направилась в конец аллеи, туда, где находился флигель Мансара, и там свернула в одну из боковых дорожек. Когда она покинула большую аллею, ее улыбка исчезла. Быстро перейдя на другую, параллельную той, где только что находилась, Аврора де Гонзаго пустилась бегом в обратном направлении, ведущем ко дворцу.

– Я верну мою девочку! – пробормотала она, сверкая сумасшедшими глазами. – Я верну ее! И никогда, никогда она больше не увидит этого страшного человека!

Лагардер тоже напоминал сумасшедшего. Только сумасшедшего, потерявшего рассудок от радости.

– «Не теряйте надежды!» – лепетал он. – Она сказала, «не теряйте надежды». О-о! как я заблуждался на счет этой благородной женщины! У нее ангельское сердце. Разве я уповал на такую благодать? Я, идиот, торговавшийся с ней из-за ее счастья, ей не доверявший, сомневавшийся в том, что она по-настоящему любит родную дочь? О, как я буду ее любить. Как боготворить! Какая будет радость, когда она опять обретет свое дитя!

Он быстро мерил шагами аллею, приближаясь к фонтану. Большинство фонарей уже было погашено. Кругом было сумрачно и безлюдно. Несмотря на радостное возбуждение, он не забывал о необходимых предосторожностях. Следовало удостовериться, что за ним не наблюдают. Несколько раз перейдя с одной тропинки на другую, и меняя направление, он, в конце концов, добежал до сторожки мэтра Лё Бреана, окруженной со всех сторон деревьями и кустами.

Прежде, чем войти, он еще раз оглянулся. Кругом было тихо. Никто не шел по его следам. Правда, за индейским шатром, находившемся неподалеку, он услышал чьи-то торопливые шаги, но они удалялись и вскоре стихли. Наступил подходящий момент. Лагардер, стараясь действовать как можно тише, вставил в замок ключ и открыл дверь сторожки.

Сразу не заметив Авроры, он ее тихо окликнул, – ответа не последовало, – и тут же увидел. В домике свеча не горела. Но сквозь окно проникал свет от еще непогашенной жирандоли, свисавшей с соседней липы. Аврора стояла у окна, всматриваясь в сад и как будто к чему-то прислушиваясь. Он ее окликнул погромче. Мгновенно оторвавшись от окна, она кинулась ему навстречу.

– Кто эта женщина?

– Какая женщина? – удивился Лагардер.

– Та, что недавно была с вами?

– Откуда вы об этом знаете, Аврора?

– Она ваш враг, Анри, правда? Заклятый враг?

Лагардер рассмеялся:

– Почему, Аврора, вы решили, что она мне враг?

– Вы улыбаетесь, Анри? Значит, я ошиблась. Ну, и слава Богу! Хорошо, оставим эту тему. Может быть, вы все-таки объясните, почему во время такого веселого праздника я нахожусь в заточении? Вам за меня стыдно? Я недостаточно красива?

Она кокетливо распахнула домино, капюшон свалился, открыв ее милое лицо.

– Недостаточно красива! – воскликнул Лагардер. – Вы, Аврора! – произнес он с восхищением; однако чувствовалось, что мысли его были заняты не только ею, что, разумеется, не ускользнуло от ее внимания.

– Вы что-то от меня скрываете. Вы чем-то озабочены, огорчены. Вчера вы мне пообещали до полуночи рассказать, что-то важное, посвятить в какую то тайну; и вот уже почти наступило утро, а я знаю не больше, чем вчера.

Лагардер молча на нее глядел, думая о чем-то ином.

– Я вас не упрекаю, Анри, – произнесла она с улыбкой, – вы вернулись, и я сразу забыла о долгих часах ожидания. Я опять счастлива. Ну что, вы, наконец, покажете мне бал?

– Бал уже закончился, – сказал Лагардер.

– И то, правда. Нынче не слышно веселых аккордов, которые недавно сюда доносились и радовали бедную отшельницу. Уже никто не появляется на ближних тропинках… впрочем совсем недавно проходила та женщина…

– Аврора, – встревожено перебил ее Лагардер, – я вас прошу объяснить мне, почему вы решили, что эта женщина мне враг. Это очень важно.

– Вы меня пугайте, Анри! Значит это действительно правда?

– Где вы ее видели, Аврора?

– Через окно. Она шла по этой тропинке.

– По этой?

– Нет по той, что огибает дерево.

– Она была одна?

– Нет. Ее сопровождал какой-то господин в очень богатом костюме. На шее у него висела цепочка, а грудь украшала синяя лента, на которой что-то сверкало рубиновыми лучами: наверное, брошка или орден.

– Она называла его по имени?

– Этого я не слышала. Но слышала, как она называла ваше…

– Мое?

– Да. Поэтому я и предположила, что она недавно виделась с вами. Значит я верно угадала?

– Аврора, постарайтесь вспомнить дословно все, что вам удалось услышать.

– Всего лишь несколько слов. Она была взволнована. Да что там, взволнована, просто зла, как цепная собака. Она часто дышала, будто долго бежала, и говорила захлебываясь, отчего я плохо ее понимала. Походили на безумную. К своему спутнику обращаясь титулом «монсиньор».

– Монсиньор?

– Да. Она ему сказала: «Если ваше королевское высочество не придет мне на помощь…»

– Так это был регент! – вырвалось у Лагардера.

Аврора в порыве наивного восторга захлопала в ладоши.

– Регент! – воскликнула она. – Ура! Я видела самого регента!

– «Если ваше королевское высочество не придет мне на помощь…» и что дальше? Что сказала она дальше?

– Дальше? Дальше я уже не слышала.

– Но вы сказали, она произнесла мое имя. Когда же: после этого или раньше?

– Раньше. Было так: я сидела у окна. Вдруг издалека женский голос будто произнес: «Лагардер». Впрочем, возможно, мне это лишь показалось. Мне, ведь, повсюду мерещитесь вы, Анри. Потом голос начал приближаться, и я уже точно разобрала, как женщина говорила: «Силой! Только силой! Иначе его оголтелого упрямства не сломить! Если ваше королевское высочество не придет мне на помощь…» вот и все.

– О-о-о! – простонал Лагардер словно от внезапной боли. Он побледнел. Его руки бессильно повисли. – Она так сказала?

– Да. Так.

– Вы не ошиблись? Именно так?

– Именно так. Не ошиблась. Но что с вами, Анри? Вы побледнели, а глаза блестят, будто у вас жар!

Аврора подметила верно. Лагардер побледнел, как полотно, в его глазах сверкали злые огни. Он чувствовал, будто к сердцу ему приставили кинжал, столь острой была его душевная боль. Внезапно к его щекам подступила кровь.

– «Силой! Силой!» – повторил он, с трудом сдерживая крик. – Вот, значит, как! Вначале хитрость, потом насилие! Какой непостижимый эгоизм! Какое коварство! Воздавать добром за зло способны только святые, или ангелы. Добро за добро, зло за зло – мораль большинства людей. Но платить злом за добро, клянусь Христом Спасителем, – это нечто чудовищное и омерзительное! Такие идеи могут рождаться лишь в недрах ада! Значит ее мягкий молящий взгляд, ее порыв раскаяния, ее слезы, наконец; – все это была лишь комедия! Она меня обманула. Хочет, заманив в ловушку, победить численностью войска, взятого напрокат у регента, о чем его и просила. Она надеется нас разлучить!

– Разлучить нас? – возмутилась Аврора, подскочив на месте, как молодая львица, – кто? Эта отвратительная злобная…

– Аврора, – перебил Лагардер, положив ей руку на плечо, – вы не должны говорить ничего против этой женщины.

Выражение его лица было настолько странным, что девушка в испуге отшатнулась.

– Во имя всего святого! – воскликнула она. – Что с вами, Анри? Что все это значит?

Увидев, как он до боли стиснул ладонями виски, она опять приблизилась, желая его обнять, утешить. Но Лагардер едва не с испугом оттолкнул ее руку.

– Оставьте меня! Оставьте! – повторял он, судорожно вздрагивая. – Над нами тяготеет какое-то проклятие!

В глазах Авроры появились слезы.

– Вы меня больше не любите, Анри?

Он долго смотрел на нее невидящим взором, напоминая безумца. Он часто дышал, заламывал руки, заходился горьким смехом. Голова его раскачивалась, как у пьяного, он испытывал жесткие мучения, душевные и телесные:

– Ах, я ничего больше не знаю. Ничего! Ничего не могу понять. В моем сердце мрак, ночь, пустота! Любовь? Долг? Что мне делать? Что делать? Совесть, подскажи!

Он в изнеможении опустился на табуретку, жалобным тоном бормоча какие то несвязные лишенные смысла не то мольбы, не то проклятия:

– Совесть! Совесть! Вразуми, что я должен выбрать: долг, или любовь…? Жизнь, или смерть? У этой женщины есть право? Есть? А у меня оно есть? Есть, или нет?

Аврора не понимала болезненного лепета своего друга, но видела его страдания, от чего ее сердечко готово было разорваться от боли.

– Анри! Анри! – взывала она, становясь перед ним на колени.

– Оно не продается и не покупается! – вдруг громко воскликнул Лагардер, поднимаясь с табуретки. Его вялость сменилась возбуждением. – Это священное право нельзя купить даже ценой жизни. Да, я принес в жертву лучшие годы моей молодости. Это правда. Кто и что мне за это обязан воздать? Да никто и ничего! Ничего!

– Ради Бога! Анри, друг мой единственный, успокойтесь! Господи! Что же это с вами?

– Ничего! Ничего! Да и на что я надеялся глупец? Разве я сделал нечто такое, за что кто то должен меня благодарить? Что стоит моя самоотверженность? Ровным счетом – ничего! Ничего! Чистое безумие! Безумие!

Аврора обхватила ему колени, прижавшись щекой к его руке.

– Безумие! – продолжал он с неистовой убежденностью. – Я строил замок на песке. И первый же порыв ветра разрушил хрупкое здание моей надежды. Моя мечта испарилась!

Он будто не ощущал ее прикосновения, не чувствовал на своей руке ее горячих слез.

– Зачем я сюда приехал? Кому я здесь нужен? Кто я есть? Разве эта женщина не права? К чему привела моя глупая самонадеянность? Почему я вообразил, что могу вас сделать счастливой?… Вот вы опять плачете?

– Я плачу только потому, что вижу ваши мучения, Анри, – пробормотала бедняжка.

– Если из-за меня вам придется плакать потом, – я умру.

– Почему я должна плакать потом?

