История и геополитика
Нефть в обмен на Родину[60]
В 1923 году в Москве обсуждали идею — продать Сахалин Японии.
Учебники утверждают: период Гражданской войны и иностранной интервенции в истории нашей страны завершился в октябре 1922 г. с уходом японских войск из Владивостока. Это ложь. Полного освобождения территории Советской России удалось добиться почти тремя годами позже. И главную роль в том сыграл не полководческий талант будущего маршала Блюхера — решающим фактором оказалась нефть.
Весной 1920 г. Советская Россия находилась на грани полного краха. Крестьяне потеряли в ходе Гражданской войны почти всех лошадей. Мало того, собственно гражданская война шла практически в хлебопроизводящей зоне — на Украине, Северном Кавказе, в Среднем и Нижнем Поволжье. В стране начался голод. Физическое и моральное истощение бойцов Красной Армии превратило их к тому времени в пассивную массу, которую уже никто не мог заставить сражаться. В сложившейся ситуации Кремль был вынужден отказаться от наступления за Байкал. 6 апреля 1920 г. была провозглашена формально независимая Дальневосточная республика (ДВР) с многопартийной системой, свободными выборами в парламент — Народное собрание, собственной армией.
ДВР, каждый шаг которой направлялся из Москвы, и предстояло добиться сугубо мирным путем вывода японских войск, используя обострившиеся отношения великих держав в тихоокеанской зоне. Нараставшее недовольство США, Великобритании и Франции чрезмерными территориальными захватами Японии, попыткой Токио закрепиться не только в южной Маньчжурии, но и в Сибири, на Дальнем Востоке, Северном Сахалине, Камчатке. Проникнуть даже на Чукотку.
Лишь под нажимом Вашингтона в конце октября 1920 г. японцы покинули Забайкалье и Амурскую губернию. Однако остались в Приморье и на Северном Сахалине. Трезво оценив ситуацию, нарком иностранных дел РСФСР Георгий Чичерин и его заместитель по странам Востока Лев Карахан решили с максимальной выгодой использовать противоречия между США и Японией.
В конце 1920 г. министр иностранных дел ДВР Александр Языков, выполняя полученные из Москвы инструкции, предложил владельцу крупной независимой американской нефтяной компании Гарри Синклеру взять концессию на два нефтеносных участка на Северном Сахалине. Нефть была обнаружена там еще в 1870 г., но добыча ее не велась.
Первыми всерьез отнеслись к богатому месторождению японцы. Потому и оккупировали северную часть острова 14 июля 1920 г.
В Москве и Чите (с октября столица ДВР) полагали, что приняли верное решение, поскольку, по имевшимся в Наркоминделе сведениям, Синклер был в близких отношениях с президентом США Уорреном Гардингом и госсекретарем Чарлзом Хьюзом. Следовательно, чтобы отстоять свои интересы, он сумеет добиться поддержки Белого дома. Ну а тот надавит на Токио, которому придется вывести войска с Северного Сахалина. А может быть, и из Приморья.
14 мая 1921 г. правительство ДВР и представитель «Синклер ойл» подписали предварительный договор о концессии, а 31 мая Хьюз в ноте, направленной правительству микадо, твердо заявил: Соединенные Штаты «не могут согласиться на принятие японским правительством каких-либо мер, которые нарушали бы… территориальную неприкосновенность России». Северный Сахалин прямо не был назван, но явно подразумевался.
Полагаясь на поддержку США, правительство ДВР подписало с представителем «Синклер ойл» окончательный договор. В соответствии с ним американская компания получила концессию на два участка общей площадью около 1000 кв. км для добычи нефти и газа сроком на 36 лет. «Синклер ойл», в свою очередь, обязывалась затратить на разведку и добычу не менее 200 тыс. долл., в конце второго года запустить одну буровую, а к концу пятого — еще одну. Арендная плата устанавливалась в традиционной форме: 5 % от ежегодной валовой добычи, но не менее чем на 50 тыс. долл. В качестве обеспечения будущих выплат компания немедленно вносила в Госбанк ДВР 100 тыс. долл. и гарантийное письмо на 400 тыс. долл.
