Горбун — страница 5 из 8

Глава 1. И опять золотой дом

Всю ночь в большом особняке Гонзаго велись работы. К утру кабинки были построены. С рассветом явились наниматели с намерением как можно скорее обставить и обжить свои четыре квадратных фута. Большую залу, ту, где накануне состоялся фальшивый совет, теперь было не узнать, – всю ее площадь занимали деревянные клетушки, возведенные за ночь из свежеобструганных досок. От терпкого запаха сосновой смолы першило горло и кружилась голова, будто в хвойном лесу. Перестройка сада тоже была закончена, и здесь все разительно изменилось. Лишь несколько чудом уцелевших деревьев, да две три скульптуры на перекрестках узких проходов между каморками, – вот и все, что осталось от недавнего великолепия. В центре небольшой поляны как раз напротив крыльца неподалеку от бывшей будки Медора на мраморном пьедестале сохранилась скульптурная фигура Целомудрия. На месте ее в суматохе отбитой правой кисти торчал кусок толстой рифленой проволоки. Символично, не правда ли? Его величество случай порой бывает большим шутником, и как знать, на том месте, где сегодня расположена биржа, – средоточие отчаянных спекуляций, – не появится ли в отдаленном будущем какой-нибудь монумент, символизирующий, к примеру, бескорыстное добросердечие.

В описываемое время биржевые махинации еще только зарождались, но это вовсе не означает, что маклерские операции велись с меньшим азартом, чем в наши дни. Люди нервничали, суетились, продавали, покупали, обманывали, воровали, – словом, занимались коммерцией.

Выходившие в сад окна госпожи принцессы де Гонзаго были закрыты плотными ставнями. У принца же на окнах были лишь занавески из тонкого тайского шелка, прошитого золотой нитью. После последней ночи ни принц ни принцесса на люди еще не показывались. Господин де Пейроль, чья спальня находилась в одном из мезонинов, еще лежал в кровати, но уже давно не спал. Только что он пересчитал свой вчерашний выигрыш в ландскнехт и с довольной улыбкой упрятал его во вместительную шкатулку, стоявшую у изголовья. Он был весьма богат, – этот исполнительный верный фактотум мсьё де Пейроль, – к тому же скуп, или точнее алчен, потому как страстно любил деньги именно за удовольствия, которые они приносят их обладателю. Нет нужды пояснять, что он был начисто лишен всяких предрассудков, или хотя бы проблески того, что называют совестью, – брал всюду, где можно взять, усердно копил, – и пребывал в полной уверенности, что на старости лет он станет богатым, ни от кого и ни от чего не зависящим синьором. Он был своего рода Дюбуа при Гонзаго. Настоящий Дюбуа, что состоял при регенте, мечтал о мантии кардинала. Мы не рискнем утверждать, в чем состояли карьеристские поползновения мсье де Пейроля, но англичане уже тогда изобрели крылатое выражение milord Million. По видимому Пейроль и хотел сделаться его сиятельством Миллионом.

В дверь постучали. На пороге появился Жанри. Он вкратце доложил о том, как два желторотых новобранца Ориоль и Монтобер отнесли тело Лагардера до арочного моста Марион и там его сбросили в реку. Из суммы, выделенной на это дело Гонзаго, Пейроль половину оставил себе, а другую вручил Жанри и его отпустил. Тот перед уходом сказал:

– Верные служаки ныне большая редкость. Внизу под вашим окном сейчас стоит один бывший солдат из моего взвода. На этого парня в случае чего можно положиться.

– Как его зовут?

– Кит. Он силен, вынослив и глуп, как бык.

– Ну что же, найми его, – ответил Пейроль и, подавив недовольную гримасу, прибавил. – Вот возьми ему для начала двадцать ливров. Впрочем, теперь его услуги вряд ли понадобятся, – с насилием, полагаю, мы прошлой ночью покончили.

– Я думаю иначе, и потому обязательно его найму.

Жанри спустился в сад, где Кит безуспешно пытался конкурировать со все больше входившим в моду счастливым соперником Эзопом II, или Ионой.

Пейроль поднялся из постели и направился к своему хозяину. Здесь он с неприятным удивлением обнаружил, что его опередили. Принц Гонзаго уже давал аудиенцию нашим друзьям Кокардасу Младшему и брату Паспуалю. Не смотря на ранний час, оба в прекрасной форме подтянутые, причесанные явились, чтобы получить новые указания.

– Послушайте, лихие парни, хотелось бы знать, что вы делали вчера во время праздника? – обратился к ним Пейроль.

Паспуаль пожал плечами, а Кокардас отвернулся.

– Насколько для нас почетно и приятно служить его сиятельству, – заметил Кокардас. – Настолько же тоскливо иметь дело с вами, сударь.

И затем Паспуалю:

– Ты со мной согласен, золотце мое?

– Друг мой, ты просто читаешь в моем сердце, – отозвался Паспуаль.

– Вы все поняли? – продолжал прерванный появлением фактотума разговор Гонзаго; он выглядел утомленным. – Сегодня же, чем скорее, тем лучше, вы должны раздобыть точные сведения и неопровержимые вещественные доказательства. Самое позднее к двум пополудни я должен знать, жив он, или мертв.

Кокардас и Паспуаль исполнили перед принцем реверанс с виртуозностью, позволявшей их по праву назвать самыми великолепными бандитами во всей Европе. Затем они гордо подняли подбородки, прошли мимо Пейроля, словно перед пустым местом, и удалились, хлопнув дверью.

– Позволите ли мне узнать, монсиньор, – проговорил побледневший Пейроль, – о ком вы сейчас спросили «жив, или мертв»?

– О шевалье де Лагардере, – ответил Гонзаго и устало откинул голову на подушку.

– Но от чего возникли сомнения? – недоумевал Пейроль. – Я только что рассчитался с Жанри…

– Жанри – изрядный плут, а ты… ты стареешь, мой Пейроль. Нам служат спустя рукава, доложу я тебе. Пока ты спал, я уже с утра занимался делами. Прежде всего повидал Ориоля и Монтобера. Почему, спрашивается, наши люди не сопровождали их до самой реки?

– Все сделано так, как вы того хотели. Ведь вы сами, ваше высочество, решили поручить это дело двоим из своих друзей…

– Друзей, друзей! – передразнил Гонзаго своего фактотума с таким пренебрежением, что Пейроль запнулся на полуслове.

– Я все сделал правильно, – продолжал принц. – И ты сказал верно, они мои друзья. Черт побери, по крайней мере, сами должны в это верить! Кого же еще, как не друзей, можно использовать без всякой оглядки? Я их должен обуздать по рукам и ногам, – так, чтобы они без меня шагу не могли ступить, пальцем пошевелить! Привязать их к себе тройным морским узлом, приковать цепями, понимаешь ты это, или нет, садовая голова? Если бы у шведского канцлера господина Горна за спиной стояла хотя бы сотня преданных друзей, он не потерпел бы Риксдаге фиаско. Впрочем, меня не страшит его незавидная участь. В отличие от Карла XII наш регент не придает значения клевете. Он ненавидит лишь то, что мешает ему спокойно спать.

Заметив, с каким отчаянием на него взирает фактотум, Гонзаго прервался:

– Надо же! – воскликнул он с вымученной улыбкой. – Да ты, я вижу, от страха покрылся гусиной кожей!

– Неужели вам уже что-то угрожает со стороны регента? – пробормотал Пейроль.

– Послушай, – произнес Гонзаго, поднимаясь на локте, – могу тебе поклясться, что если меня раскроют, то тебя повесят раньше, чем мне отсекут голову.

При этих словах Пейроль попятился на несколько шагов. Его глаза едва не выскакивали из орбит.

Внезапно Гонзаго громко расхохотался.

– Ты и в самом деле заячья душа! – воскликнул он. – Да еще никогда в жизни я, не занимал при дворе столь прочной позиции, как ныне! Но всякое может статься. Нельзя терять бдительности. На случай внезапной атаки я хочу иметь надежную защиту. Для этого меня должны окружать… нет, не друзья, друзей теперь не бывает, а рабы, – причем рабы не купленные, а прикованные цепями, существа, попросту говоря, живущие моим дыханием, хорошо сознающие, что моя гибель для них – неминуемая смерть.

– Что касается меня, – промямлил Пейроль, – то у вашего высочества нет повода…

– Это верно, ты со мной в одной упряжке уже долгий срок, но вот другие… Тебе хотя бы известно, какие знатные имена носят эти молодые люди? Право же, из них можно соорудить крепкий щит. Навай, к примеру, герцогских кровей, Монтобер принадлежит к фамилии Моле де Шамплатре, (это древняя дворянская ветвь, голос которой звучит мощно, как колокол Нотр Дама), Шуази – родственник Мортемаров, Носе – Лозенов, Жирон связан с Челламаре, маркиз де Шаверни – с принцем де Субиз…

– Ох, уж этот маркиз… – не сдержался Пейроль.

– Этот маркиз будет мне служить ничуть не меньше, чем все остальные. Просто для его укрощения придется больше затратить сил. Ну а если не удастся… – взгляд Гонзаго сделался ледяным, – тем хуже для него. Однако, продолжим наш список. Таранну благоволит и помогает сам мсье Лоу. Ориоль, этот шут гороховый, – племянник государственного секретаря Лебланка. Альбрет называет своим кузеном мсье де Флери. Даже немецкий прохиндей барон фон Батц имеет при дворе связи. Его хорошо знает мать регента принцесса Палатинская. Так что в моей когорте нет ни одного случайного человека, как видишь. Через Вомениля я имею выход на герцогиню Беррийскую, при посредничестве замухрышки Савёза хочу в случае нужды склонить на свою сторону аббатису Шельскую. Конечно, я не настолько наивен, чтобы не понимать, что при первом удобном случае они меня продадут с потрохами не за понюшку табаку. Ну и черт с ними! Сейчас меня это не волнует. Важно лишь то, что со вчерашнего вечера они все в моих руках, а с завтрашнего утра будут у меня под ногами.

Он сбросил одеяло и приказал:

– Подай туфли!

Пейроль немедленно стал на колени и заботливо обул своего хозяина, после чего помог одеться. Да, уж это был поистине слуга на все случаи.

– Я это тебе говорю, дорогой мой Пейроль, потому что ты тоже мой друг.

– О, ваше сиятельство, неужели вы ставите меня с ними в один ряд?

– Вовсе нет. Среди них не найдется ни одного, кто этого бы заслужил, – произнес принц с горькой улыбкой. – Просто ты уже настолько со мной повязан, что тебе я могу говорить все начистоту, ничего не утаивая, как исповеднику. Кстати, всякому человеку иногда необходимо перед кем-то исповедаться. Итак, я сказал, что их руки и ноги уже скованы цепями. Теперь остается лишь накинуть веревку на шею и покрепче затянуть петлю. Нельзя терять времени. Сейчас ты все поймешь. Да будет тебе известно, что этой ночью нас предали.

– Предали? – в ужасе воскликнул Пейроль. – Кто?

– Ориоль и Монтобер. А Жанри их покрыл.

– Но это невозможно!

– Пока петля их не удавила, возможно все.

– Что же вашей светлости стало известно?

– Ничего, кроме того, что наши два прохвоста не до конца исполнили свою задачу.

– Но полчаса назад Жанри меня заверял, что тело было отнесено до моста Марион.

– Жанри соврал. Я ничего не знаю наверняка, однако чувствую, что придется распрощаться с надеждой избавиться от этого демона во плоти по имени Лагардер.

– Простите мою бестолковость, монсиньор, я все-таки никак не пойму, откуда возникли ваши сомнения?

Гонзаго вытащил из-под подушки свернутый трубочкой листок и не спеша его развернул.

– Не знаю, кому пришло в голову таким манером надо мной поюродствовать, – процедил он, – но подобные шутки с принцем де Гонзаго не останутся безнаказными. Можешь в этом не сомневаться, Пейроль.

Тот терпеливо ждал дальнейших разъяснений.

– Как бы то ни было, – продолжал Гонзаго, – рука у этого Жанри крепка, и мы с тобой собственными ушами слышали предсмертный крик…

– Что там написано? – вне себя от любопытства простонал Пейроль.

Гонзаго протянул листок управляющему, и тот быстро пробежал его глазами. Там значилось:

«Капитан Лоррен – Неаполь,

Штаупитц – Нюрнберг,

Пинто – Турин,

Эль Матадор – Глазго,

Жоёль де Жюган – Марле,

Фаёнца – Париж,

Сальдань – там же,

Пейроль – …

Филипп Мантуанский, принц де Гонзаго – …»

Два последних имени были написаны то ли красным чернилом, то ли кровью. Против них не стояло названия города, поскольку мститель еще не знал, в каком месте он их настигнет с возмездием. Семь имен от начала были написаны обычным чернилом, но поверх их перечеркивал красный крест. Гонзаго и Пейроль не могли не догадаться, что означает эта пометка. Листок задрожал в руке Пейроля, и сам он затрясся как лист на ветру.

– Когда вы это получили? – пробормотал он.

– Сегодня рано утром. Но уже после того, как в ворота впустили эту шантрапу.

– А как листок к вам попал? – спросил Пейроль.

Гонзаго указал на окно, расположенное как раз напротив его кровати. Стекло одной из створок было разбито. Пейроль все понял и посмотрел на ковер, где среди осколков стекла, вскоре заметил камень.

– От этого я и проснулся, – разъяснял дальше Гонзаго. – Прочитав сие недвусмысленное послание, я, как ты сам понимаешь, сделал вывод, что Лагардер, скорее всего, спасся.

Пейроль потупил взор.

– Если это не…, – продолжал Гонзаго, – если это не выходка какого-нибудь его сообщника, который, предположим, еще не знает о его смерти.

– Хорошо, если бы так, – пробормотал Пейроль.

– После того, как камень влетел в комнату, я сразу же вызвал Ориоля и Монтобера, сделал вид будто ничего не знаю, был с ними весел, шутил, даже подсмеивался, дескать мол, не обязательно было тащить труп так далеко, и они тут же сознались, что тело в реку не сбросили, а оставили на куче мусора на улице Пьера Леско.

Пейроль в негодовании саданул себя кулаками по коленям:

– Вот ублюдки! Да ведь большего было и не надо. Раненный мог придти в себя.

– Так или иначе, скоро все станет ясным, – сказал Гонзаго, – именно с этим заданием я только что отправил Кокардаса и Паспуаля.

– Не пойму, ваша светлость, почему вы с такой настойчивой неосмотрительностью доверяете этим двум ренегатам?

– Я не доверяю никому, друг мой Пейроль, даже тебе. Если бы можно было все исполнять самому, я бы так и поступал. Прошлой ночью они хватили лишнего, понимают, что провинились, и это важный довод в пользу того, что сейчас отнесутся к делу с должным рвением. Я их отправил с двумя поручениями. Первое: отыскать двоих разбойников, охранявших в прошлую ночь юную претендентку на имя Авроры де Невер.

Произнеся имя, Гонзаго не смог удержать иронической улыбки. Пейроль был серьезен и мрачен, как служащий ритуальной конторы.

– И второе: – продолжал Гонзаго, – расшибиться в лепешку, но точно установить, удалось ли нашей темной лошадке в очередной раз сбежать из стойла.

Гонзаго позвонил лакею и, когда тот вошел, приказал:

– Приготовьте мои носилки, а ты, дружище Пейроль, поднимешься к мадам принцессе и, как всегда, передашь ей мои заверения в совершенном почтении. Будь внимателен. Потом подробно опишешь мне, с какой физиономией и каким тоном тебя встретит в предпокоях принцессы ее горничная.

– Где я смогу найти ваше сиятельство?

– Сейчас я отправлюсь в особняк у Сен-Маглуар. Мне не терпится увидеть авантюристку с улицы Пьера Леско. Похоже, что с этой балбеской доньей Круц они старые подруги. Потом нанесу визит мсьё Лоу. Честно говоря, он меня не очень жалует вниманием. И, наконец, мне нужно показаться в Пале-Рояле, где мое отсутствие могут истолковать вкривь и вкось. Кто знает, чего там в последние часы досужие языки наплели на мой счет.

– Но это займет много времени!

– На много меньше, чем тебе кажется. Мне необходимо повидаться с нашими друзьями. Как видишь, в течение дня у меня хлопот полон рот; а к вечеру я намереваюсь в том особняке устроить небольшой ужин, – мы с тобой об этом еще поговорим подробнее.

Он подошел к окну и поднял валявшийся на ковре камень.

– Монсиньор, – стоял на своем Пейроль – Прежде чем вы уйдете, прошу вас, послушайте моего доброго совета. Остерегайтесь этих двоих проходимцев.

– Кого? Кокардаса и Паспуаля? Да, я заметил, что они тебя не очень жалуют, мой бедный Пейроль.

– Дело вовсе не в том. Какое-то чутье мне подсказывает, что они принесут нам беду. Обратите внимание на странный факт. Тогда в траншее у замка Келюсов они, ведь, тоже были, между тем в списке смертников их нет.

Задумчиво разглядывавший камень Гонзаго опять развернул свиток.

– Да, ты прав, – согласился он, – их имен здесь нет. Но посуди сам, если листок нам подкинул Лагардер, и если эти двое его люди, то он наверняка поставил бы их имена в первую очередь, чтобы пустить нам в глаза пыль. Разве не так?

– По моему, это уж чересчур тонко, ваше высочество. Ведя решительную битву не на жизнь, а на смерть, нужно быть бдительным, нельзя пренебрегать ничем. Однако, со вчерашнего вечера вы делаете ставку не известно на кого. Я говорю об этом горбуне, который влез в ваши дела, не спросив даже на то согласия…

– Здесь, пожалуй ты прав, – перебил Гонзаго. – Надо будет, как следует потрясти маленького уродца, чтобы он нам выложил всю свою подноготную.

Гонзаго выглянул через окно в сад, и первое, что увидел, был стоявший у своей конуры горбун. Тот во все глаза глядел на окна его спальни. Заметив Гонзаго, горбун опустил взгляд и учтиво поклонился. Гонзаго опять посмотрел на камень.

– Ничего, – скоро все станет ясно, – пробормотал он, – все станет ясно. Мне думается, что наступающий день будет подстать прошедшей ночи. Давай же принимайся за дело, мой Пейроль. Мне тоже пора. Вот и портшез. До скорого!

Пейроль пошел в крыло принцессы, а Гонзаго, сев в носилки, направился в особняк, где жила донья Круц.

Идя по коридорам во флигель мадам де Гонзаго, Пейроль размышлял, слегка пришепетывая:

– Право же, я вовсе не питаю к Франции, моей прекрасной родине, тех идиотских нежных чувств, которыми грешат многие другие. Родину можно сыскать повсюду, – были бы деньги. Моя кубышка полна почти до краев. Через сутки я, пожалуй, кое-чем смогу поживиться и из сундуков принца. Сдается мне, что за это время мой сиятельный монсиньор рухнет. Важно, не упустить момента. Чемоданы должны быть собраны и застегнуты, – он поежился, будто от озноба. – Нет, все-таки негоже шарить по чужим сундукам, надо будет пару сундуков, не вскрывая, прихватить с собой. При первом же сигнале тревоги немедленно в карету и галопом подальше от Парижа. В конце концов, я найду климат более благоприятный для моего хрупкого здоровья. Однако, пока суетиться рано. До завтрашнего рассвета мина не взорвется.

Кокардас Младший и брат Паспуаль пообещали разорваться на части, лишь бы положить конец сомнениям мсьё де Гонзаго. Они с младых ногтей были приучены держать слово и потому принялись за дело с надлежащим рвением. Покинув золотой дом, и немного поплутав по его окрестностям, они завернули в какой-то захудалый кабачок на улице Обри ле Буше, устроились за покрытым клеенкой столом и теперь пили и ели за четверых. На их лицах сияла радость.

– Слава Богу, он жив! – негромко произнес Кокардас, поднимая бокал.

– Конечно, жив! – наполнив свой кубок до краев, поддержал друга брат Паспуаль. Приятели чокнулись и осушили бокалы за здоровье шевалье Анри де Лагардера.

– Эх, провалиться мне на этом месте, если за все те глупости, что мы с тобой натворили со вчерашнего вечера, он теперь не задаст нам взбучку!

– Да уж, дружище, вчера мы хватили лишнего, – согласился Паспуаль, – а алкоголь, как известно, притупляет бдительность. Мало того, что не уберегли девушку, мы еще и его оставили в трудном положении.

– Черт побери! Да для нашего удальца вообще не бывает никаких трудных положений! – убежденно промолвил Кокардас. – Крапленый туз, – если бы он даже оказался на шипящей сковородке, распластанный, как цыпленок табака, я бы все равно сказал: «Не знаю как, но малыш спасется!»

– Что ни говори, – с гордостью произнес Паспуаль, потягивая неказистое винцо, – такого, как он, не сыскать во всем свете. Нам с тобой повезло, дружок, что в его воспитании есть и наша скромная лепта.

– Ты, золотце, сейчас выразил самую суть моих мыслей. И вот, что я тебе скажу. Взбучка, так взбучка! Я готов, как провинившийся школьник, подставить спину под розги. Все снесу, но буду ему предан до последнего вздоха!

Паспуаль поставил на стол пустой бокал.

– Мой благородный друг, – сказал он, – позволь мне тебе высказать одно замечание. Видишь ли, я всегда восхищаюсь твоими благими намерениями, но твоя пагубная страсть к вину…

– Пресвятая сила! Ну ты и нахал! – с изумлением перебил гасконец. – Изумруд души моей, ведь, ты выпил в три раза больше, чем я!

– Ну хорошо, хорошо, если ты сердишься, считай, что я этого не говорил. Эй, красавица, принеси ка нам, голубушка, еще кувшинчик!

И он ее обхватил своим длинными узловатыми пальцами за талию, – та походила на двухсотлитровую бочку. Кокардас посмотрел на своего помощника с искренним сочувствием.

– Эх ты, бедолага, – вздохнул он. – В чужом глазу разглядел соломинку, а в собственном бревна не замечаешь, чучело огородное!

Явившись поутру к Гонзаго, Кокардас и Паспуаль были уверенны в том, что Лагардер погиб. Еще на рассвете они побывали в доме на улице Певчих, где обнаружили, что все двери взломаны. На первом этаже никого не было. Соседи не знали, куда подевались юная красавица, старая Франсуаза и Жан Мари Беришон.

На втором этаже возле пустого сундука, (его сорванная крышка валялась у стены), на полу виднелись пятна засохшей крови. Выходит, что вооруженные люди, напавшие ночью на розовое домино, которое гасконец и нормандец должны были защищать, сказали правду, – Лагардер погиб.

Но Гонзаго своим поручением вновь вселил в них надежду. Гонзаго потребовал, чтобы они отыскали труп его смертельного врага. Принц наверняка имел для этого основная. А потому для наших друзей сейчас самым правильным было с радостью выпить за здоровье Лагардера. Что же касалось второй части задания, то есть обнаружения двоих рыцарей, защищавших Аврору, то здесь, естественно, все обстояло проще.

Кокардас наполнил кубок и с несколько нарочитой серьезностью произнес:

– Надо будет сочинить историю, мой голубчик.

– Даже две, – весело откликнулся брат Паспуаль, – одну для тебя, другую для меня.

– Ну и прекрасно! Ведь я наполовину гасконец, наполовину провансалец. Для меня это пара пустяков!

– Ишь, куда хватил! А ты, надеюсь не забыл, что я – чистой воды нормандец! Так что, поглядим, чья побасенка окажется лучше!

– Ты, никак, надумал меня подтрунивать, серп тебе в жатву?

– Я без худого умысла, мой благородный друг. Полагаю, пойдет на пользу дела, если мы с тобою немного посостязаемся в игре ума, не так ли? Кстати, ты не забыл, что мы должны отыскать труп Маленького Парижанина?

Кокардас пожал плечами.

– Пресвятая сила! – проворчал он, вытряхивая из кувшина последние капли вина. – С чего это ты решил, что я страдаю провалами памяти?

Возвращаться в золотой дом было еще рано. Приходилось коротать время необходимое якобы на поиски. Кокардас и Паспуаль принялись придумывать каждый свою историю. Позднее мы увидим, кто из них лучший сочинитель. А пока что они, опустив головы на сложенные на столе руки, заснули, – и трудно сказать, который из них заслуживает пальму первенства за мощный храп.

Глава 2. Биржевой бум во времена регентства

Утром в саду Гонзаго горбун появился в числе первых. Едва открыли ворота, он вошел в сопровождении слуги, несшего нехитрые пожитки: стул, сундучок, подушку и матрац. Горбун обставил собачью конуру, намереваясь здесь обосновать свое жилье. По договору согласно приобретенным правам о найме будке Медора теперь принадлежала ему, – так что устроившегося в ней на ночь пса пришлось попросить.

Обитателям садовых клетушек хотелось бы, чтобы сутки продолжались сорок восемь часов, столь неуемным был их аппетит к торговле. По дороге сюда, равно, как и, возвращаясь домой, они ни на минуту не прерывали деловую активность, а когда наставало время приема пищи, то собирались группами и обедали вместе, за едой продолжая коммерческие операции. Потерянными оставались лишь часы ночного сна. Какая жалость, что из-за биологических потребностей человек вынужден тратить на сон драгоценное время! Не правда ли? С каждым часом цены на акции шли в гору. Этому весьма поспособствовал ночной праздник в Пале-Рояле. Разумеется, мало кому из новоиспеченных негоциантов удалось побывать на балу. Но многие, проникнув на балконы ближних домов, видели балет, и сейчас все только о нем и говорили. Дочь Миссисипи, превратившая прозрачную влагу в сверкающее золото, – вот подлинно французская аллегория, по которой уже в начале восемнадцатого столетия можно было предсказать в этом народе недюжинный драматургический талант, позволивший французам в недалеком будущем изобрести жанр водевиля.

За ужином между сыром и грушами было принято решение выпустить новые акции. Речь уже шла о, так сказать, «внучках». Еще до выхода из типографии они стоили на 10 % выше номинала. «Матери» печатались на белой бумаге, «дочки» – на желтой, и, наконец, «внучки» предполагалось выпустить на голубой, (цвет бескрайнего неба, счастливой надежды, чистой прозрачной, – а может быть, – призрачной мечты). Что ни говори, а в чековой книжке тоже есть своя романтика!

В клетушках, расположенных на перекрестках узких проходов, шла бойкая торговля напитками. При этом продавцы одной рукой отпускали соки и домашние наливки, а другой играли на бирже. Пили много, что придавало сделкам ощутимое оживление. То здесь, то там можно было наблюдать, как удовлетворенные выгодным контрактом негоцианты подносили стаканчик гвардейцам, расставленным в караул на главных аллеях. Право же, служба здесь была им в удовольствие, чем-то напоминая пикники в Першероне, деревне на северо западе Парижа, с незапамятных времен известный своими развеселыми кабаками: «Маленький швейцар», «Франк Пено», «Королевский тамбурин».

То и дело прибывали носильщики, доставлявшие товары, которые складывались в деревянных кабинках, или, если не хватало места, то прямо посреди узких аллей.

В те дни труд грузчиков с улицы Конкапуа оплачивался по несусветно высокому тарифу, который ныне можно сравнить, разве что, с ценами на услуги в Сан-Франциско времен золотой лихорадки, когда внезапно разбогатевшие дельцы готовы были платить чистильщикам обуви по десять долларов за каждый ботинок. Рискнем заметить, что по части массовых психозов наш XIX век ничего нового не изобрел.

В саду Гонзаго золото, серебро, и, увы, даже товары не представляли главной ценности. Предметом наибольшего интереса были бумажки: белые, желтые, (матери – дочки), и, наконец, эти ангелочки, которые вот-вот должны были увидеть свет, – «внучки», – голубенькие, милые сердцу всякого коммерсанта акции, предмет всеобщего обожания, у колыбели которого с умилением толпился весь деловой свет.

Все рассуждали приблизительно так: «1 луидор сегодня стоит 24 франка, столько же он будет стоить и завтра, в то время, как одна „внучка“ достоинством в 1000 ливров, которую сегодня утром можно приобрести всего за 100 пистолей, к завтрашнему вечеру может стоить 2000 экю!» Долой отжившие век неудобные, тяжелые, обрывающие карманы монеты! Да здравствует легкая, как весенний ветерок, бумага, – бесценная, всесильная, способная в портфеле хозяина сама на себе производить чудесные алхимические метаморфозы! Слава мсьё Лоу! Его благодеяния позволяют ему стать вровень с Колоссом Родосским.

Эзопу II, или Ионе, ажиотаж был на руку. Его изогнутая крючком спина, удобная подставка, (бесценный дар природы), ни мгновения не оставалась без дела. Шестиливровые монеты и пистоли непрерывным потоком сыпались в его кожаную сумку. Но, похоже, щедрые воздаяния за труд не вызывали в нем восторга. Он уже стал заправским финансистом.

Сегодня он что-то был невесел, – казался больным. Задававшим нескромные вопросы со вздохом пояснял:

– Этой ночью я, признаться, немного подустал.

– Где же ты так, друг мой Иона?

– У его высочества регента, – он пригласил меня на свой праздник.

Спекуляторы смеялись, подписывали соглашения, платили, – этот горбун для всех был истиной благодатью.

Около десяти часов утра толпа разбухла, превратясь в настоящее людское наводнение. Вдруг по ней стремительным раскатом прокатилось оглушительное «ура!». Этот многотысячный вопль был настолько мощным, что легко заткнул бы за пояс пушечный залп, оповещающий рождение наследника престола. В окнах задрожали стекла, в гору полетели шапки, – от радости люди танцевали, били в ладоши, падали в обморок. На сей раз народ приветствовал появление на свет акций под названием «внучка». Новорожденные хрустящие расточающие дивный аромат свежеотпечатанных банкнот голубенькие листки с размноженной типографским способом подписью замминистра финансов Ла Бастида, – разве не достаточный повод, чтобы вся улица Кенкампуа от восторга поднялась на дыбы!

– Беру! Десять процентов сверх номинала!

– Пятнадцать!

– Номинал плюс двадцать! Плачу звонкой монетой!

– Плюс двадцать пять процентов! Рассчитываюсь баррийской шерстью!

– Благовония из Индии и Цейлона, хлопок сырец, гасконские вина!

– Эй, полегче локтями, мамаша! Экая прыть в ваши-то годы!

– Ах ты, хам невоспитанный! Отталкивать женщину! Ни стыда, ни совести!

– Внимание! Внимание! Руанское вино в больших бутылях. Сбрасываю тридцать процентов!

– Эй, ко мне! Предлагаю кентенскую ткань, – любая толщина и расцветка, оптом. Снижаю на тридцать пять процентов.

Крики ушибленных мужчин, стоны придавленных женщин, трескучая дрожь теноров, гулкие, как осенняя непогода всплески басов, щедрый обмен тумаками, – словом, голубенькие с первой секунды существования обрели всеобщее признание.

Ориоль и Монтобер с кислыми минами спускались по ступенькам крыльца. Только что у низко состоялось рандеву с Гонзаго, который устроил им изрядный нагоняй.

– Больше он для нас не защитник, – задумчиво произнес Ориоль, первым ступив на садовую тропинку.

– А только суровый повелитель, – с грустью прибавил Монтобер, – который будет нами помыкать, как ему вздумается, заставляя действовать против нашей воли. Знаешь, у меня есть желание…

– Ты прав, у меня тоже, – с полуслова понял Монтобера Ориоль.

В этот момент на крыльце появился ливрейный лакей из свиты принца. На серебряном подносе он держал два запечатанных конверта. С учтивым поклоном вручив их приятелям, он вернулся в дом. Ориоль и Монтобер раскрыли конверты. В каждом оказалось по пухленькой пачке голубых акций.

– Ах, черт! – воскликнул мгновенно повеселевший толстячок финансист, теребя свое жабо. – Полюбуйся, какое трогательное внимание с его стороны!

– Да уж, – его непредсказуемость порой оборачивается приятной стороной, – согласился Монтобер. От его недавней грусти не осталось и следа.

Они по два раза пересчитали своих «внучек». В каждой пачке было ровно по сто штук. Вот уж, совсем не худо!

– Ну что, пустим в дело? – недолго раздумывая, предложил Монтобер.

– Конечно! – охотно согласился Ориоль.

Все сомнения в мгновение ока развеялись. Ими овладело радостное предвкушение азартного предприятия; – и тут же за их спинами раздались возбужденные голоса других членов когорты:

– Поиграем! Поиграем!

Найгель крыльцо, вышли Навай, Таранн, Шуази, Носе, Альбрет, Жирон и все остальные. Каждый успел получить от принца устное порицание и материальное поощрение в виде конверта с новенькими акциями. Приятели, спустившись со ступенек, образовали тесный кружок.

– Господа! – обратился к своей компании Альбрет, слегка покосив глазами на кишевшую в саду толпу. – Известно ли вам, что у этого возомнившего себя коммерсантами быдла куры денег не клюют? Ручаюсь, что они прибыли сюда, нашпиговавшись золотыми от мелких карманов до чулок и ботинок! Если мы объединим наших «внучек» и разумно поведем дело, то весь рынок будет наш. Уже сегодня мы сорвем впечатляющий банк! у меня есть идея…

– Объединимся!

– Объединимся! – с готовностью отозвалась компания.

– А как же я? – прозвучал вдруг чей-то скрипучий, как несмазанная дверь голос. Показалось, что он раздался откуда-то из кармана здоровяка барона фон Батца.

Все обернулись. В двух шагах стоял горбун, подставив свой живой пюпитр продавцу фарфора. Тот продал лавку со всем имуществом за двенадцать клочков бумаги и был от счастья на седьмом небе.

– Проваливай к черту! – вздрогнул и попятился Навай. – что-то этого субъекта слишком много!

– Не лезь не в свое дело! – весьма грубо прибавил Жирон.

– Ваш покорный слуга, господа, – вежливо ответил горбун. – Однако я купил это место, так что сад принадлежит мне ничуть не меньше, чем вам.

– Кто бы мог подумать, – недоумевал Ориоль, – что этот демон, так заинтересовавший нас прошлой ночью, на самом деле – лишь жалкий ходячий пюпитр.

– Не только ходячий, но также все слышащий, понимающий, а в случае нужды, говорящий, прошу заметить, – со значением уточнил горбун.

Он улыбнулся, поклонился и вернулся к своему делу. Навай проводил его взглядом.

– Вчера этого дурачка я совершенно не опасался… – пробормотал он.

– Это потому, – шепотом пояснил Монтобер, – что вчера мы еще были относительно свободны. По крайней мере, имели возможность выбирать.

– Так в чем же твоя идея, Альбрет?

– Выкладывай идею, не томи! – раздались голоса.

Все столпились вокруг Альбрета, и он несколько минут им что-то живо разъяснял. Иногда его рассказ прерывался общим смехом.

– Прекрасно, придумано гениально! – воскликнул Жирон. – Я – за!

– Кениально! – эхом откликнулся барон фон Батц. – Я – са! Но опьясните мне…

– Э-э-э! – махнул рукой Носе. – Бесполезно. Быстрее за дело. Надо все провернуть не дольше, чем за час.

И все быстро рассыпались. Половина компании вышла через ворота на улицу Сен-Маглуар, чтобы затем, описав длинный крюк, снова попасть на улицу Кенкампуа. Другие по одиночке, или по двое спокойно прогуливались взад вперед, неторопливо разговаривая о текущих делах. Примерно через четверть часа через ворота с улицы Кенкампуа в саду появились Таранн и Шуази. Они протиснулись сквозь толпу, и подошли к Ориолю, беседовавшему с Жироном.

– Это нечто невероятное! Просто какой-то массовый психоз. В кабаре Венеция за штуку дают 30–35 % сверху. А у Фулона сорок и даже пятьдесят. Через час «внучки» пойдут по двойной цене. Надо срочно покупать. Покупать, пока не поздно!

Горбун стоял в стороне и тихонько посмеивался.

– А ты, малыш из собачьей будки, не суетись, – шепнул ему на ухо Носе, – если будешь умницей, тоже получишь сахарную косточку погрызть.

– Покорно вас благодарю, господин хороший, – смиренно ответил Эзоп II. – Мне большего и не надо.

Слух о том, что к концу дня голубенькие возрастут вдвое, распространился с какой то сверхъестественной скоростью. Вмиг толпа желающих купить возросла до опасных размеров.

Альбрет, собрав в своем объемистом бумажнике все акции действовавшей заодно бригады, начал бойкую торговлю по полтора номинала за штуку. Он понимал, что по этой цене в заданном темпе он будет торговать еще часа два.

Через какое-то время через все те же ворота с улицы Кенкампуа появились Ориоль и Монтобер. Их лица выражали такой траур, что знакомые тут же с участием поинтересовались:

– Что случалось?

– Ах, господа, не знаю, стоит ли говорить о печальной новости. Впрочем, правда все равно всплывет. Похоже, голубенькие сильно упадут в цене.

– И что самое неприятное, – тяжело вздохнул Монтобер, – произойдет это очень скоро.

– Афера! Афера! – вдруг истерично выкрикнул какой-то покупатель, чьи карманы раздулись от только что приобретенных за полуторную цену внучек.

– Зачем вы, Ориоль, сказали вслух? Видите, какое вы посеяли смятение! – урезонил его Монтобер и с вымученной улыбкой попытался перейти на разговор о погоде, но их уже окружили тесным кольцом любопытные.

– Говорите, говорите, господа!

– Говорите все, что знаете, – кричали со всех сторон. – Вас к этому обязывает человеческая порядочность!

Ориоль и Монтобер замолчали, словно набрав в рот воды.

Сквозь толпу пробился запыхавшийся барон фон Батц.

– Я толшен фас скасать, – заявил он. – Это – патение. Патение в пестну!

– Какое падение? Почему падение?

– Афера! Говорят же вам, афера! – продолжал возмущаться незадачливый покупатель.

– Да помолчите вы, жиртрест, не вас, ведь спрашивают! – зашикала на него толпа. – Почему падение, мсьё фон Батц?

– Я не снаю потшему, – хмуро ответил барон, – но патение пятьтесят процентофф.

– Что вы сказали, упали на пятьдесят процентов?

– Та. Са тесять минут.

– За десять минут? Но ведь это просто обвал, крушение!

– Я, я. Именно, опфал, крушение, дер альгемайне крах, полный катастрофф!

– Господа, господа, спокойствие! Не надо впадать в панику, – увещевал взволнованных людей Монтобер.

– Продаю двадцать голубых по пятнадцать процентов сверх номинала, – выкрикнул кто-то.

– Пятнадцать акций, по десять сверху за каждую пару!

– Да не сходите же с ума, господа! О похищении юного короля еще официально не сообщали.

– А, что мсьё Лоу сбежал из страны, пока тоже не факт, – сказал Ориоль.

– И то, что регент арестован и содержится под стражей в Пале-Рояле, – прибавил Монтобер, – скорее всего, вранье досужих сплетников.

После этих слов на мгновение повисла гнетущая тишина. Все были ошеломлены. Затем толпа заволновалась, загудела, заорала множеством отчаянных криков:

– Украли короля!

– Лоу сбежал!

– Регент арестован!

– Продаю тридцать акций. Скидка 50 франков с каждой!

– Восемьдесят голубых, 60 франков долой!

– Господа, да не теряйте же вы голову, в самом деле! – попытался немного охладить страсти Ориоль.