– Как знать, Аврора. Сердце женщины – загадка. Я даже не знаю, любите ли вы меня?

– Люблю ли я вас? – с пылом воскликнула Аврора, поднимаясь с колен. – Люблю ли я вас, Анри?

Анри закрыл ладонью ей рот. Он почему-то вдруг вспомнил о необходимости соблюдать тишину, чтобы не привлечь постороннего внимания к домику садовника. Она поцеловала его руку. Он ее резко отдернул, словно почувствовал ожог. Анри в упор смотрел ей в глаза. В них светилась такая преданность. Такая безмятежная нежность, что он, не выдержав, виновато потупил взор.

– Простите меня! Я так взволнован. И все-таки, сейчас нужно знать все точно. Возможно, вы сами до конца не разобрались в ваших чувствах. Но теперь это сделать необходимо. От этого зависит наша судьба, моя и ваша, Аврора! Потому прошу вас, ответьте чистую правду, загляните как можно глубже в ваше сердце. Ошибиться мы с вами не имеем права.

– Я вам отвечу искренне, как отцу.

Он побледнел и закрыл глаза.

– Не произносите больше этого слова, – запинаясь, прошептал он так тихо, что Аврора с трудом его слышала. – Никогда, понимаете, никогда!

«Боже! – пронеслось в его сознании. – Я, ведь, не научил ее называть меня как-нибудь иначе. Конечно, она во мне видит отца, и никого больше!»

– О! Анри… – с едва заметным упреком начала Аврора, густо покраснев, от чего ее лицо сделалось еще красивее.

– Когда я была ребенком, – продолжал вслух свои размышления Лагардер, – те, кому едва перевалило за тридцать, казались мне стариками, – и внезапно срывающимся от волнения голосом спросил:

– Как по вашему, сколько мне лет, Аврора?

– Какое мне дело до вашего возраста, Анри?

– Я хочу знать ваше мнение, Аврора. Все-таки, сколько мне лет?

Он ждал ее ответа, как обвиняемый ждет в суде приговора.

Любовь, это поистине всемогущественное чувство, на котором держится мир, порой у взрослых людей проявляется в какой-то неуклюжей детской застенчивости. Аврора опустила глаза, грудь ее нервно вздымалась, сердце колотилось часто часто, щеки покрылись пятнистым румянцем. Впервые за всю их совместную жизнь Лагардер видел ее столь смущенной. Поняв причину ее стыдливости, он почувствовал такую радость, будто перед ним открылись ворота в рай.

– Не знаю, сколько вам лет, Анри, – наконец собралась с духом Аврора. – Но слово «отец», которым я обращаюсь к вам, я всегда произношу немного в шутку.

– Почему же в шутку, мое дитя? Я вполне мог бы быть вашим отцом.

– Но я не смогла бы быть вашей дочерью, Анри.

Нектар и амброзия, которыми наслаждались на Олимпе древние боги, показались бы уксусом и горькой полынью по сравнению с пьянящими чарами этого голоса. Тем не менее Лагардеру все было мало. Он хотел до последней капли испить чашу своей благодати:

– Когда вы только появились на свет, Аврора, я был уже старше, чем вы теперь.

– Разумеется, – охотно поддержала его она. – Иначе как бы вы смогли держать в одной руке шпагу, в другой – меня?

– Аврора, дорогое мое дитя, пусть ваша благодарность не мешает вам меня воспринимать таким, каков я есть.

Дрожащие от волнения изящные ладошки Авроры, проскользив вверх по его груди, зацепились за широкие плечи. Она впилась в него долгим пристальным взглядом и наконец, с улыбкой прикрыв глаза, тихо, но убежденно произнесла:

– Я не знаю никого на свете лучше, благороднее, красивее вас!

Это было чистой правдой. Особенно в те минуты, когда счастье своим сияющим ореолом осветило каждую черту его лица, Лагардер выглядел подстать Авроре, – был так же, как она, молод и красив. Если бы вы видели, как прекрасна была эта девственница, покоренная чувством первой любви! Как она стыдливо укрывала свой пламенеющий взор за бахромой длинных густых ресниц, ее подрагивающую от новых, еще неизведанных переживаний грудь, ее смущенную, почти испуганную улыбку! Если бы вы видели! Любовь, чистая и огромная, святая нежность; способна соединить два существа, слить воедино две души. Любовь – благодатный гимн, который Господь своей милостью позволяет слышать нам, обитателям грешной земли. Это – манна небесная, божья роса. Любовь даже уродца делает красавцем, а уж человека, от природы награжденного красотой, превращает в ангела. Именно такая любовь освещала преобразившееся лицо девушки.

Лагардер прижал к сердцу свою дрожащую от счастья невесту. Оба застыли в долгом молчаливом объятии. Они не поцеловались. Анри переживал такое блаженство, что боялся потерять сознание, – сейчас, как никогда, это было бы некстати.

– О, благодарю! Благодарю! – беззвучно шептал Анри. Их взгляды были сильнее слов.

– Скажи, – наконец нарушил молчание Лагардер. – Скажи, Аврора, ты всегда была со мной счастлива?

– Да. Конечно. Очень счастлива! – ответила девушка.

– Но, ведь, сегодня ты плакала, Аврора.

– Почему вы так решили, Анри?

– Мне известно все, что с тобой происходит. Итак, почему ты плакала?

– Почему девушки иногда плачут? – уклончиво отозвалась Аврора.

– Ты не похожа на других девушек и плачешь не так, как они. Прошу, ответь мне правду, почему ты сегодня плакала?

– Потому, что вас не было рядом. Я вас так редко вижу. И ко всему еще эти мысли…

Девушка замолчала и отвела взгляд.

– Какие мысли? – не унимался Лагардер.

– Наверное, я глупа, – сконфуженно пролепетала она. – Я подумала, что в Париже много красивых женщин. Все они, должно быть, теряют голову из-за вас, и потому, возможно…

– И потому возможно, что? – повторил Лагардер уже второй раз в эту ночь ублажаемый нектаром ее признания.

– Возможно, вы любите не меня, а какую-нибудь другую.

Она уткнулась раскрасневшимся лицом в его грудь.

– Неужели Всевышний ниспослал мне это блаженство! Неужели я могу в это верить? – лепетал он, ошалев от радости.

– В том, что я тебя люблю, сомнений нет, – со страстью убеждала своего милого Аврора, плотно прижимаясь к нему лицом. Желая смягчить чувство стыда, она таким образом наивно пыталась приглушить собственные слова.

– Ты меня любишь! Ты, Аврора! Слышишь, как стучит мое сердце? О, если бы это было правдой! Но веришь ли ты в это сама, моя девочка? Веришь ли? Знаешь ли свое сердце?

– Оно велит мне тебя любить, и я подчиняюсь!

Аврора улыбнулась собственному открытию.

– Еще вчера ты была ребенком!

– А сегодня я уже взрослая женщина. Анри! Анри! Как я тебя люблю!

Лагардер прижал ее руки к своей груди.

– А ты? – спросила Аврора.

От нахлынувших чувств Анри почти потерял дар речи. На его глаза навернулись слезы. С полубезумным взглядом, напоминая выбившегося из сил после пережитого транса шамана, он лишь бормотал:

– О, как я счастлив! Как счастлив!

Внезапно его чело омрачилось. Заметив эту перемену, девушка возмущенно топнула ножкой:

– Это еще что такое?

– Ничего, ничего. Просто я подумал, не пожалеешь ли ты потом? – прошептал Анри, целуя ей волосы.

– О чем мне жалеть, если ты со мной.

– Послушай, этой ночью я попытался для тебя немного приоткрыть занавес, скрывающий красоту великосветской жизни. Ты краем глаза увидела двор, его роскошь и великолепие. Ты слышала праздничные звуки: голоса, смех, хлопки петард, игру большого королевского оркестра. Как тебе показался двор?

– Двор – красив, – ответила Аврора, – но я, ведь, видела не все? Не так ли?

– Ты чувствуешь себя предназначенной для света? Твои глаза сияют. Тебе по душе его беззаботная суета?

– Если вместе с тобой, то да.

– А без меня?

– Без тебя мне ничто не мило.

Лагардер приложил ее сжатые ладони к своим губам.

– Ты видела, – продолжал он, – прогуливающихся по аллеям смеющихся нарядных женщин?

– Конечно, видела, – подтвердила Аврора, – все они такие счастливые, такие привлекательные.

– Они действительно счастливы, этим дамы. Они владеют замками, богатыми особняками.

– Когда ты возле меня, Анри, то наш домик на улице Певчих, да и любой другой, где мы с тобой жили прежде, для меня лучше самого роскошного дворца.

– У них есть друзья и подруги.

– А у меня разве нет? Ведь лучшего друга, чем ты, Анри, в мире не существует.

– У них есть семьи.

– Моя семья – это ты.

Свои ответы Аврора произносила легко, уверенно, не задумываясь, с беззаботной улыбкой. Ее слова лились из глубины души, от чистого сердца. Но Лагардер желал во всем удостовериться, как можно надежнее. Чтобы собраться с духом он сделал небольшую паузу. Понимая, что его слова затронут в сердце Авроры самое больное место, он, наконец, сказал:

– У каждой из них есть мать.

Аврора побледнела. Ее улыбка погасла. Из-под полуприкрытых век жемчужинами скатились две слезинки. Лагардер отпустил ее руки, и они сами по себе легли на ее приподнятую корсажем грудь.

– Мать! – повторила она, возведя глаза к небесам. – Я всегда нахожусь с моей матерью. Мысленно, конечно. Она – тот человек, о котором я думаю чаще всего, за исключением вас, разумеется.

В ее обращенном ввысь взгляде зажглась страстная мольба.

– Если бы моя матушка была сейчас здесь, вместе с вами, Анри, – продолжала она. Если бы я могла услышать, как она вас назовет: «Мой сын!» Какое это было бы для меня райское счастье! Но если… – на гладкой нежной коже ее лба появились две вертикальные складки, – но если бы мне вдруг пришлось выбирать между нею и вами, Анри,…

Ее грудь от волнения дрожала, на прекрасном лице появилось страдание. Лагардер напряженно замер. Боясь пропустить хоть единый звук из ее уст, он старался не дышать.

– Наверное, это все очень дурно, что я сейчас скажу, – она говорила, превозмогая себя, – но я не лгу, говорю то, что думаю. Если бы мне пришлось выбирать между нею и вами…

Она не закончила. Вдруг сломившись на середине фразы, заплакала и кинулась к Анри в объятия.