Вместе с тем переговоры пришлось вести и с Японией. За четыре дня до подписания концессионного договора с «Синклер ойл» делегация ДВР, ведшая с Японией переговоры в Дайрене (Китай), в ноте отметила: она, «идя навстречу жизненным интересам японского народа, готова предоставить японским предпринимателям промышленные концессии на северную часть острова Сахалин».
Предложение должно было повлиять на непреклонную позицию Токио.
Время шло, но Белый дом так и не оказывал давления на Токио. В конце сентября Политбюро предложило дипломатам «считать возможным вести переговоры о предоставлении Японии концессий на Северном Сахалине». Если потребуется, предоставить равные права и «Синклер ойл», и «Норт стар», за которой стояли японские концерны «Мицубиси», «Мипуи» и др.
Москва была готова платить нефтью за освобождение своей территории, которую не могла возвратить иным способом. И все же пока ничего не могла добиться. Токио не уступал. Оставалось одно — соглашение с «Синклер ойл», которое после воссоединения ДВР с Советской Россией 15 ноября 1922 г. Кремлю предстояло либо подтвердить — как правопреемнику, либо отвергнуть. Так и не дождавшись ответа из Токио, 26 января 1923 г. Совнарком РСФСР одобрил концессионный договор с «Синклер ойл» на разведку и добычу нефти и газа на Северном Сахалине.
Однако и переоформление концессионного договора не сдвинуло дело с мертвой точки. Адольф Иоффе, представлявший РСФСР и ДВР на переговорах с японцами, информировал Политбюро и Наркоминдел о весьма интересном, с его точки зрения, предложении Токио: продать Северный Сахалин Японии и тем самым разрубить гордиев узел проблем, связанных с этой «спорной» территорией.
Политбюро, не имея возможности сразу же отвергнуть безумную идею Иоффе, которого открыто поддерживал Троцкий, поступило чисто бюрократически. 5 мая 1923 г. была образована комиссия по определению экономической и стратегической ценности острова Сахалин, члены которой единодушно постановили, что Северный Сахалин необходимо сохранить за СССР любой ценой.
16 июля Иоффе был отозван в Москву, а полпредом СССР в Китае и представителем на переговорах с Японией утвердили Карахана.
Троцкий не смог смириться с поражением и добился решения Политбюро о пересмотре условий договора с Синклером. Дело было поручено его верному соратнику Георгию Пятакову, занимавшему сразу три чрезвычайно важных поста: заместителя председателя Совета труда и обороны СССР, заместителя председателя ВСНХ и председателя Главконцесскома. Пятаков включил в условия нового договора отчисления с валовой добычи в 30 %, предоставление советскому правительству кредита, а российским заводам — заказов на оборудование. И добавил явно невыполнимое: договор может быть заключен лишь по установлении нормальных отношений между США и СССР.
Но противники Троцкого вновь сумели настоять на своем и поручили ведение переговоров уже Литвинову. А Максим Максимович, воспользовавшись отсутствием в стране Пятакова, который вместе с Радеком и Раковским отбыл в Берлин организовывать революцию в Германии, и болезнью Троцкого, поспешил завершить переговоры с «Синклер ойл». А 23 октября информировал Политбюро, что к окончательному решению по сахалинской нефти необходимо прийти в ближайшие же дни, до отъезда из Москвы представителя компании Мейсона Дэя. И добился своего, найдя поддержку У Сталина.
Только теперь американские нефтяники получили право приступить к работам. В начале января 1924 г. во Владивосток пароходом из Сан-Франциско прибыли два инженера компании — Мак'Каллох и Мак'Лафлин. По зимнику добрались до устья Амура, там переправились через скованный льдом Татарский пролив и 7 февраля высадились на западном побережье Сахалина, в районе селения Погиби, где их незамедлительно арестовали японцы и, продержав несколько дней взаперти, выслали.
Столь беззастенчивые действия оккупационных властей напугали прежде всего Токио, где стали ждать реакции Вашингтона на столь очевидное нарушение международного права. В случае если США прибегли бы к стандартной процедуре по защите своих граждан, Японии пришлось бы не только незамедлительно вывести свои войска с Северного Сахалина, но и навсегда распрощаться с мыслью получить доступ к его нефти.
19 марта посол Японии в Пекине Иосидзава сообщил Карахану о готовности Токио признать СССР де-юре, вывести войска с Северного Сахалина и начать по этим вопросам переговоры на приемлемых для советской стороны условиях: получить концессии на Северном Сахалине и в Восточной Сибири.