– Продаю все акции, каждая на 300 франков дешевле! – горячо воскликнул Навай, у которого уже не имелось ни одной. – Берете?

Ориоль решительно отказался. Через 2–3 минуты «внучек» уже предлагали на 400 франков ниже номинала.

Вошедший во вкус Монтобер продолжал рассказ:

– Все оттого, что герцогу Мэнскому слишком много позволялось, и в конце концов он сосредоточил вокруг себя мощную оппозицию. Вы только вдумайтесь, господа, кто его сторонники: канцлер д'Агессо, кардинал де Бисси, господин де Вильруа и маршал де Виллар. Заговор субсидировал принц Челламаре.

Жюдикаёль и Малетруа маркиз Понкалекский, самый состоятельный аристократ из Бретани, перехватил юного короля на дороге в Версаль и увез в Нант. В настоящий момент испанский король, лично возглавив трехсоттысячное войско, пересекает Пиренеи. Увы, это уже совершенно достоверно.

– Продаю пятьдесят голубых без пятисот франков, каждая! – закричали несколько голосов во все прибывавшей толпе.

– Не паникуйте вы так, господа! Чтобы от Пиренеев добраться до Парижа понадобится не один час. К тому же, пока что это всего лишь слухи, слухи!

– Так, так, – прибавил фон Батц, – шлюхи, всего лишь шлюхи! Я имеет еще отин акция. Я ее продавать фсефо са пятьсот франк! Кто хотшет покупать!

Охотников приобрести по дешевке акцию фон Батца не нашлось. Но зато еще участились выкрики предложений.

– На крайний случай, – продолжал Ориоль, – если мсьё Лоу не сбежал…

– Однако интересно, кто же арестовал регента? – прозвучал чей-то вопрос.

– Помилуй Бог! – ответил Монтобер. – Вы слишком многого от меня требуете. Откуда же мне это знать? По счастью я не продаю свои слова за деньги. Просто делюсь тем, что слышал краем уха. Герцог Бурбонский тоже в числе недовольных. Поговаривают также о передаче власти духовенству. Ну и наконец, есть еще один вариант, – это, конечно, было бы хуже всего, – вполне возможно, что французский престол, воспользовавшись политической нестабильностью в нашей стране, захватит русский царь!

В толпе раздались восклицания ужаса. Барон фон Батц стал предлагать свою акцию за 100 экю. В тот момент, когда взнервленность масс достигла высшей точки, вдруг объявились до того державшиеся незаметно Альбрет, Таранн, Жирон и Носе. Они, недолго раздумывая, принялись покупать, (благо, что деньги всей компании махинаторов загодя были сосредоточенны в их кошельках). Конечно, все смотрели на них, как на полных идиотов. Мгновенно вокруг чудаков тесным кольцом собрались продавцы.

– Они, видно, не знают последних новостей. Не говорите им ничего! – нашептывали со всех сторон Ориолю и Монтоберу. Толстяк Ориоль с трудом сдерживал смех.

– Вот жалкие недоумки, – с состраданием покачивая головой, шепотом пояснил он продавцам действия своих сообщников и затем в полный голос обратился ко всем:

– Я благородный дворянин, друзья мои, – рассказал все совершенно бескорыстно, – так что поступайте по своему усмотрению. А мое дело, теперь, – сторона.

Монтобер зашел в игре еще дальше, рискуя провалить все предприятие. Став в позу оратора, он не без издевки провозгласил:

– Покупайте, друзья мои! Покупайте! Если все эти новости окажутся ложью, вы сорвете изрядный куш!

На спине горбуна теперь уже подписывалось сразу по два контракта. Свою плату он получал обеими руками, причем брал только золотом.

– Продаю! Продаю! – кричали отовсюду.

Живой курс «внучек», еще полчаса назад составлявший 1500 ливров при номинале одна тысяча, сейчас упал до нескольких сотен. Таранн и Ко скупили их все. Их бумажники раздулись ничуть не меньше, чем кожаный мешок Эзопа II, или Ионы, беспрерывно подставлявшего спину неиствовавшим дельцам, не прекращая улыбаться. Дело было сделано. Ориоль и Монтобер потихоньку исчезли.

Вскоре в сад пришли новые коммерсанты, которые на вопросы о последних новостях, недоуменно пожимая плечами, отвечали, что, насколько известно, мсьё Лоу сейчас в своем особняке, он еще не выходил после праздничной ночи, молодой король находится во дворце Тюильри, а регент в обществе принцессы Палатинской и герцогини Беррийской завтракает, как всегда в Пале-Рояле.

– Афера!

– Махинация!

– Какой ужас! Я потерял все состояние!

– Конечно, афера! – сказала фон Батц. – Я ше кофориль, што стесь имейт мест афера.

Где-то через час вновь появился Альбрет и продал все акции по 1800 франков. Можно сказать, что игроки провели блистательную компанию. Все было неплохо, если бы не отчаяние потерпевших крах несчастных, рвущих с горя на себе волосы. Говоря, будто кто-то даже повесился. Впрочем, чего не знаем, того не знаем. Подписывая очередную сделку на спине горбуна, Альбрет вручил ему увесистый кошелек. Горбун тут же крикнул:

– Эй, Кит, поди-ка сюда!

Бывший гвардеец, завидев кошелек, поспешил на зов. Горбун широким жестом швырнул его Киту:

– Держи, приятель, это тебе! Не забывай только кормить Медора.

Тем из читателей, которым приведенная выше махинация, возможно, показалась слишком примитивной, мы советуем почитать записки мсьё К. Берже по поводу «Секретных мемуаров» аббата Шуази. Из них явствует, что даже куда более грубое жульничество порой венчалось полным успехом.

В ту минуту, когда наши прохиндеи соображали, где бы им поделить выручку, на крыльцо в сопровождении верного Пейроля вышел принц де Гонзаго. Сиятельный синьор намеревался нанести визит своим вассалам. Биржевая игра пошла с прежним азартом. Появились новые слухи, более или менее правдивые. Золотой дом, недавно перенесший небольшое потрясение, можно сказать, вполне оправился.

В руке у Гонзаго был большой конверт, с которого на шелковых шнурках свисали три печати. При виде конверта глаза горбуна расширились, а к лицу прилила кровь. Он не пошевелился, продолжая исполнять роль пюпитра, но взгляд его теперь не отрывался от Гонзаго и Пейроля.

– Как там мадам? – спросил принц у управляющего.

– Принцесса ночью не сомкнула глаз, – ответил фактотум. – Горничная мне доложила, что слышала, как ее госпожа все повторяла: «Я переверну вверх ногами весь Париж, но я ее найду!»

– Карамба! – процедил Гонзаго. – Если она встретит эту девицу с улицы Певчих, все пропало!

– Она хоть похожа? – поинтересовался Пейроль.

– Не то слово. Как две капли воды. Ты помнишь Невера?

– Помню, – ответил Пейроль. – Он был очень хорош собой.

– Так знай же, вне всякого сомнения, это его дочь, – красива, как ангел, тот же взгляд, та же улыбка.

– Вот как? Значит, она уже улыбается? – удивился Пейроль.

– Почему бы нет? Она там с доньей Круц. Они подруги. Донья Круц ее утешает. Знаешь, при виде этого взрослого ребенка я подумал: «если бы у меня была такая дочь…», впрочем, это нонсенс. Мне не в чем себя винить. Я не делаю зло ради зла. У меня есть цель, – я к ней стремлюсь, и если на пути возникают помехи…

– Тем хуже для помех, – лицо фактотума, приоткрыв золотые коронки, прорезала уксусная улыбка. Казалось, он нацелился кого-то укусить. Гонзаго тыльной стороной ладони провел у себя по лбу. Пейроль, указав на конверт, поинтересовался:

– Монсиньор, вы убеждены, что мы нашли именно те документы, что нам нужны?

– Стопроцентно! – ответил принц. – Видишь на сургучных бляшках: здесь фамильный герб Неверов, а здесь печать приходской церкви Келюс Тарридов.

– Вы полагаете, в конверте находятся листки, вырванные из регистрационной книги?

– Я в этом уверен.

– В конце концов, чтобы убедиться окончательно ваше сиятельство может вскрыть конверт.

– В твою мудрую голову, старина Пейроль, порой приходят идеи не самого высокого качества! – воскликнул Гонзаго. – Сорвать печати, каждая из которых стоит двенадцати свидетелей! Настанет час, и мы их, конечно, сорвем. Но сделаем это не раньше, чем, когда представим перед семейным советом настоящую наследницу Невера.

– Настоящую? – вырвалось у Пейроля.

– Разумеется ту, которую настоящей считать будем мы. Вот тогда-то мы вскроем конверт и представим совету письменные подтверждения.

Пейроль поклонился.

Горбун стоял напряженный, как натянутая струна.

– Но как мы поступим с другой девушкой, монсиньор? – допытывался фактотум. – Я говорю о той, у которой глаза и улыбка Невера?

– Эй, чертов горбунок! – завозмущался в этот момент клиент. – Не вертись ты, на самом деле! Ведь, невозможно писать.

Коммерсант был прав. Горбун невольно сделал движение в сторону Гонзаго. Тот погрузился в размышления.

– Я уже об этом думал, – сказал он наконец. – А как на моем месте поступил бы ты, друг мой Пейроль?

Фактотум улыбнулся гнусной ухмылкой, значение которой понять было совсем нетрудно.

– Нет, нет. Я этого не хочу, – произнес Гонзаго, брезгливо поморщившись. – У меня есть совсем иная идея. Скажи ка, кто, по твоему, из моей когорты самый непутевый, самый бестолковый, самый несостоятельный, наконец?

– Шаверни, – без раздумий ответил Пейроль.

– Ты, горбун, будешь стоять спокойно, или нет? – возмущался уже другой клиент.

– Шаверни, – повторил Гонзаго, лицо его немного просветлело. – Видишь ли, Пейроль, я люблю этого мальчика. Однако последнее время он мне стал досаждать. Моя новая идея поможет от него избавиться.

Глава 3. Капризы горбуна

Закончив в укромном месте дележ барыша, преуспевающие спекуляторы Таранн, Альбрет и остальные снова появились на люди. От гордости они как будто даже на пару вершков подросли. Не состоявшие в их компании дельцы теперь на них взирали с уважением и завистью.

– Где же, однако, запропастился наш драгоценный Шаверни? – поинтересовался Гонзаго.

Пейроль хотел было что-то ответить, но в этот миг в толпе вдруг возник шум возмущения. Люди ринулись к крыльцу, когда двое гвардейцев тащили за волосы какого-то правонарушителя. Раздавались крики:

– Она не настоящая!

– Фальшивка!

– Какая низость! Подделывать казначейскую ассигнацию!

– Подрывать репутацию финансовых сделок!

– Топтать в грязи основы добропорядочной коммерции!

– Бросить его в реку!

– Утопить негодяя!

Монтобер, Таранн и другие, даже включая обычно благодушного толстяка Ориоля, вопили, как недорезанные. Увы, быть самому безгрешным, прежде, чем осудить другого, под силу только Господу Богу. Дрожащего от ужаса злоумышленника подвели к Гонзаго. Все его преступление состояло в том, что он попытался белую акцию выдать за голубую, чтобы поживиться на небольшой разнице в живом курсе между «внучками» и «матерями».

– Смилуйтесь! Пощадите! – бормотал сквозь слезы ужаса незадачливый фальсификатор. – Я не думал, что совершаю такое большое преступление!

– Ваше сиятельство, – сказал Пейроль. – Нам здесь только не доставало фальшивомонетчиков.

– Монсиньор, – прибавил Монтобер, – его надо строго наказать, дабы другим было не повадно.

Общественное возмущение не унималось. Негодующая толпа, – одно из самых мерзких порождений человечества. Упаси вас Бог, любезный читатель, когда-нибудь оказаться объектом ее нападения, или, (что еще страшнее, могу в том поручиться), сделаться одной из голов многомордой гадины по имени «разъяренная толпа»!

Гадина бесновалась:

– Позор!

– Негодяй!

– Ублюдок!

– Мразь!

– Никакой пощады!

Брезгливо поежившись, Гонзаго негромко распорядился:

– Выпроводите его за ворота.

Наконец-то дорвавшись, оскорбленные в лучших чувствах коммерсанты вцепились в несчастного жулика и поволокли к выходу. При этом среди палачей возникали ссоры:

– Не толкайся! Куда прешь?

– А ты куда? Разве не видишь, что я здесь держу?

– В реку его! В реку!

Сад заметно опустел. Часы на колокольне Сен-Маглуар пробили пять вечера, – время закрытия биржи. Частные происшествия, связанные с грабежами и убийствами, побудили власти запретить биржевые операции после наступления темноты. Именно в эти последние минуты страсти накалялись до предела. Деловые партнеры орали, выходили из себя, хватали друг друга за грудки. Множество голосов сливались в общий протяжный гул.

Бог знает, почему, но взгляд горбуна был неотрывно устремлен на Гонзаго. Горбун услышал имя Шаверни.

– Сейчас будут закрывать! Скорее! Скорее!

– Не успеем же! – раздавались голоса. – Видите, уже начали выгонять!

Если бы у Эзопа II, или Ионы, был не один горб, а несколько, вот уж славно бы он заработал!

– Вы что-то хотели сказать о маркизе де Шаверни, ваша светлость? – напомнил Пейроль.

В эту минуту Гонзаго величавым кивком приветствовал свою команду. Со вчерашнего вечера значимость хозяина заметно возросла, тогда, как положение вассалов сделалось еще больше зависимым.

– Шаверни? – рассеянно переспросил Гонзаго. – Ах, да. Ну конечно, Шаверни… Напомни немного позднее, что мне нужно поговорить с горбуном.

– А девушка? Не опасно ли ее держать в вашем особняке.

– Очень опасно. Но она там долго не останется. Сегодня мы организуем небольшой ужин для своих и за столом все хорошенько обмозгуем. Позаботься, чтобы все вовремя было готово.

Затем Гонзаго прошептал управляющему несколько слов на ухо; тот поклонился и сказал.

– Да. Этого будет достаточно, ваша светлость.

– Эй, горбун! – возмутился очередной клиент. – Я тебе плачу за то, чтобы ты стоял, а не танцевал. Если не хочешь работать, так и скажи. Я найму Кита!

Пейроль направился к воротам. Гонзаго его окликнул:

– Первым делом разыщи Шаверни! Живого или мертвого! Мне нужен Шаверни.

Горбун опять пошатнулся, – на его спине как раза подписывался очередной контракт.

– Простите господа, – пробормотал он, – но я очень устал. К тому же уже пробило пять. Мне нужно отдохнуть.

Действительно, привратники уже во всю выпроваживали коммерсантов из сада и, громыхая связками ключей, ловко управлялись с тяжелыми висячими замками. У каждого торговца также имелся ключ от своей кабинки, где он на ночь запирал не распроданные за день товары.

Навай, Таранн, Ориоль и другие члены команды комбинаторов приблизились к Гонзаго и, образовав перед ним полукруг, в приветствии сняли шляпы. Взгляд Гонзаго, однако, был устремлен на горбуна, присевшего на узкой мощеной террасе перед входом в будку. Похоже, Эзоп II не намеревался уходить. Высыпав содержимое сумки на булыжники, (право же, куча оказалась немалой), он тщательно пересчитывал золотые монеты и, судя по выражению глаз, был очень доволен.

– Сегодня с утра мы уже заходили, – сообщил Навай, – чтобы справиться о вашем самочувствии, сиятельный кузен.

– И были рады узнать, – подхватил Носе, – что вы не слишком утомились на вчерашнем празднестве.

– На свете есть много такого, от чего устаешь значительно больше, чем от ночных гуляний, господа. Я говорю о чувстве непреходящей озабоченности тревоги, если угодно. Они не только утомляют, они изнуряют.

– Верно сказано, – заметил Ориоль, который при любых обстоятельствах не упускал случая ввернуть словцо. – Озабоченность, тревога… я не раз по себе замечал…

Гонзаго обычно приходил на выручку любому из своих приверженцев, если тот вдруг терял мысль. Но сегодня он этого не сделал, позволив Ориолю запутаться, задергаться, покрыться испариной и в конце концов сконфуженно замолчать.

Горбун удовлетворенно улыбался. Закончив считать, он аккуратно ссыпал монеты в мешок, встряхнул его на весу, так, чтобы образовалось нечто вроде горловины; затем плотно перевязал ее шнурком и нацелился забраться в конуру.

– Эй, Иона! – окликнул его подошедший привратник. – Ты что же собрался здесь спать?

– Да, друг мой, я принес с собой все необходимое.

Стражник расхохотался. Остальные последовали его примеру. Только принц Гонзаго остался невозмутимо серьезным.

– Ну, повеселились и хватит! – заметив строгое выражение его сиятельства, заключил привратник. – Шутки в сторону, коротышка! Порядок для всех один. Давай ка сматывайся, да поживее!

Но горбун ловко юркнул в будку и захлопнул изнутри дверцу у стражника перед носом. Тот принялся дубасить по конуре ногой, после чего горбун появился в круглом оконце под крышей. Отверстие было настолько малым, что виднелись только его глаза и нос.

– Взываю к справедливости, ваша милость! – воскликнул он.

– К справедливости!

– К справедливости! – покатываясь со смеху, вступились за него приближенные Гонзаго.

– Как жаль, что сейчас здесь нет нашего мудреца Шаверни, – съехидничал Навай. – Уж он наверняка вынес бы такой приговор, что заставил бы рукоплескать любой трибунал!

Гонзаго поднял длань, призывая к тишине.

– С пятым ударом часов каждый должен покинуть сад. Таков порядок для всех, – сказал он.

– Ваше сиятельство, – ответил Эзоп II, он же Иона, спокойным рассудительным тоном, словно выступающий на процессе адвокат. – Прошу вас с подобающей случаю беспристрастностью соблаговолить взять во внимание тот факт, что мое положение существенно отличается от положения всех остальных. Ведь никто, кроме меня, не взял в найм собачью будку.

– Это верно! – поддержали Иону отдельные голоса.

– Допустим так, но что из этого следует? – недоумевали другие.

– Я купил это место вчера утром за 30 000 ливров, и с того момента в конуре не имеет права находиться никто, кроме меня. Между тем, придя в сад сегодня поутру, я в ней обнаружил Медора. Пес проспал на моей территории всю ночь. Где же справедливость? Согласитесь, я не могу с собаки потребовать штраф, и потому полагаю, что в порядке компенсации за понесенный ущерб в правах нанимателя мне будет дозволено провести предстоящую ночь здесь. Словом заявляю, что не уйду, пока меня не выставят силой. Я сказал, добрые господа!

На сей раз даже Гонзаго рассмеялся. Затем он с согласием кивнул головой, и привратник удалился.

– Ну-ка выбирайся оттуда! – распорядился принц.

Иона немедленно подчинился, приблизился к принцу и поклонился, как хорошо воспитанный человек.

– Почему ты хочешь здесь ночевать? – спросил Гонзаго.

– Потому, что место здесь безопасное, а у меня теперь появились денежки.

– Значит, ты считаешь, что, сняв за весьма высокую цену будку, извлек для себя выгоду?

– Еще какую, ваше сиятельство! Ведь здесь куют золото. Я это предчувствовал и не ошибся.

Гонзаго поощрительно хлопнул Эзопа II по плечу. От внезапной боли тот не смог сдержать стона. Прошлой ночью точно то же произошло в коридоре перед комнатой консьержа ле Бреана.

– Что с тобой? – удивился принц.

– Да так, пустяки, ваше сиятельство. После ночного бала у меня ломит все тело.

– Малость переусердствовал в танцах! – подтрунил Ориоль, и соратники опять захихикали.

Гонзаго окинул их холодным взглядом и, печально улыбнувшись, заметил:

– Вам угодно веселиться, господа? Что-то вы слишком часто смеетесь, – и я – вместе с вами. Как бы нам всем скопом не сесть в калошу. Вот тогда уж он над нами посмеется так, что пупок развяжется.

– Что вы, ваше высочество? Мне бы, и в голову такое никогда не пришло! – совершенно потерявшись от смущения, пробормотал горбун.

– Слушайте, что я говорю, – продолжал Гонзаго. – Слушайте и мотайте на ус. Итак, вполне отдавая отчет своим словам, заявляю: Вот ваш начальник.

Принц указал на горбуна. Эти слова показались столь странными, что никто даже не решился возразить.

– Да, да. Вы не ослышались. Отныне он будет вами руководить. Он заслужил это право, потому что сумел один сделать больше, чем вы все вместе: пообещал привести на бал к регенту мсьё де Лагардера и сдержал слово.

– Если бы монсиньор доверил это поручение нам… – начал было Ориоль, но Гонзаго даже не взглянув в его сторону, продолжал:

– Господа, мсьё де Лагардер не тот человек, которого можно заставить плясать под чужую дудку. Да. Не хотелось бы мне, чтобы любому из вас пришлось это ощутить на своей шкуре. Но как знать?

Все с тревожным вниманием взирали на Гонзаго.

– Мы здесь все свои и потому можем говорить без околичностей. Я хочу взять на службу этого маленького удальца, – Гонзаго опять указал на горбуна. – Я ему доверяю.

При этих словах Эзоп II, он же Иона, расцвел от гордости.

– Доверяю не меньше, чем вам, и потому говорю вам всем, господа, если Лагардер жив, нам грозит смертельная опасность!

Повисла гнетущая тишина. Более всех удивленным казался горбун.

– Неужто, он от вас сбежал? – широко раскрыв глаза, прошептал он.

– Ах, я сам этого твердо не знаю, – развел руками принц. – Разведка что-то сильно запаздывает. Я бы многое отдал, чтобы знать, знать, черт возьми, знать, к чему нужно готовиться!

Принц нервничал, – изъян характера, в котором его можно было уличить крайне редко. Его тревога передалась и остальным. В среде приверженцев было немало храбрецов: Навай, Шуази, Носе, Жирон, Монтобер уже не раз это доказывали. Но вот трое финансистов, особенно Ориоль, от страха побледнели, покрылись гусиной кожей, а гигант фон Батц почему-то даже позеленел.

– Слава Богу, – рассуждал Навай, – нас тут достаточно много. Все сильны, при шпагах…

– Вы говорите, не зная дела, – перебил Гонзаго. – Самое главное – сейчас нам всем собраться в кулак, и чтобы ни один не дрожал от страха больше, чем я, если он вдруг на нас нападет!

– Пресвятая сила! Ваше высочество! – закричали со всех сторон. – Мы всецело принадлежим вам!

– Я это знаю, господа, – холодно заметил принц, – знаю, потому, что сам об этом вовремя позаботился. Однако сейчас меня заботит другое. Давайте ка пока, чтобы скоротать время, уладим некоторые дороги. Я не забыл, что являюсь вашим должником, друг мой, – обратился принц к горбуну. – Вы оказали нам бесценную услугу.

– Ваше сиятельство преувеличивает!

– Сейчас скромность неуместна. Вы отлично потрудились. Назовите сумму вознаграждения.

Горбун все еще теребил свой кожаный мешок, с которым никак не мог расстаться.

– Право же, – пробормотал он. – Какой смысл?

– Черт побери! – повысил голос Гонзаго. – Ты, верно, хочешь потребовать слишком высокую плату?

Горбун, глядя ему в лицо, молчал.

– Тебе уже было сказано, приятель, – принц начал терять терпение, – я ничего не принимаю бесплатно. Любая даровая услуга на самом деле обходится слишком дорого, потому, что за ней всегда стоит тайный подвох. Изволь получить, что заслужил. Назови цену. Я этого требую!

– Давай, Иона, не робей, – подначивала горбуна компания. – В твоих руках все козыри. Удиви свет гениальным пожеланием!

– Коль скоро монсиньор настаивает, – со все возраставшей застенчивостью пробормотал горбун, – даже не знаю, как решиться сказать его светлости…, – уставившись в землю, Иона стиснутой ладонью елозил по шнурку на своем кожаном мешке, будто доил козу, – от неловкости он, казалось совсем потерялся, – его светлость будет надо мной смеяться…

– Готов побиться об заклад на сто луидоров, что наш друг Иона влюблен! – выкрикнул Навай.

Только Гонзаго и горбун оставались серьезными. Гонзаго был жаден, чтобы стяжать использовал любую возможность. Однако, его алчность никогда не становилась манией, – он не был скуп, не превращал деньги в культ, и, если требовалось, то мог, не считая, разбрасывать золото налево и направо. Теперь перед ним стояли две задачи: заполучить в свое распоряжение это таинственное орудие, то есть горбуна, и второе – разгадать его тайну. Ради их разрешения он готов был сделаться щедрым. То, что при сем присутствовали вассалы, ничуть его не смущало, скорее, напротив, подзадоривало.

– Почему вы решили, что он не может влюбиться? – произнес принц совершенно серьезно. – Если он действительно влюблен и если это как-то зависит от меня, то обещаю сделать все, чтобы его осчастливить. Бывают услуги, за которые нужно платить не только деньгами.

– Покорнейше благодарю, ваше сиятельство! – проникновенно промолвил горбун. – Влюбленность, карьеризм, досужее любопытство, я и сам не знаю, как правильно окрестить завладевшую мной страсть. Эти люди смеются, – он окинул взглядом «роковую гвардию» принца, – у них на то свои причины. Но, я-то страдаю!

Гонзаго снисходительным жестом властелина протянул ему руку. Горбун ее поцеловал, при этом его губы дрожали. Внезапно он вскинул голову и заговорил столь странно, что весельчаки вмиг настороженно присмирели:

– Любопытство ли, непомерные амбиции, влюбленность, – в конце концов, не важно, какое название носит зло. Смерть есть смерть, наступит она от болезни, от яда, или от удара шпаги!

Он откинул опустившуюся на лицо шевелюру и, сверкнув глазами, горячо продолжал:

– Человек мал, но он управляет миром. Приходилось ли вам видеть бушующее море, – исполинские водяные валы с пенящимися гребнями, взлетающими под самые небеса? Слышали ли его могучий, неукротимый, подчиняющий пространство и время, заглушающий раскаты грома рокот? Какая непостижимо грандиозная сила! Ничто не способно против нее устоять. Даже прибрежные скалы, эти незыблемые гранитные твердыни, которым на первый взгляд нет износа, время от времени рушатся, подмытые морской водой. Вот над простором волн вы замечаете одинокую худую дощечку, швыряемую из стороны в сторону неистовой стихией. Но что это? К доске прицепилось крошечное существо, издали похоже на птицу. Это человек. Он храбр. Он не дрожит от страха. Трудно объяснить, что поддерживает его дух, его немощное тело: небеса, или преисподняя. Но этот тщедушный, нагой замухрышка, лишенный когтей, шерсти, крыльев, этот смехотворный карлик себе говорит: «Я выстою!» и, в конце концов, покоряет океан. Разве не чудо?

Все изумленно слушали. Никто не ожидал от горбуна такого красноречия.

– Да, – продолжал он, – человек мал, слишком мал. Он попросту ничтожен.

Приходилось ли вам когда-либо наблюдать пламя пожара, его гигантское трепещущее зарево, медно багряное небо, в котором тяжелым непроницаемым куполом распространяется дым? Стоит глубокая ночь, но от зловещих сполохов светло, будто днем. В катастрофах есть свои величие и красота. Говорят, будто император Нерон однажды поджег Рим с тем лишь, чтобы полюбоваться дивным зрелищем. Посмотрите на фасад горящего здания: гладкая стена на ваших глазах превращается в решетку, напоминающую птичью клетку; взгляните на лишенные рам и стекол глазницы окон, на угрюмые провалы дверных амбразур, – тут и там торчат раскаленные концы железных конструкций, будто клыки жуткого чудовища, имя которому огонь. Картина подстать бушующему морю! Ничто не в силах устоять против лютующего пламени, способного превратить мрамор в пыль, искорежить и расплавить металл, испепелить массивные дубовые балки. Уничтожив все, что поддается горению, огонь стихает и, наконец, гаснет. Только его союзник ветер продолжает разносить по окрестностям пыль и пепел. Но что это? На руинах откуда-то появляется человек с киркой и ломом. Кто это: привидение погибшего при пожаре жителя, или живой мародер? Не то и не другое. Это действительно житель разрушенного огнем дома. Но он спасся. Мало того, когда загорелся дровяной чулан, он не растерялся, а сказал себе: «Я выстою!» и прежде, чем покинуть здание, успел снести в подвал самое ценное, справедливо насчитав, что в подземелье огонь не проникнет. Теперь же, поднатужившись и попотев, он расчистил завалы, спустился в подвал и вытащил на поверхность увесистый сундучок с драгоценностями. Как видите, господа хорошие, человек и здесь оказался сильнее, – честь ему и хвала!

Горбун отер лоб, окинул всех хитрым взглядом и вдруг разразился своим скрипучим хорошо нам знакомым смешком.

– Хе-хе-хе! – продолжал он, заметив как заволновались слушатели.

– Доныне я не жил настоящей жизнью. Ведь оттого, что не удался ростом, я не перестал быть мужчиной. Почему бы мне ни влюбиться, добрые мои господа? Почему не быть любопытным, почему не желать достойного места под солнцем? Я уже не молод. Но я никогда и не был по настоящему молодым. Вы находите меня уродливым, не так ли? Однако, прежде я был еще гаже. У меня есть преимущество урода. С возрастом безобразная внешность становится менее заметной. С каждым годом вы теряете, а я приобретаю. На кладбище мы с вами будем друг другу под стать.

И, оглядев всех по очереди, он опять захихикал.

– Но существует нечто похуже, чем безобразная внешность, – вел он дальше. – Это – нищета. Я был нищ. Я никогда не знал моих родителей. Подозреваю, что своим появлением на свет я так напугал отца и мать, что они тут же вынесли меня из дома и оставили на произвол судьбы. Первое, что в этой жизни предстало мои очам, было серое неприветливое небо, низвергавшее на меня, крошечного, беспомощного, дрожащего от осенней сырости, потоки холодной воды. Кто была вскормившая меня грудью женщина? Если бы я ее встретил, то как бы любил! Если и есть в мире человек, возносящий за меня молитвы, – это она. Первое чувство, которое я испытал, была боль от ударов плетки. Еще не умея выражать мысли словами, я осознал, что жизнь – это плеть, терзающая мою плоть. Моим ложем были земля, трава, или мостовая, едой – отбросы, которыми брезговали даже собаки. Отменная школа, господа, не так ли? С первого дыхания я познал боль и лишения. Зло меня не страшит, – к нему я привык. Но вот добро и благодеяния… право же, они меня изумляют, застигают врасплох, от них я дурею, словно человек, впервые попробовавший вина.

– В тебе, приятель, видно, накопилось немало злобы? – негромко произнес Гонзаго.

– О, да, ваше сиятельство, – порой она меня готова разорвать на части. Нередко можно наблюдать, как взрослые люди тоскуют по детству и юности. Я не тоскую. Детство не оставило в моей памяти ничего, кроме боли и голода. Ныне же меня сильнее всего раздражает, когда кто-то счастлив. Ненавижу этих выхоленных родителями красавцев и красавиц! Способны ли в свою очередь они проникнуться состраданием к человеку с несчастной судьбой? Ничуть не бывало! Что же, тем лучше! Насмешки и издевательства закалили мою душу. Того, кто послабее, они, возможно, сжили бы со свету. Но не меня. Я оказался сильнее, я выстоял. Ненависть действовала на меня, как укрепляющий бальзам. Наконец я сделался взрослым и сильным. Остался ли злым, судить не мне, а многих из тех, кто мог бы это сделать, – говорю о моих врагах, – уже нет в живых.

В этих словах было нечто настолько странное и неожиданное, что все невольно притихли. Словно порывом холодного ветра с лиц весельчаков сдуло кривые ухмылки. Гонзаго слушал горбуна с напряженным вниманием и удивлением. От его речей потянуло какой-то неведомой, едва ли не мистической угрозой.

– Когда я стал взрослым, меня обуяла еще одна страсть. Мне захотелось сделаться богатым. Десять лет я корпел, непокладая рук, не обращая внимания на насмешки и улюлюканье. Труднее всего достается первая заработанная момента, вторая – уже легче, а третья словно катится сама собой. В поте лица я скопил двенадцать самых мелких монет – денье – они составили мое первое су; потом, скопив двадцать су, я получил один ливр. Трудно выразить словами, сколько пота и крови я пролил, пока не заработал свой первый луидор. Я его храню до сих пор. Когда мне бывает особенно трудно, я смотрю на него, и ко мне возвращаются душевные силы, моя гордость, ибо управлять человеком способна только она. Итак, су к су, ливр к ливру я копил, постоянно недоедал, разве что пил вволю, – благо, вода в фонтанах ничего не стоит. Ходил в лохмотьях, спал на голых досках, – но капитал мой рос. А я все копил и копил, не давая себе передышки.

– Стало быть, ты скуп? – живо поинтересовался Гонзаго. Ему все не удавалось нащупать у этого непонятного субъекта ахиллесову пяту.

Горбун пожал плечами:

– Ах, ваша светлость, если бы небеса наградили меня способностью быть скупым! Если бы я мог возлюбить эти жалкие экю с той же страстью, с которой мужчина любит любовницу! Уж как бы я старался, – был бы готов на все, лишь бы удовлетворить эту достойную уважения страсть. Но по своей воле скупым не станешь. Увы, не дано – значит не дано. Словом я не скуп. – С сожалением вздохнув, горбун развел руками.

– Однажды и мне улыбнулось счастье, – вел он дальше, – но продолжалось всего один день. Как-то я решил сосчитать свои сбережения. С утра до вечера я пересчитывал монеты и с удивлением обнаружил, что золотых у меня в два, а серебряных почти в три раза больше, чем предполагал. От восторга я был на седьмом небе. «Теперь я богат! Богат! Я куплю себе счастье!», бормотал я как полоумный. Оглянулся по сторонам, – ни души. Один. Один, как перст. Посмотрелся в зеркало. Морщины и седина. Уже! Уже! А ведь еще вчера я был мальчишкой, которого каждый, кому не лень стегал плетью и награждал подзатыльниками.

«Зеркало врет!» воскликнул я и, не помня себя от ярости, разбил его вдребезги. Какой-то бес изнутри меня подбадривал, я, будто слышал его одобрительный голос: «Правильно сделал, малыш, – дрянное стекло того заслужило. Никогда никому не позволяй говорить себе в лицо правду!» И все тот же голос: «Истина в золоте! В нем красота, в нем молодость!» «Сей золото, горбатый старикашка; сей и не унывай, – еще пожнешь молодость и красоту!»

Кто это говорил, ваша светлость? Почувствовав, что начинаю сходить с ума, я вышел из дома, потерянно и уныло бродил по улицам в надежде встретить сочувственный взгляд или дружескую улыбку. Не тут-то было. Мужчины порой глумливо скалились, а дамы испуганно взвизгивали; те и другие словно раскаленным клеймом буравили мой слух: «Горбун! Горбун!» Дети тоже смеялись и даже передразнивали. Помню, один мальчишка так лихо выгнул спину, что я на миг подумал, будто он мой собрат по несчастью. Однако через секунду он распрямился и стройный, как кипарис, поскакал дальше, не переставая надо мной потешаться: «Горбун! Горбун!» И тогда стало ясно, что золото не всесильно. Внутренний голос меня обманул. Я был богат и все равно оставался посмешищем!

– Надо было им показать твое золото! – воскликнул Навай.

Гонзаго был задумчив.

– Показывал! Показывал! – развел руками Эзоп II, он же Иона. – Только, что в том толку? Если мне протягивали руку, то не для того, чтобы пожать мою, а для того, что пошарить в моих карманах. Я хотел ввести к себе в дом друзей и любовниц, а вместо этого привлек лишь грабителей и их наводчиц. Вижу, вам по-прежнему смешно, господа, а я тогда плакал. Плакал кровавыми слезами. Впрочем, в унынии я пребывал всего одну ночь. Поутру я себе твердо сказал: «Дружба! Любовь! – все это бред сивой кобылы! А вот удовольствия, наслаждение может купить любой, будь он стар, горбат, или какой угодно еще!»

– Друг мой, – с плохо скрытым раздражением прервал Эзопа Гонзаго, – соблаговолите, наконец, сформулировать, что именно вы хотели бы получить от меня.

– Я как раз это собрался сделать, ваша светлость, – ответил горбун, опять изменив тон. – Поутру я снова вышел на улицу, еще застенчивый, нерешительный, но уже с вполне конкретным желанием. Удовольствия и наслаждения – единственная цель, ради которой есть смысл жить! Как видите, я сделался философом. Я ходил, бродил, старался нащупать верное направление. На каждом перекрестке я останавливался и принюхивался, желая определить, откуда свежий ветерок повеет еще неизведанными мной наслаждениями.

– И что же? – потребовал уточнения Гонзаго.

– Я учуял этот ветер, принц! – с поклоном ответил горбун. – Он дул от вас.

Глава 4. Гасконец и нормандец

Последние слова прозвучали с обезоруживающим лукавством. В чувстве юмора этому чертовому горбуну невозможно было отказать. Окружавшие Гонзаго шалопаи, да и он сам, только что такие серьезные, покатились со смеху.

– Ах, вот как? – сказал Гонзаго. – Значит, говоришь, ветер дул от нас?

– Именно так, ваше сиятельство. Очертя голову, я устремился на зов чувств и уже с порога дворца понял, что не ошибся. Не знаю, запах каких духов, амбре каких редчайших благовоний покорил мое воображение, но он мне сулил изысканные наслаждения. Этот аромат пьянит и завораживает, ваше высочество!

– Однако, у синьора Эзопа недурной вкус! – воскликнул Навай.

– Да он просто отменный специалист дегустатор! – дополнил Ориоль.

– О-о! Коль заставит нужда, кем только не сделаешься! – горбун в упор посмотрел на Ориоля и вдруг негромко прибавил: – Уж не вам объяснять, господа хорошие, не вам, кому прошлой ночью довелось подвизаться носильщиками.

Ориоль побледнел. Монтобер хотел что-то сказать, но лишь, поперхнувшись, закашлялся.

– О чем вы, друг? Объяснитесь, – потребовал Гонзаго.

– Ваша светлость, – спокойным тоном начал горбун, – объяснение будет коротким. Вы, ведь, в курсе, что вчера мне выпала честь уходить из Пале-Рояля в одно время с вами. Я увидел, как двое дворян несли носилки. Согласитесь, что такое не в порядке вещей. По видимому им неплохо заплатили.

– Выходит, он знает… – ошеломленно прошептал Ориоль.

– О том, что находилось в носилках? – оживленно подхватил горбун. – Ну, разумеется, знаю. Там, укрытый брезентовым плащом, спал сильно выпивший почтенный аристократ, которому немного позднее я сам помог добраться до дому.

Гонзаго побледнел и опустил взгляд. Его команда тоже пребывала в замешательстве.

– Может быть вам также известно, что произошло с Лагардером? – не поднимая глаз, мрачно произнес Гонзаго.

– У Готье Жанри твердая рука и отличный клинок. Когда он нанес удар, я находился от того места в нескольких шагах. Было темно, но я слышал крик шевалье. Вот и все, что покамест мне известно. Остальное вам сообщат те, кого вы отправили на поиски.

– Что-то очень долго они не возвращаются!

– Для такого дела требуется время. Мэтр Кокардас и брат Паспуаль…

– Вы и их знаете? – в изумлении воскликнул Гонзаго.