– Я люблю тебя! О! Как я тебя люблю! Люблю! – воскликнула она сквозь рыдания.

Лагардер поднял взгляд. Одной рукой он мягко прижимал возлюбленную к груди, а вторую устремил к небесам, словно призывая их в свидетели.

– Господи! – воскликнул он в горячем порыве. – Ты нас видишь и слышишь! Ты даровал мне ее. Я принимаю это бесценное сокровище и клянусь, что сделаю Аврору счастливой!

Девушка слегка приоткрыла глаза, – в них еще не просохли слезы, – и улыбнулась, блеснув похожими на жемчужные ожерелья зубами.

– Благодарю Тебя, Господи! Благодарю! – продолжал Лагардер, осыпая лоб мадемуазель де Невер поцелуями. – Видишь, какое счастье Ты мне ниспослал! Я смеюсь, я плачу, я пьян, я обезумел от радости! О, теперь ты моя, Аврора, только моя! Позабудь обо всем, что я тут недавно наговорил. Это была неправда! Я молод! О! Я сейчас чувствую, как меня переполняют молодость, сила, жизнь! Мы будем счастливы! Долго долго! Понимаешь, милая, многие мои ровесники по сравнению со мной дряхлые старики. А почему? Сейчас объясню. Они все жизнь делают то, что делал и я до того как нашел тебя: пьют, играют, завязывают случайные любовные связи и все в таком духе. Они, в особенности те из них, у которых, как и у меня, много романтической отваги, бестолково растрачивают свое главное сокровище, – свою молодость. Едва в моей жизни появилась ты, Аврора, я сделался скупцом. Сердце мне подсказало, остановить это безумное, преступное расточительство. Я стал собирать и накапливать с тем, чтобы принести тебе в дар себя всего, всю мою душу. Я запер в железный сундук весь пыл моей юности. Это произошло, когда я еще был совсем молод, – а потому мне было, что запереть в этом сундуке. Прошло время, и я, подобно той красотке из сказки, что проспала сто лет в лесном замке, пробудился, исполненный нерастраченных сил. Они принадлежат тебе. Господь свидетель, я готов к счастью! Я готов и способен тебя любить! Ты моя! Мы принадлежим друг другу. И для меня и для тебя нет в мере никого и ничего, кроме нас с тобой! Мы уедем куда-нибудь подальше, куда-нибудь совсем далеко, где наша жизнь будет сплошная любовь! Любовь полной чашей! Любовь навсегда! Любовь до последнего дыхания!.. Но почему ты молчишь? Скажи же что-нибудь!

Она слушала, восхищенно блестя глазами.

– Любовь! – очаровано повторила она, будто подыскивала слова, чтобы описать сладостное сновидение. – Любовь! Любовь! Любовь навсегда!

Глава 9. Конец праздника

– Ах, крапленый туз! – промолвил в сердцах Кокардас, тащивший за ноги барона Барбаншуа. – То бы мог подумать, что сей тощий божий одуванчик окажется таким тяжелым, яхонт ты мой бриллиантовый!

«Яхонт бриллиантовый», он же брат Паспуаль, следовавший сзади, нес Барбаншуа, подхватив подмышки. Суровый приверженец прошлого, всеми фибрами души презиравший задаваемые регентом оргии, в сегодняшнюю ночь напился, как три, а то и четыре русских царя, путешествующих по Франции.

Кокардас и Паспуаль за небольшое денежное вознаграждение, выплаченное им вперед бароном де Юноде, подрядились доставить барона де Барбаншуа домой. Едва мастера клинка вынесли барона из индейского шатра, как до их слуха донеслись голоса какой то пары, мужчины и женщины. Сидя на скамейке соседней аллеи, те о чем то спорили. Не желая быть замеченными за столь не престижным лакейским занятием, Кокардас и Паспуаль аккуратно положили барона на газон и отправились в буфет, где провели не меньше часа, как следует подкрепившись вином и апельсинами, и вот теперь с новой силой принялись за работу. Однако, заметим, что от посещения буфета сил у старых друзей не прибавилось. Тяжело дыша, обливаясь потом, часто останавливаясь, они со своей ношей медленно брели по аллее через темный, (непогашенных светильников теперь осталось совсем мало), безлюдный сад.

– Не передохнуть ли нам маленько, дружок! – приложил гасконец.

– Слушаю и подчиняюсь! – с готовностью отозвался. – Ибо тяжесть велика, а оплата мала.

Они опять опустили барона на траву. За последний час уже успела появиться предутренняя роса. Воздух заметно посвежел. От прохлады и сырости Барбаншуа ненадолго очнулся и тут же заладил свой лейтмотив:

– Куда мы идем? Куда идем?

– Ах, серп тебе в жатву! Этот дряхлый забулдыга прелюбопытный тип, скажу я тебе, мой голубчик!

– Мы идем на собственные похороны, – с мрачным вздохом пошутил Паспуаль.

Они присели на скамейку. Паспуаль вынул трубку и не спеша принялся ее набивать. Барон, пошамкав губами, опять заснул. Не смотря на солидный возраст и более, чем солидную дозу принятого спиртного, спал он на редкость спокойно, – ни присвистывая, ни прихрапывая; его дыхание, если бы не перегар, было чистым и ровным, как у младенца.

– Если нынешнему ужину суждено в нашей жизни стать последним, – с философской рассудительностью развивал свою идею нормандец. – То нам грех роптать. Стол был отменным.

– Что правда, то правда, – согласился Кокардас, высекая из огнива искру. – Пресвятые угодники! Лично я съел полторы курицы с хрустящей золотистой корочкой.

– А как тебе та, что была возле меня; – белобрысая, чуть подпудренная, а ножка, ножка, крохотная, как у золушки.

– Просто загляденье! – Кокардас не уловил, как брат Паспуаль сменил гастрономическую тему на амурную. – А артишоки, артишоки на гарнир! Какой дивный свежий аромат, разрази меня гром!

– Как стройна и изящна! Да ты, я вижу, и не заметил!

– Нет, приятель, моя была лучше, – убежденно заявил Кокардас.

– Эк, куда хватил! – возмутился Паспуаль. – «Лучше»! чем же твоя лучше? Уж больно поджарая, скажу я тебе, к тому же косоглазая и рыжая.

Паспуаль говорил о соседке Кокардаса за пиршественным столом. Гасконец схватил своего напарника за шиворот и поднял со скамьи.

– Послушай, золотце мое, – с возмущением, подогретым спиртным прорычал он. – Я тебе не позволю оскорблять мой ужин! Попроси сейчас же прощения, серп тебе в жатву!

Стремясь утопить горе в вине, друзья в течение ночи явно хватили лишнего, каждый из них выпил вдвое больше, чем доходяга Барбаншуа. Паспуаль, которому изрядно надоела тирания его старшего друга, просить прощение отказался. Справедливый, а точнее хмельной, гнев завладел обоими настолько стремительно, что приверженцы Бахуса, по счастью не найдя времени на обнажение шпаг, тут же вцепились друг другу в волосы. Не смотря на малый рост, нормандец оказался очень крепким орешком, и через несколько мгновений мастера клинка тяжело сопя и сотрясая воздух ругательствами, повалились прямо на распростертого у их ног Барбаншуа. Тот опять проснулся и запричитал:

– Куда мы идем, Боже правый? Куда мы идем?

Звук его дребезжащего голоса привел в чувство повздоривших друзей.

– Черт возьми, я совсем забыл про эту рухлядь! – проворчал Кокардас.

– Да, уж надо тащить, ничего не поделаешь, – согласился Паспуаль.

Прежде, чем возобновить прерванный труд гасконец и нормандец помирились, в знак чего крепко обнялись, орошая друг другу щеки обильными слезами. Мы бы совсем плохо знали этих людей, если бы хоть на миг усомнились в том, что, посетив буфет, они не забыли наполнить вином свои фляги до краев. Сделав по несколько глотков, они снова взялись за барона Барбаншуа.

А престарелому рыцарю как раз снилось, что он находится на пиру, задаваемом суперинтендантом государственных финансов короля Людовика XIV его сиятельством монсиньором виконтом Во де ла Фуке, и что в конце обильного застолья он, барон Барбаншуа, свалился под стол, – (происшествие, хоть с той поры уже прошло с полвека, увы, имевшее место в действительности). «Другие времена – другие нравы» – гласит пословица. Но она бессовестно лжет, доложу я вам!

– А ты ее больше случайно не видел? – поинтересовался Кокардас.

– Кого, мою соседку за столом?

– Да нет же. Эту кралю в розовом домино?

– Ни сном, ни духом. Хоть и заглядывал во все шатры.

– Вот, крапленый туз! Знаешь, а я искал ее даже во дворце. Там на меня все таращили глаза, как на восьмое чудо света. Так вот, скажу я тебе, кремень ты мой нестираемый, – там из розовых домино хоть пруд пруди, но нашей не оказалось. Одна, правда, показалась мне похожей, но, когда я к ней приблизился, она меня так щелкнула по носу, что я чихнул. Ко всему эта невоспитанная стерва обозвала меня лесным Страшилой. «Да уж», – с мудрой иронией урезонил я нахалку, «щедрое гостеприимство моего друга регента поистине не знает границ. Кого только не встретишь среди его гостей!»

– А его ты не встречал? – понизил голос Паспуаль.

– Кого?

Паспуаль молчал, но гасконец понял, о ком говорит его помощник.

– Понимаешь, лицом к лицу, – нет. Но один раз мне кое-что показалось.

– Что?

– Помнишь ту пару на скамейке? Так вот, когда я услышал его голос…

– Не может быть!

– Возможно, я ошибся. Но чуть позднее, когда мы с тобой, оставив этого беднягу, что сейчас тащим, пошли в буфет, я не нашел на поясе моей дорожной фляги, видно она выскользнула. У нее крючок иногда разгибается. Я тебя оставил ненадолго у стойки одного и побежал ее искать. К счастью пропажа быстро нашлась. Она упала в изголовье спящего на траве старика, и тот, видно, даже не просыпаясь, подложил ее под себя вместо подушки. Я аккуратно ее извлек и уже хотел возвращаться к буфету; но тут мимо пробежал этот человек, в шагах пяти, не дальше. Было темно, трудно сказать точно, он это, или не он, но его движения, его силуэт… Я притаился в кустах и стал за ним наблюдать. Он то и дело менял направление, отчего и мне пару раз пришлось изменить наблюдательную позицию. Кончилось тем, что он открыл ключом домик возле старой липы, (кажется, там садовник хранит свой инвентарь), – вошел туда и заперся изнутри. Так-то вот, яхонт ты мой перламутровый.