– Ваше высочество, в той или иной мере я знаю всех.

– Черт возьми! Приятель, а знаешь ли ты также то, что я не люблю тех, кто много знает?

– Понимаю, – порой это опасно, – миролюбиво согласился горбун, – но иногда может принести и пользу. Разве не так? Давайте рассуждать непредвзято. Если бы я не знал мсьё де Лагардера…

– Уж лучше провалиться в тартарары, чем прибегать к услугам этого типа, – прошептал находившийся у Гонзаго за спиной Навай. Он полагал, что его никто, кроме принца не слышит. Но горбун тут же откликнулся.

– Думаю, вы ошибаетесь.

Однако все прочие придерживались того же мнения, что и Навай. Гонзаго пребывал в нерешительности и, понимая это, горбун пояснял:

– Если бы меня не перебили, я бы уже успел ответить на все ваши сомнения. Когда я переступил порог вашего дома, меня тоже одолевали сомнения. С первого же мгновения я понял, что попал в рай, но не тот, к которому ведет церковь, а тот, что сулит своим последователям Магомет, – все радости и наслаждения собрались здесь воедино: красивые женщины; деликатесные яства и вина; плафоны, расписанные изображениями амуров и нимф; цветы с бутонами, переполненными пенящимся нектаром. Я спросил себя, имею ли я право войти в этот Эдем чувственных наслаждений, смею ли, сознавая свою ничтожность, искать покровительства под полой мантии его высочества принца. Прежде, чем войти, я задал себе эти вопросы и, ответив на них, уверенно вошел.

– Чем же объясняется столь отважная решимость? Уж не тем ли, что ты готов на все?

– Именно так, ваше сиятельство, – твердо ответил горбун.

– Скажите на милость, – ухмыльнулся Носе. – Сколь неуемная у нас тяга к удовольствиям и благородству!

– Уже сорок лет, как я об этом мечтаю. Мои желания поседели вместе со мной.

– Послушай ка, – сказал принц, – благородство можно купить. Вот и Ориоль подтвердит. Не так ли?

– Мне не нужно благородства за деньги!

– Спроси у Ориоля, какой вес в свете имеет благородное имя.

Эзоп II указал на свой горб и с иронией заметил:

– Неужели имя может весить больше, чем это? – и затем серьезно продолжал. – Имя ли, горб ли, – могут оказаться тяжкой обузой лишь для слабых духом. Я слишком малозначительный человек, чтобы меня сравнивать с преуспевающим финансистом Ориолем. Однако, если он не способен выдержать груз собственного имени, тем хуже для него. Мне же горб ничуть не мешает. Разве блистательному военачальнику маршалу Люксембургскому помешал его горб одержать славную победу над голландцами в битве при Нервинде? Знаменитый персонаж неаполитанских комедий никогда не унывающий Пульчинелла носит два горба: один спереди, другой сзади. Греческий бог Гефест, ковавший для громовержца Зевса молнии, был горбат и хром. Поэт Тиртей тоже был хромым и горбатым. Баснописец Эзоп, – этот призывный веками образец мудрости, в честь которого я ношу свое прозвище, был горбат. И, наконец, горб титана Атланта – это вся вселенная. Не сравнивая мою ношу со всеми упомянутыми прославленными горбами, упомяну лишь о том, что, благодаря горбу, я в течение сего дня заработал 50 000 экю. Право же неплохая рента за уродство, господа! Что бы я был без него? Мой горб золотой!

– Кроме горба, приятель, у тебя есть еще голова и она вовсе неглупа. Да и язык подвешен, что надо. Обещаю сделать тебя дворянином.

– Премного благодарен, ваша светлость! И когда же?

– Ах, гад, вы посмотрите, как он спешит, как ему не терпится! – раздались голоса.

– Для этого нужно время! – сказал Гонзаго.

– Господа говорят верно, – заметил горбун, – я и вправду тороплюсь. Простите, ваше сиятельство, но вы недавно сказали, что не любите пользоваться бесплатными услугами, поэтому, повинуясь вашему собственному пожеланию, я и стремлюсь мое вознаграждение получить немедленно.

– Но наградить вас дворянским титулом сию минуту даже мне не под силу.

– Ваше сиятельство, я вовсе не имею в виду получение дворянства.

Он подошел поближе и с доверительным озорством произнес:

– Ведь не обязательно быть аристократом, чтобы сесть за стол рядом с мсьё Ориолем во время предстоящего сегодня ужина для узкого круга.

Все засмеялись, за приключением Ориоля и принца.

– Тебе и об ужине известно? – спросил тот, нахмурившись.

– Слышал краем уха из будки, – виновато улыбнувшись, пояснил Эзоп II.

В компании раздались оживленные восклицания:

– Выходит, сегодня нас ждет ужин!

– Ужин для узкого круга!

– Черт возьми, совсем неплохо!

– Ах, принц! – задушевным воркованием продолжал горбун. – Я терплю танталовы муки! Перед моим мысленным взором стоит маленький особнячок с потайными входами и выходами, тенистый сад, уютные будуары с зашторенными шелком окнами, сквозь которые, приобретя какой-то нереальный неземной отблеск, пробивается дневной свет. Потолки расписанные дивными узорами, изображающими цветы, бабочек, амуров и сладострастных одалисок. Позолоченные стены и карнизы, – я все это вижу, уже ощущаю запах живых цветов, прищуриваю взгляд от сверкающих золотом канделябров, слышу, как журчит разливаемое по хрустальным бокалам игристое вино; среди всей этой роскоши стайка прелестных молодых барышень, ждущих ласки, – и благовония, благовония… ах, право же, у меня уже кружится голова.

– Экий хват! – заметил Навай. – Еще не получил приглашения, а уже пьян!

– Это правда, – подтвердил слова Навайя горбун, его глаза лучились романическим предвкушением. – Я уже пьян.

– Если монсиньор не против, – прошептал на ухо Гонзаго Ориоль, – я приглашу мадемуазель Нивель.

– Она уже приглашена, – ответил принц и, словно, пытаясь еще сильнее раздразнить мечтавшего о вечеринке горбуна продолжал. – Господа, сегодняшний ужин будет не совсем обычным.

– Что же на нем предстоит необычного? Может быть, нас посетит русский царь?

– А вот угадайте ка!

– Представление балета?

– Мсьё Лоу?

– Обезьянки с ярмарки Сен Жермен?

– Все не то. Намного интереснее, господа. Ну что, сдаетесь?

– Сдаемся! – хором пропела роковая гвардия.

– Сегодняшний ужин состоится в честь бракосочетания!

Услышав новость, горбун задрожал. Окружавшие объяснили это волнением нетерпения.

– Бракосочетание? – с усилием собой совладав, пробормотал он, наконец. – «Соедините руки!», «Посмотрите друг другу в глаза!» Итак, не просто ужин, а свадебное пиршество?

– Именно. Настоящее бракосочетание со всеми надлежащими формальностями и церемониями.

– Кто же и на ком жениться? – в один голос закричали все.

Горбун затаил дыхание. Гонзаго уже собирался ответить, когда на крыльце появился Пейроль, который возвестил:

– Наконец-то вернулась разведка, ваше высочество!

Вслед за фактотумом появились Кокардас и Паспуаль, шествовавшие с горделивой осанкой, которая, прямо скажем, была им обоим к лицу.

– Друг мой, мы с вами не закончили, будьте поблизости, – предупредил Гонзаго горбуна.

– Я в полном распоряжении его сиятельства, – ответил Эзоп II и забрался в будку. Закрыв за собой дверцу, он повалился на матрац. Мысли не давали ему покоя.

– Бракосочетание… свадьба… – бормотал он, – что это, – очередной спектакль, или… Этот человек ничего не делает бесцельно. Зачем ему понадобилось чье-то бракосочетание? Не понимаю… время уже не терпит. – Он сжал голову руками. – О о! Не знаю, согласится он, или нет, но клянусь, что я буду присутствовать на этой свадьбе!

– Ну, что узнали?

– Говорите поскорее! – с нетерпением набросились на прибывших приближенные Гонзаго. Видно, судьба Лагардера их очень волновала.

– Разведчики намерены говорить только с его высочеством, – объявил Пейроль.

Кокардас и Паспуаль, проспавшие добрую половину дня за столом в кабаре «Венеция», были свежи, как огурчики. Бесцеремонно прорезав ряды приспешников, они приблизились к Гонзаго, перед которым с искусством истинных мастеров клинка исполнили приветственный реверанс.

– Что выяснили? Докладывайте, – приказал принц.

Кокардас и Паспуаль переглянулись.

– Тебе как старшему первое слово, мой благородный друг, – сказал нормандец.

– Нет уж, голубчик мой, говори сначала ты, – ответил гасконец.

– Черт возьми, вы долго будете препираться? – с раздражением воскликнул Гонзаго.

От сурового окрика принца оба вздрогнули и громко затарахтели одновременно:

– Ваше высочество, желая оправдать возложенное на нас высокое доверие…

– Стоп! – принц поднял ладонь. – Говорите по одному.

Опять последовала небольшая сценка взаимной вежливости, после чего, наконец, заговорил Паспуаль:

– Я как более молодой и менее продвинутый в служебном ранге подчинюсь моему благородному другу и буду говорить первым. Прежде всего, имею честь доложить, что порученное задание я исполнил наилучшим образом. Однако, если мне удалось преуспеть больше, чем моему старшему другу, то лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств, а вовсе не из-за моих талантов и усилий.

Пощипывая свои огромные усы, Кокардас не без иронии посмеивался. Мы, ведь, не забыли, что два плута условились друг с другом посостязаться во вранье.

Прежде, чем они, подобно аркадским пастухам у Вергилия, начнут поединок красноречия, сообщим о том, что на сердце у обоих было тревожно. Покинув кабаре «Венеция», они еще раз побывали на улице Певчих. Ничего нового узнать не удалось. В доме, по-прежнему, не было ни души. Что же на самом деле случилось с Лагардером? Кокардас и Паспуаль не имели представления.

– Будьте любезны, покороче! – потребовал Гонзаго.

– Точно и по существу, – прибавил Навай.

– Разумеется, милостивые господа, – охотно согласился брат Паспуаль. – Мой доклад не займет много времени, ибо, как известно, истина всегда лаконична; – те же, кто говорят десять слов там, где можно обойтись тремя, по моему, лишь норовят навести тень на плетень, пустить, так сказать, пыль в глаза, втереть очки, или, еще точнее, повесить лапшу на уши. Тому примеров несть числа… однако, не будем уклоняться. Сегодня поутру, получив приказ от его сиятельства, я и мой благородный друг решили каждый пойти своим путем, ибо два варианта всегда надежнее одного. Перед крытым рынком у часовни Невинных Младенцев мы разошлись. Где и как вел поиски мой благородный друг, мне неведомо. Лично я направился в Пале-Рояль, где в это время работники разбирали праздничное убранство и декорации. Внимательно шаг за шагом, исследовав всю территорию сада, я обнаружил между индейским вигвамом и сторожкой консьержа садовника Лё Бреана пятно засохшей крови, из чего напрашивался вывод, что на этом месте кто-то кому-то нанес удар шпагой или кинжалом. Оглядевшись по сторонам, я вскоре увидел маленькие едва заметные следы от капель крови, тянувшиеся, к вестибюлю покоев регента. Повинуясь этому кровавому указателю, я добрался до улицы Сент-Оноре. Когда я проходил через вестибюль его королевского высочества регента, слуги у меня спрашивали: «Что ты здесь потерял, приятель?» «Портрет любовницы», отвечал я. Они хохотали, как форменные, точнее, фирменные балбесы, каковыми на самом деле и являются. Черт побери, если собрать портреты всех моих любовниц, то, боюсь, даже на стенах Пале-Рояля их не разместить!

– Короче! – опять прикрикнул Гонзаго.

– Я и без того говорю предельно сжато, ваше сиятельство. На улице Сент-Оноре так много следов от лошадиных копыт и колес экипажей, что пятна крови совершенно стерлись. Потеряв след, повинуясь лишь интуиции, я направился к реке…

– Какой дорогой? – немедленно потребовал уточнения принц.

– По улице Капелланов, – ответил брат Паспуаль.

Гонзаго и его приспешники переглянулись. Если бы Паспуаль назвал улицу Пьера Леско, то сразу бы потерял доверие, так как авантюра Ориоля и Монтобера с псевдо трупом была уже известна. Но по улице Капелланов раненный Лагардер действительно мог спуститься к Сене. Между тем брат Паспуаль уверенно продолжал:

– Я рассказываю все начистоту, будто на исповеди, сиятельный принц. На улице Капелланов мне снова удалось напасть на след, который меня привел к самой реке. У воды следы опять исчезли. На берегу на камнях сидели моряки. Они курили трубки и, глядя на воду, переговаривались. Я подошел. На мой вопрос один из них, – он говорил с легким пикардийским акцентом, – сообщил: «Их было трое: раненый господин, и какие-то два подвыпивших верзилы. Они отобрали у него кошелек, а самого столкнули в реку, вон там с Луврской набережной, после чего быстро скрылись». «Но, господа», продолжал я допытываться, «не заметили ли вы, может быть пострадавшему потом удалось выплыть и выбраться на берег?» Сначала они не хотели отвечать, видно принимали меня за сыскного агента полиции. Я назвался родственником ограбленного дворянина, сказал, что его зовут мсьё Сен Сорен, склонясь он добропорядочный христианин, уроженец города Бри. Тогда другой моряк сказал: «Господь сегодня принял его душу. Едва оказавшись в воде, он камнем пошел на дно. Увы, мы это видели собственными глазами». «А как он выглядел, во что был одет?», спросил я. «Очень слаб, едва держался на ногах. Светлый полукафтан, на глазах темная карнавальная маска. Длинные густые волосы», ответил тот, «вот, собственно и все».

Слушавшие со значением переглянулись. Гонзаго одобрительно кивнул. Лишь мэтр Кокардас боролся с желанием рассмеяться.

– Экая, хитрая бестия, мой дражайший нормандец, – думал он. – Ну, крапленый туз, погоди, придет мой черед, еще поглядим, чья возьмет!

Окрыленный успехом, Паспуаль тем временем продолжал:

– Возможно мой рассказ далек от совершенства, я ведь не писатель, – моя профессия шпага, кроме того в присутствии его сиятельства я робею, – будучи натурой открытой, не могу о том умолчать. Как бы то ни было, правда – есть правда. Честно исполняй свое дело и не обращай внимания на кривотолки. Итак, я прошел вдоль Лувра, затем вдоль набережной Тюильри до аркады Конферанс, потом проследовал по Кур Ла Рен, вдоль шоссе де Бийи, вдоль буксирного причала Пасси, мимо Пуан дю Жур и Севр. Меня захватила одна идея, – сейчас все станет ясно. Словом, я добрался до моста Сен Клу.

– Сети! – не успев скрыть восхищения, пробормотал Ориоль.

– Именно так, ваша честь, – Паспуаль подмигнул откупщику. – Вы попали в десятку.

– Вот, ведь, складно плетет, – думал мэтр Кокардас. – Как бы он меня не обошел, крапленый туз!

– Что же ты нашел в сетях? – недоверчиво осведомился Гонзаго.

Брат Паспуаль расстегнул три верхних пуговицы на своем кафтане. Все напряженно за ним следили. Глаза Кокардас Младшего расширились от неподдельного удивления. Подобной прыти от своего помощника не ожидал даже он. То, что нормандец извлек из-за пазухи, конечно же было найдено не в сетях, (сети у Сен Клу в начале XVIII века, равно, как и в наши дни, скорее всего лишь плод обывательской фантазии), – сей предмет он прихватил утром в доме Лагардера без определенной цели, просто по старой привычке прибирать к рукам все, что плохо лежит, – Кокардас тогда ничего не заметил. Это оказался ни много ни мало белый сатиновый полукафтан Лагардера, в котором он был на балу у регента. Перед уходом из кабаре «Венеция» Паспуаль не забыл окунуть его в ведро с водой. Теперь он стремительным жестом протянул влажную одежку принцу, отчего тот в невольном страхе попятился. На лицах соратников холодной тенью тоже пробежал испуг. Оно и понятно. Все узнали костюм Лагардера.

– Ваше сиятельство, – скромно пояснил Паспуаль, – труп слишком тяжел, я смог принести только это.

– Ты видел труп? – спросил мсьё де Пейроль.

– Я бы вас попросил мне не тыкать, – Паспуаль с достоинством вскинул подбородок. – Насколько помню, мы с вами овец не пасли, и я вам не тыкаю, – так, что оставьте свою неуместную фамильярность.

– Отвечай на вопрос! – вмешался Гонзаго.

– Вода в том месте глубока и мутна, ваша светлость. Помня о неусыпном оке Всевышнего, я никогда не рискну удерживать того, в чем до конца не уверен.

– Золотые слова! – воскликнул Кокардас. – Именно их я и ждал. Если бы мой кузен позволил себе в моем присутствии хоть раз солгать, я бы тут же расстался с ним навсегда.

Гасконец приблизился к нормандцу, крепко его обнял и размашистым рыцарским жестом похлопал по плечу.

– Но ты не лжешь, яхонт души моей. Тело Лагардера никак не могло оказаться в сетях у Сен Клу, потому, что я собственными глазами его видел распростертым на земле примерно в двух льё от того места.

Паспуаль опустил взгляд, почувствовав, что настал черед врать Кокардасу. Внимание слушателей переключилось на гасконца.

– Дорогой мой, – продолжал тот, по прежнему адресуясь к своему напарнику. – Надеюсь, его сиятельство позволит мне высказать мое восхищение твоей правдивостью. Люди, подобные тебе, великая редкость. Я горжусь, что в помощниках имею настоящего рыцаря слова и дела.

– Подождите ка! – прервал Кокардаса Гонзаго. – У меня к нему есть еще один вопрос.

Принц указал на Паспуаля, стоявшего перед ним навытяжку, тогда как выражение его лица являло образец искренности и чистосердечия.

– Как обстоит дело с двумя удальцами, – поинтересовался принц, – конвоировавшими девушку в розовом домино? Что вы узнали о них?

– Признаюсь откровенно, ваше сиятельство, – ответил Паспуаль, – что все отпущенное мне время я занимался лишь Лагардером.

– Эх, крапленый туз, – опять заговорил Кокардас, слегка подернув плечами. – Нельзя же требовать от человека большего, чем он способен дать. Мой друг Паспуаль выполнил все, что было в его силах. Ты действовал замечательно, – я тобой доволен. Однако, что ни говори, у каждого сверчка есть свой шесток, и если бы ты стал утверждать, что достиг того же, что и я, то это было вы явным преувеличением, иными словами погрешностью перед истиной.

– Мы хотите сказать, что преуспели больше, чем ваш напарник? – удивился Гонзаго.

– Oun' per poc, ваше сиятельство, как говорят во Флоренции. Если Кокардас Младший взялся за поиски, то уж наверняка отыщет кое-что поважнее, затонувших в реке одежек.

– Что ж, сейчас посмотрим, – сказал Гонзаго.

– С вашего позволения, принц, я начну с двух телохранителей и во вторых, (Secundo, как говорят в Италии), перейду к трупу, который видел своими глазами…

– Ты уверен, что не ошибся? – не удержался от вопроса Гонзаго.

– Неужели?

– Ну, говорите же, говорите! – закричали остальные.

Кокардас подбоченился, собираясь с мыслями.

– Пойдем по порядку, – начал он. – В искусстве владения шпагой у меня нет причин быть собой недовольным. Те, кто полагают, что Кокардаса может одолеть первый встречный, попросту глупцы. Разумеется, существуют на свете и другие весьма одаренные люди, как, например, мой кузен Паспуаль. Но и ему, смею вас заверить, до меня далеко. В нашем деле все важно: и природные данные и приобретенные специальные познания, чутье, наконец, чтоб мне провалиться! Верный глаз, тонкий слух, твердая нога, крепкая рука, выносливое сердце, крапленый туз, – всеми этими качествами, благодарение Богу, я обладаю с лихвой! Расставшись с напарником перед рынком у часовни Невинных Младенцев, я себе сказал: «Ну, голубчик Кокардас, пораскинь ка умишком, где могут находиться эти бравые молодцы? Конечно же, в каком-нибудь кабаке», и прошелся по злачным местам, заглядывая во все забегаловки. Вскоре мне повезло. На улице Святого Томаса есть харчевня «Черная голова», – излюбленное место, владельцев холодного оружия. Так вот, что-то около двух пополудни я оказался перед ее дверями. Но войти не успел. Оттуда как раз выходили двое мордоворотов. Повинуясь чутью, я решил с ними побеседовать и вскоре понял, что не ошибся. «Привет, земляки!», сказал я. «Привет, Кокардас!», – отозвались они. Они меня знают, равно, как и я их, потому, что худо-бедно знаком в лицо со всеми парижскими мастерами клинка. «Что-то у вас невеселый вид, ребята?» – заметил я. «Есть, отчего», – ответил тот, что выше ростом, – «вчера мы не справились с заранее оплаченной работой. Поговаривают, что нанявший нас шевалье ночью был убит, но кто знает!» «Ну-ка пойдемте со мной, любезные, – нам есть о чем потолковать», сказал я и повел их за собой на другую сторону реки через мост у аббатства Сен Жермен ль'Окзеруа на пустынное место с множеством канав, что окружают церковь. Там втроем, мы маленько покалякали, что называется, начистоту. Могу твердо сказать, что больше им не придется никого защищать ни днем, ни ночью.

– Вы что же вывели их из дела? – Гонзаго не вполне понял, о чем идет речь.

Кокардас наклонился и жестами изобразил, будто снимает с двоих, лежащих на земле, сапоги.

Потом он опять выпрямился и с небрежным бахвальством прибавил:

– Эка невидаль. Серп им в жатву! Их было всего двое. Мне доводилось укокошивать и больше!

Глава 5. Приглашение

Брат Паспуаль взирал на своего благородного друга с восхищением и нежностью. Едва лишь Кокардас начал излагать свою легенду, Паспуаль почувствовал себя побежденным. Застенчивость и податливость его натуры, полное отсутствие злобливости, – эти скромные достоинства характера способствовали нормандцу быть в глазах окружавших заметным не меньше, чем Кокардас Младший со своей неуемной бравадой.

Соратники Гонзаго в изумлении переглянулись. Наступило молчание, нарушаемое отдельными шепотками. Кокардас по-прежнему пощипывал свои превосходящие разумную величину усищи.

– Его светлость дал мне два помещения, – возобновил он свой рассказ. – О том, как справился с одним из них, я только что поведал. Теперь перехожу ко второму. Расставаясь с братом Паспуалем у часовни «Невинных Младенцев», я себе сказал: «Старина Кокардас, подумай хорошенько, где чаще всего находят трупы? Конечно же, на берегу». Я решил немного пройтись вдоль Сены. (Замечу, что эта прогулка была совершена раньше, чем моя вылазка по трактирам в поисках охранников барышни в розовом домино). Утро было в разгаре. Солнце уже во всю сияло над Шатле. Ни в реке, ни на берегу ничего обнаружить не удалось. Вода несла лишь несколько пробок. «Неужели я опоздал?», – подумалось мне, – «Карамба! Малыш Кокардас, ведь тебе придется сгореть со стыда, если ты явишься к его светлости ни с чем!» И я упрямо брел все дальше и дальше, пристально вглядываясь в береговую линию. Вот и «Новый мост» остался позади. Закинув руки за спину, я поглядел на величавую статую Анри IV. До чего же совершенная работа скульптора, скажу вам, разрази меня гром! Мало-помалу я добрался до предместья Сен Жак. Эй, Паспуаль!

– Да, мой Кокардас? – ответил нормандец.

– Скажи, ты помнишь рыжего негодяя Масабью из Прованса, того, что некогда промышлял, раздевая одиноких прохожих за Нотр Дамом?

– Помню. Но ведь его, кажется, повесили?

– Нет, душа моя, ты ошибаешься. Он прекрасно живет, занимаясь продажей свежих трупов хирургам.

– Так, так, – торопил говорившего Гонзаго. – Дальше!

– Монсиньор, – несколько смутился гасконец. – По моему, любая профессия хороша. Но если невзначай я оскорбил ваши благородные чувства, то – все, – буду нем, как щука.

– Ближе к делу! – приказал принц.

– Слушаюсь, ваше сиятельство. Дело в том, что внезапно я встретил этого рыжего милашку Масабью. Он шел из предместья в сторону улицы Матьюрен. «здорово, карапуз Масабью!» – сказал я. «Здорово, верзила Кокардас!», – ответил он. «Как самочувствие прохиндей?» «Помаленьку, оболтус, а твое?» «Лучше не бывает. Откуда тащишься, птенчик?» «Из больницы». «Вот как? Значит болеешь?» «Сам ты больной. Я отнес туда товар».

Кокардас замолчал. Гонзаго повернулся к нему. Остальные слушали, затаив дыхание. От восхищения Паспуаль был готов перед гасконцем стать на колени.

– Не нужно быть семи пядей во лбу, – продолжал Кокардас, вполне довольный эффектом своих слов, – чтобы смекнуть, где мне надлежало искать дальше. Негодяй с пустым мешком за плечами возвращался из больницы. «Что ж, будь здоров, красавчик», сказал я, он пошел своей дорогой, а я прямиком направился к больнице, что в Валь де Грас…

– И что же ты нашел? – нетерпеливо перебил Гонзаго.

– Поначалу я сомневался, удастся ли мне пройти в больницу и уж тем более посмотреть на недавно доставленное туда тело. К счастью, мои опасения оказались напрасными. Когда хорошая погода, знаменитый хирург Жан Пти дает своим ученикам уроки анатомии на открытом воздухе. Так было и на сей раз. Перед фасадом больницы на лужайке лежало обнаженное тело, и Жан Пти его препарировал, давая пояснения большой группе молодых людей…

– Ты его видел?

– Как сейчас вижу вас.

Гонзаго вздрогнул.

– Лагардер?!

– Вне всякого сомнения. В чистом виде. Крапленый туз! Белесые волосы, фигура, лицо…

Заметив на лицах слушателей сомнение, гасконец красноречивым жестом указал на свое плечо и прибавил:

– На плече ножевая рана. Вот здесь повыше локтя. Между нами, по ране тело можно опознать не хуже, чем по лицу!

– Это верно! – со вздохом облегчения произнес Гонзаго. Вслед за ним оживились и приспешники.

– Он мертв.

– Наконец-то!

– Тут, уж не может быть сомнений!

– Ура!

Даже на лице Пейроля появилось подобие румянца. Принц швырнул Кокардасу кошелек. Все его обступили и принялись поздравлять.

– Не худо бы вспрыснуть это дело шампанским! – воскликнул Ориоль. – На ка, удалец, держи. Это от меня, – и откупщик протянул Кокардасу деньги.

Остальные последовали примеру Ориоля. Гасконец, на время поступившись гордостью, брал у всех.

В эту минуту на крыльце появился лакей. Уже смеркалось, и потому он держал горящий факел. Лакей спустился по лестнице и быстро приблизился к компании. В его другой руке находился серебряный поднос, на котором лежал большой бумажный конверт.

– Письмом его высочеству, – объявил он.

Соратники расступились. Гонзаго разорвал конверт. Пробежав глазами написанное, он изменился в лице, но быстро взял себя в руки и сверлящим взглядом пронзил Кокардаса. У брата Паспуаля душа ушла в пятки.

– Подойди ка сюда! – приказал Гонзаго гасконцу. Кокардас немедленно повиновался.

– Умеешь читать? – с язвительной усмешкой осведомился у него принц и, пока Кокардас по складам разбирал письмо, объявил:

– Господа, вот не угодно ли, самые последние новости.

– Что-нибудь об убитом Лагардер? – оживился Навай.

– О чем же говорит новопреставившийся? – попытался шутить воспрявший духом Ориоль.

– Сейчас узнаете; читай вслух, фехтмейстер!

Кокардаса обступили. Гасконец был не очень грамотным, но читать, хоть и с остановками, умел. Однако, сейчас он нуждался в помощи брата Паспуаля, который был не на много образованнее своего старшего напарника.

– Подойди, дружок, я что-то плохо вижу, – сказал Кокардас.

Паспуаль приблизился и в свой черед посмотрел на листок. Если бы не сумерки, то можно было бы заметить, как брат Паспуаль, глядя на строчки, покраснел. Нормандец покраснел от радости. Кокардасу Младшему тоже стоило немалых усилий, чтобы не рассмеяться. Они коснулись друг друга локтями, таким образом, незаметно для посторонних поздравив себя со счастливым оборотом событий.

– Ну и дела! – только и смог пробормотать брат Паспуаль в неподдельном изумлении.

– Крапленый туз! Это просто невозможно! Не поверю, пока его не увижу собственными глазами, – прибавил Кокардас, напуская на себя крайне озадаченный вид.

– Да что там такое, наконец? Вы прочтете вслух или нет!

– Читай, Паспуаль. У меня горло першит. Просто, какая-то мистика!

– Уж лучше ты Кокардас; у меня что-то голова закружилась.

Гонзаго топнул ногой. Кокардас расправил плечи и, переадресовав гнев принца на лакея крикнул:

– Свети, как положено, охламон!

Тот поднес огонь поближе, и гасконец отчетливо вслух прочитал:

«Мсьё принц, чтобы раз и навсегда свести наши с вами счеты я сегодня пригласил себя к вам на ужин. Буду в девять».

– От кого это?

– Чья подпись? – закричали все.

– «Шевалье Анри де Лагардер»! – завершил чтение Кокардас.

В полном смятении все несколько раз повторили это превратившееся в кошмар наяву имя. Наступила напряженная тишина. В большом конверте кроме маленькой записки находился еще один предмет. Гонзаго быстро его скомкал, стараясь, чтобы никто не заметил. Это была тонкая перчатка, которую Лагардер стащил с Гонзаго в большом кабинете регента. Поспешно запихнув перчатку в карман, принц взял у Кокардаса записку. Пейроль что-то хотел сказать хозяину, но тот его оттолкнул.

– Что же вы замолкли, храбрые разведчики? – мрачно поинтересовался Гонзаго.

– Я полагаю, – смиренно потупив взор, произнес Паспуаль, – что человеку порой приходится ошибаться. Все, о чем я доложил, – чистейшая правда. Кроме того, полукафтан, найденный в реке, разве не неопровержимое вещественное доказательство?

– Но письмо?

– Крапленый туз! – воскликнул Кокардас. – Если моих слов недостаточно, то можно разыскать этого негодяя Масабью. Кем бы ни был, он точь в точь подтвердит наш с ним разговор на углу улицы Сен Жак. Если и этого мало, – если показания торговца трупами для вас не убедительны, – то поговорите с мэтром Жаном Пти, – он лучший хирург и преподаватель медицины, правая рука самого мсьё де Сваня, главного доктора королевства. Я видел труп и видел рану на плече. Поговорите с хирургом. Он скажет то же, что и я.

– Но письмо? – стоял на своем Гонзаго.

– Я давно вам твержу, ваше высочество, – шептал на ухо принцу Пейроль, – что эти двое работают на него.

Соратники тоже в волнении перешептывались.

– Это превосходит границы возможного! – воскликнул пухлый откупщик Ориоль. – Он просто колдун.

– Дьявол во плоти! – прибавил Навай.

– Господа! – непривычно бесстрастным тоном вдруг произнес Гонзаго, глядя мимо гасконца и нормандца. – Во всей этой истории есть нечто неподдающееся рассудку. Предположим, что разведчики нас предали, все равно не понятно, как раненый смог оказаться, на воле.

– Ваше высочество! – в один дрожавший от неподдельной обиды голос воскликнули Кокардас и Паспуаль. Гонзаго жестом приказал им замолчать.

– Но, – продолжал он, – сейчас нет времени выяснять степень их вины. Слушайте внимательно. В письме Лагардер мне бросил вызов, и этот вызов я принимаю!

– Браво! – попробовал бодро выкрикнуть Навай. Но его голос дрожал.

– Браво! Браво! – принужденно поддержали Навайя остальные.

– Если монсиньор позволит мне внести предложение, – сказал Пейроль, – то я советую вместо запланированного ужина…

– Ужин состоится, даже если вселенная перевернется вверх дном, – не дал ему договорить Гонзаго, гордо вскинув голову.

– В таком случае, – настаивал фактотум, – хотя бы закрыть на засов двери.

– Двери будут открыты! Все двери нараспашку!

– Что ж, ваше сиятельство, – опять заговорил Навай. – Нам только остается пожелать друг другу удачи, и, как говорится, в добрый час!

В роковой гвардии Гонзаго имелось несколько отважных клинков: Навай, Носе, Шуази, Жирон, Монтобер и другие. В бойцы не годились лишь финансисты.

– На ужин всем явиться при шпагах! – распорядился Гонзаго. Он оглядел всех поочередно, не упустив никого.

– Касается и нас! – незаметно толкнув напарника локтем, шепнул Кокардас.

– Вы хоть сумеете в случае необходимости применить оружие? – продолжал Гонзаго, обращаясь к соратникам.

– Если этот хваленый рыцарь отважится явиться в одиночку… – начал Навай, не скрывая своего пренебрежения.

– Ваше высочество, – по-прежнему, продолжал шептал Пейроль. – Обезвредить Лагардера проще всего Жанри и его команде.

Гонзаго стремительным взором окинул своих присных и внезапно разразился криком:

– Карамба! На кой ляд мне твой тюфяк Жанри? Сегодня у меня будет не он со своими вшивыми олухами, а вы все! Понятно? Все до единого! Пусть только кто-нибудь попробует улизнуть, – в бараний рог сверну, сотру в порошок, мокрого места не оставлю!

– Делай, как я! – прошептал в этот момент Кокардас Младший своему напарнику, после его оба мастера шпаги в своих залихватских накидках сделали шаг вперед и стали навытяжку перед принцем.

– Ваше высочество, – произнес Кокардас, – неужели тридцать лет, (если уж точно следовать истине, даже немного больше, чем тридцать) безупречной репутации не искупают одной допущенной неточности, – ошибки, существование которой еще далеко не факт. Нельзя же допустить, чтобы один неудачный день перечеркнул заслуги всей жизни. Посмотрите на нас внимательно, ваше высочество. На лице каждого человека имеется печать Всевышнего. Нужно только суметь ее распознать, – и тогда будет понятно, кто честен, а кто предатель. Так посмотрите же, ваше сиятельство, за нас и на нашего главного обвинителя мсьё де Пейроля.

Кокардас Младший в эту минуту превосходил самого себя. Его взор светился глубокой убежденностью, а провансальско гасконский акцент придавал особый рыцарско романтический смак каждому слову. Брат Паспуаль, как обычно, был прекрасен своей обезоруживающей скромностью. Пейроль в сравнении с ними безнадежно проигрывал. Его обыкновенно бледное лицо в последние минуты приобрело какой-то болотно зеленый оттенок. Он принадлежал к самому отвратительному сорту трусливых негодяев, которые не способны встречаться с врагом лицом к лицу, а норовят нанести смертельный удар исподтишка, из-засады, из-за чьей либо спины и при этом от страха гадят себе в штаны. Гонзаго молчал. Кокардас продолжал.

– Ваше сиятельство, вы находитесь на такой недоступной высоте, что можете судить нас, простых смертных, совершенно беспристрастно. Вы нас знаете не первый день. Вспомните, как тогда в траншее у замка де Келюсов мы вместе с вами…

– Да не орите же так! – в ужасе простонал Пейроль.

Гонзаго, указав на Кокардаса и Паспуаля, в назидание остальным заметил:

– Эти господа точно поняли, что от них сегодня требуется. Если кое что еще им не ясно, – не беда. По ходу дела сориентируются. Главное, – они рассчитывают на нас, а потому и мы будем полагаться на их помощь. Мы с ними повязаны.

Гонзаго особо выделил последние слова. Среди его окружения не было не единого человека без какого-нибудь пятна на совести или служебной репутации. Кто кто нуждался в Гонзаго, как в сильном покровителе, способном освободить от ответственности перед законном. Кроме того в прошлую ночь все они сделались соучастниками одного преступления. Ориоль вот-вот готов был упасть в обморок. Навай, Шуази и остальные потупили взор. Если бы кто-то из них, – пусть даже один, – теперь взбунтовался, то наверняка за ним последовали бы и другие. Однако, все покорно молчали. Гонзаго благодарил судьбу, что в эту минуту рядом с ним не было маленького маркиза де Шаверни. Шаверни, невзирая на многие недостатки характера, был отнюдь не из тех, кого можно легко заставить молчать. Именно поэтому Гонзаго намеревался в ближайшее часы от него избавиться, всерьез и надолго.

– Я лишь хотел обратить внимание его сиятельства на то, – продолжал Кокардас, – что негоже осуждать старых проверенных слуг. У нас с братом Паспуалем, как у всех добропорядочных людей много врагов. С позволения его высочества я выскажу свои предположения. Итак, одно из двух: либо шевалье де Лагардер воскрес из мертвых, что о моему мнению невозможно, либо принесенное лакеем письмо – фальшивка, сфабрикованная каким-нибудь негодяем, с целью погубить двух честных человек. И пусть я провалюсь на этом месте, если не прав.

– Мне нечего прибавить, – подал голос брат Паспуаль, – к сказанному моим благородным другом, настолько точно он выразил и мои мысли.

– Вас не накажут, – рассеянно произнес Гонзаго. – Вы свободны.

Кокардас и Паспуаль не двигались.

– Ваше высочество, вы нас не поняли, и это печально, – с достоинством промолвил Кокардас. Нормандец, прижав руку к сердцу, прибавил:

– Такое отношение к нам несправедливо!

– Вам заплатят, – с раздражением произнес Гонзаго, – что еще вам нужно?

– Ваше высочество, мы желаем… – голос Кокардаса дрожал от волнения, – мы желаем в полной мере, – так, чтобы не осталось ни малейших сомнений, – доказать нашу невиновность, чтобы вы имели возможность до конца убедиться, с кем имеете дело в нашем лице, – увы, до сих пор этого не произошло.

– Именно так, ваше высочество, – не произошло! – прибавил Паспуаль. В его глазах стояли слезы.

– Нам нужно полностью оправдаться, – продолжал Кокардас. – Вот, что я предлагаю. В письме говорится, будто Лагардер сегодня придет к вам. Мы же утверждаем, что Лагардера нет в живых. Чем, спрашивается, не подходящий случай, чтобы вынести на наш с Паспуалем счет справедливый приговор? Если он явится, то мы оба готовы сложить головы. Разве не так, Паспуаль, солнце мое?

– Так, именно так, дорогой мэтр! – дрожащими губами вымолвил нормандец и вдруг, взахлеб разрыдался.

– Если же, напротив, – продолжал гасконец, – господин Лагардер не придет, то нам должно быть возвращено наше доброе имя! И его высочество не окажется и впредь пользоваться услугами двоих беззаветно преданных мастеров клинка.

– Хорошо, – согласился принц. – Будете вечером с нами, а там посмотрим.

Гасконец и нормандец кинулись к Гонзаго и с чувством приложились к его рукам.

– Пусть рассудит нас Бог! – произнесли они в один голос и, распрямившись, встали по сторонам, как два истых праведника. Однако Гонзаго был уже занят не ими. С грустью взирал он на лица своих приверженцев.

– Я просил сюда привести Шаверни! – с упреком обратился он к Пейролю.

Тот быстро удалился.

– Итак, любезные господа, – продолжал принц, – что же, однако, с нами происходит? А? На нас, прямо скажем, лица нет. Мы бледны, как выходцы с того света.

– Наверное, им сейчас не очень весело, – пробормотал Кокардас.

– Что же стряслось? – продолжал Гонзаго. – Мы никак испугались?

Аристократы вздрогнули, а Навай, глядя в сторону, мрачно произнес:

– Поостерегитесь, ваше высочество.

Было неясно, чего собственно принцу следует остерегаться: появления Лагардера, или возможного бунта соратников. Словно не заметив замечания Навайя, Гонзаго продолжал:

– Если не испугались, то почему вам так не хочется идти на ужин? Почему на ваших лицах этот траур?

Соратники молчали.

– Поостеречься нужно не столько мне, сколько вам, любезные мои друзья! – с внезапным запалом Гонзаго, наконец, ответил на слова Навайя. – Помните, о чем мы с вами вчера говорили в моем кабинете? Беспрекословное подчинение. Я – голова, а вы – послушные руки и прочие члены. Помните наш уговор?

– Никто не помышляет его нарушать, – произнес Таранн. – Но…

– Никаких «но». Помните о сказанном мной, прежде и о чем я повторяю сейчас. Вчера вы еще могли отказаться. Сегодня – нет. Нет, – потому, что вы уже посвящены в мою тайну. Сегодня, кто не со мной, – тот против меня. Прежнего не дано. Тот из вас, кто вечером не явится…

– Об этом речь не идет, – пояснил Навай. – Придут все до единого.

– Ну и прекрасно! Мы уже у цели. Вам кажется, что мое положение в свете пошатнулось. Вы заблуждаетесь. Напротив, за вчерашний день я стал вдвое богаче, а потому и ваша доля в мое деле соответственно удвоилась. Вы еще не ведаете, что уже сделались состоятельными господами подстать герцогам и пэрам. Однако, я желаю, чтобы мой триумф был полным и окончательным, а для этого нужно…

– Таким он и будет, ваша светлость, – с уверенностью пророка возвестил Монтобер. Произнесенные принцем посулы, богатства заметно оживили загрустившую компанию.

– Подлинный триумф, – продолжал Гонзаго, – не только победа над врагом, но и праздник. А на празднике должно быть весело!

– Само собой, ваше высочество!

– Будет весело за милую душу!

– Какой же праздник без веселья, черт подери! – раздались голоса.

– Лично я уже сейчас радуюсь! – проблеял Ориоль, душа которого от страха давно ушла в пятки. – Ух, и повеселимся же сегодня!

– Да уж развернемся на всю катушку!

– Кутнем на славу!

– И милых дам порадуем! Ха-ха-ха! – изо всех сил бодрились остальные.

В это время Пейроль привел Шаверни.

– О чем здесь говорилось, маркизу ни слова! – предупредил Гонзаго.

– А-а-а, Шаверни!

– Наконец-то!

– Сколько лет, сколько зим!

– Мы уж заждались!

– Где тебя носило, Шаверни? – ловко разыгрывала веселье команда Гонзаго.

Горбун, который уже достаточно долго лежал неподвижно в конуре, уткнувшись носом в матрац, при имени Шаверни вздрогнул и очнулся. Приподняв голову, он выглянул в узкое отверстие под крышей и, конечно, сразу же был замечен Кокардасом и Паспуалем.

– Видел? – шепнул другу гасконец.

– Видел. Он здесь неспроста, – также шепотом ответил нормандец.

– Вот и я! – подходя к группе, произнес маленький маркиз. – Ну-с, что скажете?

– Где же ты был? – поинтересовался Навай.

– Тут, поблизости. За церковью Сен-Маглуар. Значит вам, кузен, понадобились враз две одалиски?

Гонзаго побледнел. Видневшееся в оконце лицо горбуна, наоборот, на миг озарилось улыбкой и тут же исчезло. Он сидел в конуре в неудобной позе, подпирая спиной закрытую изнутри дверцу. Его сердце радостно колотилось. Слова Шаверни молниеносно разрешили его сомнения.

– Ну и Шалопай! Ты просто неисправимый шалопай! – почти весело пожурил маленького маркиза Гонзаго.

– Господи! – изумился Шаверни. – что же я такого особенного сделал? Просто перелез через ограду, чтобы немного погулять в саду Армиды. И о, радость, – Армид оказалось две и ни одного Ренальдо.

Было странно, что Гонзаго так легко отнесся к наглой шалости Шаверни.

– И как они тебе пришлись? – сквозь смех поинтересовался, принц.

– Я просто без ума от обеих! Но что случилось, кузен? Затем меня позвали?

– Затем, что сегодня вечером состоится свадьба.

– Да ну? Ух, ты, черт, совсем не слабо! Неужто, вправду свадьба? Кто же невеста?

– Невеста – на славу. Приданое 50000 экю.

– Чистоганом?

– Именно так. Наличными.

– Изрядная кубышечка, скажу я вам!

– А кто жених? – Шаверни окинул пытливым взглядом окружавших и почему то несколько задержался на брате Паспуале.

– А вот угадай! – ответил не прекращавший смеяться Гонзаго.

– Женихов слишком много, – охотно приняв игривый тон, произнес Шаверни. – Не люблю гадать. Впрочем, одну возможную кандидатуру готов назвать. Что если женихом буду я?

– Молодец. Угадал! – похвалил маркиза принц.

Все засмеялись. Из будки выбрался горбун и стал у порога. Его лицо в очередной раз сменило выражение. От недавней озабоченной задумчивости не осталось и следа. У конуры опять стоял озорник и потешник, никогда не унывающий ярмарочный скоморох Эзоп II, он же Иона.

– Где приданое? – осведомился Шаверни.

– Здесь. Уже приготовлено, сосчитано, – тебя дожидается, – ответил Гонзаго и вытащил из кармана солидную пачку акций. Шаверни на какой-то момент растерялся. Похоже, только теперь он осознал, что кузен его не разыгрывает. Остальные тоже, плавно сменить легкомысленный тон на радостно приветливый, принялись маленького маркиза поздравлять. Горбун приблизился, вручил Гонзаго обмакнутое в чернильницу перо, дощечку и подставил спину для подписания соглашения.

– Ты согласен? – осведомился Гонзаго прежде, чем подписать дарственный документ.

– Еще как согласен! – ответил маленький маркиз. – Мне давно пора обустроить личную жизнь.

Гонзаго размашисто подписал дарственную и попутного спросил у горбуна:

– Ну как, мой друг, ты еще не отказался от своей прихоти получить приглашение на ужин?

– Наоборот, ваше высочество. Ныне я на ней настаиваю больше, чем прежде?

Кокардас и Паспуаль внимательно следили за их разговором.

– Отчего же больше, чем прежде? – поинтересовался Гонзаго.

– Оттого, что теперь мне известно имя жениха.

– Странно. Что тебе его имя?

– Даже не знаю, как ответить. Существует нечто, что невозможно объяснить. Как, скажем, объяснить то, что я, например, убежден, что, если на ужине не будет меня, то и Лагардер не исполнит своего бахвальского заявления, – не явится к вам. Объяснения нет, есть лишь предчувствие. А оно меня редко подводило, ваше высочество.

– Ты и о письме знаешь?

– Что поделаешь, моя будка совсем близко, а слух у меня отменный, ваше сиятельство. Однажды я вам уже послужил…

– Что ж послужи еще раз и будешь вознагражден с лихвой.

– Все зависит только от вас, монсиньор.

– Держи, Шаверни, – Гонзаго передал маленькому маркизу акции и опять обратился к горбуну:

– Ты будешь на свадьбе. Я тебя приглашаю.

Все бросились поздравлять горбуна с таким пылом, будто настоящий шагов не Шаверни, а он, (горбун).

Среди общего шума Кокардас успел Паспуалю шепнуть:

– Повадилась лиса курятник сторожить!

– Покорнейше благодарю, ваше высочество! – горбун от радости готов был плясать. – Ох, я нынче и повеселюсь! Мы увидите, господа хорошие, каким озорным шутником может сделаться Эзоп II, или Иона, со мной никто из вас не соскучится. Могу поклясться!

Глава 6. Гостиная и будуар

Еще до середины XIX века на улице Фоли Мерикур сохранялся один из образчиков вычурной архитектуры малых форм первых лет регентства. В нем затейливо перекликались греческие и китайские мотивы. Указы властей того времени ориентировали архитекторов и инженеров на возведение жилых зданий в греческом стиле, уже тогда насчитывавшем по меньшей мере четыре разновидности. Однако, большинство сооружений частной застройки напоминали уютные салоны, не имея ничего общего с Парфеноном. Это были форменные бонбоньерки в чистом виде. И в наши дни в какой-нибудь лавочке вроде «Верного пастушка» вы можете приобрести искусно выполненную из картона вместительную шкатулку в виде китайского или сиамского домика, с запрокидываемой на шарнирах крышей, под звуки таинственных колокольчиков, вызванивающих непривычную для уха европейца пентатонику. Приобретение подобного сувенира делает честь покупателю, свидетельствуя о его изысканном вкусе.

Скрытый за церковью Сен-Маглуар малый особняк Гонзаго как раз и был одним из подобных салонов, закамуфлированных под античный храм. В нем обосновала свой алтарь напудренная Венера XVIII века.

Особняк имел небольшой перистиль с двумя галереями. Выполненные из светлого мрамора коринфские колонны подпирали второй этаж, замаскированный широкими террасами с балюстрадой. Над вторым этажом возвышался шестигранный бельведер с крышей в виде китайской шляпы, суженной вверху в шпиль, над которым красовалась фигура морского конька, служившего флюгером. По тем временам необычайно смело.

Некоторые современные владельцы богатых вилл, разбросанных в окрестностях Парижа, полагают, что являются изобретателями этого, так сказать, кондитерского стиля в архитектуре. Они заблуждаются. Покрытые китайскими шляпами бельведеры появились в начале XVIII века, когда Людовик XV был еще ребенком. Разумеется, оскопленная экономическими соображениями роскошь нынешних времен, не идет ни в какое сравнение с великолепием аристократических гнезд прошлого, при сооружении которых применялось чистое золото и драгоценные камни. Конечно, (что греха таить), с позиции старого вкуса эти похожие на позолоченные клетки для певчих птичек домики можно осудить, – и все же они были на редкость милы, привлекательны и элегантны. Что же касалось внутренней отделки и убранства, то здесь фантазия хозяев, помноженная на богатство, не знала границ.

Мсьё Гонзаго, владелец состояния, в несколько раз превосходившего состояния пяти шести знатных господ той поры, взятых вместе, тоже не удержался от моды на «сахарные» домики. Малый особняк принца с многочисленными чудачествами его экстерьера казался согражданам подлинным чудом. Главное помещение представляло просторную гостиную залу в виде шестиугольника. Верхние ребра каждой из шести стен служили основанием для бельведера. В гостиной имелось шесть дверей. Три – соединяли ее со спальнями и будуарами, которые имели бы форму неправильных трапеций, если бы не встроенные перегородки, превращавшие эти уютные убежища в обычные прямоугольные комнатушки. Четвертая дверь, расположенная на уровне пола, вела в смежную с большой гостиной комнату, носившую название малой гостиной или гостиной Марса. Пятая и шестая, (их верхняя часть была из прочного прозрачного стекла, и потому они служили также окнами), выводили на беломраморные галереи, с одной стороны, окаймленные широкими террасами, сплошь уставленными цветами в горшках и кадках.

Подобных зданий во времена регентства на весь Париж насчитывалось не больше трех-четырех. Чтобы нагляднее уяснить, как выглядело это сооружение, мы советуем читателю представить большую шестигранную комнату с основанием на земле и с потолком на уровне потолка второго этажа. По бокам к главной зале примыкают четыре будуара или спальни, но на самом деле их восемь, потому, что в отличие от главной залы каждый будуар был разделен капитальным перекрытием на два этажа. В любой из нижних будуаров можно было попасть через отдельную дверь со двора или спуститься по лестнице выйдя в одну из трех упомянутых дверей из гостиной на небольшую площадку, для чего находящемуся в гостиной человеку сначала приходилось подниматься по крутой деревянной лестнице с перилами до уровня двери, (одной из странностей здания). На эту площадку открывалась дверь из спальни второго этажа и с нее же мраморная лестница опускалась на первый этаж.

В плане дом походил на ветряную мельницу с укороченными лопастями. Говорят, что впервые идею постройки особняка, сверху напоминающего Андреевский Крест, осуществил герцог д'Антен, прославившийся множеством сумасбродных начинаний и окончаний, которые практиковал в своей деревушке Миромениль, переименованной острословами в Фоли Миромениль. Плафон и фризы гостиной фоли Гонзаго были расписаны Ванлоо старшим и его сыном Жаном Батистом, считавшимися тогда лучшими живописцами Франции. На стенах висели картины молодых талантливых художников, (одному из которых вещи не исполнилось и 15 лет), Карла Ванлоо, (младшего брата Жана Батиста), и Франсуа Буше. Последний, – ученик известного мастера кисти Лемуана, – в дальнейшем стал автором двух знаменитых полотен: «Сети Вулкана», и «Рождение Венеры». Будуары украшали копии старых мастеров итальянской школы Альбани и Приматичо работы все того же Ванлоо старшего.

Словом, интерьер был поистине королевским. На двух выложенных мрамором широких террасах помимо цветов стояли античные статуи, – самые настоящие, а четыре мраморных лестницы были подлинным шедевром зрелого Оппенора.

Было около восьми вечера. Обещанный ужин шел вовсю. Прямо под люстрой находился изобилующий яствами стол. Некоторый беспорядок в положении блюд графином и бутылок указывал на то, что вечеринка начиналась не сию минуту. Здесь находились известные нам придворные принца Гонзаго, среди которых Шаверни казался пьянее остальных. Совсем недавно лакеи произвели лишь вторую перемену, а маленький маркиз уже раскраснелся, как помидор и, казалось, потерял способность понимать происходящее. Шуази, Навай, Монтобер, Таранн и Альбрет держались крепче и реже, чем он произносили очевидные глупости. Барон фон Батц сидел, будто проглотил аршин, и пил только ситро.

Конечно же, за столом находились и милые дамы, и само собой разумеется, что это были в основном артистки балета. Прежде всего, мадемуазель Флери, которой благоволил хозяин особнячка; затем мадемуазель Нивель, дочь Миссисипи; кругленькая гладенькая Сидализа, милая барышня, как губка, впитывавшая мадригалы и остроумные шутки, для того, чтобы потом при случае ими щегольнуть. Кроне того были мадемуазель Дебуа, мадемуазель Дорбиньи и пять шесть других барышень, ярых противниц всякой стеснительности. Все они были хороши собой, молоды, веселы, нахальны, не лезли за словом в карман, хохотали и хихикали по любому поводу и без повода. Смеялись даже тогда, когда им хотелось плакать. Ничего не попишешь! Такова уж особенность их ремесла. Коль попала в стаю, лай – не лай, а хвостом виляй! И в самом деле, куда годится балерина, которая вместо того, чтобы танцевать, начнет лить слезы? Такая же нелепость, как если бы рыба, когда ее бросили на раскаленную сковородку вдруг заорала бы от боли.

Гонзаго не было. В начале вечеринки его вызвали в Пале-Рояль. Кроме его кресла за столом пустовало еще три места. Одно – доньи Круц, (как только принц покинул гостиную, она тоже удалилась). За несколько минут она успела очаровать всех присутствовавших на ужине мужчин и женщин, что, заметим, весьма нелегко. Было непонятно: Гонзаго ли заставил ее придти, или, наоборот, она заставила его ее пригласить. Как бы то ни было, донья Круц была ослепительно хороша, и ею было покорено все мужское общество. За исключением Ориоля, оставшегося верным поклонником мадемуазель Нивель. Второе незанятое место пустовало с самого начала. Никто не знал, для кого оно предназначалось. И, наконец, третий, незанятый стул, был закреплен за Эзопом II, или Ионой, которого Шаверни только что победил в своеобразном состязании, – кто больше выпьет шампанского. Мы оказались в гостиной в тот момент, когда Шаверни, упоенный победой и изрядно захмелевший, сваливал пальто, плащи и женские накидки на незадачливого горбатого соперника, в сильном опьянении прикорнувшего в ворохе верхней одежды. Горбун уже был в несколько слоев укрыт этими тряпками и наверное рисковал задохнуться. Впрочем, на Эзопа II никто не обращал внимания. И о делом. Не успел начаться ужин, а он уже пьян. К тому же не сдержал обещания: вместо того, чтобы шутить и веселиться угрюмо молчал, был чем-то встревожен, и в конце концов напился, как говорится, до положения риз. Что же случалось с этим ходячим пюпитром? Прежде, чем забыться в хмельном угаре он мучился одним вопросом. Почему на вечеринку была приглашена донья Круц? Ведь, Гонзаго ничего не делает непродуманно. До сих пор он вел себя по отношению к прекрасной гитане, как заботливый наставник, в духе строгой морали испанских грандов, и вдруг она приглашена на празднество, где развлекаются около дюжины отъявленных шалопаев. Шаверни спросил принца, не это ли его невеста. Гонзаго отрицательно покачал головой. Когда же маленький маркиз пожелал увидеть свою будущую жену, то в ответ прозвучало странное при таких обстоятельствах:

– Терпение, кузен!

Горбун не мог себе объяснить, зачем Гонзаго так обращается с девушкой, которую намеревался представить в свете как мадемуазель де Невер. Что-то здесь было не понятно. Впрочем, Гонзаго всегда говорил лишь то, что желал сказать и ничего больше. За ужином много пили. Женщины были веселы за исключением Нивель, на которую от вина нападала меланхолия. Сидализа Дебуа напевали какую-то фривольную песенку. Флери взахлеб скандировала:

– Хочу скрипачей! Хочу скрипачей!

Кругляшок Ориоль пытался завладеть вниманием сотрапезников рассказами о своих любовных похождениях, в которые никто не верил. Все выпивали, смеялись, кричали, пели. Яства и вина были отменными. Большинство уже успели позабыть об угрозе, нависшей над этим Бальтазаровым пиршеством.

Только Пейроль оставался по своему обыкновению мрачным и тревожным. Истинное ли, показное ли, всеобщее веселье его не касалось.

– Неужели никто не удосужится попросить Ориоля говорить потише? – с капризной печалью произнесла Нивель. Из десяти дам нестрогого поведения, по крайней мере, пять развлекаются таким манером.

– Эй, Ориоль, да не орите же вы так, будто вас режут! – кто-то попытался исполнить просьбу мадемуазель Нивель.

– Разве я говорю громче, чем Шаверни, – возразил откупщик. – Нивель просто ревнует. Что ж, пусть пеняет на себя. Я больше не стану рассказывать ей о моих шалостях.

– Пустозвон несчастный! – проворчала Нивель и принялась полоскать горло шампанским.

– Сколько он тебе дал? – осведомилась Сидализа у Флери.

– Три штуки, моя милая.

– Голубых?

– Две голубых и одну белую.

– Когда ты с ним увидишься опять?

– Никогда. Зачем он мне нужен? У него больше ничего нет.

– А вам известно, – подключилась Дебуа, – что малыш Майн надеется, будто его кто-то полюбит просто так, ради него самого, так сказать, бесплатно?

– Какой ужас! – в один голос изумилась женская часть общества. Перед лицом неслыханного кощунства они могли повторить сакраментальную сразу барона Барбаншуа: «Куда мы идем? Куда идем?»

Шаверни, наконец, возвратился на свой стул.

– Если этот бахвал Эзоп II проснется, – заявил он, – я его утоплю… в шампанском.

Маркиз обвел посоловевшими глазами гостиную.

– Что-то не вижу очаровательную богиню нашего Олимпа! – воскликнул он. – Куда она подевалась? Хочу, чтобы она была здесь! Мне нужно всем кое-что объяснить, и она должна это слышать!

– Только, ради Бога, не нужно ничего объяснять, – воскликнула Сидализа.

– Это необходимо, – упорствовал Шаверни, раскачиваясь на стуле. – Здесь крайне деликатный вопрос. Пятьдесят тысяч экю, – это же настоящее Перу. Если бы я не был влюблен…

– Влюблен? В кого же? – перебил Навай. – Ты ведь еще не знаешь своей невесты.

– А вот и неправда! Сейчас я вам объясню деликатность моего положения…

– Не надо! Не надо!

– Надо! Надо! Говори, Шаверни! – раздались противоречие восклицания.

– Потрясающая блондинка! – Ориоль пытался поведать очередную любовную историю клевавшему носом Шуази. – Бегала за мной по пятам, как собачонка. Невозможно было от нее отделаться. При этом мне приходилось еще заботиться, чтобы нас ненароком не застигла моя вожделенная Нивель. Как, однако, Нивель меня «достает» своей неуемной ревностью! Не женщина, а тигрица какая-то!

– Хорошо! – воскликнул Шаверни. – Если вы мне не даете говорить, то скажите, по крайней мере, где донья Круц? Донья Круц! Хочу видеть донью Круц.

На сей раз, маленького маркиза поддержали все:

– Донья Круц! Донья Круц!

– Шаверни прав!

– Подать сюда донью Круц!

– Лучше бы вы называли ее мадемуазель де Невер, – наставительно заметил до того молчавший Пейроль. В ответ раздался хохот.

– Мадемуазель де Невер! Правильно!

– Мадемуазель де Невер!

Поднялся шум. Многие повскакивали с мест.

– Деликатность моего положения… – в который раз начал Шаверни.

Его опять никто не слушал. Мужчины бросились к дверям, через которые не так давно исчезла донья Круц.

– Ориоль! – властно позвала Нивель. – Подите немедленно сюда!

Пухленького откупщика долго уговаривать не понадобилось. Он с радостью повиновался требованию своей пассии. Ему лишь хотелось, чтобы все видели, как развиваются их отношения.

– Сядьте рядышком и расскажите какую-нибудь сказочку, мне что-то стал скучно.

Нивель указала на стул и, широко зевнув, приготовилась слушать.

– Однажды много лет назад… – начал Ориоль.

– Ну что, играла сегодня? – поинтересовалась Сидализа у Дебуа.

– Ох, лучше не спрашивай! Если бы не лакей Лафлер, мне пришлось бы продать мои бриллианты.

– При чем тут твой лакей?

– Вчера Лафлер сделался миллионером, а с сегодняшнего утра он мой покровитель.

– Вот как? Рада за тебя! Ты знаешь, помнится, я его как-то видела. Очень даже не дурен собой!

– Он купил по дешевке экипажи маркиза Бельгарда, того, что, скрываясь от кредиторов, покинул Париж.

– Да, да, я тоже что-то такое слышала. Говорят, будто он переехал в особняк виконта де Вильдьё, которого два месяца назад повесили.

– Стало быть, о нем говорят?

– Еще как! – подключилась к разговору мадам Флери. – В основном о его феноменальной рассеянности. Не далее, как сегодня я слышала, будто с утра, покидая «золотой дом», он вышел на улицу Кенкампуа, и вместо того, чтобы сесть вовнутрь, машинально взобрался на задний буфер.

– Донья Круц!

– Донья Круц! – скандировали мужчины.

Шаверни принялся ногой колотить в дверь, ведущую в будуар, где по его расчетам находилась прелестная испанка.

– Если вы сию же минуту не возвратитесь, – с веселой угрозой выкрикнул Шаверни, – то мы возьмем ваше убежище приступом!

– Да, да. Возьмем приступом! – поддержали остальные.

– Господа! Господа! Опомнитесь! Что вы делаете? – вмешался Пейроль.

Шаверни ухватил фактотума за утопавший в жабо воротник:

– Если не заткнешься, старый сыч, – то мы сделаем из тебя таран и пробьем твоим твердым лбом запертую дверь!

Но доньи Круц в верхнем будуаре не было. Она заперла его на ключ и спустилась по лестнице в нижний, где находилась ее спальня. Там на кушетке с покрасневшими от слез глазами сидела бедная Аврора. Пятнадцать часов находилась она здесь в заточении и, если бы не донья Круц, то уже, наверное, умерла бы от страха и тоски.

– Что нового? – едва слышно произнесла Аврора.

– Мсьё Гонзаго вызвали во дворец, – ответила донья Круц. – Ты напрасно боишься, бедная моя сестричка. Там в гостиной совсем не страшно. Если бы я не думала о том, как ты здесь страдаешь, то веселилась бы от души.

– Что там наверху происходит? Шум доносится даже сюда.

– Веселая пирушка. Смеются во все горло. Молодые аристократы блистательны, остроумны, обворожительны… Особенно один. Его зовут Шаверни.

Аврора провела ладонью по лбу, что-то припоминая.

– Шаверни… – повторила она за подругой.

– Совсем юный, красивый, как ангел; не боится ни Бога, ни черта. Но мне запретили чересчур им увлекаться, – сейчас же оговорилась донья Круц, – потому что он жених.

– А-а-а… – рассеянно протянула Аврора.

– Тебе не интересно узнать, чей?

– Нисколько. Какое мне до этого дело?

– Кому-кому, а уж тебе, – немалое. Ведь маркиз де Шаверни – твой жених!

Аврора не спеша подняла взгляд и грустно улыбнулась.

– Ты полагаешь, я шучу? – продолжала донья Круц.

Аврора пожала плечами.

– А о нем, о нем тебе ничего не известно? – взволнованно прошептала она. – Флора, милая сестрица, ну хоть что-нибудь?

На глаза Авроры опять навернулись слезы.

– Ничего, – со вздохом ответила донья Круц. – Решительно, ничего.

Голова Авроры поникла, и она уж в который раз расплакалась.

– Вчера, когда эти люди на нас напали, как они говорили: «Он убит. Лагардер убит!»

– Как раз в этом я не уверена, – заметила донья Круц. – Скорее уверена в обратном. Он жив.

– Почему ты так решила? – оживилась Аврора.

– По крайней мере, по двум причинам. Во-первых: те, что сейчас веселятся в гостиной наверху, по-прежнему его боятся. И во-вторых: эта женщина, которую вчера пытались выдать за мою мать…

– О-о, та самая, – его лютый враг, которую прошлой ночью я видела в Пале-Рояле.

– Наверное, она, – судя по твоему рассказу. Так слушай же. Во вторых: эта мадам продолжает его преследовать, – от злости ее так и колотит. Сегодня утром я была в золотом доме. Хотела пожаловаться Гонзаго на то, как какие-то люди вместо праздника отнесли мой портшез сюда. Но сейчас речь не о том. Так вот, там случайно я увидела эту женщину. Она провожала вдоль аллеи какого-то седовласого господина и в сильном волнении ему говорила: «Мне не остается ничего другого. Это мой долг и мое право. Мои глаза теперь открыты. От меня он не уйдет. Истекут обещанные двадцать четыре часа, и он будет схвачен. Схвачен, во что бы то ни стало. Если понадобится, я готова это сделать моей собственной рукой!»

– Ах! – воскликнула Аврора. – Конечно, это она. Я ее узнаю по ее злости. Понимаешь, мне уже не в первый раз приходит одна странная мысль…

– Какая мысль?

– Да нет, так, ничего. Наверное, я схожу с ума.

– Я тебе должна еще кое-что сказать, – после некоторого колебания промолвила донья Круц. – То, что сейчас услышишь, меня надоумил тебе сообщить мсьё Гонзаго. До сих пор он ко мне относился хорошо. Но последнее время я ему начинаю верить все меньше и меньше. А тебя, милая моя Аврора, люблю все больше и больше!

Донья Круц подсела к Авроре на кушетку и продолжала:

– Мсьё де Гонзаго, конечно же это сказал для того, чтобы я передала тебе.

– Что же он сказал?

– Что намерен тебя выдать замуж за маркиза де Шаверни.

– Но по какому праву?

– Не знаю. Впрочем, думаю, его не очень заботит, есть у него на то право, или нет. Гонзаго затеял со мной разговор, в котором намекнул… в общем он сказал: «Если она согласится, то спасет от смертельной угрозы того, кто ей дороже всех на свете».

– Лагардера! – воскликнула Аврора.

– Я тоже думаю, что он имел в виду Лагардера, – согласилась бывшая гитана.

Аврора закрыла руками лицо.

– В голове какой-то туман, – пробормотала она. – Неужто, Господь не сжалится надо мной?

Донья Круц стиснула подругу в объятиях.

– Разве не Господь к тебе послал меня? – произнесла она с нежностью. – Пусть я всего лишь женщина, но я сильна, не слабее многих мужчин и не боюсь смерти. Если кто-то на тебя нападет, знай что Флора будет тебя защищать до последнего.

Аврора в порыве благодарности тесно прижалась к старой подруге. В эту минуту наверху послышались выкрики. Подвыпившая компания звала донью Круц.

– Мне нужно идти к ним, – сказала она, и, заметив, как вздрогнула Аврора, прибавила: – Бедная малышка! Отчего ты побледнела?

– Мне здесь страшно оставаться одной без тебя, – пролепетала Аврора. – Я боюсь этих бесчисленных лакеев и прочих домочадцев.

– Ну и напрасно. Слуги знают, что я тебя люблю. Они почему-то считают, что я имею большое влияние на Гонзаго…

Внезапно Флора замолчала и задумалась.

– Иногда мне и самой кажется, будто я ему нужна.

Шум на втором этаже усилился. Донья Круц поднялась с кушетки и взяла бокал с недопитым вином, который перед этим поставила на столик.

– Посоветуй же! что мне делать? – с мольбой промолвила Аврора.

– Если Гонзаго действительно как-то от меня зависит, то ничего не потерянно. Ничего! Нужно только выиграть время.

– Но эта свадьба? Уж лучше смерть!

– Умереть никогда не поздно. Поверь, дорогая сестрица!

Донья Круц направилась к выходу, но Аврора, ухватив ее за платье, задержала.

– Ты опять меня оставляешь?

– Слышишь, как бесятся наверху? Зовут меня… Да, чуть не забыла, – внезапно Флора возвратилась. – Я тебе говорила о горбуне?

– Нет. Не говорила. О каком горбуне?

– О том, что вчера вывел меня из этого дома потайными коридорами, о которых я сама не знала, и проводил до твоего крыльца. Он тоже здесь.

– На ужине?

– На ужине. Я вспомнила, как ты рассказывала о маленьком странном человеке, имеющем доступ в убежище твоего Лагардера.

– Наверное, – тот самый, ответила Аврора.

– Могу поклясться, что он, – заверила Флора. – Улучив минуту, я шепнула ему, что в случае необходимости он может на меня рассчитывать.

– И что же он?

– Ничего. Горбуны слывут за больших чудаков. Он прикинулся, будто со мной не знаком. Карамба! Ни единого слова не ответил. Все норовил ухаживать за барышнями, которые над ним потешались и спаивали его до тех пор, пока он не грохнулся под стол.

– Стало быть, наверху есть и женщины? – удивилась Аврора.

– Ну конечно, милая, – какой же ужин без женщин? – ответила донья Круц.

– Кто же они?

– Светские дамы. Чистопородные парижанки, увидеть которых я так мечтала, когда жила еще в Мадриде. Настоящие придворные дамы, – изящные, холеные изнеженные; – веселятся, поют, а до чего лихо сквернословят! У ух! Как заправские мушкетеры! Потрясающе!

– Ты вполне уверена, что это придворные дамы?

Донья Круц едва не обиделась.

– Мне так хочется на них взглянуть, хоть одним глазком! – промолвила Аврора и покраснев уточни: – Но так, чтобы они меня не увидели.

– А на милашку маркиза де Шаверни ты не хочешь полюбоваться? – слегка подначила подругу донья Круц.

– Конечно, хочу! – чистосердечно ответила Аврора.

Не давая Авроре опомнится, гитана ухватила ее за руку и потащила вверх по лестнице.

– Т-с-с. Не топай так! – шепнула она ей.

Теперь от гостиной, где шло увеселение, двух девушек отделяла только дверь. Звон бокалов и смех покрывали выкрики двух десятков голосов:

– Вперед на приступ!

– Возьмем будуар!

– Эй, навались! Раз-два-гоп!

– Раз-два-гоп!

– Черта с два ее выбьешь. Кажется, там внутри железо!

– Давай еще раз попробуем.

– Навались!

– Раз-два гоп!

– Раз-два гоп!

Глава 7. Пустующий стул

Мсьё де Пейроль, которому Гонзаго перед отъездом в Пале-Рояль поручил быть хозяином вечера, явно не справлялся со своей ролью. В отсутствие принца члены его роковой гвардии не ставили фактотума ни в грош. Шаверни и другие уже успели на него пару раз «прицыкнуть», после чего его авторитет был окончательно подорван. Вопреки его призывам шумное увеселение с каждой минутой набирало силу. Аврора стояла, перед запертой дверью, ни жива, ни мертва и лишь раскаивалась, что покинула свое убежище. Донье Круц напротив приходившее в гостиной было по душе. Она в том не находила ничего предосудительного и уж тем паче опасного. Чтобы из гостиной их не было заметно, если кому то вдруг взбрело бы на ум заглянуть в замочную скважину, она задула все свечи, освещавшие лестницу и верхнюю площадку, – она, конечно, пеклась не столько о себе, сколько о подруге.

– Да погляди же ты! – шепнула гитана, указывая на скважину. Но любопытство Авроры уже исчезло.

– И надолго вы решили нас покинуть ради этой мадемуазель, господа кавалеры? – не без иронии осведомилась Сидализа.

– Вот уж нашли предмет обожания! – подхихикнула ей Дебуа.

– Видишь, как ревнуют эти сударыни маркизы? – самодовольно заметила донья Круц.

– Маркизы? – недоверчиво переспросила Аврора, приближая глаза к скважине.

– Что тебя так удивляет? – донья Круц с видом знатока пожала плечами и решительно заключила: – Ты, моя милая, совершенно не знаешь двор.

– Донья Круц!

– Донья Круц!

– Явись к нам, донья Круц! – все больше распаляясь, орали в гостиной.

– Видишь, как я их обаяла! – простодушно похвалилась гитана.

Изнутри принялись сотрясать дверь. Аврора в испуге отпрянула, а донья Круц прильнула к скважине и, внезапно беззвучно рассмеявшись, прошептала:

– Ну и рожа у этого кощея Пейроля!

– Голым нахрапом эту дверь не взять! – определил Навай.

– С той стороны как будто шепчутся, – заметил Носе.

– Нужен лом, или какой-нибудь крепкий рычаг.

– Может, лучше пушку? Чего уж мельчить? – сквозь дрему заметила мадемуазель Нивель, от чего ее поклонник Ориоль зашелся в неистовом хохоте так, что едва не лишился чувств.

– Не нужно пушек! – воскликнул Шаверни. – Когда палят пушки, музы, как известно, молчат. Сегодня праздник, черт побери, и я желаю, чтобы музы не умолкали, – а потому предлагаю спеть серенаду!

– Прекрасно! – поддержал маленького маркиза Ориоль. – Споем серенаду под звон бокалов. Сыграем ножами и вилками на кастрюлях и тарелках! Чем не аккомпанемент?

Ориоль взглянул на Нивель, желая, чтобы она оценила его изобретательность, но «дочь Миссисипи» уже опять успела уснуть.

– Нет, он просто прелесть, этот маленький маркиз! – прошептала донья Круц.

– Который из них? – спросила Аврора, опять подходя к двери.

– Почему-то не видать горбуна, – вместо ответа произнесла гитана.

– Музыканты готовы? – пустив «петуха», осведомился Шаверни. Опять приложив глаз к скважине, Аврора пыталась отыскать своего мадридского поклонника, но в гостиной творилась такая суматоха, – никто ни секунды не находился на месте, – что ничего невозможно было разглядеть.

– Который же из них? – повторила Аврора.

– Тот, что самый пьяный, – ответила донья Круц.

– Оркестр готов! – вооружившись приборами и посудой, горланили новоявленные исполнители. Почти все, включая и дам, повскакивали с мест. Сидализа держала пустую сковородку, по которой Дебуа колотила половником. Поскольку дирижера не было, то каждый оркестрант принимался играть, когда и как ему вздумается, от чего в гостиной поднялся невообразимый шум. После очередной попытки призвать буянов к порядку Пейроль был обезврежен. Чтобы он больше не мешал, Навай и Жирон привязали его к вешалке.

– Кто же будет петь?

– Шаверни! Шаверни!

– Конечно Шаверни.

Нетвердо державшегося на ногах маленького маркиза, передавая из рук в руки, подтолкнули к самой двери. Наконец-то его узнав, Аврора инстинктивно отшатнулась от скважины.

– Ну, немножко перебрал, – поясняла подруге донья Круц, – ничего страшного. При дворе так принято. Все равно он просто душка!

Неуверенным жестом подвыпившего Шаверни призвал к тишине, после чего грохот посуды немного поутих.

– Милые барышни и господа, – начал он, – прежде всего мне хочется объяснить вам деликатность моего положения…

Раздались недовольные выкрики.

– Не надо никаких объяснений!

– Пой, или молчи!

– Мое положение… положение мое… в общем ничего… ничего особенного собой не представляет, хотя на первый взгляд может показаться…

– Долой Шаверни!

– Наказать его!

– Привязать его к вешалке рядом с Пейролем!

– Я хочу разъяснить мое положение всем, – с упорством пьяного продолжал маленький маркиз, – потому, что нравственные основы…

– К чертям нравственные основы!

– И жизненные обстоятельства…

– К чертям собачьим твои жизненные обстоятельства!

Сидализа, Дебуа и Флери окружили маркиза, будто три волчицы, нацелившиеся задрать молодого жеребца. За столом, со свистом посапывая, спала «дочь Миссисипи».

– Если не можешь петь, – воскликнул Навай, – продекламируй нам какие-нибудь стихи: что-нибудь эдакое трагически душещипательное!

– Не надо трагедий!

– Пусть поет! – опять запротестовали другие.

– Если споешь, – придумал новую уловку Носе, – мы тебе позволим нам объяснить всю деликатность твоего положения.

– Клянетесь? – мгновенно сделался серьезным Шаверни.

В ответ все поспешили принять позу Горациев из сцены клятвы:

– Клянемся! Клянемся!

– В таком случае позвольте мне объяснить вам мое положение вначале.

За дверью донья Круц хохотала до колик. Но господа в гостиной на сей раз разъярились не на шутку. Кто-то предложил обвязать щиколотки маленького маркиза толстой веревкой и свесить его вниз головой с балкона, чтоб немного проветрился. Как видно, в XVII веке подгулявшие аристократы умели шутить ничуть не слабее, чем в наши дни.

– Объяснение не займет много времени, – не унимался маленький маркиз. – В сущности, мое положение совершенство ясно. Не зная своей невесты, я не могу ее любить. А поскольку я вообще люблю женщин как таковых, то можно смело сказать, что предстоящий брак будет союзом по любви!

– Ты долго будешь испытывать наше терпение?

– Хватит трепаться!

– Пой, черт тебя подери! – заорала компания в двадцать глоток.

Шаверни взял из рук Таранна чистую тарелку и нож.

– Это стишки без особых претензий, так себе, – просто баловство пера одного молодого человека.

– Пой! Пой!

– Пой серенаду, жених!

– Постарайтесь запомнить припев.

Легонько касаясь ножом тарелки, маркиз исполнил короткую «инструментальную» увертюру, после чего задушевным баритоном запел:

«Цзынь бом Цзынь бом

Цзынь бом бом Цзынь бом».

– «Если у женщины двое мужей,

Право же нет в том дурного, ей ей!