– Ну и дела! – промолвил Паспуаль и, перейдя на шепот, прибавил. – А вот, что слышал я, заходя в разные палатки. В общем, повсюду разговоры, только о нем. Во первых, регент не выходил к ужину. Он заперся в своем кабинете с Гонзаго и в течение часа о чем то с ним беседовал. Вся эта желторотая бражка ватага, что мы сегодня с утра видели во дворце принца, рвет и мечет. Святые угодники! Если бы они хоть наполовину были храбры по сравнению с тем, как себя выхваляют, то нашему бедному Маленькому Парижанину пришлось бы туго. Как знать, куда все повернет?

Шедший впереди Кокардас задержал шаг, отчего барон Барбаншуа издал жалобный стон.

– Будь спокоен, малыш, – уверенно произнес гасконец, – наш пострел себя в обиду не даст. Уж ему приходилось бывать в переделках и похлеще!

– Эх, «повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову слож…», – Паспуаль не успел до конца процитировать поговорку. Со стороны фонтана послышались шаги, и наши храбрецы вместе с грузом укрылись в кустах. Прятаться при любой неожиданности было их старой профессиональной привычкой. Шаги приближались. Это была группа вооруженных людей, возглавляемая небезызвестным сорвиголовой де Бонниве, конюхом мадам де Берри. По пути следования патруль гасил фонари. Вскоре Кокардас и Паспуаль уже могли расслышать, о чем те говорили.

– Определенно, он где-то в саду, – убеждал командир гвардейцев, – я опросил постовых у всех пикетов и выходов. Им хорошо известен его костюм, – они ручаются, что он не покидал территорию сада.

– Это не парень, а все двадцать два удовольствия! – с восхищением произнес какой то гвардеец. – Я тут как то ненароком заглянул в одну палатку, – думал, там играют в ландскнехт, – и увидел, как он, ухватив за руку принца де Гонзаго, тряс его, как осеннюю яблоню. Я уже подумал из того сейчас получится свежий компот!

Гвардейцы засмеялись. А Паспуаль прошептал гасконцу:

– Этот симпатичный малыш – мой земляк, уж можешь мне поверить, мэтр. Я ни с чем не спутаю родной говорок и эту нормандскую присказку о яблоке.

– Вы, друзья, не очень-то петушитесь! – предупредил свою команду Бонниве. – Многие из вас, наверное, не знают, до чего этот человек опасен.

Гвардейцы удалились.

– Видишь, как они за него взялись, голубчик, – тяжело вздохнул Кокардас. – Вон там другой патруль, – эти, наверное, шмонают дворец и его окрестности. Ах ты, серп вам в жатву! – Вон еще одна команда, – прочесывают аллеи вдоль домов по улице Нев да Пти Шан и всюду гасят огни. В этом зеленом рассаднике фривольных услад явно замышляется какая то гнусная экзекуция. Да уж, алмаз души моей, без сомнений они открыли на него охоту!

– Увы, ты прав, старина, как всегда, – согласился Паспуаль.

– Я только не возьму в толк, – соображал Паспуаль, – зачем они везде гасят свет? Неужели в темноте легче искать?

– Искать, конечно, не легче, но зато под покровом темноты они надеются, во много раз превосходя числом, что смогут с ним справиться.

– Клянусь честью! – взволнованно прошептал Паспуаль. – Если и теперь, когда их сорок, а то и пятьдесят ополчилось против одного, если и теперь ему удастся их провести…

– Удастся, дружок, – живо отозвался гасконец. – Вот увидишь, что удастся. Нашему удальцу сам черт не брат! Уж можешь мне верить. Слушай, что я скажу. Мы с тобой должны сейчас же явиться перед его ясны очи, и грудью стать на его защиту.

Нельзя сказать, чтобы предложение гасконца очень пришлось по души осторожному нормандцу. Не сдержав испуганной гримасы, он заметил:

– Может, пока еще рано?

– Ах, крапленый туз! Ты опять вздумал затеять со мной потасовку? Сейчас, или никогда, говорю я тебе. Пойми ты, мудрая голова, если бы мы были ему не нужны, лежать бы нам уже давно где-нибудь в канаве с дырами во лбу! Мы виноваты перед ним.

– Это верно. Очень виноваты, – согласился Паспуаль. – Но уж больно опасное дело, ты затеваешь, мэтр!

Эта беседа мастеров клинка привела к тому, что мсьё барон де Барбаншуа так и не добрался в ту ночь до своей постели. Старый аристократ, оставленный на траве, продолжал спать. А что ним приключилось дальше, мы узнаем позднее, когда он проснется. Сад все больше поглощала темнота. Все фонари были погашены, кроме небольших светильников, подвешенных у входов в индейские палатки. Вскоре во дворце в покоях регента на втором этаже прибавилось света, дверь открылась, – на балкон собственной персоной вышел Филипп Орлеанский и обратился к своим собравшимся внизу гвардейцам. Из-за темноты он не видел лиц и потому говорил, наверное, чуть громче, чем требовалось.

– Господа! Чтобы ни случалось, доставить его живым! За это вы отвечаете своей головой!

– Вот уж удружил! – проворчал Бонниве, стоявший со своим взводом у Поляны Дианы. – Если негодяи услышит эти слова, то непременно задаст нам перцу по первое число!

Патрульно розыскные команды отправлялись на это дело с тяжелым сердцем. Легенды о мсьё де Лагардере вселяли, и, заметим, не без основная, в их сердца такой страх, что любой из стоявших опущенной головой воинов, сейчас был готов составить свое завещание. Даже отъявленный забияка Бонниве с охотой предпочел бы сразиться против двух дюжин провинциальных дворян кадетов, (будучи насильно призываемы на военную службу, эти «дрозды», как их презрительно называли за игорным столом, или на дуэльных площадках, часто прибегали к дезертирству и их приходилось нередко десятками, а то и сотнями, отлавливать и предавать трибуналу); нежели выполнять порученное ему в эту ночь задание.

Лагардер и Аврора решили потихоньку убежать. Лагардер не знал, что в саду полным ходом идет на него облава. Он надеялся вместе со своей невестой выбраться из Пале-Рояля через ворота, охраняемые его приятелем садовником Ле Бреаном. Анри был опять в черном домино, а Аврора – с опущенным и в маске. Едва они вышли из сторожки, как натолкнулись на стоявших у порога снаружи двух человек.

– Мы сделали все, что было в наших силах, мсьё шевалье! – в унынии произнесли Кокардас и Паспуаль, незадолго до того опорожнившие для храбрости свои походные фляги. – Простите нас!

– И все-таки, – прибавил Кокардас, – это заколдованное розовое домино исчезло, как болотный огонек.

– Господи Иисусе! – воскликнул в изумлении Паспуаль. – Да вот же оно!

Пораженный Кокардас исступленно протирал глаза.

– Как бы узнали, что я здесь? – спросил Лагардер.

– Покаянное сердце и до Иерусалима доведет, – рассудительно заметил брат Паспуаль.

– И все-таки, откуда узнали? Да встаньте же вы, наконец.

Мастера клинка не без усилия поднялись с колен, после чего Кокардас ответил:

– После того, как исчезла барышня в розовом домино, мы неоднократно прочесывали сад во всех направлениях, – все надеялись отыскать. В какой-то момент я вдруг увидел, как вы пробежали по этой извилистой тропинке и, обогнув дерево, вошли в домик.

– Вы меня узнали, мэтр Кокардас?

– Не то чтобы узнал, но, в общем догадался.

– Почему вы говорите «я увидел», что же ваш напарник Паспуаль видите хуже вас?

– В ту минуту его со мной не было.

– Где же он был?

– У буфетной стойки.

– Он туда отправился без вас?

– Нет, мсьё шевалье, мы туда отправились вдвоем, но потом я, оставив его, ненадолго вышел…

Наклонившись к уху девушки, Лагардер очень тихо ей прошептал:

– Прости, мой ангел, – но сейчас важно убедиться, что эти господа не ведут двойную игру.

И затем в голос:

– Кокардас, мы с вами знакомы уже с четверть века, можете вы сейчас, положа руку на сердце сказать: «Я говорю чистую правду»? Можете, или нет?

– Я говорю вам правду, шевалье, – тихо произнес гасконец и опустил глаза.

– В таком случае, почему отводите взгляд?

– Потому что… потому что я говорю правду… но правду нечистую, – пояснил Кокардас, после чего прямо посмотрел в глаза Анри. Этот исполненный неподдельных мучений ответ был настолько неожиданным, что все изумленно раскрыли глаза, а Аврора не смогла удержать сочувственной улыбки.

– Это нечто новое. Поясните ка, как это правда может быть нечистой.

– Может, если к одной правде примешивается другая…

– Не отрицающая первую, но в то же время не позволяющая ей называться чистой, – первым догадался Паспуаль.

– Что же это за другая правда? – допытывался Анри.

– Придя к буфетной стойке, мы с братом Паспуалем первым делом решили наполнить вином фляги, и тут я обнаружил, что свою потерял. Перед этим мы были на лужайке вон за тем индейским шатром. Я туда вернулся, стал искать и как раз в ту секунду, тогда нашел ее на траве под головой у барона, увидел вас.

– Какого еще барона? Он что, тоже меня видел.

– Нет, сударь, он вас не мог видеть. Он в стельку пьян и до сих пор спит на лужайке, но теперь под его головой нет моей фляги.

– Как она попала ему под голову?

– Вот этого я и сам не пойму. Должно быть, я ее возле него обронил, и он ее как-нибудь подтащил к себе вместо подушки.

– Вы что же, прочесывая сад, не обратили внимания на лежащего человека?

– Не обратили потому, что знали, что он там лежит, – пояснил Паспуаль.

– Откуда?

– Мы сами его там положили, – прибавил Кокардас, и, видя удивление Анри, они рассказали все без утайки, как их нанял барон де Юноде, и почему они не смогли исполнить его поручения.

– Так в чем же нечистота вашей правды, мэтр?

Анри хотел до конца постигнуть логику своего бывшего учителя фехтования.

– В том, что я заметил вас не только благодаря тому, что пытался найти розовое домино, но также и потому, что искал свою флягу.

– Понятно, Кокардас. Странно, но сейчас я вам верю. Может быть потому, что у меня нет другого выхода. Не так ли? – грустно улыбнулся Лагардер и, внезапно увидев в конце аллеи вооруженных мушкетами гвардейцев, встревожено прибавил:

– Что там происходит?

– Происходит то, что вы окружены, бедный Маленький Парижанин, – ответил Паспуаль. Из-за выпитого у него немного развязался язык.

Лагардер больше ни о чем не расспрашивал. Он быстро оценил ситуацию. Увы, она была неутешительной. Больше всего его огорчало то, что праздник уже закончился. Он потерял контроль над временем. Часы пронеслись для него, как минуты. Он понял, что опоздал. Ибо только в праздничной суматохе можно было незаметно улизнуть.

– Могу я рассчитывать на вашу помощь? – обратился шевалье к мастерам клинка. – Говорите, взвешивая свои слова, честно и открыто. Возможно, придется рисковать жизнью.

– Наша жизнь принадлежит вам, вся, сколько ее не осталось! А если потребуется, то и смерть, – ответили храбрецы, прижимая руку к сердцу. Друзья не лгали. Радость от того, что Лагардер их простил, пьянила их не меньше, чем прекрасное бургундское, которым они себя утешали всю ночь. Бедная Аврора дрожала от страха, но боялась не за себя, а за своего любимого.

– Праздник закончился, – продолжал Лагардер, – посты у ворот еще не сняты?

– Наоборот, их усилили, – ответил Кокардас, – так, что мышь не проскользнет, серп им в жатву!

– Ясно! – в раздумье произнес Лагардер.

Внезапно он спросил:

– Вы случайно не знакомы с мэтром Ле Бреаном, – он служит консьержем у ворот Дворца Радости?

– Очень хорошо знакомы, – живо отозвался Кокардас и Паспуаль.

– Жаль, – разочарованно произнес Лагардер. – Значит, он вам не откроет.

Мастера шпаги не могли не согласиться с простой логикой этого заявления. Действительно, открыть им дверь мог лишь тот, кто с ними не был знаком.

За дальними кустами со всех сторон послышался шорох. Кто-то медленно к ним подкрадывался. Однако различить что-нибудь в такой темноте было не возможно.

– Слушайте внимательно, нельзя терять ни секунды. Нужно рисковать. Пан, или пропал. Третьего не дано. Обо мне больше не заботьтесь. Я с Божьей помощью выберусь. Изменю внешность, – меня не узнают. Вы должны вывести из сада девушку. Вместе с ней вы войдете в вестибюль дворцового крыла, где апартаменты регента, сразу повернете налево, пройдете длинным коридором, в его конце упретесь в дверь, за которой находится пост мэтра Ле Бреана. Маски у вас есть?

– Конечно, есть, а как же?

– Наденете и постучитесь. Когда Ле Бреан спросит «Кто?», скажете: «Рике Чубчик, что сейчас находится в садовой сторожке, просит нас выпустить на улицу». Он вам откроет. Будете меня дожидаться у часовни, что за северным фасадом Лувра. Все поняли?

– Все! – поспешно отозвался Кокардас.

Шорох в кустах становился явственней.

– И еще одно. Готовы ли вы, защищая эту девушку, если понадобится, положить свою жизнь?

– Крапленый туз! Да мы сметем с пути все преграды! – клятвенно прижав к груди руки, заверил гасконец.

– Мы будем сдувать с нее пылинки и отгонять комаров, – с несвойственным ему бахвальством прибавил Паспуаль, и затем оба в один голос:

– На этот раз вы останетесь нами довольны!

Лагардер, поцеловав Авроре руку; тихо произнес:

– Соберись с духом, милая! Это наше последнее испытание.

И она в сопровождении храбрецов отправилась ко дворцу. Им пришлось переходить через Поляну Дианы.

– Эгей! – оскалил зубы какой-то солдат. – Похоже, эта запоздалая гостья не очень спешит отыскать дорогу домой!

– Золотые мои, – не моргнув глазом, нашелся гасконец, – эта дама из кордебалета, – он весьма бесцеремонно раздвинул руками попытавшихся встать на пути гвардейцев и, ухмыльнувшись, прибавил:

– Нас ждет его королевское высочество.

Солдаты, захохотав, уступили им дорогу.

В тени апельсиновых деревьев, стоявших в больших кадках у угла дворцового крыла скрывались в засаде двое: Гонзаго и ему фактотум мсьё де Пейроль. Они поджидали Лагардера, который по их расчетам с минуты на минуту должен был появиться. Гонзаго что-то шепнул помощнику, тот дал знак группе вооруженных длинными клинками прятавшихся в кустах налетчиков, и они тихо отправились вслед за Авророй и ее телохранителями, которые в этот момент уже поднимались по ступенькам крыльца. Мсьё Ле Бреан, как и обещал Лагардер, открыл калитку во Двор Радости. Единственным, чего не предвидел шевалье, оказалось то, что консьерж открыл ее дважды: первый раз для Авроры и ее эскорта, второй – для Пейроля и его людей. Лагардер, кинься он немедленно после прощания с Авророй к домику садовника, возможно под покровом темноты успел бы там укрыться. Но он хотел своими глазами увидеть, как они войдут в вестибюль покоев регента. Для этого ему пришлось пройти почти до конца тропинки. Едва за Авророй и ее проводниками закрылась дверь, Анри бросился к старой липе. Но уже было поздно. Перед ним в нескольких шагах стояли гвардейцы.

– Эй, мсьё шевалье! – окликнул его молодой сержант срывающимся от волнения голосом. – Прошу вас, не оказывайте сопротивления. Это бесполезно. Вы окружены.

И это было чистой правдой. Из-за кустов со всех сторон слышались глухие постукивания мушкетных прикладов о землю.

– Что вам от меня угодно? – спокойно спросил Лагардер, даже не прикасаясь к рукоятке шпаги. Храбрец Бонниве, кошачьим шагом подкравшийся сзади, плотной хваткой обеими руками обвил Лагардеру грудь. Не делая никаких попыток вырваться, шевалье повторил вопрос:

– Что вам от меня угодно?

– Скоро узнаете, дружище, провалиться мне на этом месте! – ответил маркиз де Бонниве и тут же скомандовал:

– Вперед, господа, во дворец! Надеюсь, никто из вас не откажется засвидетельствовать, что именно я задержал легендарного Лагардера!

Их было человек шестьдесят, и они с неторопливой торжественностью, едва ли не на руках, как доблестного триумфатора, увлекли Анри в покои Филиппа Орлеанского. Наконец дверь за ними закрылась, после чего в саду не осталось ни души, если не брать в расчет достославного мсьё Барбаншуа, безмятежно спавшего тихим сном праведника на мокрой от предутренней росы траве. Что не говори, жаль беднягу. Так и простудиться недолго. Много ли старику надо? В то же время, как известно, «пьяному море по колено».

Глава 10. Западня

То, что носило название большого или первого кабинета регента представляло просторную залу, где глава государства встречался с министрами и членами регентского совета. Там имелись круглый стол, покрытый скатертью из китайского шелка, кресло для Филиппа Орлеанского, кресло для герцога Бурбонского, стулья для остальных титулованных членов совета и складные табуретки для секретарей и писцов. Над главным входом в кабинет красовался герб Франции с вплетенным орнаментом, символизирующим фамилию герцогов Орлеанских. Здесь каждый день после обеда решались государственные вопросы; не столько, собственно, решались, сколько на скорую руку стряпались. Регент обедал поздно. Оперные спектакли начинались рано. Для дел у него, как правило, не хватало времени.

Когда ввели Лагардера, в кабинете было много важных сановников. Похоже здесь в ночной час собрался высший трибунал. Господа де Лауманьон, де Трем и де Машо стояли по правую руку регента, сидевшего в кресле. Герцоги де Сен Симон, де Люксембург и д'Аркур сидели на стульях возле камина. У дверей стояли гвардейцы. Герой дня Бонниве первым делом принялся прихорашиваться у большого зеркала, отирая со лба пот.

– Пришлось изрядно попыхтеть, – бросил он вполголоса начальнику полиции Машо. – Но в конце концов мы его все таки одолели. Просто черт, а не человек!

– Сильно сопротивлялся? – поинтересовался тот.

– Не то слово, – не окажись я на месте, не известно, чем бы все кончилось, – скромно опустив глаза, пояснил Бонниве.

В оконных проемах на широких низко расположенных подоконниках тоже стояли стулья. Здесь сидели старик Вильруа, кардинал де Бисси, Войе д'Аржансон, Лебланк и другие. В кабинете также ошивались несколько человек из окружения Гонзаго: Навай, Шуази, Носе, Жирон и кругляшок Ориоль, почему-то прятавшийся за спину Таранна. Шаверни беседовал с мсьё де Бриссаком, который после трех дней беспрерывного пьянства буквально спал на ногах. Двенадцать пятнадцать вооруженных до зубов гвардейцев стояли у Лагардера за спиной. Единственной женщиной, присутствовавшей в кабинете, была госпожа принцесса де Гонзаго. Она сидела слева от регента.

– Сударь, – произнес регент, увидев Лагардера, – условия вашего возвращения не предусматривали, что вы станете нам портить праздник и оскорблять в нашем доме одного из самых знатных сановников королевства. Вы также обвиняетесь в том, что обнажили шпагу в пределах Пале-Рояля. Ваши действия на балу, увы, понуждают нас немедленно раскаяться в оказанной вам милости.

С момента задержания лицо Лагардера приобрело выражение бесстрастной отчужденности, – оно теперь походило на мраморное изваяние. С холодной почтительностью он ответил:

– Ваше высочество, я готов повторить при всех каждое слово из моего разговора с мсьё де Гонзаго. В отношении второго объяснения признаю, что воспользовался шпагой, – но так поступить был вынужден, потому что защищал женщину. Некоторые из находящихся здесь могут подтвердить мои слова как… как свидетели.

Свидетелей, точнее участников происшествия у зеленой беседки было с полдюжины. Но единственным человеком, отозвавшимся на слова Лагардера, оказался Шаверни.

– Мсьё шевалье говорит правду, ваше высочество, – сообщил он, обращаясь к регенту, – я, видно, немного переусердствовал, ухаживая за незнакомой красавицей.

Каменное выражение на лице Лагардера нарушилось. Он с изумлением посмотрел на маленького маркиза, на которого тут же со всех сторон зашикали его приятели.

Регента тоже заинтересовала реплика Шаверни, но пока что он счел благоразумным этого не показывать; – устало поежившись, он сделал движение, будто старался подавить зевоту, и затем перешел к главному:

– То, о чем я уже сказал, вам может быть прощено. Но имейте в виду, сударь, на вашей совести есть еще кое что, чего простить нельзя. Вы обещали госпоже де Гонзаго вернуть дочь? Обещали?