Впрочем, куда как труднее понять

Тех кто решился двух жен себе взять.

Припев (2 раза):

Ибо в Париже даже одна

Вводит в издержки мужа жена».

– Не плохо! Не плохо! – одобрительно загудела аудитория.

– Верно подмечено, Шаверни!

– Припев все вместе! – предложил солист и хор подхватил:

– «Ибо в Париже даже одна

Вводит в издержки мужа жена».

– Кто-нибудь нальет вина в мой бокал? – опять очнулась Нивель.

– Как вам серенада, моя милая? – поспешно исполнив просьбу балерины, поинтересовался Ориоль. – Остроумно, не правда ли?

– Тупо до ужаса, – зевнув, ответила та и снисходительно прибавила, – как, впрочем, и все остальное.

– Браво, Шаверни!

– Браво! – оживилась публика.

– Да не бойся же ты, глупенькая, – прямо вся дрожишь! – донья Круц нашептывала бедняжке Авроре и обнимала ее покрепче, чтобы ободрить.

– Давай что-нибудь еще, Шаверни!

– У тебя прекрасно получается!

– Как жаль, что прошлой ночью ты не выступил на празднике мистера Лоу!

– В моем репертуаре нет ничего подходящего. Впрочем, разве вот это…

– Давай! Давай, Шаверни!

– Не робей! Мы за тебя!

– С радостью, но позвольте сначала два слова.

– Ты что, опять?

– Снова начнешь объяснять свое деликатное положение?

– Нисколько, нисколько, господа. На сей раз речь о другом. Нынче в Париже гостит русский царь. Мне удалось попасть на какую-то вечеринку, где был и он. От него я услышал один на редкость заводной русский мотивчик, на который потом придумал немудреный куплетик. Итак, музыка исконно русская, тема сугубо французская.

Перейдя на двудольный размер, Шаверни разухабисто отчеканил:

– «Там есть фунт и есть дукат

Рубль и пфенниг

Банк у регента богат

Нет лишь денег».

Едва прозвучал столь политически нелояльный текст, Пейроль так разволновался, что выскользнул из верхнего узла, рванулся вперед, позабыл, что ноги остались связанными, отчего растянулся ничком на паркете, свалив еще и стул.

– Господа а! Господа а! – не без труда освободив ноги от веревки и принимая опять вертикальное положение, простонал Пейроль. – Именем принца Гонзаго взываю к вашему рассудку!

Но его не слушали.

– Это не правда! – возмущались одни.

– Чистая правда! – возражали другие.

– У мистера Лоу в личных погребах собраны все сокровища Франции.

– Хватит о политике!

– Правильно!

– Ни черта не правильно!

– Да здравствует Шаверни!

– Пошел он на фиг, твой Шаверни!

– Вставить ему кляп!

– Набить его соломой, как чучело!

От избытка чувств дамы визжали и разбивали о пол бокалы.

– Шаверни, поцелуй меня! – внезапно потребовала Нивель.

– Еще чего! – запротестовал Ориоль.

– Он умеет ценить женщину! – рассуждала вслух Нивель. – По его словам она, даже одна, способна ввести мужчину в издержки. Верно сказано, хоть и не до конца. Я, к примеру, не могу ночью уснуть, пока знаю, что у моего кавалера в кошельке остался хоть один пистоль!

Стоя на площадке перед дверью, Аврора закрыла руками лицо и изменившимся голосом произнесла:

– При одной мысли, что меня хотят выдать за такого разнузданного типа, я дрожу от ужаса!

– Да будет тебе! Если немножко постараешься, сделать его ручным ягненком. Неужели он тебе не по душе?

– Умоляю, отведи меня вниз. Остаток ночи я хочу провести в молитвах.

Аврора покачнулась. Донья Круц ее поддержала. У гитаны было добрейшее сердечко, но неприязни своей подруги к свету она не разделяла. Ведь здесь был тот Париж, о котором она давно мечтала.

– Что ж, пойдем, – сказала она ей в тот момент, когда Шаверни, воспользовавшись короткой тишиной, уже в который раз принялся упрашивать приятелей и подруг его выслушать.

Спускаясь по лестнице, донья Круц сказала:

– Милая сестричка, пойми, нам нужно выиграть время. Притворись, будто на все согласна. А там будет видно. Поверь, я тебя в беде не оставлю. Если уж не будет другого выхода, то в конце концов я сама выйду за этого Шаверни!

– Ради меня ты готова принести такую жертву? – в благодарном изумлении воскликнула Аврора.

– Господи! Ну конечно. Давай же помолись, если это тебя утешит. А я как только смогу ускользнуть, опять прибегу к тебе.

И донья Круц проворной ланью взмыла вверх по лестнице. На сердце у гитаны было легко, – она торжественно покачивала в руке бокалом с шампанским.

– До чего же чудная! – думала она об Авроре. – Какая же тут жертва? Ведь Шаверни – жених, о котором только можно мечтать. Лучшего не бывает.

На верхней площадке донья Круц опять остановилась и прислушалась. Шаверни нетрезвым дрожавшим от обиды голосом вопрошал:

– Вы же обещали? Обещали, что после серенады выслушаете объяснения моего положения. Обещали, или нет?

– Да прекрати же ты наконец, Шаверни!

– Какая муха тебя укусила? Весь вечер одно и тоже. Никакого сладу!

– Господа, мы что-то рано сдались. Давайте ка еще разок подналяжем на дверь! – предложил Навай. – Нет такой твердыни, чтобы перед нами не рухнула, черт возьми! Раз-два…

Но «гоп» на сей раз не прозвучало. Именно в эту секунду гитана повернула в замке ключ и, сияющая, с вознесенным бокалом ступила на порог. Ее встретили бурными рукоплесканиями и восторженными выкриками.

– Господа, что-то вы здесь совсем притихли. Заскучали, наверное. Где же смех? Где песни? Где громовой голос веселья?

– Вот те на! – изумился Ориоль. А чем же мы, по-вашему, занимаемся, прелестная нимфа?

– Вот уж не знаю, но весельчаки из вас, прямо скажу, никудышные! – решительно заявила донья Круц и залпом осушила свой бокал. – За дверью вас почти не слышно.

– Неужели?

– Не может быть! – пристыжено удивлялись гуляки. Они-то надеялись, что шумят на весь Париж. Шаверни пожирал донью Круц восхищенным взглядом.

– Дивная! – только и мог он промолвить. – Бесподобная!

Вслед за маркизом комплемент хотел было повторить и Ориоль, но некстати пробудившаяся Нивель ущипнула его едва не до крови.

– Ни слова! – прошипела она.

Он хотел вырваться, но она ухватила его за рукав и с неженской силой усадила рядом с собой.

– Штраф, – мой милый, – со зловещей лаской объявила «дочь Миссисипи», – с вас голубенькая.

Ориоль мгновенно раскошелился и протянул ей новенькую хрустящую акцию. Нивель, удовлетворенно улыбнувшись, принялась напевать.

– «Ибо в Париже даже одна

вводит в издержки мужа жена».

Между тем донья Круц искала глазами горбуна. Инстинктивно она ощущала, что, не смотря на выказанный им отпор, этот человек – ее тайный союзник. Она не знала, у кого и как о нем спросить. Чтобы выяснить, не уехал ли он вместе с принцем, она, обращаясь ко всем, поинтересовалась:

– Где же его высочество?

– Уже вернулся, – входя в гостиную, ответил Пейроль. – Только что подъехала карета. Его высочество отдает распоряжения.

– Наверное, насчет скрипачей? – оживилась Сидализа.

– Неужели мы будем танцевать? – раскрасневшись от предвкушения удовольствия, воскликнула гитана.

Госпожа Флери и госпожа Дебуа, первые придворные балерины, посмотрели на донью Круц с презрением.

– Помнится, были времена, – назидательно заметила Нивель, – когда, попадая в этот дом, мы на десерт находили под своими тарелками приятные сюрпризы.

Она заглянула под свою тарелку и, надув губы, заключила:

– Ничего! Ни макового зернышка! Ах, мои дорогие, регентство приближается к упадку!

– Стареет! – прибавила Сидализа.

– Просто вянет на корню! Неужто, его сиятельство Гонзаго сильно обеднел бы, если бы, под тарелку каждой из нас положил по две три голубеньких?

– А что такое голубенькие? – спросила донья Круц.

После этого наивного вопроса в гостиной на несколько секунд повисла тишина несказанного изумления. Еще бы; – в доме Гонзаго можно было не знать чего угодно, захмелеть до того, что забыть свое собственное имя, но не иметь представления о голубеньких могла лишь слабоумная, или только что свалившаяся с неба обитательница луны.

Шаверни извлек из кармана свой пухлый бумажник, в котором находилось приданое. Отсчитав дюжину акций, он протянул их гитане.

– Благодарю, сударь! – сказала та. – Мсьё де Гонзаго обязательно их вам вернет.

И, разделив акции поровну между дамами, прибавила:

– Возьмите, сударыни ваш десерт. Право же, не стоит огорчаться от небольшой оплошности!

Долго уговаривать не понадобилось. Дамы приняли дарение, но после этого каждая из них составила о донье Круц нелестное мнение. Что поделаешь? Истинная доброта всегда наказуема!

– Эй! Что же мы все приуныли? – продолжала гитана. Негоже, чтобы его светлость застал нас сонными, как мухи. Давайте ка взбодримся! Наполните бокалы. Выпьем здоровье маркиза де Шаверни! Ваш бокал, маркиз!

Маркиз протянул бокал и глубоко вздохнул.

– Будьте начеку! – предупредил Навай. – Сейчас маркиз начнет объяснять деликатность своего положения.

– Только уж не вам, – огрызнулся Шаверни. – Мне достаточно всего лишь одной слушательницы, коль ею согласится стать очаровательная донья Круц. Остальным объяснять бесполезно. Все равно никто не способен понять моего положения.

– Да уж. Понять ваше положение куда как нелегко! – подтрунила маркиза Нивель. – Ваше положение, есть положение пьяного вдрыбадан!

Все захохотали. Сильнее всех, конечно, Ориоль. Казалось, еще немного, и он лопнет, как надувной резиновый шарик.

– Заткнитесь вы, пустозвоны! – маркиз запальчиво разбил о стол свой бокал. – Пусть только еще кто-нибудь посмеет надо мной зазубоскалить! – отчеканил он, окидывая компанию гневным взглядом; впрочем, долго гневаться он теперь не мог и тут же перешел на лирический лад:

– Донья Круц, вы… вы, право же, я не шучу, – вы здесь как яркая небесная звезда среди коптящих лампадок!

Раздались протестующие выкрики дам.

– Это уж слишком!

– Вы забываетесь, маркиз! – воскликнул толстый откупщик.

– Полно вам, Ориоль! В том, что я сказал, нет ни для кого обиды. Разве что для коптящих лампадок. К тому же я говорю не с вами. Неужели мне придется обращаться за помощью к мсьё де Пейролю, – просить его запретить вам вопить? Признаюсь, что недавно он мне очень понравился, хоть это и случалось всего один единственный раз, когда он стоял привязанным к вешалке. В таком положении он был просто великолепен! Но сейчас мне хотелось бы вам, милая донья Круц, объяснить мое собственное положение.

Маркиз взял гитану за руки.

– Ваше положение для меня совершенно ясно, Шаверни, – ласково улыбнулась маркизу гитана. – Сегодня ночью вы женитесь на очаровательной девушке…

– Очаровательной? – хором воскликнули присутствующие.

– Очаровательной, – подтвердила донья Круц, – юной, умной, доброй, и к тому же не имеющей ни малейшего представления о голубеньких.

– Какой-то бред сивой кобылы! – с уксусной улыбкой пробормотала Нивель.

– Вы сядете с молодой женой в почтовую карету и увезете ее…

– Ах, – перебил маленький маркиз, – если бы это были вы, милое дитя!

Донья Круц напомнила его бокал до краев.

– Господа, – прежде, чем его опорожнить объявил Шаверни, – донья Круц только что объяснила мое положение лучше, чем это удалось мне самому. Итак, оно, прежде всего, романтично. Романтично, как нельзя более.

– Пейте же! – опять улыбнулась гитана.

– Послушайте! – Шаверни вдруг сменил тон. – Господа, у меня уже давно назрело одно желание!

Внезапно возникшая на его лице озабоченность всех заинтересовала.

– Ну-ка, ну ка, Шаверни, что у тебя там еще назрело?

– Посмотрите, здесь много незанятых мест. Этот стул предназначен моему кузену Гонзаго, этот – Эзопу II. А вот этот? Кому принадлежит этот стул?

И он указал на кресло, помещенное как раз напротив кресла Гонзаго. Оно пустовало с самого начала ужина.

– Мое желание состоит в том, чтобы на это место была немедленно приглашена моя невеста!

Донья Круц ухватила маркиза за руки, пытаясь его остановить. Ну, отвлечь его уже было невозможно.

– Какого черта? – голос маркиза набирал силу. Его пошатывало, но он поддерживался за стол. Длинные волосы свисали ему на лоб. – Я вовсе не пьян, имейте в виду!

– Выпейте и немного помолчите! – шепнула ему донья Круц.

– С удовольствием, звезда моя небесная! С удовольствием выпью! Господь свидетель, – я хочу выпить. Но я не хочу молчать. Не хочу и не буду. Мое желание справедливо. Оно проистекает из моего положения… положения жениха. Жених я или не жених, в самом деле? Я требую сюда невесту потому, что… потому, что… кстати, послушайте ка…, вы все, кто здесь собрался…

– Послушайте, послушайте! Он красноречив, как Цицерон! – в очередной раз проснувшись, съязвила Нивель. Саданув по столу кулаком так, что задрожали тарелки, Шаверни с нарастающей страстностью продолжал:

– Это идиотизм! Понимаете идиотизм!

– Браво, Шаверни! Ты прав!

– Великолепно, маркиз!

– Оставлять место свободным – полный идиотизм!

– Потрясающе, Шаверни!

– Бьешь в яблочко!

– Когда ты прав, то никто тебе не скажет «фи»!

Присутствовавшие поддержали маркиза рукоплесканиями. Однако было заметно, что удерживать мысль тому с каждой минутой становилось труднее.

Вцепившись в скатерть, он, наконец, завершил:

– Идиотизм оставлять место свободным, если мы больше никого не ждем!

В тот момент, когда в ответ на сей давшийся маркизу не без труда вывод новой волной нахлынули одобрительные восклицания и аплодисменты, в дверях, открывшихся с галереи, появился Гонзаго. Прямо с он предупредил:

– Нет, кузен, – кое-кого ждем.

Глава 8. Персик и букет

Лицо мсьё де Гонзаго всем показалось суровым и обеспокоенным. Веселье вмиг заглохло, бокалы с вином были поставлены на стол, улыбки исчезли.

– Кузен, – обратился к вошедшему Шаверни, опускаясь в кресло, – я вас с нетерпением жду, потому, что хочу вам объяснить мое положение.

Гонзаго подошел к столу и отобрал у Шаверни бокал с вином, который тот уже поднес к губам.

– Больше не пей! – сухо произнес принц.

– То есть как? – возмутился маркиз.

Гонзаго выбросил бокал Шаверни через окно и повторил:

– Больше не пей, я сказал!

Шаверни взирал на принца широко раскрытыми от удивления глазами. Собравшиеся поспешили занять свои места.

В их сознание вернулась тревога, которую с начала пиршества каждый силился отогнать, но которая каким-то непонятным настырно зловещим маревом витала в воздухе гостиной. Мрачный вид прибывшего из Пале-Рояля Гонзаго, конечно, подлил масла в огонь.

К хозяину хотел подойти Пейроль, но его опередила донья Круц.

– Прошу на два слова, ваше высочество! – торопливо промолвила она.

Гонзаго поцеловал ей ручку и отвел ее в сторону.

– Интересно, что бы это значило? – пробормотала Нивель.

– Наверное, то, – отозвалась Сидализа, – что плакали сегодня наши скрипки!

– Но ведь не банкротство же, в самом деле? – пожала плечами Дебуа. – Такие богачи, как Гонзаго, не могут разориться.

– По нынешним временам и не такое случается! – заметила Нивель.

Задумчиво уставившись в скатерть, мужчины хранили молчание. Лишь Шаверни по-прежнему казался беспечным. Охватившая гостиную тревожная взнервленность его словно не касалась.

– Неужели принц вернулся со скверными вестями? – шепотом обратился Ориоль к Пейролю.

Тот демонстративно отвернулся.

– Ориоль! – позвала Нивель.

Толстенький откупщик покорно подбежал к своей даме; «дочь Миссисипи» сказала:

– Как только принц закончит говорить с этой юной нахалкой, вы ему скажете «дамы желают, чтоб были скрипки!»

– Но… – растерялся Ориоль.

– Никаких «но». Сделайте, как велено. Я так хочу.

Разговор между принцем и девушкой оказался не коротким. Тягостная тишина, повисшая над банкетным столом, с каждой минутой становилась напряженнее.

Гонзаго вторично поцеловал донье Круц ручку.

– Вы мне верите? – осведомился он с мягкой отеческой улыбкой.

– Конечно, ваше высочество, – ответила гитана, не сводя с принца умоляющего взгляда. – Но ведь это моя единственная подруга на свете. Она мне, как родная сестра.

– Я не могу вам отказать ни в чем, милое дитя. Что бы ни произошло, самое большое, через час она будет свободна.

– Неужели правда, ваша светлость? – вне себя от радости воскликнула донья Круц. – Значит, я могу немедленно ей об этом сообщить?

– Нет, пока подождите. Не надо так спешить. Кстати, вы сказали ей о моем намерении?

– В отношении брака? Конечно, сказала. Но она решительно против.

– Ваше высочество, – пролепетал Ориоль, выполняя наказ Нивель, – извините, если отвлекаю, но дамы хотят скрипок.

– Не мешайте, – холодно оборвал Гонзаго толстого откупщика, отстраняя того рукой.

– Не фига себе! – изумилась наблюдавшая эту сценку Нивель. Между тем Гонзаго, сжимая в руках ладони доньи Круц, убежденно продолжал:

– Хочу, чтобы вы уяснили только одно: я желаю спасти того, кого она любит.

– Но ваше сиятельство, – воскликнула донья Круц, – если бы вы соблаговолили мне растолковать, какой пользой этот брак может обернуться для мсье де Лагардера, я бы передала ваши слова Авроре, чтобы ее успокоить.

– Сказать больше, чем уже сказал, покамест не могу. Но разве и этого не достаточно? Или вы сомневаетесь в том, что я хозяин положения? В любом случае заверяю вас, ничего не будет предпринято против воли обеих сторон.

Принц уже хотел направиться к своей заждавшейся свите, но донья Круц его задержала.

– Прошу вас, принц, позвольте мне к ней спуститься. Ваши недомолвки меня пугают.

– Пока что вас отпустить не могу. Сию минуту вы мне понадобитесь.

– Я? – удивилась гитана.

– Сейчас здесь состоится чисто мужской разговор, – эти дамы его слышать не должны.

– А я?

– И вы тоже. Не беспокойтесь, то, о чем здесь пойдет речь, никак не касается вашей подруги. Вы ведь в этом доме уже не первый день, не так ли? А потому на правах хозяйки препроводите милых барышень в гостиную Марса.

– Слушаюсь, ваше высочество.

Гонзаго ее поблагодарил и вернулся к столу. Каждый пытался хоть что-то прочесть по его лицу. Он кивком подозвал Нивель.

– Видите эту юную красотку? – сказал он ей, указав глазами на замершую в ожидании в противоположном конце гостиной донью Круц. – Постарайтесь ее развлечь и проследите, чтобы она не интересовалась тем, что будет происходить в этой зале.

– Вы что же, нас выгоняете, ваше высочество?

– Очень скоро мы пригласим вас обратно. Кстати, там, в малой гостиной находятся свадебные подарки.

– Поняла, ваша светлость. Вы не уступите нам на это время Ориоля?

– Нет. Не уступлю. Он здесь тоже нужен. Ступайте.

– Итак, – обратилась Нивель к остальным дамам. – Пойдемте ка, милые мои! Донья Круц хочет показать нам свадебные туалеты.

Дамы быстро поднялись из-за стола и вслед за гитаной прошли в малую гостиную, или гостиную Марса, находившуюся как раз напротив спальни, где недавно беседовали две подруги. Там на широком столе действительно были разложены свадебные подарки. Женщины их тотчас обступили. Гонзаго взглядом приказал Пейролю поплотнее прикрыть за ушедшими дверь. Едва дверь закрылась, донья Круц к ней возвратилась. Но тут же подоспела Нивель и потащила ее за руку прочь.

– Ангел мой, – с мягким укором пропела она, – не бросайте нас. Коль взялись, то уж проводите повсюду. Здесь все так интересно!

В большой гостиной остались только мужчины. В полном молчании Гонзаго занял свое кресло в центре стола. От непривычной тишины даже маленький маркиз де Шаверни очнулся и заговорил, словно сам с собой.

– Помнится, в этом саду я недавно видел два прекрасных создания. Должен ли я жениться на одном из них. Или это всего лишь сладостный сон? Ничего не понимаю. Кузен? – внезапно перешел он на другое. – Здесь ужасно тоскливо, если не возражаете, я пойду вслед за дамами.

– Присядьте ка! – приказал ему Гонзаго и окинул взглядом свой «черный легион».

– Надеюсь, вы еще не утратили здравой памяти и трезвого ума? – осведомился он.

– Ни в коей мере, ваша светлость!

– Все трезвы, как никогда! – отозвались гуляки.

– Что за чушь? – удивился Шаверни. – Ведь ты, кузен, сам желал, чтобы мы выпили!

Маркиз был прав. Слова «трезвый ум» в устах Гонзаго имели особый смысл. Ему нужны были разгоряченные лишенные страха головы, способные управлять сильными и ловкими руками. Этим требованиям в данную минуту отвечали все, за исключением Шаверни. Гонзаго посмотрел на стоявшие у стены часы с маятником, затем невольно покосился на маленького маркиза и, заговорив быстрее, продолжал:

– У нас остается всего полчаса. За это время мы должны, успеть обо всем договориться. Во-первых, нужно оставить легкомыслие. Это касается, прежде всего, вас, маркиз.

Когда минуту назад Гонзаго велел ему сесть, тот опустился не в кресло, а на стол.

– Не надо беспокоится, обо мне, кузен, – с подчеркнутой серьезностью промолвил маркиз. – Лучше позаботьтесь, чтобы никто из остальных не опьянел сильнее меня. Я же почти трезв. Просто немного взнервлен по поводу моего странного положения. Вот собственно и…

– Господа, время не терпит, – перебил Гонзаго. – К делу. Случилось так, что одна молодая девушка нам мешает. Я сказал «нам», вы понимаете? Она мешает нам всем, потому что мои интересы и ваши теперь сплелись воедино. Можно сказать, что мое благополучие и ваше отныне одно и то же. Я сам позаботился, чтобы связующая нас нить превратилась в прочную неразрывную цепь.

– Понимаем, – отозвался Монтобер. – Мы так близки к вашей светлости, что ближе невозможно.

– Именно так.

– Верно сказано, – поддержали другие, но не очень горячо.

– Эта девушка… – продолжал Гонзаго.

– Поскольку обстоятельства по видимому осложнились, – вмешался Навай, – мы желаем получить от вашей светлости необходимые разъяснения. Мы имеем на это право. Девушка, захваченная вчера вашими людьми, это та самая, о которой шел разговор у регента?

– Та, которую господин де Лагардер обещал доставить в Пале-Рояль? – прибавил Шуази.

– То есть мадемуазель де Невер? – уточнил Носе.

Шаверни изменился в лице и тревожным шепотом повторил:

– Мадемуазель де Невер.

Гонзаго нахмурился.

– Что вам ее имя? – бросил он, раздраженно взметнув ладонь. – Она нам мешает и потому должна быть устранена с нашего пути.

За столом воцарилась гнетущая тишина. Шаверни взял новый бокал с вином, но, даже не пригубив, опять поставил его на стол. Гонзаго продолжал.

– Точно так же, как и вы, друзья мои, я не люблю крови. Не люблю даже больше, чем вы. Шпага меня никогда не выручала, и потому я от нее отказываюсь, предпочитая более гуманные средства. Чтобы не идти на компромисс с совестью я заплатил тебе, Шаверни, пятьдесят тысяч экю и выдам еще деньги на дорогу.

– Многовато, – съязвил Пейроль.

– Не понимаю, – начал Шаверни.

– Сейчас поймешь. Этой милой барышне я оставляю шанс.

– Кому? Мадемуазель де Невер? – машинально опять хватаясь за бокал, произнес маленький маркиз.

– Если ты ей понравишься, – вместо прямого ответа пояснил Гонзаго.

– Ну уж, за этим с Божьей помощью дела не станет! – приободрился Шаверни и отпил глоток.

– Тем лучше. Стало быть, она за тебя выйдет по доброй воле.

– По-другому я не желаю, – заявил маркиз.

– А я тем паче, – со странной улыбкой прибавил Гонзаго. – Женившись, ты увезешь супругу куда-нибудь подальше в провинцию, и там с ней будешь коротать медовый месяц как можно дольше, лучше до конца ваших дней, если, разумеется, через какое-то неопределенно долгое время тебе не захочется вернуться в Париж. Но уже без нее.

– А если она не согласиться? – спросил маленький маркиз.

– Если не согласиться, тогда мне будет не в чем себя винить. Ибо я дал ей шанс, и она сама избрала свою судьбу. Она обретает свободу. Ее отпустят.

Произнеся последние слова, Гонзаго невольно потупил взгляд.

– Вы сказали, – допытывался Шаверни, – будто даете ей шанс: то есть, если она согласиться стать моей женой, то будет жива. Верно? В то же время говорите, если она не согласиться, то получит свободу. Где же логика? Не понимаю!

– Не понимаешь, потому, что пьян, – оборвал Гонзаго.

Сидевшие за столом хранили полное молчание. Под яркими люстрами, освещавшими фривольные росписи стен и потолка, среди наполовину опустевших бутылок и чуть поникших в вазах цветов, затаилось нечто необъяснимо мрачное. Временами из малой гостиной доносился приглушенный стенами женский смех, – и даже от него веяло, какой то угрозой. В мужской компании только Гонзаго продолжал улыбаться:

– Все, кроме Шаверни, надеюсь, меня поняли, господа?

Никто не ответил. Даже прожженный негодяй Пейроль, машинально жуя какую-то травинку, напряженно молчал.

– Что ж попробую объяснить еще нагляднее, – вел дальше Гонзаго. – Так как время уже совсем поджимает, буду краток. Вы должны уяснить, что существование этой барышни нам грозит катастрофой. Не надо скептически улыбаться. То, о чем я говорю, увы, – непреложная аксиома! Если из-за нее я завтра потеряю наследство Невера, то послезавтра всем нам придется спасаться бегством.

– Всем нам? – робко попытался возразить Шуази.

– Именно. Именно всем! А то, как же, милостивые господа? Всем без исключения! Ведь теперь речь идет не о ваших прежних просчетах и грешках. Принц Гонзаго, да будет вам известно, как и любой другой коммерсант, пусть даже самый незначительный, ведет деловую документацию. Этим занимается мой фактотум мсьё де Пейроль. А уж он в подобных вопросах знает толк, можете не сомневаться. Во всех моих бумагах фигурируют ваши имена. И потому мое банкротство для каждого из вас обернется полным крахом имущества и карьеры.

Все устремили испытующий взгляд на Пейроля, но тот держался невозмутимо.

– Ко всему после того, что случилось вчера… – продолжал принц, – впрочем, достаточно угроз, – прервал он себя, – мы с вами тесно повязаны, и этим сказано все. Как верные друзья соратники вы последуете за мной и в беде, не так ли? Мне просто хотелось бы знать, насколько каждый из вас сегодня готов выявить, таким образом, мне свою преданность.

«Роковая гвардия» по-прежнему молчала. Улыбка Гонзаго сделалась язвительной.

– Как видно, вы меня прекрасно поняли, – с циничной откровенностью изрек он. – Так что не напрасно я уповал на вашу сметливость. Девушка будет освобождена. Я это обещал и сдержу слово. Она будет иметь возможность отсюда уйти, куда ей заблагорассудится. Да, да. Именно так, господа. Вижу, вы удивлены?

Придворные, не понимая взирали на своего монарха. Шаверни угрюмо потягивал вино. Гонзаго взял обеими руками огромную бутыль и всем разлил шампанское. Это произошло впервые за весь вечер.

– Помниться, я уже как то вам говорил, друзья мои, – принц внезапно изменил голос, придав ему легкий беззаботный тон, – что добрые традиции, хорошие манеры, высокая поэзия, изысканные духи, – все эти блага пришли к нам из Италии. К сожалению, во Франции не многие это понимают. Послушайте же и постарайтесь извлечь из моего рассказа для себя пользу.

Отхлебнул большой глоток вина, принц продолжал.

– Я вам поведаю один небольшой эпизод моей юности. Ах, это милое время, – его уж не вернуть! Я дружил с одним графом. Его звали Аннибал Каноцца. Он был из рода принцев Амальфи, и являлся моим кузеном, – подвижный, озорной, – просто воплощенное веселье и радость жизни. Сколько незабываемых приключений пережили мы вместе с ним! Он был богат. Очень богат. Судите сами: мой кузен Аннибал владел четырьмя замками на Тибре, двадцатью фермами в Ломбардии, двумя дворцами во Флоренции, двумя – в Милане, двумя – в Риме; кроме того у него был огромный запас золотой посуды, доставшейся от наших почтенных дядюшек кардиналов Аллариа. Согласно документам наследником всего этого богатства являлся я. Но моему кузену Каноцце было всего двадцать семь лет, и он наверное прожил бы все сто… он обладал отменным здоровьем… Э-э-э! Что то вижу, вас зазнобило, друзья мои. Выпейте, – право же, глоток вина вас укрепит.

Гости последовали совету мэтра. От услышанного всем им сделалось не по себе.

– Однажды, – продолжал принц, – я пригласил кузена Каноццу на мою виноградную ферму в Сполете, – очаровательная живописная местность. Кусты и изгороди, увитые шпалерными сортами. Какие шпалеры! Просто райские кущи с беседками из живого винограда!

Присев на одной из террас, мы с кузеном провели дивный вечер, потягивая молодое вино и беседуя по душам. Каноцца отличался стоически твердым нравом во всем, кроме вина и прекрасного пола. Когда взошла луна, он со мной распрощался и отправился к своей карете. Будто сейчас помню, как он к ней подходит, открывает дверцу, садится; кучер хлещет лошадей, карета трогается и вскоре исчезает за поворотом. Кузен был свободен. Не так ли? Свободен направиться, куда ему вздумается: на бал ли, на ужин, – подобных развлечений в Италии всегда много, – мог, наконец, поехать на любовное свидание. Кроме сказанного у него также была возможность вообще никуда не поехать, а остаться.

Гонзаго допил бокал и, отвечая на молчаливый вопрос аудитории, завершил:

– Из всего, дарованного ему свободой, мой кузен граф Каноцца избрал последний вариант: он остался.

Собутыльники заволновались. Шаверни невольно подрагивал чересчур стиснутым бокалом.

– Остался! – беззвучно повторил он губами.

Из корзинки с фруктами Гонзаго взял персик и бросил его Шаверни. Персик остался у того на коленях.

– Изучай Италию, кузен! – со значением произнес Гонзаго и затем, поворотясь к компании, Шаверни, – продолжал он, – слишком пьян, чтобы меня понять. Впрочем, может быть так оно и лучше. Изучайте Италию, господа.

Говоря, принц начал катать по столу персики. Каждому досталось по одной штуке.

Вдруг, словно спохватившись, он заметил:

– Чуть было не забыл упомянуть об одной немаловажной подробности. Прежде, чем покинуть мой виноградник, граф Аннибал Каноцца съел сочный персик, которым я его угостил.

При этих словах слушавшие вздрогнули и выпустили из рук свои персики. Гонзаго снова налили. На сей раз только себе. Его примеру последовал Шаверни.

– Изучайте Италию, – уже в третий раз произнес принц. – Только там умеют жить. Уже более ста лет там не пользуются идиотскими кинжалами. И правильно, – к чему насилие, если можно обойтись без него? В Италии, если, к примеру, хотят избавиться от девушки, которая почему то мешает, (что греха таить, – прямо скажем, – наш случай), то обращаются с просьбой к молодому человеку, который, (разумеется, за определенное вознаграждение), согласится взять ее в жены и увезти, (опять же, именно так намерены поступить и мы). Если она согласна, то все в порядке. Если же нет. Такое ведь тоже возможно. Итальянская девушка, равно как и французская имеет право не согласиться. Тогда незадачливый кавалер склоняет перед нею голову, просит прощения за свою дерзость и с почтением ее провожает. На прощание в знак чистой галантности он преподносит ей букет.

Гонзаго вытащил из большой вазы на столе несколько цветков.

– Какая же женщина откажется от цветов? – рассуждал он, аккуратно расправляя стебли и соединяя их вместе. – И она уходит, свободная, как мой кузен Аннибал; – свободная ехать или идти: к подруге ли, домой ли, к любовнику ли, – словом, куда ей захочется. Но она также вольна и остаться.

Порывистым движением Гонзаго протянул букет, словно собирался его вручить кому-то из сидевших за столом. Те в испуге отшатнулись.

– Она остается? – пробормотал Шаверни, стуча зубами.

– Да. Остается, – подтвердил Гонзаго, с цинизмом глядя маркизу в глаза.

Шаверни медленно поднялся.

– Эти цветы отравлены? – воскликнул он.

– Сядь, – шумно рассмеявшись, произнес Гонзаго. – Ты пьян.

– Да, – согласился он. – Должно быть я пьян. Иначе…

Маркиз пошатнулся. У него кружилась голова.

Глава 9. Девятый удар

Гонзаго окинул приспешников взглядом властелина.

– Юноша от вина совсем потерял рассудок, – заключил он. – Что ж, ввиду особых обстоятельств, (как-никак он сегодня жених), я его прощаю. Но если подобное случится с кем-нибудь из вас…

– Она согласится, – пробормотал Навай для успокоения совести, – она согласится выйти за Шаверни.

Это было единственным проявлением неуверенного, слабого, но все-таки протеста. Остальные не отважились даже на такое. Угроза краха, о котором предупреждал Гонзаго, лишала их воли. Гонзаго понимал, что теперь он может поступать с этими людьми, как ему вздумается. Отныне они превращались в покорных соучастников его любого предприятия. Он же становился главнокомандующим небольшой армии верных рабов.

Он поставил цветы в вазу.

– Однако, довольно об этом, – размышлял он вслух. – Полагаю, вы все поняли. Теперь же меня тревожит кое-что более важное. Девять часов еще не пробило. Не так ли?

– Вы, узнали что-то новое, ваша светлость? – поинтересовался Пейроль.

– Ничего. Решительно ничего. А потому решил принять дополнительные меры предосторожности. На всех подступах к этому особняку выставлены караулы. Готье Жанри с пятью гвардейцами перекрыли переулок. Трое солдат во главе с Китом дежурят снаружи у садовой калитки. В саду находится Лавернь и его команда из семи человек. Наконец в прихожей долгожданного гостя подстерегают во всеоружии четыре гвардейца, переодетых в лакейские ливреи.

– А где эти двое прохвостов? – полюбопытствовал Навай.

– Кокардас и Паспуаль? Я им не доверил ни одного важного поста. Как и все мы, они просто ждут, – вон там наверху.

Принц указал на галереи. В его отсутствие они хорошо просматривались из гостиной, потому, что выводящие на них двустворчатые двери были наполовину стеклянные, а сами галереи освещались несколькими люстрами. Возвратясь из Пале-Рояля, Гонзаго первым делом приказал погасить на галереях свет и настежь раскрыть обе двери. Сейчас наверху царил полумрак, нарушаемый лишь отблесками люстр, подвешенных в гостиной.

– Кого они ждут? Кого ждем мы все? – вдруг поинтересовался Шаверни.

В его затуманенном взоре затеплился проблеск разума.

– Сегодня, когда я получил письмо, тебя с нами не было, кузен. Не так ли? – заметил Гонзаго.

– Не было. Так кого же мы ждем?

– Того, кто займет это место, – ответил принц, указав на кресло, остававшееся свободным с начала ужина.

– Переулок, сад, вестибюль, лестницы, – везде вооруженная стража, – произнес Шаверни, брезгливо взмахнув рукой, – и все против одного человека?

– Этот человек Лагардер, – со значением произнес Гонзаго.

– Лагардер! – задумчиво повторил Шаверни и, продолжая размышлять вслух. – Я его ненавижу. Но он, во время боя, бросив меня на землю, сжалился и не применил шпагу.

Чтобы лучше слышать слова маркиза, принц к нему наклонился и, будто соглашаясь, в такт его словам покачивал головой; затем распрямился и обратился ко всем:

– Господа, как по вашему, принятые мной меры предосторожности достаточны?

Шаверни, пожав плечами, рассмеялся.

– Двадцать против одного! – проворчал Навай. – Позор!

– Черт возьми! – воскликнул Ориоль, ободренный внушительным числом гарнизона обороны. – Разве кто-нибудь из нас трусит?

– Вы полагаете, – продолжал Гонзаго, – что двадцати человек достаточно, чтобы его выследить, задержать, – схватить любой ценой живого или мертвого? Вы полагаете достаточно?

– Более чем!

– С лихвой, ваша светлость! – отозвались сотрапезники.

– Итак, никто из вас потом не упрекнет меня за то, что я не принял достаточных мер предосторожности?

– За это можете не опасаться, кузен, – воскликнул Шаверни. – Чего-чего, а уж предосторожности у вас хватит на всех.

– Именно это я и хотел от вас услышать, – не замечая язвительности замечания маркиза, объявил Гонзаго. – А теперь хотите узнать, о чем я сейчас думаю?

– Конечно, ваша светлость.

– Говорите! Говорите!

– Мы слушаем.

– Так вот, я уверен, что все наши укрепления ничем не помогут. Я достаточно хорошо знаю этого человека. Лагардер пообещал: «В девять часов я буду у вас». В девять часов он предстанет перед нами лицом к лицу, – могу в том поклясться. Нет силы, (пусть вокруг этого дома стала бы на страже хоть вся французская пехота и конница), способной помешать Лагардеру, явиться в назначенный час. Спустится ли он по дымоходу, впрыгнет ли через окно, выскочит ли из-под пола, как черт из табакерки, это мне не известно; – но точно в назначенный час, ни раньше, ни позже, мы его увидим в этой комнате.

– Черт возьми! – воскликнул Шаверни, – пусть он мне только попадется один на один!

– Помолчи, – осадил его Гонзаго. – Бой между карликом и гигантом хорошо только на ярмарке. Я настолько в этом убежден, – прибавил он, обращаясь к остальным, – что недавно еще раз проверил надежность моего клинка.

Он обнажил шпагу и несколько раз согнул ее в упругую сверкающую дугу.

– Время не ждет, – продолжа он, взглянув краем глаза на часы. Советую вам сделать то же. Скоро нам придется уповать только на свое оружие.

Все посмотрели на циферблат больших ходиков с гирями, в высоком полированном футляре из красного дерева мерно тикавших у стены. Малая стрелка уже стояла на девяти, а большая вот-вот должна была коснуться двенадцати. Сообщники кинулись подбирать шпаги, там и сям в беспорядке разбросанные по гостиной.