– Да, ваше высочество, обещал.

– В чем меня заверили через своего посыльного. Вы это подтверждаете?

– Подтверждаю, ваше высочество.

– Полагаю, вы поняли, что в данный момент находитесь перед лицом трибунала? Чтобы избежать кривотолков, где чернь с пеной у рта принялась бы склонять имена высших вельмож королевства, мы решили не передавать это дело в обычный суд, могу вас заверить, сударь, что трибунал вынесет беспристрастное решение. Итак, где мадемуазель де Невер?

– Не знаю, – ответил Лагардер.

– Он лжет! – истерично выкрикнула принцесса.

– Нет. Просто я пообещал больше, чем могу исполнить, сударыня. Увы!

По зале пробежал неодобрительный ропот. Окинув собравшихся взглядом, Анри повысил голос:

– Я не знаю, где мадемуазель де Невер. У меня ее нет!

– Какая дерзость! – возмутился господин герцог де Трем, губернатор Парижа. Прихлебатели Гонзаго не замедлили размножить это восклицание:

– Какая дерзость!

– Неслыханная наглость! – и т. п.

Начальник полиции, воспитанный на лучших жандармских традициях, тут же приложил применить допрос под пыткой. Действительно, с чего вдруг церемониться с этим шевалье?

Сурово посмотрев на Лагардера, регент предупредил:

– Советую вам, сударь, хорошо обдумывать все, что вы сейчас говорите.

– Ваше высочество, я всегда так и поступаю. Однако, мои раздумья никак не повлияют на истину: ничего к ней не прибавят и не отнимут. Правда – всегда правда. А я сказал именно ее.

– Как вы это терпите, ваше высочество? – от возмущения принцесса не находила места. – Клянусь честью, клянусь спасением моей души, он лжет. Он знает, где моя дочь, он сам недавно мне об этом говорил в саду, в десяти шагах отсюда.

– Отвечайте мгновенно – приказал регент.

– Как сейчас, так и тогда я сказал правду, – со спокойной убежденностью произнес Лагардер. – Беседуя с госпожой принцессой в саду, я еще надеялся, что смогу выполнить мое обещание.

– А теперь? – вырвалось у принцессы.

– Теперь больше не надеюсь.

Госпожа де Гонзаго обессилено откинулась на спинку стула.

Присутствовавшие вельможи: министры, члены парламента, герцоги, – с открытым любопытством рассматривали этого странного человека, имя которого столько раз поражало их умы еще в молодые годы: Лагардер Красавчик, Лагардер удалец, Лагардер скандалист! Представший перед ними теперь человек со спокойным благородным лицом с мудрым чуть ироничным взглядом никак не походил на того бретера, каким большинство из собравшихся его представляли. Конечно те, кто отличался большей проницательностью, старались разгадать, что же скрывается за этим видимым спокойствием. Похоже было, что задержанный принял какое-то важное, хорошо обдуманное, хотя и печальное решение. Люди Гонзаго чувствовали себя неуютно. Они сюда попали по милости их господина, стороны заинтересованной, – поскольку хозяин все не появлялся, приспешники как бы пребывали не у дел.

Регент продолжал:

– Стало быть, основываясь лишь на каких-то неопределенных надеждах, вы обратились к регенту Франции в письме, где пообещали…, – говоривший открыл стоявшую на столе шкатулку, извлек распечатанный конверт и, найдя в записке нужное место, процитировал: «… Дочь вашего друга будет возвращена»?

– Я полагал, что так и произойдет.

– Ах, вы полагали.

– Увы, человек не застрахован от ошибок.

Регент, желая получить совет, вопросительно посмотрел на Трема и Машо. Те как раз друг друга в чем-то убеждали, переговариваясь лихорадочным шепотом:

– Си си, сю сю, шюшь шь шь. Лё босю сю сю ль ашь те… ти миль экю… шю сюи сюх х сю сю сю ш лё сэ сё суа а ах х.

Увлеченные спором, они не почувствовали на себе взгляда хозяина кабинета.

– Ваше высочество, – заламывая руки, простонала принцесса. – Разве еще не ясно, что этот человек похитил мою девочку! Она у него, я готова поклясться! Он ее где-то прячет. Это ему я отдала дочь в ту страшную ночь, когда убили Невера. Я узнала его по голосу.

– Вы слышали, мсьё? – сказал регент.

Под щеками Лагардера обозначились желваки. На висках вздулись вены. Тем не менее, он ответил, не теряя бесстрастной сдержанности:

– Госпожа принцесса ошибается.

– О! – страдальчески выдавила она. – Неужели невозможно найти на него управу!

– Есть один свидетель, который…, – начал было регент, но тут же запнулся, потому, что Анри вдруг расправил плечи и в упор посмотрел на показавшегося в эту секунду в дверях главного входа Гонзаго. Появление принца вызвало заметное оживление. Издали поклонившись принцессе и Филиппу Орлеанскому Филипп Мантуанский остался у дверей. Он схлестнулся взглядом с Анри, и тот с вызовом бросил:

– Что ж пусть этот свидетель объявиться, и пусть отважится меня узнать!

Через несколько секунд Гонзаго, не выдержав дуэли взглядов, заморгал. Все это заметили. Но тут же справившись с собой, принц улыбнулся.

«Наверное Гонзаго его почему-то жалеет, от того и молчит», – подумали многие.

Наступившую тишину нарушили шаги. Кто-то прибыл еще и остановился перед входом в кабинет. Гонзаго сделал шаг навстречу пришедшему; тот тоже подался вперед, и на пороге появилась скелетоподобная фигура мсьё де Пейроля.

– Она у нас! – отвесив низкий поклон регенту, торжествующе прошептал фактотум своему хозяину.

– А документы?

– Документы тоже.

Ведя диалог шепотом, Гонзаго и его управляющий не поворачивали друг к другу головы, чтобы не привлекать постороннего внимания. Услышав новость, Гонзаго от радости зарделся.

– Ну что, разве я тебе не говорил, что наш горбун просто золото! – восторженно прошептал он Пейролю.

– Вы, как всегда, правы, монсиньор. Приходи признать, что я думал о нем хуже. Он нас прекрасно выручил, – согласился фактотум.

– Как сами изволите видеть, ваше высочество, – продолжал Лагардер, – никто не желает выступить свидетелем. Коль скоро вы взяли на себя роль судьи, то взываю к вашей справедливости. Кто стоит перед вами? Бедный дворянин, обманувшийся, как и вы, в своих надеждах. Я рассчитывал на простое чувство человеческой благодарности. Обычно оно бывает самым чистым и горячим. Желая получить награду, я опрометчиво дал обещание, которое оказался не в состоянии исполнить, – на мгновение он замолчал и затем с новой силой заключил:

– Я был уверен в том, что имею право на награду.

Он потупил взор, – слова застряли у него в горле.

– Что же это все таки за человек? – обратился старый Вильруа к Войе д'Аржансону.

– Либо великодушнейший из рыцарей, либо самый отъявленный из мерзавцев, – ответил вице канцлер.

Сделав над собой усилие, Лагардер продолжал:

– Судьба сыграла со мной злую шутку, ваше высочество, лишив меня того, что я надеялся удержать, в этом им состоит моя вина. Я ее не отрицаю и готов опять отправиться в изгнание.

– Для нас это оказалось бы весьма кстати, – заметил Навай.

Машо принялся что-то нашептывать регенту.

– Ваше высочество, я готова на коленях вас умолять…, – начала принцесса.

– Оставьте это, сударыня! – остановил ее Филипп Орлеанский и, властным жестом восстановив тишину, снова обратился к Лагардеру:

– Вы дворянин, мсьё, как по крайней мере утверждаете сами, – состояли на службе его величества в чине гвардии капитана кавалерии. Ставлю вас в известность, что по единодушному мнению трибунала, – регент сделал какой-то неопределенный жест в сторону господ де Трема и де Машо, те с готовностью закивали, – ваши действия являются несовместимыми с высоким званием аристократа, за что вы поплатитесь собственной честью. Объявляю, что с настоящего момента вы лишаетесь воинского звания гвардейского офицера. Вашу шпагу, мсьё!

Лагардер машинально отер со лба пот и принялся отстегивать перевязь со шпагой. На его глаза навернулись слезы, пальцы не слушались, и он долго возился с двумя нехитрыми застежками.

– Господи, Твоя воля! – пробормотал Шаверни. По необъяснимой причине им вдруг завладело лихорадочное волнение. – Уж лучше бы они его убили!

Когда Лагардер передавал свой клинок маркизу де Бонниве, Шаверни отвернулся.

– Прошли же те времена, – продолжал регент, – когда рыцарям, виновным в вероломстве отрывали и вдребезги разбивали шпоры, в знак навечного изгнания из рыцарского сословия. Но понятие чести, слава Богу, еще сохранилось, и разжалование для воина самое суровое наказание. У вас больше нет права носить шпагу и называться дворянином, мсьё. Расступитесь, господа, дайте ему дорогу к выходу. Этот человек отныне не имеет права дышать с вами одним воздухом!

В какое-то мгновение показалось, что Лагардер вот вот сокрушит дворцовые колонны, обрушит стены и крышу и, подобно Самсону, погребет новых фиместилян под обломками. Лицо его вспыхнуло такой неудержимой яростью, что присутствовавшие расступились, не столько выполняя указание регента, сколько из страха. Впрочем, гнев Лагардера вскоре сменился тревогой, а та постепенно перешла в выражение бесстрастной горделивой отрешенности, той, которая была на его лице, когда он только вошел в кабинет.

– Монсиньор! – произнес он наконец, поклонившись регенту с холодной вежливостью. – Я признаю приговор вашего королевского высочества и не намерен его оспаривать.

Он подумал о том, как покинет страну вместе со своей возлюбленной Авророй, о их семейном счастье в изгнании где-нибудь далеко далеко от Пале-Рояля. Право же, ради этого можно выдержать любое испытание, любую муку. Еще раз поклонившись, он в тишине медленно направился к выходу. Регент шепнул принцессе:

– Не тревожьтесь. За ним неотступно будут следить.

Внезапно в центре залы на пути Лагардера возник Гонзаго.

– Ваше высочество, – обратился он к герцогу Орлеанскому. – Я не могу позволить этому человеку уйти.

Шаверни, увидев происходящее, завертелся на стуле, будто ему подложили горячих углей. Он пришел в такое волнение, что казалось сейчас бросится на Гонзаго.