– Только бы мне с ним встретиться, – повторил Шаверни, – один на один.

– Ты куда, – окликнул Гонзаго Пейроля, который хотел подняться на галерею.

– Хочу закрыть дверь, – ответил осторожный фактотум.

– Оставь все, как есть. Я пообещал, что дверь будет открыта, и она останется открытой. Это условный знак, господа, – пояснил он друзьям по оружию. – Как только двери захлопнуться, можете облегченно вздохнуть. Это будет означать: «Враг пал». Но пока двери открыты, будьте начеку.

Пейроль отошел в группу, державшуюся в заднем ряду. Там были Ориоль, Таранн и финансисты. Возле Гонзаго, держались Шуази, Навай, Носе, Жирон и все аристократы. Шаверни находился у другого конца стола, того, что был ближе к двери. Не отводя глаз с темной галереи, каждый держал обнаженную шпагу. Перед тем, как начать бить, механизм часов зашипел и заклокотал.

– Все готовы, господа? – коротко осведомился Гонзаго.

– Готовы! – отозвались соратники в один голос.

Они себя пересчитали. Их численность заметно придавала им духу. Гонзаго, уперев острие шпаги в паркет, взял со стола бокал и при первом ударе часов с вызовом возвестил:

– За здоровье мсьё де Лагардера! Пьем с бокалом в одной руке и шпагой в другой!

– С бокалом в одной руке и шпагой в другой! бокалом в одной руке и шпагой в другой! – приглушенным хором повторили соратники и, сжимая рукоятки клинков, буравя взглядом темную галерею, с полными бокалами замерли в томительном ожидании.

Внезапно в гробовой тишине откуда-то со двора послышался металлический лязг. Затем начали неторопливо бить часы на колокольне Сен-Маглуар. Пока прозвучало девять ударов, находившимся в гостиной, показалось, прошла вечность. С восьмым ударом звон стали снаружи затих, а с девятым – створки дверей на галереях с шумом захлопнулись. Соратники переглянулись и громогласным «ура» провозгласили победу. Шпаги опять были упрятаны в ножны.

– За мертвого Лагардера! – воскликнул Гонзаго.

– За мертвого Лагардер! – повторили члены его свиты и залпом осушили бокалы.

Лишь хранивший молчание Шаверни остался неподвижным. Внезапно глядевшие на своего покровителя соратники заметили, как тот, поднося бокал к губам, вздрогнул и даже немного пролил вино. Нагроможденная у стены возле часов большая куча пальто и плащей, которыми некоторое время назад Шаверни покрыл горбуна, вдруг зашевелилась и начала приподниматься. Гонзаго и думать позабыл о горбуне, к тому же он ничего не знал о виной дуэли между ним и маленьким маркизом. Незадолго до этого Гонзаго сказал: «Не знаю, впрыгнет ли через окно, опустится ли по дымоходу или выскочит из-под земли, но в назначенный час Лагардер будет среди нас». При виде одежды, зашевелившейся вслед за девятым ударом часов, Гонзаго, оставив бокал недопитым, напрягся и поднял шпагу наизготовку. Из-под тряпок, послышался сухой въедливый смешок.

– А вот и я! А вот и я! – раздался скрипучий голос. – Ваш покорный слуга, милостивые господа. Ваш покорный слуга.

Это был не Лагардер. Облегченно рассмеявшись, Гонзаго произнес:

– Это же наш дружище горбун!

Тот бойко вскочил на ноги, наполнил себе бокал и присоединился к тосту.

– За Лагардера! – воскликнул он. – Этот трусливый бахвал видно как-то пронюхал, что здесь буду я, и побоялся придти.

– За горбуна! За горбуна! – раздались веселые выкрики.

– Да здравствует горбун!

– Эх, господа, – с подкупающим простодушием произнес тот. – Если бы кто-то, кто в отличие от меня не знает вашей отваги, сейчас увидел вашу радость, то наверняка подумал бы, что вы изрядно перетрухнули! Не так ли? А что здесь понадобилось этим двум громилам?

Горбун ткнул пальцем в сторону галереи, где у закрытых дверей в молчаливом восторге, напоминая сторожевых истуканов ифритов из восточных сказок, застыли Кокардас Младший и брат Паспуаль.

– Ну что же, ваша светлость, час пробил. Вот вам наши головы, – не без издевки произнес гасконец.

– Можете рубить! – прибавил нормандец. – В вашей власти отправить на небеса еще две души.

– Ну, полно, полно вам иезуитствовать, бравые молодцы. Отныне ваша репутация честных людей целиком восстановлена. Спускайтесь и выпейте с нами.

Гонзаго уже во второй раз за вечер собственноручно наполнил бокалы из огромной, (величиной с ведро), бутылки с шампанским. Шаверни при виде двоих спускавшихся по лестнице мастеров клинка поежился от ужаса и отвращения, – (так наверное смотрят на палачей), и, когда те приблизились к столу, отошел прочь.

– Честное слово, – шепнул он оказавшемуся рядом Шуази, – если бы сейчас здесь появился Лагардер, то я стал бы на его сторону.

– Да тише ты! – цыкнул на маркиза Шуази.

Горбун, услышав приглушенные слова молодых аристократов, указал принцу на Шаверни и спросил:

– Ваше сиятельство, этот человек надежный?

– Нет, – развел руками принц.

Кокардас и Паспуаль со звоном сдвинули свои бокалы с остальными. Несколько протрезвевший Шаверни прислушивался к общему разговору. Паспуаль опять принялся рассказывать о белом окровавленном полукафтане, найденном им в реке, а Кокардас обогатив некоторыми подробностями, снова поведал историю об анатомическом театре в Валь де Грас.

– Но ведь это низость! – негодовал Шаверни, протискиваясь к Гонзаго. – Они говорят о человеке, которого по видимому сами же и убили!

– Мать честная! – воскликнул горбун, ловко разыграв удивление. – А этот еще, откуда возник?

Кокардас с наглой ухмылкой приблизился к Шаверни в намерении с ним чокнуться. Маленький маркиз в ужасе отшатнулся.

– Черт возьми, – воскликнул Эзоп II, – провалится мне на этом месте, если этот симпатичный аристократ кое-чем здесь не брезгует!

Гонзаго опустив руку на плечо Шаверни, тихо, но со значением произнес:

– Поостерегись, кузен. По-моему ты уже слишком пьян!

– Что вы, ваше сиятельство, совсем напротив, – шепнул принцу Эзоп II. – Ваш кузен как раз недостаточно выпил. Поверьте мне, – уж в таких делах я толк знаю.

Гонзаго недоуменно посмотрел на горбуна, но тот улыбался так обезоруживающе, – в его глазах светилась столь глубокая убежденность специалиста, что после небольшого раздумья принц все-таки с ним согласился.

– Ладно уж, поступайте, как знаете. Черт с вами обоими!

– Покорнейше благодарю, ваша светлость! – расшаркался Эзоп II и, подойдя с поднятым бокалом к Шаверни, сказал:

– А со мной ваша милость не откажется чокнуться? Недавно вы меня победили, и я готов взять реванш.

Шаверни расплылся в улыбке и охотно поднял бокал, приветствуя Эзопа II или Иону.

– В честь вашей предстоящей свадьбы, милый жених! – объявил горбун.

Они сели напротив друг друга. Их обступили арбитры и секунданты. Вакхический поединок начался. Впервые за весь банкет компания весельчаков почувствовала себя в своей тарелке. На щеках выступил румянец. На лицах появились живые, не вымученные улыбки. Еще бы, с их плеч свалился тяжелый груз, весь вечер никому не позволявший вздохнуть полной грудью. Лагардер мертв. Теперь в этом никто не сомневался. Не сомневался даже Гонзаго и, если поручил Пейролю проверить снаружи посты, то сделал это лишь из присущей всем итальянцам предосторожности. Доселе бдительность никогда никому не вредила. Стражникам было заплачено за полную ночь, и потому отпускать их раньше, чем настанет утро, не было нужды. Чем сильнее каждый из приглашенных мучился страхом прежде, тем вольготнее себя ощущал теперь. Наконец-то начался настоящий банкет, у всех проснулся волчий аппетит и верблюжья жажда. Даже барон фон Батц еще недавно довольствовавшийся лишь ситро, позволил себе выпить подряд два больших бокала терпкого красного вина, до того кислого, что сводило челюсти. Страх и тревога исчезли. Все о них позабыли. Даже финансисты сейчас чувствовали себя храбрыми, как Цезарь.

– Где же наши дамы?

– Где дамы? – раздались голоса.

– Почему мы коротаем время без прекрасного пола?

Гонзаго дал знак, и Носе открыл дверь в смежную гостиную, откуда оживленной гурьбой, словно стайка выпущенных из клетки птичек, выпорхнули женщины. Они говорили все разом, жаловались на долгое «заточение», жеманничали. Нивель, взглядом указав принцу на донью Круц, прошептала:

– Вот уж поистине любопытная Варвара, ваше сиятельство! Мне пришлось несколько раз оттаскивать ее от замочной скважины.

Широко улыбнувшись, принц ответил:

– Неужто? Ну и зря! Ничего, достойного внимания, здесь не происходило. Мы попросили вас на некоторое время покинуть эту комнату в ваших же интересах, милые барышни. Посудите сами, разве можно принуждать очаровательных дам слушать мужские разговоры о делах: хозяйстве, куплях – продажах, процентах и прочем в таком роде. Кроме того мы здесь немного посекретничали, желая вам преподнести сюрприз. Сейчас вы о нем узнаете.

– Интересно, зачем нас позвали обратно? – воскликнула Дебуа.

– Может быть наконец начнется свадьба? – прибавила Флёри.

Сидализа, ухватив одной рукой подбородок Кокардаса Младшего, а другой порозовевшую щеку брата Паспуаля, полюбопытствовала:

– Вы часом не скрипачи?

– Пресвятая сила! – напрягшись, как жердь, прогудел Кокардас. – Мы дворяне, милая барышня.

У брата Паспуаля от прикосновения нежной миниатюрной ручки, источавшей сладостный аромат редких духов, до того закружилась голова, что он вообще не смог проронить ни слова.

– Сударыни! – обратился Гонзаго к дамам, в очередной раз целуя кончики пальцев доньи Круц. – На сем кончаются все наши тайные совещания. Долой секреты! С радостью сообщаю, что мы позволили себе ненадолго лишиться вашего обворожительного общества лишь с тем, чтобы обсудить условия свадьбы, которая сейчас здесь состоится!

– Значит, это правда! – хором прозвучали мужские и женские голоса.

– Сейчас мы увидим спектакль!

Гонзаго отрицательно пошевелил указательным пальцем.

– Никакого спектакля, милостивые дамы и господа. Речь идет о самом настоящем брачном союзе.

И, слегка наклонившись к донье Круц, негромко прибавил:

– Вот теперь пора. Можете идти предупредить вашу подругу.

Донья Круц с беспокойством посмотрела на Гонзаго.

– Вы обещали, ваша светлость… – пробормотала она.

– Все, что я обещал, будет исполнено, – заверил Гонзаго и, подведя донью Круц к дверям, прибавил:

– Как я уже говорил и повторяю снова, она может отказаться. Но ради нее самое и ради того, кого она любит, уговорите ее согласиться.

Донья Круц не знала, что произошло с Лагардером, и Гонзаго этим пользовался. Донья Круц просто не могла постигнуть изощренного коварства этого поганого итальянского тартюфа. Уже шагнув на порог, она задержалась.

– Ваше сиятельство, – произнесла она с мольбой. – Я нисколько не сомневаюсь, что все, что вы делаете, продиктовано благородными достойными вас побуждениями. Но со вчерашнего вечера произошло столько странного… мы с ней, две бедные девчонки сидим в моей комнате, отрезанные от мира, и ничего не понимаем. Ради вашего ко мне доброго расположения, ради сострадания к моей несчастной подруге, которую я люблю, как родную, прошу вас, скажите хотя бы слово, тогда и мне будет проще преодолеть ее упрямство, одно лишь слово, объясняющее, чем этот брак может пойти на пользу тому, кого она любит…

Гонзаго ее прервал.

– Вы не доверяете мне, донья Круц? – произнес он с упреком. – Или она не доверяет вам? Я говорю вам, – вы мне верите. Вы говорите ей, и она верит вам. Больше ничего не нужно. И давайте ка поторопитесь, иначе ничего не успеем, – повелительным тоном прибавил он. – Жду. Жду вас обеих.

Донья Круц ушла.

В гостиной тем временем нарастал шум захватывающего соревнования. Веселые выкрики и взрывы хохота становились все громче.

– Браво, Шаверни, молодец! – кричали одни.

– Держись, горбун, не сдавайся! – орали другие.

– У Шаверни бокал налит полнее!

– Нечестно! В таком поединке нельзя жульничать!

И среди женщин:

– Боже, что делают психи? Они же оба сейчас лопнут!

– Этот горбун – вылитый черт!

– Однако, если у него действительно столько голубых акций, как о том говорят… – промурлыкала Нивель, – кстати, я никогда не видела ничего предосудительного в любви к горбатым.

– Нет, вы только посмотрите, как хлещут!

– Просто бездонные бочки!

– Засасывающие воронки!

– Ненасытные прорвы!

– Надо под них поставить по тазику, не то, неровен час, уделают паркет! – шепнула Сидализа госпоже де Флёри, и обе затряслись от хохота.

– Молодец, Шаверни!

– Не уступай, горбун!

Они сидели друг напротив друга: Эзоп II, или Иона, и маленький маркиз. Зрители обступили их кольцом, с каждым мгновением сжимавшемся теснее. Сегодня между ними это уже был второй поединок. Питейные турниры вошли в моду во Франции вместе с проникновением английских нравов и обычаев. Возле соперников уже стояла добрая дюжина опустевших бутылок как немое свидетельство бескомпромиссности схватки, – мощи принимаемых обоими ударов; мощи заключенной в объеме хмельной влаги, заглатываемой каждым дуэлянтом. Шаверни побледнел, а его глаза, напротив, раскраснелись как горящие угольки и, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Но маленькому маркизу, видно, уже не раз приходилось участвовать в подобных баталиях. Он держался молодцом, – не смотря на свой стройный вид и, как представлялось, небольшую вместительность желудка, был отменным выпивохой. Горбун сохранял на лице здоровый румянец, – лишь глаза его возбужденно блестели. Он дергался, словно марионетка, и беспрестанно болтал языком. Если бы среди присутствовавших нашелся хоть один настоящий судья, хорошо знающий правила таких матчей, то он непременно сделал бы Эзопу II замечание за некорректное поведение. Ибо разговоры одного участника отвлекают и расслабляют другого. Но сведущего арбитра в гостиной не было. Гонзаго же, отдав распоряжение донье Круц, вышел в сад, желая удостовериться лично, что там все спокойно. Удача, как будто склонялась в пользу маленького маркиза.

– Сто пистолей за Шаверни! – выкрикнул Навай. – Держу пари, что горбуну опять придется валяться под плащами.

– Принимаю! – отозвался горбун, пошатнувшись в кресле.

– Отдаю весь мой бумажник за маркиза! – присоединилась к пари Нивель.

– А сколько у вас там? – поинтересовался Эзоп II между глотками.

– Пять внучек… увы, все мое состояние!

– Принимаю! – опять поддержал торг горбун, – и ставлю против ваших пяти десять! Подайте ка еще вина.

– Которая из них тебе нравится больше? – прошептал своему благородному другу брат Пейроль, поочередно разглядывая Сидализу, Нивель, Флери, Дебуа и других.

– Крапленый туз! Как они не захлебнутся, серп им в жатву! – отозвался Кокардас Младший. – Я никогда не видел, чтобы так пили.

Слегка покачнувшись, Эзоп II встал со стула. Наблюдавшие подумали, что он тут же грохнется под стол, но горбун, пружинисто подскочив, уселся вдруг на столе и, обведя компанию лукавым взором отчетливо произнес:

– Здесь где-нибудь имеются фужеры побольше? Из этих ореховых скорлупок мы и до утра все не выпьем! – и он демонстративно отставил свой «маленький» бокал.

Глава 10. Победа горбуна

Мы опять на первом этаже в спальне, где в начале вечеринки видели Аврору и донью Круц. Аврора уже перестала молиться, но, все еще, преклонив колени, стояла на ковре. Шум на втором этаже с каждой минутой становился явственнее. Там набирала силу винная баталия между Шаверни и горбуном. На доносившиеся смех и крики Аврора не обращала внимания. Устремив невидящий взор куда-то в пустоту, она задумалась. Ее огромные глаза раскраснелись от недавних слез. Но сейчас девушка уже не плакала. Она настолько ушла в мысли, что не услышала легких шагов вошедшей в комнату доньи Круц. Гитана подошла на цыпочках сзади и чмокнула подругу в темя. Аврора медленно повернула лицо. Когда донья Круц увидела необычную бледность и какой-то безнадежно отрешенный взор своей подруги, сердце ее сжалось, и она сама с трудом удержалась от слез.

– Я пришла за тобой, – сказала Флора.

– Да, да, – я готова, – тут же ответила Аврора.

Донья Круц опешила.

– Ты… ты с тех пор все думала?

– Я молилась. Когда молишься, многое непонятное становится ясным.

Донья Круц порывисто приблизилась к подруге.

– Что же тебе стало ясно?

В вопросе гитаны было больше участия, чем простого девичьего любопытства.

– Я готова, – повторила Аврора, – готова… умереть.

– Умереть? Почему же умереть, милая сестричка?

– Уже давно, – продолжала Аврора спокойным и вместе с тем, каким-то ледяным тоном, – я впервые подумала о том, что главная причина всех его несчастий заключена во мне. Из-за меня он постоянно рискует жизнью. Я его злой ангел. Без меня он будет свободен, спокоен и счастлив.

Донья Круц слушала и, ничего не понимая, оторопело шлепала ресницами.

– Эх, – продолжала Аврора, смахнув новую слезу. – Почему вчера я не сделала то, что намеревалась? Ведь хотела, хотела же убежать из его дома, чтобы он не нашел, – подальше, прочь из Парижа. Я не боюсь никакой работы, умею стряпать, стирать, шить, вязать, – прожила бы не хуже других. Зато с его плеч свалилось бы тяжкое бремя. На худой конец уж лучше умереть мне, чем ему.

– Что ты говоришь? Бог с тобой! – только и могла произнести гитана.

– Ах, Флора, сестрица дорогая, ты даже не представляешь, какая огромная разница между вчера и сегодня. Вчера передо мной приоткрылись ворота рая, и я лишь на миг ощутила новую жизнь, полную несказанного поистине святого счастья. Я поняла, что он меня любит.

– Разве раньше ты этого не знала?

– Ах, если бы, если бы знала, я бы уговорила его остаться в Мадриде. Зачем нам понадобился этот полный опасностей путь. Зачем нам Париж? Пале-Рояль? Бал у регента? Мы оба глупцы. Разомлели от счастья в домике садовника, а нужно было бежать спасаться! Видно, счастье возможно лишь на небесах, а на грешной земле его не бывает.

– Все-таки, что же ты решила? – спросила донья Круц, не любившая разговоров о жизни после смерти.

– Подчиниться, чтобы его спасти, – ответила Аврора.

Донья Круц обрадовалась и, легко вскочив, потянула Аврору за руку к выходу:

– Пойдем же, пойдем поскорее. Принц нас ждет.

Внезапно гитана остановилась и опять присела на кушетку. Ее улыбка угасла.

– Послушай, Аврора, знаешь ли ты, что дружба с тобой мне дается нелегко? Конечно, я чувствую и люблю не так, как ты. У меня все происходит по-другому. Но всякий раз, почему-то на моем пути возникаешь ты.

Аврора в изумлении посмотрела на Флору. Ты только сильно не переживай, – опять улыбнувшись, продолжала донья Круц, уж из-за этого я не умру, можешь быть уверена. На своем веку я еще встречу не одну любовь. Однако, совершенно точно, что, если бы не ты, я не за какие коврижки не отказалась бы от короля странствующих рыцарей красавца Лагардера. верно также и то, что после Лагардера единственный человек, которому удалось заставить мое сердце биться чаще, – это шалопай Шаверни.

– Да ты что? – изумление Авроры было столь сильным, что на время она даже позабыла о своем горе.

– Знаю, знаю, – продолжала Флора, – что его поведение для многих кажется легкомысленным. Но ничего не поделаешь, так уж я устроена. За исключением Лагардера праведники мне не по душе. Это маленькое чудовище маркиз как раз то, о чем я всегда мечтала.

Аврора взяла донью Круц за руку и с улыбкой сказала:

– Дорогая сестрица, право же сердце у тебя намного добрее, чем слова. Откуда в тебе это аристократическое высокомерие?

Донья Круц запнулась и после небольшого раздумья пробормотала.

– Похоже, ты не очень веришь в мое высокое происхождение?

– Мадемуазель де Невер – это я, – спокойно произнесла Аврора.

Гитана изумленно раскрыла глаза.

– Ты? Тебе об этом сказал Лагардер? – прошептала она, даже не подумав возражать. Упрекнуть ее в честолюбии было бы несправедливо.

– Нет. Этого он никогда не говорил. И в этом его единственная передо мной вина. Ибо, если бы сказал…

– Но тогда кто же? Кто?

– Никто. Просто теперь я знаю. Все, что со мной происходило с раннего детства, все, что помню; – со вчерашнего дня я начала понимать по-другому. Последнее время я вспоминала и записывала в дневнике мою жизнь шаг за шагом и, глядя в прошлое, сопоставляя события, сама пришла к этому убеждению. Я – тот младенец, что спал в траншее у замка Келюсов в ночь, когда убили моего отца. Теперь понятно, почему, Анри так странно на меня смотрел три недели назад во время нашего посещения рокового места у Лё Ашаза, понятно, почему он велел поцеловать мраморную статую Невера на кладбище Сен-Маглуар. И наконец, Гонзаго, человек, чье имя меня постоянно преследует, Гонзаго, который сегодня решил нанести мне последний удар, разве не он теперь муж вдовы де Невер, моей матери?

– Аврора, зачем ему понадобилось представлять принцессе меня и убеждать семейный совет, что я ее дочь? – перебила гитана.

– Ах, милая Флора. Разве мы можем ответить на все вопросы? Ведь мы с тобой еще совсем молоды. Наши души не зачерствели, а ум не в состоянии постигнуть изощренных нюансов человеческой злобы. Впрочем, это и не нужно. Понять до конца, зачем ты понадобилась Гонзаго, я не могу. Но вижу, что в его руках ты – послушный инструмент. Мне это было ясно еще вчера. А сейчас, надеюсь, станет ясно и тебе.

– Карамба! Что же это? Чувствую, – все так и есть, как ты говоришь, – пробормотала донья Круц, нахмурившись и слегка опустив веки. – Что же нам делать?

– Только вчера, – продолжала Аврора, – Анри признался, что меня любит.

– Только вчера? – удивилась гитана.

– Но почему? Почему, спрашивается, он так долго молчал? – размышляла вслух Аврора. – Да потому, что ему мешала простая человеческая деликатность. Ведь он знал о моем аристократическом происхождении и огромном наследстве. Это его от меня отчуждало, воздвигало между нами непреодолимую преграду.

Заметив на лице доньи Круц улыбку, Аврора нахмурилась.

– Неужто, мне придется раскаиваться в том, что была с тобой слишком откровенна?

Гитана обвила руками шею подруги и, глядя ей в глаза, проговорила:

– С чего ты так всполошилась, чудачка? До чего же вы, аристократки, чувствительны! Уже и улыбнуться нельзя. Я засмеялась потому, что мне попросту не понятна ваша сословная щепетильность. Тоже еще придумали препятствие, нечего сказать! Я ведь не принцесса, или герцогиня, уж и не знаю, кто ты там есть на самом деле. Мне это странно, потому и смеюсь.

– Так было угодно Господу! – со слезами произнесла Аврора. – Знатная родословная имеет свои радости и свои несчастья. Мне же, в двадцать лет оказавшейся на пороге смерти, высокое происхождение не принесло ничего, кроме слез.

Аврора прикрыла ладонью рот порывавшейся что-то возразить Флоре и продолжала:

– Поверь, я совершенно спокойна, потому, что уповаю на милость Всевышнего. Он посылает нам испытания лишь до той поры, пока мы не перестанем попирать эту грешную землю. Когда я говорю о смерти, ты не подумай, что я сама стремлюсь приблизить свой последний час. Самоубийство – тягчайший грех. Его нельзя искупить молитвами оставшихся в живых. Самоубийца никогда не войдет в ворота рая. Если я туда не попаду, то никогда больше не увижу Анри. Ведь он почти что святой. Нет уж, пусть о моей смерти позаботятся другие. Те, кому это нужно.

Донья Круц побледнела.

– Что ты такое говоришь? – пролепетала она дрожащим голосом.

– В этой комнате я нахожусь одна достаточно долго, чтобы хорошо обдумать все, что тебе сейчас говорю. Вот, посуди сама: меня захватили и привели сюда. Почему? Потому, что я дочь Невера. И знаешь, Флора, это то самое страшное и есть. Сознание того, что я окажусь меж двух огней, между враждующими сторонами, одна из которых Анри, а другая моя мать, сразила меня, будто кинжалом в сердце. Пробьет час, и мне придется сделать выбор. Как же поступить? С тех пор, как я узнала имя отца, во мне заговорила его душа… вчера я бы не поверила, что в мире существует сила, способная разлучить меня с Анри. Но сегодня…

– Сегодня? – спросила донья Круц, заметив, что подруга замолчала. Аврора, отвернувшись, утерла слезу. Донья Круц с волнением за ней наблюдала. Гитана с легким сердцем расставалась с заманчивыми иллюзиями, посеянными в ее сердце Гонзаго, – она как ребенок, без сожаления расстающаяся со сладкими сновидениями, пробуждалась с улыбкой.

– Дорогая сестричка, – сказала она. – Конечно же, ты Аврора де Невер. Это ясно, как день. Не так уж много в Париже герцогинь, у которых есть дочери твоего возраста и красоты. Но ты сейчас произнесла слова, которые меня сильно испугали.

– Какие слова?

– Ты сказала: «Пусть о моей смерти позаботятся те, кому это нужно».

– Ах, вот ты о чем. Я уж забыла. Понимаешь, я была здесь совершенно одна. Голова горела и просто раскалывалась от разных мыслей и, видно, от этого осмелев, я сама взбежала вверх по лестнице, – точно так же, как мы ходили с тобой вдвоем, и стала возле двери, через которую тебя тогда звали эти господа. На сей раз там было тихо. Я заглянула в скважину. В зале за столом сидели мужчины. Женщин не было.

– Нас попросили уйти на некоторое время, – пояснила донья Круц.

– Аврора знаешь, Флорочка, почему?

– Гонзаго сказал… – начали гитана.

– Ах, – вздрогнула Аврора, – тот, что сидел в центре стола и отдавал разные распоряжения, – значит это и есть Гонзаго?

– Да. Это принц Гонзаго.

– Не знаю, что он вам говорил, но он лгал, – сказала Аврора.

– Но почему ты так уверена, сестрица?

– Потому, что, если бы он сказал вам правду, ему не было бы нужды посылать тебя за мной.

– Прости, дорогая, но я не поняла. Объясни, попроще. Ты говоришь, Гонзаго нам солгал, отправив разглядывать подарки. Но в малой гостиной действительно лежали нарядные платья и украшения. Так в чем же ложь? Впрочем, лучше расскажи, в чем состоит правда. Говори же, говори скорее, не томи; не то я скоро свихнусь от неведения!

Аврора собиралась с мыслями, прижав голову к груди подруги.

– Ты обратила внимание, – заговорила она, наконец, – на цветы, что стоят в вазах по всей комнате?

– Конечно, обратила. Они очень красивы.

– Аврора помнишь, как Гонзаго произнес: «Если она откажется, то будет свободна»?

– Помню. Именно так он и сказал.

– Когда я заглянула в скважину, – продолжала Аврора, сжимая руку доньи Круц, – Гонзаго как раз произнес эти слова. Сидевшие за столом слушали его молча, неподвижно застыв на стульях, и были бледны, словно выходцы с того света. Я отвела от скважины глаз и приложила ухо.

В этот момент скрипнула дверь.

– Что же ты услышала? – с нетерпением прошептала донья Круц.

Аврора не успела ответить. В дверях появилось изможденное лицо фактотума. Оно изображало приторную улыбку.

– Милые сударыни! – торжественно произнес он. – Вас уже ждут. Пора!

Аврора немедленно встала.

– Идемте. Я готова, – сказала она.

Поднимаясь по ступенькам, донья Круц склонилась к подруге и едва слышно прошептала:

– Что же дальше? Говори. Ты остановилась на цветах.

Аврора мягко сжала руку гитаны, с тихой улыбкой ответила:

– Ты сказала, красивые цветы! Не так ли? У мсьё де Гонзаго отменный вкус, как у истинного синьора. Знай же, если я откажусь, то прежде. Чем обрету свободу, получу букет этих удивительных цветов.

Донья Круц пристально глядела на Аврору; она чувствовала, что за ее словами скрывается какая-то трагическая тайна, но какая, понять не могла.

– Браво горбун! Отныне помимо Эзопа II и Ионы ты еще будешь и Вакхом.

– Держись, Шаверни! Держись! Держись!

Маркиз, неудачно поднеся к губам бокал, расплескал добрую половину себе на жабо.

Некоторые из болельщиков сочли это за жульничество. Принесли две больших кружки богемского стекла. Их появление было встречено единодушным «ура». Летом из них пили воду со льдом. В каждую входило не меньше пинты. Горбун вылил в свою кружку целую бутылку шампанского. Шаверни хотел сделать то же. Но рука его дрожала.

– Эх, маркиз! – укоряла Шаверни Нивель. – Из-за тебя я проигрываю пять внучек!

– По моему, красотку Нивель так и подмывает сказать маркизу: «чтоб ты издох!», – прозубоскалил Навай.

– Вам все «хи-хи» да «ха-ха»! – огрызалась дочь Миссисипи. – Небось, никому из вас, блистательные господа, не приходилось зарабатывать деньги своим трудом: ни, как говорится, собственным горбом, ни ногами, как я!

– Насчет ног судить не могу, – живо отозвался Эзоп II, он же Иона он же Вакх, – а вот насчет горба вы, сударыня, погорячились, ибо на жизнь я зарабатываю исключительно горбом. И не дурно скажу вам, милая барышня, зарабатываю, – и он закатился своим трескучим смешком. Наблюдатели толпились все теснее. Многие разделяли мнение Нивель. Когда не принимавшая участия в пари госпожа Флери намекнула на то, что пора, поединок прекратить, на нее зашикали со всех сторон.

– Что вы, сударыня, – воскликнул горбун, – мы только начинаем! Господа, помогите маркизу наполнить его кружку!

Носе, Шуази, Жирон и Ориоль, окружавшие Шаверни, налили ему до краев.

– Ах, крапленый туз! – ворчал Кокардас Младший. – Экое святотатство к Божьему напитку; серп им в жатву!

Паспуаль тем временем пожирал глазами дам, переводя взгляд с Нивель на Флери затем на Дебуа и бормоча трудно переводимые с нормандского диалекта слова обожания.

– Ваше здоровье господа! – произнес горбун, высоко поднимая свой огромный бокал.

– Ваше здо-р-р-о-вье! – заплетаясь пробормотал Шаверни. Жирон и Носе придерживали его дрожавшую руку. Горбун, обведя полным бокалом по кругу, объявил:

– Этот тост должен быть выпит без остановки! – после чего поднес кружку к губам и, не торопясь и вместе с тем ни на миг не прерываясь, осушил ее до дна. Раздались рукоплескания. Шаверни, придерживаемый секундантами, с трудом сделал то же. Но было ясно, что на это ушли его последние силы.

– Еще по кружечке! – весело предложил горбун, подставляя свой бокал.

– Йи-шшё по де-сять кр-ру-ш-ш-чик! – пошатнувшись в кресле, прошамкал Шаверни.

– Эй маркиз! – закричали принимавшие участие в ставках. – Ты зачем уставился на люстру?

В ответ маркиз глупо засмеялся и ответил так:

– Аврора за-чем она… – шта… – шта… – ша-та-а-й-тса? Ус-с-с-покойте лю-с-стру и ос-с-становите с-стол. Он вертитс-с-я, как юла-а-а…

Нивель наконец по настоящему спохватилась. Наклонившись к горбуну, она ему нежно промурлыкала:

– Миленькой мой, сокровище ненаглядное, пока поединок не завершен, я могу отказаться от моей ставки? Ведь ты не будешь настаивать на том, чтобы обобрать до последней нитки бедную танцовщицу. Ведь так, мой золотой?

– Не буду, – ясным шепотом ответил ей на ухо горбун. – Вы мне ничего не должны, сударыня, – и тут же воззвал ко всем. – Да налейте же, налейте поскорее. Дайте выпить, не то засохну от жажды!

– Дай-те вы-и-и-пюить, – повторил маркиз, – я могу вы-и-и-пю-ить море, только пусть пе-ре-с-станет качаться па-а-а-луба-а.

Налили по второй большой кружке. Горбун взял ее твердой рукой.

– За здоровье дам! – провозгласил он.

– За здоровье милых дам, – шепнул Паспуаль на ухо Нивель.

Шаверни попытался поднести свою огромную склянку к губам, но полная чаша выскользнула из его рук, упав на колени. Все вино оказалось у маркиза на штанах, зато кружка осталась цела, – пухлые ручки Сидализы ее тут же водрузили на стол.

– Ах, крапленый туз! – вне себя от возмущения, бубнил Кокардас. – Тех, кто проливает вино, нужно сажать в тюрьму!

– Придется налить еще! – предложили ставившие за Шаверни в надежде, что лишняя большая кружка все-таки горбуна одолеет. Горбун с готовностью подставил свою непомерную емкость. Ее наполнили. Бокал Шаверни тоже был наполнен до краев; но веки у маркиза дрожали, как крылья у бабочки, которую только что накололи на булавку. Это был конец.

– Эк, тебя развезло, Шаверни! – воскликнул Ориоль.

– Шаверни, тебя шатает, как булонский каштан на ветру!

– Шаверни, тебе каюк!

– Ура горбуну!

– Да здравствует Эзоп II!

– Качать Вакха!

Внезапно многоголосый шум затих. Увлеченные поздравлениями победителя болельщики забыли о побежденном Шаверни. Он пошатнулся, как маятник, потом задрожал, будто желе:

– Нечес-с-тно! Мы не договаривались, что до-о-м будет па-а-а-дать…

– Шаверни готов!

– Эх, маркиз, маркиз!

– Размяк!

– Расплавился!

– Утонул!

Руки маркиза, не найдя опоры, причудливо загребали воздух, словно он собирался взлететь, но вместо этого рывком подался вперед и без чувств свалился под стол. По гостиной прокатилось новое «ура». Победитель горбун схватил полный бокал, приготовленный для Шаверни и легко, как кузнечик, вспрыгнул на стол. Стол покачнулся, но горбун удержал равновесие и, прочно обосновавшись на скатерти, осушил бокал, стоя. Его наградили громом аплодисментов.

– Что здесь происходит? – осведомился Гонзаго, войдя в гостиную. Эзоп проворно спрыгнул на пол.

– Ничего, ваша светлость! Веселю гостей, как обещал, – ответил он.

– Где Шаверни?

Горбун легонько коснулся носком лежавшего в беспамятстве под столом маленького маркиза.

– Вот он. Немножко задремал. Вы же сами мне его доверили, ваше высочество.

Гонзаго нахмурился:

– Так. Значит, мертвецки пьян! Ведь он нам нужен.

– Для чего, ваше высочество, для обручения? – полюбопытствовал горбун, с видом заправского аристократа поправляя жабо.

– Для обручения! – мрачно ответил Гонзаго.

– Черт возьми! – продолжал разглагольствовать Эзоп II. – Невелика потеря. Один выбыл, другой появится. Право же, я ничего не имею против того, чтобы обзавестись семьей, и потому предлагаю вам вместо маркиза женить меня!

Это неожиданное заявление было встречено всеобщим хохотом. Гонзаго оставался серьезным и сверлил взглядом горбуна, который, все еще держа полный бокал, многозначительно улыбался.

– А тебе известно, что от тебя потребуется, если ты окажешься на его месте? – Гонзаго покосился на лежавшего на полу.

– Конечно, ваше сиятельство, – внезапно улыбка горбуна исчезла. – Мне известно все!

– И ты чувствуешь себя способным… – начал принц.

Эзоп II опять зашелся смехом, исполненным высокомерия и одновременно какой-то нелепой, неподходящей случаю озлобленности.

– Высочество меня плохо знаете, монсиньор. Я способен и не на такое!

Глава 11. Букет по-итальянски

Гости опять расположились за столом и начали пить.

– Прекрасная мысль! – раздавались голоса.

– Вместо маркиза женим горбуна!

– Это куда как забавнее. Горбун будет превосходным супругом!

– Представляю физиономию Шаверни, когда, пробудившись после перепоя, он обнаружит себя вдовцом!

По приказу мадемуазель де Нивель Ориоль выпил на брудершафт с братом Пейролем. Своенравной «дочери Миссисипи» застенчивый нормандец пришелся по душе. Оставив в стороне свое чрезмерное дворянское высокомерие, Кокардас Младший охотно выпивал с каждым, при этом, однако, не позволяя к нему относиться как к рубахе парню, так как на дух не выносил скоропалительного забубенного хмельного панибратства.

– Крапленый туз, нельзя ли поделикатнее! – решительно оборвал он толстяка Ориоля, когда тот вздумал обратиться к нему на «ты». Словом, за столом гасконец держался с достоинством, способным выдержать самую суровую критику.

Гонзаго и горбун за стол пока не садились. Они стояли у стены на маленькой площадке между кучей одежды и часами у напольной вазы с цветами. Принц пристально всматривался в лицо Эзопа II, стараясь разгадать его скрытые за язвительной маской мысли.

– Какие гарантии угодно от меня получить вашей светлости? – осведомился горбун.

– Прежде всего, я хочу знать, каким образом ты догадался, – ответил принц.

– Догадываться не понадобилось. Я не покидал этой комнаты с самого начала ужина, и потому слышал притчу о персике, рассказ о цветах и панегирик об Италии.

Гонзаго взглянул на кучу плащей, куда горбун указал пальцем.

– Верно. Ты был здесь, – задумчиво произнес Гонзаго. – Зачем же тебе понадобилось разыгрывать эту комедию?

– Хочу все знать. Я очень любознательный, ваше сиятельство. Стараюсь все видеть и слышать, чтобы иметь возможность делать верные выводы, – и вот в результате пришел к убеждению, что маркиз Шаверни для вашего замысла тип неподходящий.

– Ты прав. Я почему-то слишком часто ему попустительствую.

– И напрасно, ваша светлость, смею заметить. Ибо попустительство до добра не доводит. Сейчас он спит, но когда проснется, то…

– Значит, хочешь все знать, – пробормотал Гонзаго. – Однако, оставим пока Шаверни. Как тебе притча о персике?

– О, это было замечательно, виртуозно, дерзновенно. Но опасаюсь, что для вашей команды, состоящей в основном из людей, прямо скажем, несколько изнеженных, притча о персике может показаться слишком уж жестокой.

– Аврора история с цветами?