– Ах, дьявол, – бормотал он сквозь зубы. – Была бы сейчас у Лагардера шпага!

Таранн незаметно толкнул локтем Ориоля и прошептал:

– Кажется, маленький маркиз совсем рехнулся.

– Почему вы его остановил? – спросил регент.

– Потому, что вы вынесли решение, зная далеко не все, ваше высочество, – ответил Гонзаго. – Разжалование в чине и лишение дворянства – наказание, недостаточно для убийцы!

После этих слов в зале на миг повисла напряженная тишина, затем все в тревоге разом загалдели, а регент поднялся из кресла.

Гонзаго вынул шпагу и приставив ее, как указку, к плечу Лагардера, объявил:

– Этот человек – убийца!

Шум голосов нарастал, – больше других неистовствовали приспешники де Гонзаго.

– Убийца! Убийца! – повторил они и даже делали движения, будто порываются броситься на Лагардера.

Внезапно тот разразился каким-то сатанинским смехом, затем резкими движением предплечья отбросил от своего лица острие клинка Гонзаго и, ухватив его за правую руку, стиснул ему кисть, как несколько часов назад в шатре. Шпага выпала. Лагардер подвел, точнее подтащил принца к столу и показал регенту шрам на его руке.

– Вот она, метка! Этот удар нанес я! – выкрикнул Анри.

Регент помрачнел. Присутствовавшие затаили дыхание.

– Похоже, Гонзаго допрыгался! – прошептал Шаверни.

Но не тут-то было. Принц обнаружил невероятную по своей дерзости изворотливость.

– Ваше высочество, – не моргнув глазом, едва ли не с радостью воскликнул он. – Вот уже восемнадцать лет я дожидаюсь этой минуты. Филипп, наш брат, скоро будет отомщен. С человеком, теперь перед вами, я дрался, защищая от него жизнь де Невера. Именно тогда он ранил меня и убил Невера!

Лагардер разжал свою руку, и она бессильно повисла. Чудовищная ложь Гонзаго на время лишила его способности мыслить. Между тем крик в зале усилился:

– Убийца Невера!

– Убийца Невера!

– Наконец-то его нашли!

А Навай, Носе, Шуази и остальные прибавляли: – Этот шельмец горбун все предсказал верно!

Принцесса от ужаса закрыла лицо веером. Но вскоре веер выпал. Она сидела, откинувшись на спинку стула, неудобно склонив голову; глаза ее были закрыты. Она потеряла сознание, в суматохе никто этого не заметил. Стражники во главе с Бонниве по знаку регента стали окружать Лагардера.

– Ложь! – прорычал тот, напоминая раненого льва. – Гнусная ложь!

В этот момент Бонниве попыталась ухватить его сзади так же, как некоторое время назад проделал в саду. Тогда Лагардер не сопротивлялся; но сейчас, мгновенно извернувшись, он схватил Бонниве одной рукой за пояс, другой подмышку, приподнял его над полом и отшвырнул с такой силой, что тот, пронесшись неуклюжим снарядом через ползалы, вылетел сквозь отворенную дверь в комнаты секретарь лакеев, где и растянулся с грохотом на паркете. При этом у стоявшего у порога Пейроля с головы исчезла шляпа.

– Руки прочь! – громовым раскатом заорал Лагардер. – Убью любого, кто ко мне прикоснется! – затем, повернувшись к Филиппу Орлеанскому, прохрипел немного потише:

– Монсиньор, у меня есть охранная грамота от вашего королевского высочества.

С этими словами он извлек из-за пазухи и развернул листок с гербовой печатью.

– Здесь сказано: – продолжал он, – «Лагардер наделяется правом в течение сорока восьми часов с момента получения документа свободно перемещаться на территории королевства, а также по собственному усмотрению, в случае необходимости, беспрепятственно покидать его пределы…» Подписано вашей рукой, ваше высочество.

– Вот это новость! – сорвалось с языка у Гонзаго.

– Поскольку в данном случае мы имеем дело с обманом…, – начали было господа де Трем и де Машо, но регент их прервал:

– Вы хотите дать пищу для злопыхателей, которые и без того жужжат на каждом углу, что Филипп Орлеанский, де, не хозяин своим словами? Есть документ, есть подпись. В течение сорока восьми часов этот человек неприкосновенен. По истечении срока его следует задержать и предать правосудию.

Лагардер не двигался.

– Вы все поняли, сударь? В вашем распоряжении сорок восемь часов. За это время вы можете покинуть королевство. Ступайте же!

Несколько секунд Лагардер как будто находился в оцепенении, затем, глядя куда-то в сторону, принялся неторопливо рвать на клочки свой охранный документ. Покончив с этим, он бросил кусочки бумаги в ноги регенту и сказал:

– Вы меня плохо знаете, ваше высочество. Я возвращаю вам ваше обязательство. Из предоставленной мне вашей милостью сорокавосьмичасовой свободы, прошу вас лишь сутки. Этого времени мне хватит, чтобы, приведя неопровержимые доказательства, разоблачить убийцу и восстановить попранную справедливость. Хватит унижения! Я поднимаю голову и клянусь своей честью, вы слышите, господа, честью, ни в чем не уступающей вашей, что не позднее как через сутки от настоящего момента госпожа де Гонзаго вновь обретет свою дочь, а Филипп де Невер будет отмщен! В противном случае я предстану перед законом и смирюсь с любым вердиктом, который будет угодно вынести на мой счет вашим королевским высочеством совместно с возглавляемым вами правосудием.

С этими словами Лагардер поклонился регенту и, аккуратно раздвигая локтями стоявших на пути гвардейцев:

– Дорогу, господа, я намерен воспользоваться моим правом, – направился к выходу.

Гонзаго в зале уже не было, – он успел незаметно ее покинуть несколько минут раньше.

– Пропустите, господа, пропустите! – повторил Филипп Орлеанский. – А вы, сударь, завтра не позднее этого часа предстанете со всеми вашими доказательствами перед судом, и справедливость, во имя Всевышнего, будет восстановлена!

Люди Гонзаго устремились к выходу. Их роль в этом месте завершилась.

– Доктора, немедленно сюда! – встревожено вдруг потребовал регент и позвонил в колокольчик. Он наконец заметил неестественную позу мадам де Гонзаго. – Освободите подоконник, господа, и откройте фрамугу! Здесь душно. Принцессе плохо.

Кардинал де Бисси и Войе д'Аржансон открыли окно. Филипп Орлеанский, смочив платок водой, прикоснулся к вискам принцессы. Вскоре из секретарской послышались торопливые шаги, и в кабинет, отдуваясь, вбежал королевский доктор де Свань. Он заслуженно пользовался репутацией лучшего эскулапа королевства. де Свань на ходу раскрыл саквояж аптечку, от чего по залу разлился запах ландыша, красавки, спирта, нашатыря и еще чего-то такого, от чего здоровому человеку делалось дурно, а больному – лучше. Первым делом он поставил на стол заседаний стеклянную банку, на дне которой копошились жирные пиявки. По счастью, помощь доктора уже не понадобилась. Принцесса очнулась, однако была бледна и поминутно вздрагивала. Пощупав у нее пульс и заглянув в глаза, де Свань сказал, что тревожных симптомов нет, – зрачки в порядке. На лицо переутомление, и госпоже де Гонзаго желательно поскорее лечь в постель. По приказу регента двое гвардейцев прямо в залу внесли портшез и, усадив в него гостью, отправились во дворец де Гонзаго. Вслед за носилками из-залы удалился и доктор.

– Да. Очень странное дело, господа! – произнес регент, задумчиво разглядывая по рассеянности оставленных де Сванем пиявок.

– Прожженный негодяй, – пробормотал начальник полиции де Машо.

– Или благородный витязь минувших дней, – подумал вслух регент. – Как бы то ни было, завтра все станет ясно.

Лишенный оружия Лагардер в одиночестве спускался по лестнице регентского флигеля. В вестибюле собрались Пейроль, Таранн, Монтобер, Жирон. Они о чем-то переговаривались; завидев Лагардера, мгновенно смолкли, а Жирон от усердия даже прикрыл рот шляпой. Трое дородных наемных солдафонов блокировали проход по коридору, ведущему к мэтру Лё Бреану. В центре вестибюля с обнаженной шпагой стоял Гонзаго. Дверь, выводившая в сад, была открыта. Все явно смахивало на засаду. Лагардер, однако, не обратил на это внимания.

Его непомерная храбрость иногда приносила ему беду; – он, считая себя неуязвимым, пошел прямо на стоявшего на его пути Гонзаго. Тот обнаженной шпагой, будто шлагбаумом преградил ему дорогу.

– Зачем же так спешить, мсьё де Лагардер? – сказал он. – Нам есть, о чем поговорить. Все выходы закрыты, нас никто не слышит, кроме моих преданных друзей, моих, так сказать, вторых я. Так что можем поговорить начистоту, черт возьми! – и он с издевкой рассмеялся.

Лагардер остановился и скрестил на груди руки.

– Регент перед вами открыл двери, выпуская вас из дворца. А вот я их закрою. Я, как и регент, был другом де Невера и тоже имею право мстить за его смерть. Не пытайтесь публично уличить меня во лжи. Вам не поверят. Известно, что проигравший всюду хулит победителя. Господин Лагардер, хотите, я вам сообщу нечто, что возможно успокоит вашу совесть. Вы полагаете, что, произнеся перед трибуналом слова, касающиеся Авроры: «Ее у меня нет», сказали заведомую ложь.

Анри побледнел.

– Так вот, – продолжал Гонзаго, упиваясь эффектом. – Вы не солгали, а лишь допустили незначительную неточность. Совсем пустяк. Если бы сказали «Авроры уже со мной нет…».…

Кулаки Лагардера сжались до боли.

– Тебе нельзя верить. Ты всегда лжешь! – прохрипел Анри.

– Если бы вы сказали именно так, прибавив всего одно слово «уже», то это была бы абсолютная правда, – спокойно закончил Гонзаго.

Лагардер прогнул ноги в подколенках, будто приготовившись к прыжку. Но Гонзаго приставил ему кончик шпаги ко лбу и, обращаясь к своим скомандовал:

– Внимание!

И затем, опять говоря Лагардеру, торжественно известил:

– Право же, мы одержали важную победу. Аврора у нас.

– Аврора! – сдавленным хриплым криком вырвалось из груди Лагардера.

– Аврора, а также некоторые документы.