– Очень элегантна. Но опять же чересчур сурова. История с цветами не для слабонервных. Вашим соратникам она, скорее всего, внушит страх.

– Меня не интересует твое мнение о моих людях. Я их знаю лучше, чем ты.

– О, разумеется, ваша светлость. Именно потому я и укрылся под плащами, что хотел получше познакомиться с вашими людьми.

– Не уклоняйся от вопроса, – усмехнувшись, продолжал Гонзаго, – он задан тебе, а не им.

– Я всегда был без ума от Италии, ваша светлость, – ответил Эзоп II, – и, признаюсь, никогда не слышал более изящного анекдота, чем тот, что высочество рассказали о происшествии с графом Каноцца на винограднике в Сполете. Однако я не решился бы его поведать этим людям.

– Значит, ты себя считаешь более крепким, чем любой из них? – Гонзаго покосился на своих приспешников.

В ответ Эзоп II со значением ухмыльнулся, даже не сочтя нужным пояснить столь очевидный факт словами.

– Ну как там у вас? – выкрикнул из-за стола Навай. – Договорились насчет брака?

Гонзаго жестом приказал ему молчать.

Нивель сказала:

– Держу пари, что этот скрюченный очаровашка весь распух от голубеньких. Будь моя воля, я выскочила бы за него с распростертыми объятиями!

– И сделались бы мадам Эзопшей II! – съязвил задетый за живое Ориоль.

– Или мадам Ионой! – прибавил Носе.

– Аврора еще лучше мадам Вакханкой! – подытожил Монтобер.

– Ах, – воскликнула Нивель, переключив внимание на Кокардаса Младшего. – Из древних богов я более других почитаю Плутоса, бога богатства. Видите этого бравого удальца? Если бы его самую малость обработать золотым песочком с Миссисипи, он заткнул бы за пояс любого принца.

При этих словах Кокардас от гордости раздулся и заметил воспылавшему ревнивым румянцем брату Паспуалю:

– Пресвятая сила! А ведь у плутовки недурной вкус! Право же, она знает толк в настоящих мужчинах!

– Почему ты считаешь себя более подходящим для дела чем Шаверни? – спросил Гонзаго у горбуна.

– Потому, что у меня есть опыт, – ответил горбун. – Я уже был женат.

– Ах, вот оно что? – оживился Гонзаго и еще пристальнее вгляделся в собеседника.

Эзоп II, невозмутимо почесывая подбородок, смотрел принцу в глаза.

– Я уже был женат, – повторил он. – А теперь вдовец.

– Даже так? – со значением произнес Гонзаго. – Какое же в том твое преимущество перед Шаверни?

Лицо горбуна слегка нахмурилось.

– Моя жена была красива, – произнес он, понизив голос. – Очень красива.

– И молода? – спросил Гонзаго.

– Совсем юная. Ее родители были бедны.

– Понимаю. Ты ее любил?

– Еще как! До умопомрачения. Но союз наш оказался недолгим.

Лицо горбуна становилось все мрачнее.

– Сколько же продлился ваш брак?

– Полтора дня.

От удивления принц присвистнул.

– Как же это? Ну-ка объясни.

Горбун рассмеялся сухим недобрым смешком.

– Кокардас чему объяснять, если высочество и так все поняли? – пробормотал он.

– Нет, не понял, – возразил принц.

Горбун в нерешительности опустил взгляд.

– Впрочем, возможно, я ошибся, – может быть вам действительно нужен Шаверни.

– Объяснись, тебе сказано! – повысил голос Гонзаго.

– А разве вы, ваше сиятельство, до конца объяснили вашу историю с графом Каноцца?

Принц с пониманием кивнул головой.

– На следующий день после свадьбы… – продолжал горбун, – я ведь должен был дать ей какое-то время ко мне привыкнуть, приспособиться. Но она не смогла!

– И что же? – допытывался Гонзаго.

Горбун взял с круглого столика бокал и опять посмотрел принцу в лицо. Их взгляды встретились. Внезапно в глазах горбуна вспыхнула такая ярость, что принц, будто теряясь, прошептал:

– Совсем юная, красивая… и тебе ее было не жаль?

Горбун остервенело саданул о столик бокалом, и тот разлетелся в пыль.

– Я хочу, чтобы меня любили, любили, любили!

Лицо горбуна исказилось гримасой какой-то не вяжущейся со смыслом его слов жестокости, ноздри раздулись, по вискам покатился пот, на лбу запульсировала жила.

– И горе той, которая окажется на это не способной!

Гонзаго молчал, и горбун мало-помалу опять обрел свою бесстрастно насмешливую мину.

– Эй, господа, – внезапно обратился принц к соратникам и, указав ногой на Шаверни, осведомился, – кто-нибудь соблаговолит вынести из-залы несостоявшегося жениха?

Грудь горбуна взволнованно взметнулась. Ему стоило больших усилий сдержать крик радости. Навай, Носе, Шуази, – все друзья маленького маркиза кинулись его трясти, отчаянно пытаясь привести его в чувство. Ориоль вылил ему на голову целый графин холодной воды, а барышни щипали, едва не до крови.

– Шаверни, очнись!

– Ты слышишь? Шаверни! Шаверни!

– От тебя умыкают невесту!

– Шаверни! Шаверни!

– Тебе придется возвратить приданное! – присовокупила практичная Нивель.

– Шаверни! Шаверни!

– Эх, Шаверни!

Все оказалось напрасным.

Гонзаго подозвал Кокардаса и что-то ему шепнул.

– Исполним в лучшем виде, можете не сомневаться, ваша светлость, – ответил гасконец, после чего Кокардас Младший и брат Паспуаль взвалили маркиза на плечи и вынесли из-залы. Когда они проходили мимо Эзопа II, он им прошептал:

– Смотрите, чтоб ни один волос не упал с его головы, и доставьте записку по адресу.

Кокардас и Пейроль вместе с ношей покинули гостиную.

– Мы сделали все, что было в наших силах, – сказал Навай.

– Мы до конца остались верны нашей дружбе, – прибавил Ориоль.

– Но женить горбуна все-таки будет веселее, чем Шаверни, – подвел итог угрызениям совести друзей Носе.

– Женим горбуна!

– Женим горбуна! – закричали дамы.

Эзоп II вскочил на стол.

– Тишина, господа, тишина! – послышалось отовсюду. – Сейчас Иона произнесет речь.

– Дамы и господа! – начал горбун, выразительно жестикулируя, будто адвокат в зале суда. – Я до глубины души тронут лестным вниманием, которым высочество соблаговолили удостоить мою скромную особу. Сознание того, что я его не заслуживаю, конечно же должно было заставить меня молчать.

– Поразительно! – ухмыльнулся Навай. – Он говорит, как по книге.

– Иона, высочество – яркое олицетворение пословицы: «Скромность – сестра таланта», – с восторгом промолвила Нивель.

– Браво Эзоп!

– Молодчина!

– Благодарю, сударыни! Благодарю, господа! Ваша снисходительность придает мне смелости, равно как сердце мое бьется чаще от переполняющей его признательности в адрес сиятельного принца, по милости которого я скоро обрету подругу жизни!

– Великолепно, Эзоп!

– Ты вылитый Цицерон!

– Только говори немного громче!

– И чуть-чуть прибавь жестов. Не робей. Подключи и левую руку! – советовал Навай.

– Спой какой-нибудь куплетик на подходящую тему, – прибавила Дебуа.

– Исполни пару па менуэта.

– Эзоп, спляши жигу на скатерти!

– Та фай, Иона сбатцай стилем, не треффь! – прогудел верзила барон фон Батц.

– Чтобы не показаться неблагодарным, – проникновенно заметил Носе, – тебе, Иона, было бы сейчас, кстати, продекламировать что-нибудь из «Ифигении в Авлиде» Расина, например диалог между Ахиллом и Агамемноном.

– Милостивые господа, – сочувственно отозвался Эзоп II. – Боюсь, что все, о чем высочество просите, уже устарело. Будет куда лучше, если я вам представлю некую новую комедию, нечто совсем свежее, в некотором роде премьеру, так сказать!

– Так ты еще и драматург Иона?

– Новая комедия Эзопа II!

– Брависсимо!

– Господа, господа, высочество не совсем верно поняли. Комедия еще не написана. Я собираюсь это сделать немедленно в вашем присутствии, – это будет импровизация в чистом виде. В качестве темы новой пьесы выступит… сила обольщения, – сила способная покорить саму природу!

Сообщение оратора было встречено бурной овации, от которой задрожали бокалы на столе и оконные стекла.

– Сейчас Иона преподнесет нам урок обхождения с предметом любви!

– Поделится опытом превращения вожделенных помыслов в явь!

– Выдержки из трактата: «Наука соблазнять!» Автор – Эзоп II, он же Иона, он же Вакх!

– Наверное, у него в кармане припрятан какой-то могучий талисман, что-нибудь вроде пояса Венеры!

– И к тому же он владеет арсеналом приспособлений попроще, – таких как: игры, смех, нежное обращение, словом все то, что по праву называют стрелами Купидона!

– Браво, горбун!

– Ты неподражаем!

Он картинно раскланялся во все стороны и с улыбкой завершил:

– Пусть приведут мою молодую невесту, и я сделаю все, чтобы зрители не остались мной разочарованными!

– Эй, Иона, хочешь, я тебя порекомендую в оперную труппу? – с жаром воскликнула Нивель. – Тебя возьмут, ей-ей. У нас как раз освободилась вакансия первого шута!

– Невесту горбуна! – хором проскандировали господа.

– Привести невесту горбуна!

В этот момент дверь, соединявшая большую гостиную с будуаром, распахнулась. Гонзаго призвал к тишине. На пороге появилась донья Круц, увлекавшая за собой бледную, как полотно Аврору. Первой по лестнице начала спускаться донья Круц. Аврора опиралась на ее руку. За девушками следовал Пейроль. При виде Авроры в гостиной наступила тишина, нарушаемая лишь скрипом ступенек. Потом гости принялись восхищенно перешептываться. Вооружившись лорнетом, горбун произнес:

– Мать честная! А жена у меня и впрямь очаровашка!

Однако желание валять дурака у большинства весельчаков улетучилось, и потому развязная реплика Эзопа II поддержки не нашла.

В глубине этих душ, скорее задурманенных, нежели безнадежно пропащих, заговорило сострадание. Даже дамы при виде глубокой печали и тихого смирения, запечатленных на лице девушки, на какой-то миг почувствовали к ней жалость. Гонзаго, нахмурившись, окинул взглядом свою команду. Прожженные циники Таранн, Монтобер, Альбрет, будто устыдясь своего недавнего зубоскальства, в искреннем восторге воскликнули:

– Ну и повезло же горбуну, дьявол его забодай!

То же подумал и брат Паспуаль, только что возвратившийся в гостиную вместе со своим благородным другом Кокардасом. Впрочем, едва возникшая в сердцах обоих зависть тут же уступила место изумлению. Гасконец и нормандец узнали барышень, с которыми вчера разговаривали в доме мэтра Луи на улице Певчих. Это были те самые девушки, одну из которых Кокардас видел под руку с Лагардером в Барселоне, а вторую брат Паспуаль – в Брюсселе.

Оба фехтмейстера не были посвящены в тайну разыгрываемой на их глазах драмы. Большая часть, из того, что теперь происходило, для них оставалось загадкой. Но они всем сердцем чуяли, что скоро должно случиться нечто, из ряда вон выходящее. Как всегда в подобных ситуациях, они незаметно соприкоснулись локтями и взглянули друг на друга. В их глазах можно было прочесть: «Внимание, дружок, будь на чеку, – в любой миг может понадобиться обнажить шпагу. Ты готов? – Конечно, готов. А ты? – Еще бы, уж за мной дело не станет!» Воспользовавшись тем, что общее внимание было приковано к Авроре, Кокардас украдкой посмотрел на горбуна и, заметив в его глазах вопрос, утвердительно кивнул.

– Видишь, дружок, – шепнул он Паспуалю, – малыш интересуется, доставили ли мы куда следует его записку. Крапленый туз! Дело нехитрое, все в двух шагах.

Донья Круц растерянно косилась по сторонам. Она пыталась отыскать Шаверни.

– Наверное, принц передумал тебя выдавать замуж, – прошептала она подруге. – Маркиза в зале нет.

Аврора стояла, опустив взгляд, и лишь изредка покачивала головой. Ясно, что на милосердие со стороны Гонзаго она не насчитывала.

Когда принц повернулся к Авроре, донья Круц взяла ее за руку и подвела на шаг вперед. Несмотря на старание изобразить радостную улыбку, Гонзаго был бледен. Спрыгнув со стола, горбун метался взад вперед. Донья Круц порывалась встретиться с ним взглядом, но тот, задрав нос, был занят исключительно собой, – прихорашивался: одергивал кафтан, расправлял жабо, для чего-то, видать для пущей важности, напялил на правую руку лайковую перчатку, – словом, ни дать ни взять, – жених.

– Дитя мое, – наконец обратился Гонзаго к Авроре. Его голос заметно дрожал. – Я попросил мадемуазель де Невер сообщить вам наше намерение. Полагаю, она уже…

– Мадемуазель де Невер – это я, – прервала Гонзаго Аврора.

Глаза ее по-прежнему были кротко опущены, но голова с достоинством приподнята. Все вздрогнули от изумления; сильнее остальных горбун.

– Ах ты, мать честная! – воскликнул он, превозмогая волнение. – Значит, у меня будет жена с хорошей родословной!

– Его жена? – не веря ушам, переспросила донья Круц.

По гостиной пробежал шепоток. Женщины не испытывали к вновь пришедшей той ревности, которую они нет-нет и выказывали в адрес гитаны. Этому чистому прекрасному в своем непорочном величии личику имя де Невера было в самый раз. Гонзаго с раздражением бросил донье Круц:

– Это высочество втемяшили в сознание несчастного ребенка такую несусветную чушь?

– Э-э! – разочарованно пропел горбун. – Значит это чушь? Аврора я-то, грешным делом уже нацелился породниться с домом Неверов!

Кое-кто, хоть и не очень весело, но засмеялся. Однако большинство хранило молчание. В гостиную мало-помалу возвращалась та напряженная атмосфера, с которой вечеринка начиналась. Пейроль был угрюм, как церковный сторож в трауре.

– Нет. Не я, – ответила донья Круц. Похоже, гнев принца ее не страшил. – А вдруг это правда?

Гонзаго с презрением подернул плечами. Дескать, настолько очевидная чушь, что и пояснять не нужно.

– Куда подевался маркиз де Шаверни? – продолжала наступать гитана. – И что означают слова этого человека о его желании породниться с домом Неверов?

Донья Круц указала на Эзопа II, который среди приспешников принца, теперь держался как главный.

– Мадемуазель де Невер, – заговорил Гонзаго, обращаясь к донье Круц. Он сменил гнев на умудренную иронию, – все, что от вас требовалось, высочество выполнили. Худо ли бедно, сейчас судить не время. На этом ваша миссия исчерпана. Если вам вдруг взбрело на ум отказаться от своих законных прав, еще не значит, что я в качестве вашего опекуна, это допущу. Собравшиеся здесь господа являются членами фамильного совета, состоявшегося вчера в моей резиденции на Кенкампуа. Кстати, тут находится большая его часть. Если бы я снисходил до чужих мнений, то вероятно был бы вынужден прибегнуть к суровому наказанию за дерзкий обман; но, не очень прислушиваясь к разного рода советам, я остаюсь сторонником мягких мер и потому, не желая возвращать на подмостки бытия вышедший из моды жанр трагедии, постараюсь все развязать в рамках лирической комедии, или, уж на самый худой конец, любовной мелодрамы.

Он замолчал. Донья Круц ничего не поняла. Должно быть, для Авроры слова принца оказались намного яснее, так как во время его монолога на ее губах появилась грустная усмешка. Гонзаго опять обвел взглядом гостей. Мужчины сидели, потупив взор, чего нельзя было сказать о дамах, слушавших с огромным любопытством, и о горбуне, которому не терпелось поскорее перейти к делу.

– Я произношу эту долгую проповедь исключительно для вас, мадемуазель де Невер, – продолжал Гонзаго, по прежнему обращаясь к донье Круц. – Ибо среди находящихся здесь убеждать нужно только вас одну. Мои друзья, члены фамильного совета разделяют мое убеждение, так что я говорю и от их имени. Не так ли, господа?

Никто не возразил. Гонзаго повел дальше:

– Свидетельством того, что, как уже было сказано, я решил отказаться от применения сурового наказания является присутствие на нынешнем ужине наших очаровательных подруг. Если бы речь шла о взыскании, соизмеримом с провинностью, женщин бы здесь не было.

– О какой провинности идет речь, ваша светлость? – воскликнула Нивель. – Посвятите нас. От неведения мы как на горящих угольях.

– Какой провинности? – переспросил Гонзаго, разыгрывая сдерживаемое негодование. – Достаточно серьезное. Правосудие определяет ее как преступление; попытка подлога, – то есть намерение проникнуть в знатную фамилию с тем, чтобы обманным путем сделаться ее членом, заняв место отсутствующего или умершего.

– Но ведь Аврора ничего такого не совершила! – воскликнула донья Круц.

– Помолчите! – прикрикнул на нее принц, ударив ладонью по столу так, что задрожала посуда, и уже спокойнее прибавил. – Пора попридержать неумеренную прыть этой милой искательницы приключений. Бог свидетель, я не желаю ей зла и истратил изрядную сумму, чтобы счастливо завершить ее одиссею. Словом, я выдаю ее замуж.

– Слава тебе, Господи! – воскликнул Эзоп. – Наконец-то перешли к делу.

– И я ей объявляю, – Гонзаго взял за руку горбуна. – Вот достойный человек, который вас любит и будет счастлив стать вашим мужем.

– Вы меня обманули, ваша светлость! – раскрасневшись от гнева, воскликнула гитана. – Это не тот, о ком высочество говорили. Разве можно отдавать девушку такому существу?

– Аврора, почему бы нет, – не слишком тихо возразила Нивель. – Если у него в бумажнике достаточно голубеньких…

– Эх, как нелестно! Как нелестно! – развел руками горбун, осуждая замечание доньи Круц. – Но ничего. Надеюсь, вскоре она свой взгляд изменит.

– Господи! – всплеснула руками донья Круц. – Как же я сразу не догадалась?

Гитана приближалась к горбуну. Ее глаза сверкали гневом.

– Вы! Это все вы! Вы затеяли эту гнусную интригу, чтобы заполучить юную красавицу. Жалкий крючок! Высочество донесли принцу Гонзаго, где находится ее убежище. Ничтожный уродец!

Слова гитаны горбуна не только не обижали, а казалось лишь, придавали ему веселья:

– Вы догадливы сударыня. Удивительно, как в ваши юные годы вам удается так здорово разбираться в людях? Конечно я. Я, – кто же другой, если не я. Не высочество же, в конце концов! Не так ли?

Последние слова горбуна гитану почему-то смутили. Впрочем, ее растерянность продолжалась лишь несколько мгновений.

– Ваше сиятельство, – обратился горбун к Гонзаго и указал на гитану. – Эта милая синьорита не в меру болтлива. Она мешает говорить моей невесте. Я ведь жду ее ответа.

– Если бы это был еще маркиз де Шаверни, – не унималась донья Круц.

– Оставь сестрица, – возразила Аврора тем тихим отрешенным тоном, каким недавно говорила с ней наедине. – Шаверни или не Шаверни, какая разница!

И громче:

– Я отказываюсь! Отказываюсь точно так же, как отказалась бы от любого другого!

Горбун, однако, духом не падал.

– Надеюсь, это не последние ваши слова, милый мой ангел? – как-то неожиданно тихо проговорил он, глядя на Аврору.

Этот наивный вопрос незадачливого жениха, почему-то, заставил Аврору вздрогнуть. Ей что-то почудилось, и она сделала жест, словно отгоняла навязчивую муху. На выручку подруги поспешила гитана. Будто в пропасть с обрыва, она кинулась защищать Аврору, заслонив ее от горбуна своим телом.

Тем временем Гонзаго опять обрел свою обычную учтиво высокомерную манеру.

– Молчите? – продолжал горбун, приблизившись еще на шаг к Авроре. – Это потому, что вы меня не знаете, красавица моя. А ведь я с радостью буду всю оставшуюся жизнь валяться у ваших ног!

– Ну, это уж чересчур, – заметила Нивель.

Дамы чего-то ждали. Все женщины обладают каким-то особым чутьем, чем-то вроде второго зрения. И им они ощущали, что вот-вот произойдет нечто ужасное, и, что за кривляньями главного шута скрывается не фарс, а какая-то зловещая драма. Мужчины же, напротив, будучи посвященными в возможность трагической развязки, изо всех сил пыжились, симулируя веселье. Когда горбун говорил, его скрипучий голос всех раздражал, когда молчал, – тишина становилась жуткой.

– Почему же мы не пьем, господа? – встрепенулся Гонзаго.

Робкими струйками из бутылок вино. Пить никто не хотел.

– Милая деточка, – продолжал горбун, я буду вашим нежным муженьком, ненаглядным возлюбленным, верным рабом.

– Это какой-то кошмар наяву! – со слезами возмущалась гитана. – Уж лучше смерть!

Гонзаго топнул ногой, испепеляя гневным взглядом свою подопечную.

– Ваша светлость! – вдруг обратилась к Гонзаго Аврора. – Не надо тянуть. Я ведь знаю, что шевалье Анри де Лагардер мертв.

Второй раз за вечер горбун вздрогнул, будто получил удар. В зале воцарилась тишина.

– Кто же вас так досконально осведомил? – довольно грубо полюбопытствовал Гонзаго.

– Не важно. Вы ведь знаете, чем все должно кончиться. Давайте же, действуйте. Я не боюсь предрешенной вами развязки, и даже ее желаю.

Гонзаго остолбенел. Он ожидал чего угодно только не того, что у него попросят букет по-итальянски. Рука Авроры потянулась к цветам. Гонзаго в нерешительности смотрел на прекрасное лицо девушки.

– Может быть, вы предпочтете выйти за другого, – пробормотал он, чуть к ней наклонившись.

– Вы пообещали, монсиньор, что если я откажусь, то буду свободна, и я требую исполнения вашего обещания.

– И вы… знаете, что…? – не вполне владея собой, пробормотал принц.

– Знаю, – ответила Аврора и будто внезапным ружейным залпом сверкнула взглядом Гонзаго в глаза. – Действуйте принц. Я жду от вас букета по-итальянски!

Глава 12. Приворот

Драматизма ситуации не понимали лишь дамы, включая донью Круц. У всех же мужчин: финансистов и дворян, кровь застыла в жилах. Кокардас и Паспуаль не сводили взгляда с горбуна, напоминая бойцовских псов, глазеющих на хозяина в ожидании команды – «фас».

Перед лицом взволнованных снедаемых любопытством дам и терзаемых угрызениями, раздраженных, негодующих, но не способных порвать сковывавшие их волю кандалы мужчин Аврора казалась спокойной. Ее черты лучились мягкой красотой смирения, – так выглядят лица святых перед тем, как они покинут скорбную земную обитель и вознесутся на небеса.

Принц колебался. Поведение Авроры в эту роковую для нее минуту застигло его врасплох. Он рассчитывал, что она будет отказываться, сопротивляться, негодовать; и в результате такой борьбы он все-таки заставит ее принять цветы. Все это произойдет на глазах у его приспешников, отчего те станут соучастниками еще одного преступления. Однако при виде этого прекрасного, непорочного существа даже у прожженного циника Гонзаго дрогнуло сердце. В нем неуклюже затрепетали остатки совести. Граф Каноцца все таки был мужчиной.

Пылающий взгляд горбуна был неотрывно устремлен на Гонзаго. С небольшим интервалом, сначала ходики, а затем часы на колокольне Сен-Маглуар, пробили три часа ночи. Вслед за этим наступившую тишину нарушил одинокий шепот. Фактотум Пейроль отличался от своего хозяина тем, что уже давно позабыл о сострадании и совести. Наклонясь к Гонзаго, он напомнил:

– Вы не забыли, что завтра семейный совет, ваше высочество?

Гонзаго, чуть повернув к нему лицо, мрачно бросил:

– Поступай, как знаешь!

Тот только этого и ждал. Ни секунды не колеблясь, он взял букет из вазы, стоявшей на полу у часов. При этом он как-то чудно отворачивал лицо; рука его была в черной перчатке.

Охваченная тревожным предчувствием донья Круц прошептала Авроре:

– Что ты хотела мне рассказать о цветах?

– Сударыня, – заговорил в этот момент Пейроль, – вы свободны. У всех присутствующих дам уже есть цветы. Примите и вы букет.

Фактотум произнес эту фразу настолько неуклюже, что даже ребенок догадался бы, что за его словами кроется какая-то мерзость. Однако Аврора протянула руку, чтобы принять подарок.

– Пресвятая сила! – пробормотал Кокардас, отирая лоб. – Разрази меня гром, если тут не скрывается какая-то дьявольщина!

Внезапно донья Круц рванулась к цветам. Повинуясь чутью, она хотела помешать Авроре их взять. Но гитану опередил горбун. Стремглав подскочив к Пейролю, он рукой, облаченной в лайковую перчатку, вырвал у него цветы, а другой оттолкнул управляющего с такой силой, что тот, отлетев на несколько шагов, ударился о стену. При этом он задел за часы, отчего в них раздался неурочный звон. Горбун бросил букет на паркет, наступил на него и, с остервенением растоптав, брезгливо отшвырнул ногой куда-то за опустевшую напольную вазу.

Мужчины за исключением Гонзаго и Пейроля облегченно вздохнули.

– Что это значит? – вскричал Пейроль, выхватив шпагу.

Гонзаго настороженно посмотрел на горбуна.

– Никаких цветов! – дрожа от возмущения, отрезал тот. – Отныне только я имею право преподносить моей невесте подарки!

Горбун осторожно сдернул со своей руки перчатку и, швырнув ее в опустевшую вазу подле часов, продолжал:

– Что это вы все застыли, будто вас молния шарахнула, или столбняк прошил? Ничего особенного не случилось. Подумаешь событие, упали какие-то полузавявшие бутоны! Вы только посмотрите, этот даже шпагу вытащил! Ты что, приятель, собрался отомстить мне клинком за растоптанные веники? Ваше высочество, прикажите этому мрачному рыцарю упрятать оружие в ножны и не портить нам веселье. Право же, негоже одной рукой одаривать, а другой отнимать. Сейчас я, говорю не о цветах, а о моей невесте. Я просто удивляюсь вам, ваша светлость, так скоро опустить руки! Без видимой причины вы нарушаете наш договор. Зачем с самого начала вынуждать меня отказаться от счастливых притязаний? Я еще толком и предложения то не сделал!

– Он прав!

– Он прав! – раздались голоса.

Каждый стремился использовать любую возможность избежать беды. Да. Похоже, в эту ночь в увеселительном особняке Гонзаго веселью было не место.

Гонзаго, конечно, не верил в то, что горбуну удастся полюбовно достичь у невесты успеха. Тем не менее, выходка горбуна с цветами дала принцу некоторое дополнительное время для размышлений, – а это было весьма важно.

– Разве я не прав, черт подери? – продолжал Эзоп II. – Я обещал вам преподать урок амурного поединка, не так ли? А вы пытаетесь действовать без меня и даже не даете мне слова сказать! Эта девушка мне нравится. Я хочу, чтобы она стала моей, и она моей будет!

– Бог в помощь! – поддержал Навай. – Ну-ка, приятель, блесни красноречием!

– Посмотрим, – прибавил кругленький Ориоль, изящно округляя фразу, – посмотрим, настолько ли ты силен в любовном поединке, насколько в искусстве пить вино.

– Мы будем беспристрастными судьями, – заключил Носе, – что ж приятель, в добрый час! Приступай! Мы смотрим и ждем!

Горбун поглядел на Аврору потом на столпившихся зрителей и зрительниц. Аврора, обессилившая после пережитого потрясения, стояла, прижавшись к донье Круц. Кокардас подставил ей кресло, и девушка в него опустилась.

– Похоже на сей раз Эзопу II не повезет! – пробормотал Носе.

Поскольку Гонзаго не улыбнулся, то и остальные хранили наводящий тоску серьез. Женщины смотрели на Аврору. Все, кроме Нивель, т. к. внимание той было поглощено горбуном.

– Я уверена, – шепнула она Сидализе, – что этот малютка настоящий Крез.

– Ваше сиятельство! – сказал горбун. – Позвольте к вам обратиться с просьбой. Я даже мысли не допускаю, что вам пришло на ум надо мной поглумиться, ибо разница между моим положением в свете и вашим слишком для этого велика. Если уж сказали: «Беги!», то не связывайте мне ноги. Первое условие успеха в таком деликатном деле, как любовь, это – уединенность. Какая девушка сможет поддаться обольщению, если на нее взирает тысяча любопытных глаз, в особенности женских? Согласитесь, – такое невозможно!

– Он прав! – опять поддержало горбуна большинство голосов.

– Толпа наблюдателей пугает не только невесту, – разъяснял Эзоп II, но отчасти и меня, потому, что между нежностью, интимным увещанием, чувственным магнетизмом, с одной стороны, и способной погубить плоды многих усилий насмешкой, с другой, – всего один шаг. Я холодею от ужаса в предчувствии того, что в самый важный момент, когда успех вот-вот уж должен быть достигнут, кто-нибудь из соглядатаев неосторожным замечанием все пустит насмарку.

Говоря о своих страхах, горбун, однако, держался отнюдь неробко, одна рука на бедре, вторая поправляет жабо, нос вызывающе задран к потолку. Если бы не угрюмая атмосфера, превалировавшая в эту ночь в малом особняке Гонзаго, то самоуверенная роль бахвала горбуна наверняка бы всех рассмешила. Впрочем, несколько бледных улыбок на лицах все же промелькнуло.

– Почему бы не исполнить его просьбу? – поинтересовался у принца Навай.

– Ориоль чем он, собственно просит? – в свой черед рассеянно осведомился погруженный в раздумья Гонзаго.

– Чтобы нас оставили ненадолго наедине, – мою невесту и меня, – пояснил горбун. – Мне понадобится пять минут, всего пять минут, чтобы сломить упорство этого очаровательного ребенка.

– Пять минут!

– Совсем ничего! – раздались восклицания.

– Не отказывайте ему в таком пустяке, ваша светлость!

Гонзаго молчал.

Горбун подошел к нему вплотную и очень тихо прошептал на ухо.

– Кроме ваших людей, монсиньор, здесь еще и дамы. Они на вас смотрят. Нерешительность вас выдает. Вы, не задумываясь, предали бы смерти любого, кто посмел бы вас выдать так, как сейчас выдаете себя сами.

– Благодарю, друг, – отозвался принц, изменившись в лице. – Ты опять прав. Нам с тобой придется посчитаться, причем по большому счету. Обещаю, что ты станешь важным синьором, прежде, чем умрешь. – И обращаясь к остальным: – Господа я сейчас думал обо всех вас. Этой ночью мы одержали очень важную победу. Скорее всего, завтра наши тревоги останутся позади. Однако сейчас нужно постараться не сесть на мель перед самой гаванью. Простите мою рассеянность, и пойдемте со мной.

Гонзаго заставил себя улыбнуться. Его улыбка многократным рикошетом отразились на всех физиономиях.

– Не будем уходить слишком далеко, – перешептывались дамы.

– Само собой. Я умру от любопытства, если не смогу хоть краюшком глаза подсматривать.

– На галерею, – предложил Носе. – Там двери со стеклами, – все будет видно. К тому же их вообще можно не закрывать.

– Давай, Иона, не робей!

– У тебя все козыри на руках!

– Тряхни стариной, Вакх, – покажи, на что способен!

– Превзойди самого себя!

– Даем тебе вместо пяти минут десять. Но уж ни одной больше! Будем следить по карманным часам!

– Ну что, господа, сделаем ставки? – предложил Ориоль.

В те времена пари заключались по любому поводу. Первое предложение было сделано Ориолем. Он предложил сто против одного против Эзопа II, он же Иона, он же Вакх. Проходя мимо Кокардаса и Паспуаля, Гонзаго у них спросил:

– Вы бы согласились за приличное вознаграждение уехать из Парижа в Испанию?

– Мы согласны исполнить все, что угодно будет приказать его светлости, – отчеканили оба молодца.

– Пока что, будьте поблизости, – бросил принц и смешался с толпой своих придворных.

Кокардас и Паспуаль за ним не пошли. Когда все покинули гостиную, горбун взглянул на дверь ближней галереи, за которой в три ряда выстроились любопытные.

– Прекрасно! – оживленно воскликнул он. – Просто замечательно! На таком расстоянии вы мне помешать не сможете. Советую не ставить слишком много против меня, и не забывайте поглядывать на часики… Ах ты, мать честная! Совсем из головы вон, – внезапно всполошился он и, сделав несколько шагов к галерее, озабоченно воскликнул. – Его высочество не ушел?

– Я здесь, – отозвался сверху Гонзаго. – Что там у тебя еще?

– Ваше высочество, вы не запамятовали пригласить нотариуса для подписания брачного контракта? – поинтересовался горбун.

Впервые за весь вечер в малом особняке Гонзаго раздался взрыв невымученного смеха. Словно наверстывая упущенное, мужчины и женщины хохотали до колик в боках.

– Хорошо смеется тот, кто смеется последним, – огрызнулся горбун.

А Гонзаго, погасив улыбку, с некоторой усталостью разъяснил:

– Занимайся своим делом, приятель, и не о чем не беспокойся. В моей спальне дожидается королевский нотариус.

– Благодарю вас, ваша светлость. Вот это, я понимаю, предусмотрительность!

Поклонившись принцу, горбун вернулся к сидевшей на кресле Авроре. Из-за стенных часов появилась донья Круц, – когда все покидали залу, она за ними притаилась, не желая оставлять подругу одну. Она опасалась не горбуна, а лишь того, что он потребует и ее, донью Круц, тоже отправить на галерею. К ее удивлению этого не случилось. Впервые за вечер горбун ей мягко улыбнулся, будто старой знакомой, после чего опустился на колени перед креслом Авроры. Донья Круц стала поблизости.

Гонзаго вместо того, чтобы наблюдать спектакль, вызвавший такой пристальный интерес у его приспешников, прогуливался в конце галереи под руку с фактотумом.

– Из Испании, – сказал Пейроль, – можно возвратиться.

– В Испании, равно как и в Париже, можно умереть, – отозвался Гонзаго и после короткого молчания прибавил: – Сегодня здесь, в этом доме возможность упущена. Женщины догадаются. Да и донья Круц проговорится.

– Шаверни… – начал Пейроль.

– Этот будет молчать, – перебил Гонзаго. – Пусть она выйдет из этого дома, получив свободу, полную свободу… до первого перекрестка.

Внезапно Пейроль слегка наклонился над парапетом и прислушался.

– Не поторопились ли мы отпустить стражу из сада и переулка, ваша светлость? – озабоченно произнес он.

– Это уже ни к чему. Разве тебе не достаточно ночного караула гвардейцев, – слышишь как топают? – успокоил его Гонзаго.

С улицы послышался звон оружия, но он тут же был заглушен гулом голосов собравшихся на галерее.

– Потрясающе!

– С ума сойти!

– Нет, это невозможно!

– Вы только посмотрите!

– Наверное, у меня галлюцинации. Интересно, что он ей там шепчет?

– Куда как трудно догадаться, – съязвила Нивель. – Наверняка рассказывает о голубых акциях, которых у него куры не клюют.

– Если мне не изменяет память, – оживился Навай, – то кто-то поставил сто против одного?

– Никто, – не моргнув глазом, отозвался Ориоль: – Всего пятьдесят. Впрочем, я готов уступить еще, – ставлю двадцать пять против Эзопа. Принимаешь?

– Да подожди ты. А-а-ах! Святые угодники! Это просто уму непостижимо!

Горбун стоял на коленях перед креслом Авроры. Донья Круц хотела вклиниться между ними, но горбун ее мягко отстранил, сказав:

– Не надо, прошу вас.

Он говорил очень тихо, но не шептал. Его голос разительно изменился, – вместо пронзительного трескучего тенора, к которому все привыкли, из его груди внезапно полился бархатистый баритон, певучий и глубокий. И этот голос произнес:

– Аврора!

Донья Круц стоявшая за спинкой кресла почувствовала, как вздрогнули плечи Авроры. Потом она услышала, как та пролепетала:

– Я сплю?

– Аврора! – повторил горбун, не поднимаясь с колен.

Девушка порывисто закрыла ладонями лицо. Между ее дрожавшими пальцами покатились слезы. Тем, кто сейчас с галереи наблюдали за доньей Круц, показалось, что, они присутствуют при некоем колдовском ритуале. Донья Круц стояла, словно изваяние, запрокинув голову с приоткрытым ртом и остановившимся взглядом.

– Клянусь небесами! – воскликнул Навай. – Тут магия!

– Тихо. Тихо. Посмотри, как она к нему склонилась, – будто ее притягивает какая-то непреодолимая сила!

– У горбуна, наверное, есть приворотный талисман.

Нивель тут же определила название этого талисмана. Она непоколебимо верила в сверхъестественную силу голубых акций. Наблюдатели на галерее заметили верно. Аврора действительно, будто помимо своей воли, подалась вперед на окликнувший ее по имени голос.

– Я сплю! Сплю! – сквозь всхлипывания повторяла она. – Так страшно. Ничего не понимаю. Это же невозможно!

– Аврора! – произнес горбун в третий раз.

Донья Круц что-то хотела сказать, но он знаком попросил ее молчать.

– Не поворачивай голову, – тихо продолжал он говорить с мадемуазель де Невер. Мы на краю пропасти, – один неверный жест, одно лишь движение, и мы погибли.

Донья Круц присела на корточки возле кресла. Ее ноги дрожали.

– Я бы отдал двадцать луидоров, лишь бы узнать, что он ей говорит, – воскликнул Навай.

– Черт побери! – сказал Ориоль. – Я начинаю думать… Послушайте, вы не заметили, он ей ничего не давал выпить? Может быть, любовный напиток?

– Ставлю сто пистолей за горбуна, – объявил Носе.

Горбун продолжал:

– Вы не спите, Аврора. Сердце вас не обмануло. Это я.

– Вы! – пробормотала девушка. – Боюсь открыть глаза. Флора, сестрица, посмотри ты!

Донья Круц поцеловала ее в лоб, и тихо, но уверенно шепнула:

– Он! Он!

Аврора раздвинула пальцы, открывая себе глаза; украдкой взглянула на стоявшего перед ней на коленях и наконец, узнала, узнала! Ее сердце готово было выпрыгнуть из груди, но она неистовым усилием подавила подступавший к горлу радостный крик и осталась неподвижной.

– Эти люди, – продолжал горбун, слегка покосившись на галерею, – не верят в небеса, но зато верят в преисподнюю, а потому, чтобы их обмануть, достаточно перед ними разыграть зло. Подчиняйтесь мне, но не по велению сердца, любимая моя, а будто вами движет колдовство, порожденное по их понятиям некими демоническими силами. Двигайтесь, будто вас притягивает моя рука.

Он сделал несколько пассов перед лицом девушки, и та послушно к нему наклонилась.

– Она поддается! – воскликнул пораженный Навай.

– Поддается, – повторили приятели, а толстяк Ориоль во всю прыть бросился к Гонзаго.

– Вы пропускаете самое интересное, ваша светлость, – с трудом справляясь с дыханием, выпалил он. – На это стоит посмотреть, черт меня побери!

Гонзаго позволил себя подвести к раскрытой двери.

– Тс с. Не спугните! – промолвил кто-то, когда принц подошел. Ему уступили место. От удивления он онемел. Горбун продолжал делать свои магнетические пассы. Аврора, подчиненная и зачарованная, все больше наклонялась к нему. Горбун заметил верно. Те, кто не веруют в Бога, охотно поддаются разным суевериям, как правило, завезенным из Италии, верят в приворотное зелье, в сглаз, в наговор, в оккультизм, каббалу, в черную и белую магию. Просвещенный атеист Гонзаго пробормотал:

– Карамба! Да он же вылитый чародей!

Стоявший рядом брат Паспуаль осенил себя широким крестным знаменем, а Кокардас пробормотал:

– Видать, малыш где-то раздобыл жир повешенного! Как пить дать, раздобыл.

– Теперь медленно, очень медленно, протяни мне руку, – нашептывал горбун Авроре, – будто некая незримая сила тобой руководит помимо твоей воли.

Аврора отняла руку от лица и неловким движением, будто заводная кукла ее опустила. Если бы столпившиеся у дверей ближней галереи наблюдатели видели ее лучистую улыбку! Но сверху им были заметны лишь волнующая грудь да откинутая голова с волной густых каштановых волос. Впрочем, их вниманием теперь целиком владел горбун. Зрители начали его побаиваться.

– Пресвятая дева! – достаточно громко произнес Кокардас. – Она протянула ему руку!

Изумленные наблюдатели оживленно переговаривались.

– Он делает с ней все, что хочет!

– Просто, сущий демон!

Кокардас, повернувшись к напарнику, проговорил:

– Ни за что бы не поверил, если бы, не видел собственными глазами!

– А я хоть и вижу, все равно не верю, – настороженно проскрипел стоящий сзади принца Пейроль.

– Как же можно отрицать очевидное? – упрекали его остальные.

В ответ Пейроль угрюмо покачивал головой. На губах его дрожала недоверчивая усмешка.

– Ничего нельзя оставлять без внимания, – чуть громче продолжал горбун. Сейчас он хотел подключить к игре донью Круц. – Гонзаго и его главный прихвостень уже здесь. Их провести будет потруднее. Придется игру немного усложнить. Когда твоя рука, Аврора, коснется моей, вздрогни и ошеломленно оглянись… так, так, – отлично!

– Нечто похожее я исполняла в опере «Красавица и чудовище», – пожала плечами Нивель. – По моему, удивление мне удавалось лучше. Разве не так, мой пупсик? – обратилась она к Ориолю.

– Вы были, как всегда, бесподобны, – ответил пухленький финансист, – но вы обратили внимание, как эта бедняжка вздрогнула, когда прикоснулась к его руке?

– Очередное подтверждение, того, что он ей на самом деле неприятен, – сказала Сидализа, – и она действует, подчиняясь лишь дьявольскому наваждению.

– Йа, – йа. Неприятен и тьяфольское нафаштение, – подал голос фон Батц, желая показать, что в подобных делах он тоже знает толк.

– А теперь, – продолжал горбун, – повернись ко мне всем туловищем медленно-медленно. Хорошо!

Он поднялся с колен и устремил на нее повелительный взгляд.

– Вставай, не торопись, двигайся, будто большая заводная игрушка. Хорошо. Теперь посмотри мне в глаза, сделай ко мне один шаг и упади в мои объятия.

Аврора все выполнила в точности. Донья Круц сидела, не шевелясь. Очаровательная головка Авроры прижалась к груди Эзопа II, он же Иона, он же Вакх.

На галерее раздался гром аплодисментов.

– Ровно пять минут! – воскликнул Навай, постучав пальцем по стеклышку своих карманных часов.

– Неужто, он превратил очаровательную синьориту в соляной столп? – восхищенно произнес Носе.

Толпа зрителей с шумом хлынула в гостиную. Захихикав сухим смешком, горбун обратился к Гонзаго:

– Право же, ваше сиятельство, это было вовсе не трудно.

– Монсиньор, – озабоченно произнес Пейроль, – здесь, что-то не так. По моему, этот человек ловкий мошенник, – не верьте ему.

– Ты никак испугался, что он у тебя украдет голову? – усмехнулся Гонзаго и, повернувшись к Эзопу II, прибавил: – Браво, друг! Ты получишь, что заслужил.

– Она мне покорилась, ваша светлость!

– Но будет ли покоряться и впредь?

– Только до свадьбы, но не дольше.

– За сколько ты приобрел свой приворотный талисман, горбун? – полюбопытствовал Ориоль.

– Почти за бесценок. Но чтобы им пользоваться, нужно обзавестись еще кое-чем. А уж это обойдется дороже.

– Чем же, если не секрет?

– Умом, – ответил Эзоп. – Ступайте на рынок, ваша честь, и попробуйте прицениться!

Ориоль поспешно нырнул в толпу. В который уж раз наблюдатели наградили горбуна рукоплесканиями. Шуази, Носе, Навай окружили донью Круц и накинулись на нее с расспросами.

– Что он говорил?

– Он говорил по латыни?

– У него был в руках какой-нибудь сосуд?

Придя немного в себя, гитана не без улыбки отвечала:

– Он говорил на древнееврейском.

– Аврора барышня понимала?

– Совершенно легко. Он опустил руку в левый карман и извлек оттуда нечто, напоминавшее… как бы это сказать точнее…

– Кольцо с символами зодиака?

– Может быть пачку голубых акций? – попыталась уточнить Нивель.

– Надушенный носовой платок! – отрезала гитана и отвернулась.

– Черт возьми! Да ты просто живое сокровище, приятель! – произнес Гонзаго, похлопав Эзопа II по горбу. – Я от тебя в восторге!

– Для светского новичка неплохо, не так ли, ваша светлость? – со скромной улыбкой отозвался Эзоп II. – Но ради всего святого, пусть эти господа отступят немного назад! Подальше, милостивые господа, прошу вас, подальше. Как бы вы ее нечаянно не спугнули. Что ни говори, мне пришлось немало потрудиться. Кстати, где нотариус?

– Привести сюда, королевского нотариуса! – распорядился Гонзаго.

Глава 13. Подписание контракта

Весь предыдущий день госпожа принцесса провела в своих покоях, но одиночество, на которое уже много лет, как себя обрекла вдова Невера, то и дело нарушалось посетителями. С утра она отправила несколько записок, после чего адресаты поспешили дать ей ответ лично. Так она приняла кардинала де Бисси, губернатора Парижа герцога де Трема, начальника полиции господина Машо, президента де Ламуаньона и вице канцлера Вуайе д'Аржансона. У каждого она просила помощи и защиты от господина де Лагардера, лжедворянина, похитившего ее дочь. Всем рассказывала о своем разговоре с Лагардером, который, обозлясь, де, на то, что ему не предложили непомерное вознаграждение, на что он конечно рассчитывал, решил прибегнуть к дерзкой лжи.

Все без исключения были возмущены поступком наглеца. И было за что. Высказывались мнения, будто даже само обещание Лагардера, обещание вернуть мадемуазель де Невер, скорее всего, было трюком. Впрочем, наиболее рассудительные среди тех, кто давал принцессе де Гонзаго советы, оговаривались, что не мешало бы это проверить.

Несмотря на бесспорное уважение, которым пользовался при дворе принц Гонзаго, состоявшееся накануне заседание семейного совета, равно как и собрание трибунала в кабинете регента, у многих оставили неприятный осадок. Во всей этой истории ощущалось нечто неестественное, недоброе, фальшивое, хотя никто и не мог объяснить, в чем его суть.

Любым всплеском общественного энтузиазма управляет в первую очередь любопытство. Поначалу неотчетливое амбре надвигавшегося грандиозного скандала первым учуял мсьё де Бисси. Мало-помалу навострили носы и другие. Кода же таинственный след был взят, все, очертя голову, кинулись ловить. Преследователи были убеждены, что на сей раз дичь не уйдет. Прежде всего, госпоже де Гонзаго посоветовали съездить в Пале-Рояль, чтобы выяснить намерения мсьё регента. Ей также порекомендовали ни в коем случае не обвинять своего супруга.

Около полудня она села в портшез и отправилась в Пале-Рояль, где была незамедлительно принята. Регент ее ждал. Аудиенция оказалась продолжительной. Следуя пожеланиям мудрых консультантов, она не винила мужа. Но регент ее обо всем подробно расспрашивал, пытаясь наверстать то, что не смог сделать в суматохе празднества. И, разумеется, регент, в душе которого в последние два дня с новой силой возродились воспоминания о Филиппе де Невере, его лучшем друге и брате, говорил о прошлом, о мрачном событии, происшедшем у замка Келюсов, о злодеянии, которое для регента, увы, до сей поры так и осталось нераскрытым.

Таким образом регент впервые обстоятельно поговорил с глазу на глаз со вдовой своего друга. Она не обвиняла мужа, но по окончании встречи регент остался печальным и задумчивым.

Вернувшись из Пале-Рояля госпожа принцесса застала в своих покоях множество друзей. Господа, недавно советовавшие ей ни в чем Гонзаго не винить, теперь интересовались, что все-таки регента его счет решил. Госпожа принцесса отвечала, что регент расспрашивал о давних событиях, интересовался подробностями ее вступления во второй брак и того, что ему предшествовало. Она также прибавила, что его высочество пообещал заставить Лагардера говорить любой ценой, даже если для этого придется применить пытку. Это сообщение произвело на советчиков известный эффект, – по их мнению показания шевалье могли многое объяснить, так как каждый из них знал, или, по меньшей мере, предполагал, что Лагардер был замешан в ночной драме двадцатилетней давности, положившей начало нескончаемой трагедии. Господин де Машо пообещал выделить отряд альгуасилов, господин де Трем – гвардейцев, а президент де Ламуаньон – дворцовых стражников. Словом, для бедного Лагардера шансов на спасение по видимому не оставалось. Вместе с тем регент, в течение дня дважды принявший принца Гонзаго – утром и вечером – ни разу не имел с ним разговора по душам. Для тех, кто хорошо знал Филиппа Орлеанского, объяснений этому не требовалось, – в сознании регента зародилось недоверие.

Гонзаго, обладавший хорошо развитым чутьем, на сей раз не заметил начавших сгущаться над его головой грозовых туч. Ведь он был так могуществен и богат. К тому же события текущей ночи, если бы о них кому-то вздумалось проговориться на следующий день, можно было легко опровергнуть. В самом деле, истории с букетом отравленных цветов никто бы не поверил. Случись это леи пятьдесят назад, когда в шестидесятых годах XVIII столетия в Париже во всю орудовала небезызвестная отравительница мадам Бренвийе, к такому рассказу отнеслись бы по другому, но во времена регентства подобный анекдот мог лишь вызвать улыбку. Любопытствующих наверняка изрядно потешила бы также байка о трагической свадьбе, а уж от того, что Эзопу II, он же Иона, он же Вакх, якобы было поручено убить свою молодую жену, все хохотали бы до упаду. Одним словом, сказки про белого бычка. Теперь животы вспарывали только толстым бумажникам.

Тем не менее, гроза назревала. Она надвигалась с другой стороны, а точнее, шла от большого дворца Гонзаго. Печально известный брак по принуждению, державшийся восемнадцать долгих лет, неумолимо приближался к развязке. Как будто что-то пришло в движение за черными пелеринами алтаря, где вдова де Невера каждое утро молилась об усопшем. В результате этого беспримерного траура словно начал восставать призрак. Если бы Гонзаго совершил какое-нибудь преступление теперь, то ему, державшему наготове целую свору управляемых свидетелей, точнее соучастников, ничего не стоило бы его скрыть. Но старое злодеяние, как глубоко его не зарывай, рано или поздно все равно даст о себе знать, даже если для этого придется взломать прогнившую гробовую доску.

Около пяти вечера камеристка Мадлен Жиро вошла к госпоже, (посторонних в этот час у принцессы не было), и вручила ей записку от начальника полиции. Верховный страж порядка сообщал, что мсьё де Лагардер был убит прошлой ночью, когда покидал Пале-Рояль. Нет нужды упоминать, что короткое письмо заканчивалось успевшей набить оскомину фразой: «Ни в чем не вините вашего супруга».

Остаток вечера госпожа Гонзаго провела в одиночестве, будучи крайне взнервленной. Она не знала, что ей теперь предпринять. Пока Лагардер был жив, его надлежало преследовать, чтобы отобрать у него Аврору, но если он умер, то где искать дочь? Будто нарочно посетители уже ушли, – спросить совета было не у кого. От волнения принцесса не находила себе места. Наконец около десяти вечера Мадлен Жиро вручила ей еще одно послание. Записку доставили двое неизвестных, весьма пугающей наружности, – один большой и наглый, другой – коротконогий и донельзя застенчивый. В письме госпоже принцессе напоминалось, что предоставленный господину Лагардеру двадцатичетырехчасовой срок истекает наступающей ночью в четыре часа, и сообщалось о том, что в указанное время господин де Лагардер будет находиться в малом особняке Гонзаго за церковью Сен-Маглуар.

Лагардер у Гонзаго? Каким образом? Почему? А как же письмо от начальника полиции с известием о смерти?

Принцесса велела запрягать, села в карету и приказала ее отвезти на улицу Мостовая Сент-Антуан. В особняк президента Ламуаньона. Час спустя двадцать гвардейцев под командой капитана и четверо молодцов из полицейской охраны Шатле расположились лагерем во дворе особняка Ламуаньона в ожидании выступления. Мы, конечно, не забыли, что поводом для банкета, задаваемого Гонзаго в малом особняке за Сен-Маглуар послужило запланированное бракосочетание между маркизом де Шаверни с юной незнакомкой, и принц выдал маркизу 50 000 экю в качестве приданного. Жених согласился, и у мсьё Гонзаго по известным причинам не было оснований опасаться отказа невесты. Вполне естественно, что господин принц заранее принял необходимые меры, чтобы церемония бракосочетания прошла без задержки, и потому в малом особняке с самого начала вечера был приглашен королевский нотариус. Более того, священник, – самый настоящий священник, дожидался в ризнице церкви Сен-Маглуар.

Речь шла отнюдь не об имитации брака, а о совершенно законном союзе, дающем право распоряжаться своей женой до того, чтобы увезти ее из Парижа на неопределенно долгий срок.

Гонзаго не лгал, когда говорил, что не любит крови. Но если другие средства успеха не приносили, принц не гнушался и кровопролитием.

В какой-то момент, развитие событий этой ночи сошло с накатанной колеи. Тем хуже для Шаверни. Но с появлением горбуна, вызвавшегося в задуманной авантюре исполнить главную роль, дело приняло новый благоприятный для Гонзаго оборот. Горбун безусловно был человеком, готовым на все. Гонзаго это прочел с первого взгляда, – понял, что он принадлежит к тем обиженным судьбой существам, которые в своем несчастии норовят обвинить все человечество.

Большинство горбунов злобны, полагал Гонзаго, злобны до того, что мстят вам и каждому по любому поводу и без повода. У них жестокое сердце, цепкий ум, они чувствуют, что этот мир – их заклятый враг. Горбуны не знают жалости, потому, что и их никто не жалеет; постоянные кретинские насмешки окружающих натерли на их душах непробиваемую твердую мозоль.

Шаверни для предстоявшего дела не подходил. Он был слишком наивным, а если сказать напрямик, то попросту дураком; – от вина становился искренним, щедрым и храбрым. Он был способен любить жену так чтобы стать перед ней на колени, после того, как ее побьет. Совсем другое дело горбун. Этот вцепиться зубами лишь раз, но его укус будет смертельным. Словом, горбун в возникшей ситуации оказался бесценной находкой.

Когда Гонзаго велел пригласить нотариуса, присутствовавшим захотелось проявить рвение. Ориоль, Альбрет, Монтобер и Сидализа бросились к галерее, по пути обогнав Кокардаса и Паспуаля, после чего друзья остались в мраморном перистиле вдвоем.

– Знаешь, дорогуша, – сказал гасконец, – чует мое сердце, что нынче здесь не обойдется без потасовки.

– Как пить дать, – согласился Паспуаль, – флюгер показывает на ураган.

– Крапленый туз, у меня уже чешутся руки. А у тебя?

– Не меньше твоего, мой благородный мэтр. Боюсь, что скоро этим господам будет не до танцев.

Вместо того, чтобы направиться в апартаменты первого этажа, они открыли входную дверь и спустились в сад. Теперь там было безлюдно. Как мы заметили из недавнего разговора Пейроля с Гонзаго, нанятая ими стража уже была отпущена. Гасконец и нормандец прошли до аллеи, где два дня назад Пейроль обнаружил тела убитых Сальданя и Фаёнца. И здесь не было ни души. Приятелей удивило то, что небольшая калитка, через которую можно было выйти в переулок, (сделанная из толстых буковых досок, облицованных камнем под цвет ограды, – ее было трудно обнаружить) оказалась настежь открытой. В переулке тоже было безлюдно.

– Вот так штука! – изумился Кокардас. – Кто же ее открыл? Маленький Парижанин этого сделать не мог. Ведь с начала вечеринки он безвылазно находится в гостиной.

– Как знать, – рассудительно заметил Паспуаль. – Ему под силу и не такое!

Порыв ветра со стороны церкви внезапно донес до слуха приятелей негромкий гомон мужских голосов.

– Побудь на месте, а я разведаю, что там такое! – сказал гасконец и, оставив брата Паспуаля у калитки, пружинистым бесшумным шагом побежал вдоль стены. За садом находилось церковное кладбище Сен-Маглуар. Кокардас увидел там множество гвардейцев.

– Ну и дела! – возвратившись, сообщил он другу. – Если кому-то сейчас захочется потанцевать, то за музыкой дело не станет. У Сен-Маглуар собрался такой оркестр, что любо дорого, рубин ты мой перламутровый!

Тем временем Ориоль и компания ворвались в спальню Гонзаго, где на кушетке сном праведника почивал королевский нотариус мсьё Гриво Старший. На небольшом столике находились остатки обильной трапезы.

Не смотря на почти опорожненную бутылку шампанского, юрист легко проснулся и надел очки. Это был человек приятной наружности лет сорока, розовощекий со слегка намечавшимся брюшком. Исполняя должность королевского нотариуса и по совместительству юрисконсульта при полицейском корпусе и судебной палате в Шатле, мсьё Гриво Старший имел также честь быть преданным слугой принца Гонзаго. Быстро причесавшись и захватив приготовленную папку с бумагами, он, увлекаемый Ориолем за одну руку и Сидализой, – за другую, поспешил в гостиную.

При виде нотариуса сердце Нивель всякий раз наполнялось трогательным умилением. Она понимала, что эти скромные рыцари права имели власть любое даяние превращать в законное имущество.

Отлично вышколенный Гриво Старший поклонился принцу, дамам и господам с исключительной учтивостью. В его папке, обтянутой тонким сафьяном и украшенной шелковой розовой лентой, находился заготовленный по форме акт. Однако в графе «муж» стояло имя Шаверни. Нужно было внести исправление. Фактотум Пейроль пригласил мсьё Гриво к небольшому столику. Нотариус достал перо чернила, скоблильный ножик и принялся за дело. Гонзаго и большинство приглашенных обступили горбуна.

– Это будет долго? – осведомился тот, указывая на нотариуса.

– Господин Гриво! – смеясь, обратился к чиновнику принц. – Вы, надеюсь, извините молодых за некоторую нетерпеливость? Впрочем, их можно понять. Не так ли?

– Мне потребуется всего пять минут, не больше, ваша светлость, – ответил юрист.

– Ровно столько, сколько нужно, чтобы обольстить женщину! – ухмыльнулся горбун, одной рукой поправляя жабо, а другой, поглаживая прекрасные шелковистые волосы своей невесты.

– Давайте, чтобы не терять времени, выпьем! – предложил Гонзаго. – За здоровье новобрачных.

И снова полетели в потолок пробки от шампанского. На этот раз веселье было настоящим. Тревоги остались позади. Наконец-то все пришли в отличное расположение духа.

Донья Круц лично наполнила бокал Гонзаго.

– За их счастье! – провозгласила она и принялась со всеми звонко чокаться.

– За их счастье! – смеясь, отозвались остальные и осушили бокалы.

– Кстати, – спохватился Эзоп II, – здесь случайно нет поэта, который смог бы сочинить в мою честь эпиталаму?

– Поэта! Поэта!

– Нужен поэт! Подать сюда поэта! – раздались выкрики.

Мсьё Гриво Старший положил перо за ухо.

– Невозможно одновременно делать два дела, – скромно произнес он. – Когда покончим с контрактом, я попробую экспромтом сочинить несколько строчек.

Горбун его поблагодарил, прижав руку к сердцу.

– Поэтические дифирамбы от уголовного суда, нотариальные мадригалы! – оживился Навай. – Господа, по моему, мы вступаем в золотой век!

– Именно, – поддержал Навайя Носе. – Скоро по полям побегут молочные реки с кисельными берегами, из фонтанов заструится молодое вино!

– На чертополохе зацветут розы! – прибавил Шуази. – И все произойдет лишь потому, что юристы сочиняют стихи!

Горбун надулся от важности и удовлетворенно произнес:

– Что ни говори, приятно слышать столько блистательного остроумия, сознавая, что оно возникло по поводу моей свадьбы!

– Однако! – вдруг спохватился он. – Неужто, мы с невестой останемся в таком виде! Ведь это ни в одни ворота не лезет. Просто фи! Она в утреннем неглиже. Да и я не лучше: не причесан, манжеты помяты. Право же, мне стыдно. Где подвенечный наряд невесты? Я слышал что-то о свадебных подарках, или меня подвели уши? Что скажете, милые дамы?

Нивель и Сидализа стрелой помчались в малую гостиную и тут же возвратились с огромной корзиной. Донья Круц увела Аврору в будуар.

– Скорее, скорее, – торопила вызвавшихся помогать Нивель и Сидализу бывшая гитана. – Ночь на исходе, а еще надо успеть потанцевать, – пусть хоть немного.

– Ты не боишься, что они ее нечаянно разбудят от твоих чар? – заговорщически подмигнув, обратился к горбуну Навай.

Держа в одной руке зеркальце, в другой гребень, Эзоп II приводил в порядок прическу.

– Милая барышня, – вместо ответа окликнул он мадемуазель Дебуа и, отдавая ей гребень, сказал:

– Поправь мне там сзади!

И затем, повернувшись к Навайю:

– Она подчиняется мне точно так, как вы все подчиняетесь Гонзаго, – точнее своим карьеристским устремлениям. Она зависит от меня точно так же, как душка Ориоль зависит от своего честолюбия, а милашка Нивель от своей ненасытной жажды наживы, – короче говоря, как все мы зависим от наших греховных пристрастий. Послушай, Флери, красотулечка моя, перевяжи мне бант, будь так любезна!

– Готово! – объявил, наконец, Гриво Старший. – Можно подписывать.

– Вы уже вписали имена будущих супругов? – спросил Гонзаго.

– Они мне не известны, – ответил нотариус.

– Кстати, как правильно тебя зовут друг? – поинтересовался Гонзаго.

– Подпишите сначала вы, ваше сиятельство! – улыбаясь, отозвался горбун. – И вы, господа, тоже. Надеюсь, никто из вас не откажется удостоить меня этой чести. Мое имя я впишу сам. По случаю женитьбы мне хотелось бы вас немного поразвлечь. Я подпишусь последним. У меня очень смешное имя, надеюсь, оно вас немало позабавит.

– Аврора в самом деле, как же зовут этого демона? – произнес Навай.

– Прошу вас, прошу, – подписывайтесь! Не лишайте меня удовольствия порадовать вас сюрпризом! Ваше сиятельство, у вас потрясающие манжеты. Мне было бы приятно их от вас получить в качестве свадебного подарка.

Гонзаго отстегнул кружевные манжеты и бросил их горбуну. Тот поймал их на лету. Затем принц подошел к столу и размашисто подписал контракт.

Шутники принялись гадать вслух, отыскивая в памяти самые редкие имена.

– Не трудитесь напрасно, господа, – подначивал их горбун. – Ни за что не угадаете. Ба! Мсье де Навай, какой у вас красивый платок с вышивкой!

Навай отдал ему свой надушенный носовой платок.

Все начали преподносить горбуну маленькие дарения: кто брошку, кто пряжку, кто пышный бант. Ему же оставалось только смотреться в зеркало и прихорашиваться. Вслед за Гонзаго поставили свои подписи на контракте и остальные.

– Не откажите в любезности, взгляните, готова ли моя супруга? – обратился горбун к Шуази, принимая от того кружевное жабо.

– Невеста! Невеста! – раздались в этот момент возгласы.

На пороге будуара в белом свадебном наряде с традиционным флер д'оранжем в прическе появилась Аврора. Она была прекрасна, но ее черты сковывала неподвижность, делавшая ее похожей на античную статую. Было ясно, что она продолжала пребывать во власти чар. При ее появлении по гостиной пробежал восхищенный шепот. Когда взоры обратились к горбуну, он в восторге хлопнул в ладоши и визгливо воскликнул:

– Ах ты, мать честная! До чего же хороша у меня жена! Что же ненаглядная моя, вот и наш час пробил! Айда подписывать! – и перехватив руку Авроры из руки придерживавшей ее доньи Круц, он повел девушку к столу, где их дожидался контракт. За ними пристально наблюдали, предполагая, что невеста вот-вот заупрямится. Но она, слегка зардевшись, послушно следовала за горбуном. По ее щеке скатилась жемчужная слезинка.

– Черт побери, – пробормотал Носе Навайю. – Может быть здесь не колдовство? Может быть, она его на самом деле любит?

– Опомнись! Ты в своем уме? – шепотом ответил Навай.

Только что возвратившиеся после прогулки по саду Кокардас и Пейроль стали навытяжку, словно при поднятии государственного флага. Проходя мимо, горбун встретился с ними взглядом и едва уловимым жестом указал на свое правое бедро. Тут же спохватившись, Кокардас выступил вперед и, загородив собою дорогу для жениха и невесты, воскликнул:

– Пресвятая сила! Господа! Это же никуда не годится! В костюме жениха не хватает важной детали!

– Чего же? Чего? – раздались возгласы.

– Чего мне еще не хватает, – капризно осведомился у гасконца Эзоп.

– Крапленый туз! С каких это пор дворянин вступает в брак, не имея при себе шпаги?

Реплика Кокардаса вызвала бурное одобрение большинства присутствовавших.

– Правильно!

– Верно сказано!

– Нужно устранить этот недочет!

– Со шпагой он будет куда как потешнее!

Навай быстрым взглядом окинул имевшиеся в гостиной клинки, в то время, как Эзоп II, пожимая плечами и от смущения даже немного покраснев, лишь бормотал:

– Не нужно, не нужно, господа. Я не умею ее носить. Она будет мне только мешать!

Клинки большей частью были короткие, скорее подходившие для парада, чем для настоящего сражения. К тому же небольшой клинок существенно не изменил бы наружности низкорослого жениха. Весельчакам же захотелось, чтобы на коротышке Эзопе II, он же Иона, он же Вакх, болталась настоящая тяжелая боевая шпага, – с ней он должен был превратиться в невиданное посмешище. Наскоро осмотрев оружие, Навай остановился на самом большом и тяжелом клинке. Он принадлежал мсьё де Пейролю, который, как известно, шутить не любил, и которому волей неволей пришлось оружие на время уступить горбуну. Ох, как неохотно отстегивал фактотум шпагу от своего пояса!

– Право же, это ни к чему! – повторял Эзоп II.

Но соратники Гонзаго, веселясь и валяя дурака, едва не насильно пристегнули ему шпагу. Когда его рука коснулась эфеса, Кокардас и Паспуаль заметили, как он радостно вздрогнул. К счастью горбуна это заметили только они. После того, как шпага была надета, горбун уже не протестовал. Что сделано, то сделано. Вооружившись, горбун просто раздулся от гордости и, выступая павлином, двинулся к столу. Это выглядело так комично, что зрители покатились от смеха. На него накинулись с объятиями, изъявлениями восторга; его тормошили, тискали, кружили в разные стороны, как марионетку. Словом у него был потрясающий успех. Он все терпеливо сносил и лишь, подойдя к столу, застенчиво заметил:

– Ну, будет вам, будет! Вы же изомнете мой выходной костюм! А нам еще надо в церковь. Эй, эй, поосторожнее! Милые барышни, не задушите мою жену! Угомонитесь, угомонитесь, господа хорошие, несравненные барышни. Дайте же, в конце концов, нам возможность подписать контракт! Говорят, не к добру поздравлять, пока дело не сделано до конца.

Мсьё Гриво Старший чинно сидел за столом, держа обмокнутое в чернило перо наготове.

– Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, – сказал он горбуну, – имя, сословную принадлежность.

– Аврора вы сами-то подписали, ваша милость? – в свою очередь осведомился у нотариуса горбун.

– Разумеется. Вот моя подпись.

И мсьё Гриво Старший указал пером на витиеватую закорючку.

– В таком случае, покорнейше вас благодарю, господин хороший. Остальное мы сделаем сами. Сами впишем в контракт имена. Надеюсь, вы не станете возражать?

И, не дожидаясь ответа, горбун легко, словно игрушку, переставил немного в сторону стул вместе с сидевшим на нем нотариусом и, взяв другое кресло, уселся на его место. Это перемещение вызвало у зрителей приступ хохота и обмен веселыми замечаниями:

– Вы поглядите, до чего силен негодяй!

– Аврора ты думал, как? Все горбуны очень сильны. В Провансе я знал одного, так он, зараза, мог приподнять на своем горбу целый воз сена!

– Интересно, какого черта ему понадобилось самому вписывать имя? – довольно громко произнес Навай.

Пейроль что-то нашептывал Гонзаго. Тот в ответ пожал плечами. В происходившем фактотум усмотрел нечто опасное. Гонзаго же, улыбнувшись, заметил, что его старый управляющий скоро будет страшиться собственной тени.

– Сейчас увидите! – ответил горбун на вопрос Навайя и, в очередной раз хихикнув своим ехидным смешком, продолжал: – Сейчас увидите! Ох, и удивитесь же вы, ох и удивитесь, могу поручиться! А пока выпейте. Право же, зачем зря терять время? Ведь у любого из нас его не так уж много. Не правда ли? Выпейте, выпейте!

Все последовали его совету. Забулькало вино. Горбун начал писать.

– Ах, черт, как мешает! – злился он на громоздкую тяжелую шпагу, мешавшую ему занять удобную позицию. Новый всплеск хохота. Горбуна все больше и больше тяготила его боевая сбруя. Огромная шпага превращалась для него в орудие пытки.

– Подпишет! – кричали одни.

– Не подпишет! Не справится, – возражали другие.

– Ставлю десять против одного, что справится!

Однако спор разрешился прежде, чем было заключено новое пари.

Обозлясь донельзя, горбун выхватил из ножен шпагу и положил ее возле себя на столе. Опять раздался смех. Кокардас стиснул руку Паспуаля.

– А вот и жезл капельмейстера! – пробормотал он.

– Сейчас грянет музыка! – шепотом отозвался брат Паспуаль.

Часы пробили четыре утра.

– Подпишите, мадемуазель, – тихо сказал горбун и протянул Авроре перо. Она застыла в нерешительности.

– Подпишите свое настоящее имя, – прошептал он, – вы же его знаете.

Аврора склонилась над листком и расписалась.

– Ну как там, готово?

– Готово наконец? – изнывали от любопытства наблюдатели, пытаясь заглянуть в контракт. Горбун неожиданно властным жестом их отстранил и, нанося на бумагу широкие штришки, стремительно расписался.

– Готово! – объявил он. – Можете смотреть. Вас это удивит.

Все кинулись к столу. Горбун оставил перо и, будто случайно, взял шпагу.

– Внимание! Приготовься! – бросил другу Кокардас.

– Есть! Коротко отозвался брат Паспуаль.

Гонзаго и Пейроль подошли первыми. Увидев на главной строке имена молодых, они, словно от удара, отпрянули на несколько шагов.

– Что там? Что там?

– Какие имена они написали? – кричали за спинами принца и фактотума.

Горбун обещал всех удивить, и он сдержал слово. На глазах собравшихся произошло чудо. Короткие кривые ноги горбуна вдруг начали распрямляться и удлиняться. Согнутая в крутой горб спина выпрямилась. Посреди гостиной, сжимая рукоять обнаженной шпаги, восстал красавец – геркулес!

– Крапленый туз! – пробормотал Кокардас. – Постреленок не забыл своих детских трюков на Фонтанном дворе!

Недавний горбун откинул густые волосы, открыв мужественное, благородное, прекрасное лицо.

– Подходите, прочтите мое имя! – воскликнул он, окидывая ошеломленную толпу пылающим взором, и острием шпаги указал на свою подпись. Все устремились к контракту. Через мгновение в гостиной многократным эхо звучало имя:

– Лагардер!

– Лагардер!

– Да, Лагардер, – подтвердил он. – Тот самый, который, если обещает, то всегда приходит.

Если бы он воспользовался возникшим замешательством, то, видно, легко прорвался бы сквозь ряды врагов. Но он стоял неподвижно, прижимая одной рукой руку девушки к своей груди, а другой высоко подняв шпагу. Кокардас и Паспуаль с клинками наголо заняли позицию наизготовку, прикрывая его со спины. Гонзаго тоже выхватил шпагу. Соратники последовали его примеру. Их число в несколько раз превосходило этих троих. Донья Круц, растерявшись, бросилась между двумя враждующими сторонами. Но лишенный шпаги Пейроль сграбастал ее в охапку и, держа впереди, как живой щит, забился вместе с ней в темный угол.

– Этот человек не должен уйти! – стиснув зубы и побелев от злобы, выкрикнул Гонзаго.

Навай, Носе, Шуази, Жирон и другие дворяне бросились в атаку. Лагардер даже не отбежал за стол. Кокардас и Паспуаль перестроились, выйдя на его защиту с флангов.

– Ну, держись, дорогуша, – подбадривал напарника Кокардас. – Ведь уже полгода, как мы не участвовали в настоящем бою, крапленый туз! Держись, держись, дружок, серп тебе в жатву!

– Я здесь! – воскликнул Лагардер, отбивая первый вражеский выпад.

Через несколько мгновений люди Гонзаго отступили, оставив на поле сражения двоих убитых. Жирон и Альбрет растянулись на полу в кровавой луже.

Лагардер и его два храбрых защитника, невредимые и неподвижные, как изваяния, ожидали второй атаки.

– Господин Гонзаго, – сказал Лагардер. – Вы хотели устроить пародию на свадьбу. Но посодействовали настоящему браку. Все произошло по закону, и в контракте есть ваше имя.

– Вперед! На него! Вперед! – заорал, не помня себя от ярости, принц и на этот раз сам пошел во главе своего войска. Часы пробили пять. Снаружи раздался сильный шум. Во входные двери что есть мочи заколотили, и чей-то властный голос прокричал:

– Именем короля, откройте!

Гостиная со следами пиршества представляла плачевную картину. На столе тарелки, приборы, недопитые бутылки, осколки стекла, подтеки вина, пятна крови.

В глубине у дверей в смежную гостиную, где недавно находилась корзина со свадебными подарками, и где теперь укрывался едва не потерявший от страха рассудок мсьё Гриво Старший, в молчании застыла группа, состоявшая из Авроры, Лагардера и двоих мастеров клинка. В центре залы Гонзаго и его сообщники, чье наступление было прервано окриком: «Именем короля!», испуганно смотрели на входную дверь. По всем углам жались ни живые, ни мертвые от ужаса женщины. Между двумя группами на полу в темно красной луже два трупа.

Люди, постучавшие в предрассветный час в увеселительную обитель принца Гонзаго, конечно, понимали, что сразу им не откроют. Это были те самые гвардейцы и полицейские, которых мы недавно видели во дворе особняка президента Ламуаньона и немного позднее на кладбище Сен-Маглуар. У них был точно разработанный план действий. После трех предупредительных окриков со словами «Именем короля!» сопровождаемых грохотом кулаков и сапог по дверям, они попросту сорвали дверь с петель, после чего по дому разнесся топот солдатских сапог. Гонзаго похолодел до мозга костей. Неужто, регент распорядился его арестовать?

– Господа, – обратился он к своим, вкладывая шпагу в ножны, – людям короля сопротивления не оказывают, – и тише прибавил. – А там посмотрим.

В дверях гостиной появился капитан гвардейцев Бодон де Буагийе. Он еще раз произнес:

– Именем короля, господа! – затем холодно поклонился Гонзаго и, отступив к стене, пропустил в залу гвардейцев и полицейских.

– Что это значит сударь? – спросил Гонзаго.

Буагийе посмотрел на распростертые на полу тела убитых, затем перевел взгляд на Лагардера и его двоих соратников. Те по-прежнему держали клинки наголо.

– Так-так, – пробормотал он. – Значит, правду мне говорили, что он храбрый боец, – и затем, повернувшись к принцу, сообщил: – В эту ночь мне поручено действовать по указаниям принцессы, вашей супруги сударь.

– Неужели она… – побагровев от возмущения, начал принц, но не закончил, так как на пороге появилась сама принцесса. Она по-прежнему была в трауре.

Увидев обстановку: следы оргии и последующей битвы, более, чем пикантные картины на стенах и наконец, балетных красоток, принцесса опустила вуаль.

– Я пришла не к вам, сударь, – бросила она мужу и, повернувшись к Лагардеру, произнесла:

– Двадцать четыре часа истекли, сударь вас ждет суд. Извольте сдать оружие.

– И это моя мать? – пробормотала Аврора, закрывая руками лицо.

– Господа, – продолжала принцесса, обращаясь к гвардейцам. – Исполняйте полученный приказ.

Лагардер бросил шпагу Пейроля к ногам Бодона де Буагийе. Гонзаго и его люди не двигались. Когда Бодон де Буагийе показал Лагардеру на дверь, тот, держа Аврору за руку, приблизился к госпоже принцессе.

– Сударыня, – сказал он, – только что я едва не отдал жизнь, защищая вашу дочь.

– Мою дочь! – дрогнувшим голосом переспросила принцесса.

– Он лжет! – выкрикнул Гонзаго.

Не обратив на замечание принца внимания, Лагардер неторопливо продолжал:

– Я просил двадцать четыре часа для того, чтобы вернуть вам дочь. Срок истек. Перед вами мадемуазель де Невер.

Похолодевшие от волнения руки матери и дочери коснулись друг друга. Содрогнувшись от внезапных рыданий, Аврора кинулась к принцессе в объятия. Лагардер, проглотив подступивший к горлу комок, произнес:

– Берегите и любите ее, сударыня, – у нее теперь, кроме вас, никого нет.

Аврора вырвалась из материнских объятий и подбежала к Лагардеру, но тот мягко ее отстранил.

– Прощайте, Аврора, – сказал он. – Как видно, завтра наше венчание не состоится. Храните документ, сделавший вас моей супругой перед людьми, в то время, как перед Богом вы ею стали еще вчера, и пусть госпожа принцесса простит вам мезальянс с человеком, которого скоро приговорят к смерти.

Он в последний раз поцеловал руку девушки, глубоко поклонился принцессе и, направившись к дверям, сказал:

– Ведите меня на суд.

Часть III. Свидетельство мертвого