Внезапным молниеносным ударом тыльной стороны ладони отбив от своего лица острие шпаги, Лагардер, устремился на врага, но тот, вовремя разгадав его намерения, бросился ему под ноги, пытаясь сбить с ног. Лагардер с кошачьей ловкостью взвился в высоком прыжке, перескочил через Гонзаго, бросился к двери, выводящей в сад, и исчез в темноте.

Гонзаго с ухмылкой поднялся.

– Все выходы закрыты? – спросил он у стоявшего на пороге Пейроля.

– Все до единого, монсиньор.

– Сколько там человек?

– Пять, – ответил Пейроль. Он непрестанно вслушивался в темный сад.

– Хорошо. Этого достаточно. Ведь он без шпаги.

И они вышли в сад, чтобы лучше слышать. В вестибюле побледневшие от страха соратники, поминутно отирая холодный пот, с ужасом ждали. Со вчера с ними произошла важная метаморфоза. До этого времени их руки были испачканы только золотом. Сегодня же Гонзаго намеревался их начать приучать к запаху крови. Они уже покатились по наклонной и теперь их было не остановить. Спустившись с крыльца, Гонзаго и Пейроль опять прислушались.

– Что же они так долго…! – нервничал Гонзаго.

– Это лишь кажется, – ответил Пейроль. – Они там за палаткой.

В саду было темно, как в печной трубе. Стояла тишина; только на осеннем ветру полоскались брезентовые закрылки индейских шатров.

– Где вы захватили девушку? – спросил Гонзаго, словно пытаясь разговором отвлечься от напряженного ожидания.

– На улице певчих у самых дверей дома.

– Ее кто-нибудь охранял?

– Двое каких-то мужланов. Едва мы им крикнули, будто Лагардер убит на месте, они бросились наутек.

– Вы не запомнили их лица?

– Не смогли. Они были в карнавальных масках.

– А документы, где вы их отыскали?

Пейроль не успел ответить. В этот миг за индейским шатром со стороны сторожки мэтра Лё Бреана раздался душераздирающий протяжный стон. Чей-то предсмертный крик был до того жутким, что волосы Гонзаго встали дыбом.

– Может быть он прикончил одного из наших, – дрожа в коленях пробормотал Пейроль.

– Нет, – ответил принц. – Это он. Я узнал его голос.

В следующую секунду на Поляне Дианы появились пять темных фигур.

– Как зовут их главного? – спросил Гонзаго.

– Жанри, – ответил фактотум.

Жанри оказался широкоплечим высоким атлетом в чине гвардейского капрала.

– Дело сделано, – доложил он. – Нужны носилки и два носильщика. Его нужно убрать.

Услышав слова Жанри, находившиеся в вестибюле гуляки похолодели от ужаса. Ориоль так стучал зубами, что они могли сломаться.

– Ориоль! – позвал Гонзаго, – Монтобер!

Ни живые ни мертвые не вышли из комнаты в сад.

– Носилки понесете вы, – приказал Гонзаго и, поскольку они растерянно застыли на месте, цинично пояснил:

– Мы решились на убийство, потому, что оно выгодно всем.

Нужно было торопиться, пока регент ничего не заметил. Он, правда, обычно пользовался другими дверями, находившимися в противоположном конце коридора и выводившими на Фонтанный Двор. Но нельзя было поручиться, что кому-то из обитателей дворца не взбредет в голову выйти во Двор Радости.

Ориоль с душой, уходящей в пятки, и возмущенный Монтобер взялись за носилки и отправились вслед за Жанри в кусты.

– Черт побери! – обогнув палатку изумился капрал. – Мерзавец определенно был мертв и находился на этом месте. Неужели я ошибся? Неужели не здесь?

Ориоль и Монтобер в любой миг готовы были кинуться наутек. Монтобер, изнеженный капризный маменькин сынок, способный на мелкие пакости, даже подумать не мог о настоящем преступлении. Добродушного шалопая Ориоля от одного вида крови тянуло на рвоту. Именно этим двоим Гонзаго приказал вынести труп. Остальные стояли на стороже. Это были Таранн, Альбрет, Шуази, Жирон, словом, задействованы были все. Гонзаго намеревался таким образом заставить их молчать, ибо по закону они теперь все являлись соучастниками. Пойти на попятную означало потерять все и кроме того обратить против себя человека, способного на все.

Готье Жанри пожал плечами.

– Может быть, это произошло чуть подальше?

И, став на четвереньки, капрал принялся искать наощупь. Таким способом он полностью обошел сторожку. Ее дверь была заперта. Шагах в тридцати от места, где поиски велись поначалу, он наконец нашел.

– Вот он! – прошептал Жанри. – Давайте быстрее носилки.

– В конце концов, – рассуждал Монтобер, – мы не убийцы. Мы только убираем с места неживое тело.

Онемевший от ужаса и отвращения Ориоль помог Жанри уложить на носилки мертвеца, которого они нашли на крошечной лужайке между кустов.

– Еще тепленький! – заметил капрал. – Пошли!

Ориоль и Монтобер тронулись со своим зловещим грузом в сторону флигеля. Проходя мимо сторожки мэтра Лё Бреана, оба невольно вздрогнули, сзади им послышался шелест сухих листьев. Они готовы были поклясться, что за их спинами кто-то крадется. Так оно и было. За ними по пятам следовал неизвестно откуда объявившийся горбун. Он был очень бледен и, казалось, с трудом передвигает ноги. Тем не менее время от времени он хихикал своим пронзительным скрипучим смешком. Если бы не Гонзаго, горбуна наверное не впустили бы в здание.

– Вот как? Значит он все таки пришел? – обратился горбун к Гонзаго, указывая дрожащими пальцами на труп, который Жанри до того прикрыл брезентом. Гонзаго одобрительно шлепнул горбуна по плечу. Тот покачнулся и едва не упал.

– Малый, видать, изрядно выпил, – сказал Жирон.

Все вошли в коридор. К этому времени большую часть своего «черного легиона» Гонзаго уже отпустил по домам. Мэтр Лё Бреан не спрашивал имя человека, которого несли через его двери на носилках. Решив, что кто-то из гостей сильно перебрал, он проявил надлежащую в подобных случаях скромность.

Было четыре утра. Фонари недавно были погашены и еще коптили, распространяя запах топленого воска. Группа быстро рассыпалась в разные стороны. Гонзаго, в сопровождении Пейроля, отправился в свой дворец. Ориолю, Монтоберу и Жанри Пейроль велел сбросить тело в Сену. Они свернулись в улицу Пьера Леско. Здесь Ориолем и Монтобером овладел столь сильный страх, что они заплатили каждый по одной пистоле капралу Жанри и упросили его не бросать тело в реку, и тот великодушно согласился оставить труп на куче мусора. Он забрал свою брезентовую накидку, приказал бросить носилки в некотором отдалении, после чего все трое быстро разошлись по домам.

Вот почему когда пришло утро, мсьё барон де Барбаншуа, будучи совершенно не в курсе того, что произошло накануне, пробудился посреди сточной канавы на улице Пьера Леско в состоянии, которое нет нужды описывать. Он и был тем «трупом», который Ориоль и Монтобер вынесли через Двор Радости на носиках.

Разумеется особенно распространяться о своем ночном приключении барон не стал, но его неприязнь к регентству возросла. Во времена покойного короля Барбаншуа приходилось не менее двадцати раз напиваться так, что он оказывался под столом, и ни разу ничего похожего на нынешний случай с ним не произошло. Возвращаясь пешком на своих больных ногах к госпоже баронессе, которая уже очень беспокоилась его отсутствием, он с горечью бормотал:

– Ну и нравы! Так гнусно поступить с таким человеком как я! Что же это делается, я вас спрашиваю, Куда мы идем, господа?

Последним через дверь мэтра Лё Бреана покинул Пале-Рояль горбун. Не смотря на то, что Двор Радости не очень широк, он потратил немало времени, пока его пересек. Двигаясь от Фонтанного Двора до улицы Сен Оноре, он несколько раз присаживался на каменные бордюры из фасадов зданий. Всякий раз, когда он поднимался, из его груди вырывался стон. Тот, кто сказал, что горбун пьян, ошибся. Если бы внимание Гонзаго не было занято другим, он наверняка бы заметил что шутки горбуна теперь не высшего качества. От угла дворца до жилища Лагардера, что на улице Певчих, всего каких-то десять шагов. Чтобы их сделать горбуну потребовалось десять минут, – так он ослаб. Добравшись до дома, он на четвереньках принялся карабкаться в комнату мэтра Луи. Дверь с крыльца была взломана и открыта нараспашку. Дверь в комнату мэтра Луи тоже взломана. Лишь взглянув на нее затуманенным взглядом, горбун подполз ко второй комнате, той, где дверь всегда держалась закрытой. Теперь она, сорванная с петель, валялась на полу. Держась за косяк, горбун с трудом поднялся на ноги. Из его груди беспрерывно неслись хриплые стоны. Он хотел позвать Франсуазу и Жана Мари, но не смог, – не хватило сил. Он опять опустился на колени, подполз к сундуку, в котором хранился пакет с тремя большими печатями, тот о котором мы уже несколько раз рассказывали. Сундук был взломан топором, пакет исчез. Горбун распластался на полу, как несчастный страдалец, который в отчаянии молит Всевышнего о смерти.

На Луврской часовне пробило пять утра. Начинало светать. С огромным трудом горбун приподнялся на руках, сел и принялся, расстегивать свой черный шерстяной плащ. Он его снял, затем стащил оказавшийся под ним белый сатиновый полукафтан, весь влажный от крови. Этот еще недавно нарядный кафтан, теперь измятый, как тряпка, сам собой послужил тампоном, остановив кровь сочившуюся из небольшой рваной раны. Со стонами горбун дополз до шкафчика, где было сложено чистое белье и стоял кувшин с водой.

Наконец он мог промыть рану, которая пропитала кровью его полукафтан. Кафтан принадлежал Лагардеру, а кровоточащая рана была на плече у горбуна. Чистым льняным полотенцем он перевязал рану и отхлебнул два глотка из кувшина. Потом он присел на корточки. Ему как будто стало немного лучше.

– Опять один! – пробормотал он. – У меня отняли все: мою шпагу и мою любовь!

Он стиснул ладонями виски и, наклонившись вперед, раскачивал головой из стороны в сторону; потом распрямился и, с усилием вознеся взгляд к небесам, проговорил:

– Господи! Не покидай меня! За двадцать четыре часа я должен вернуть то, что приобрел за восемнадцать лет!

Часть II. Брачный контракт