Но даже через два месяца после получения заманчивого предложения Токио в Москве продолжали склоняться в пользу обязательств по договору с «Синклер ойл». 20 мая Чичерин направил в министерство иностранных дел Японии ноту протеста против высылки представителей «Синклер».
Токио безмолвствовал. Зато ноту незамедлительно прокомментировал нью-йоркский «Джорнел оф коммерс», который сообщил, что, по его информации, официальный Вашингтон не предполагает вносить какие-либо перемены в политику молчания по сахалинскому вопросу. Маловероятно, продолжало издание, что правительство США окажет поддержку Синклеру, в особенности в силу натянутых отношений между Америкой и Японией.
Так как ни Белый дом, ни Госдепартамент не опровергли комментария «Джорнел оф коммерс», Кремлю пришлось разрабатывать новые планы для того, чтобы добиться освобождения своей территории. 12 июня Москва впервые решила несколько переориентироваться — Красину, Чичерину и Пятакову было поручено разработать проект соглашения с Японией, включающий предоставление ей концессии на разработку нефти.
Получив окончательные директивы, Карахан возобновил переговоры с Иосидзавой и сообщил ему о готовности СССР предоставить Японии концессию на добычу нефти. И поспешил довести до всеобщего сведения результат встреч в Пекине. В интервью «Известиям» он объявил о выводе японских войск с Северного Сахалина. Затем перешел к сложному вопросу о концессиях на сахалинскую нефть.
Интервью содержало преднамеренную утечку информации. Оно было последним призывом к Вашингтону защитить интересы американской компании. Однако Белый дом и на сей раз решил остаться в стороне.
3 января 1925 г. НКВД и ВСНХ согласовали проект. Решили предоставить японской, стороне для эксплуатации половину нефтяных полей, но не единым участком, а в шахматном порядке, вперемежку с участками, остававшимися за советской стороной, сроком на 45 лет.
20 января в Пекине Карахан и Иосидзава подписали конвенцию «Об основных принципах взаимоотношений между СССР и Японией», что фактически означало восстановление дипломатических отношений. К конвенции прилагались два протокола. Первым устанавливался крайний срок вывода японских войск с Северного Сахалина — 15 мая 1925 г. Вторым — зафиксирована договоренность об условиях получения японским концерном «Кита Сагарен Сэкию Киге Кумиай» концессии на сахалинскую нефть.
14 мая последний японский солдат покинул советскую часть Сахалина.
14 декабря в Москве Дзержинский и Литвинов от советской стороны и адмирал Накасато от японской подписали концессионный договор.
Еще раньше, 24 марта 1925 г., Московский губернский суд вынес решение по делу о расторжении договора с компанией «Синклер ойл», признав его утратившим силу. Также суд признал, что равным образом утратило силу гарантийное письмо, представленное синклеровской компанией, а внесенные синклеровской компанией в обеспечение исполнения договора деньги не подлежат обращению в доход СССР.
Доктрина национальной безопасности СССР в 1941–1946 года[61]
К концу января 1944 г. война для Советского Союза вступила в новый этап. Изначальная, самая важная задача — любой, даже самой дорогой ценою, величайшим напряжением всех сил остановить врага, отстоять независимость и целостность страны — была решена. Немцев уже изгнали с двух третей занятой ими территории СССР, в самом близком временя советские войска должны были выйти к старой, на 1 сентября 1939 г., границе.
Именно успехи Красной Армии на всех фронтах, ее постоянное, неуклонное продвижение все дальше и дальше на запад заставили временно отсрочить осуществление стратегических планов Генштаба, выдвинули на первый план оказавшиеся более значимыми политические проблемы.
Накануне гитлеровской агрессии Кремль, еще не имевший боевых союзников, осознавший неподготовленность СССР к борьбе с нацистской Германией в одиночку, отчетливо понимал ту роль, которую могли бы сыграть хотя бы лишь дружественные страны, протянувшиеся вдоль границы страны. Они могли стать буферной зоной, предохраняющей Советский Союз от внезапного нападения, послужили бы предпольем для первых самых непредсказуемых по исходу и потому крайне опасных сражений. Тогда подобные и, главное, открытые, ни от кого не скрываемые намерения в силу жестокой реальности ограничились примитивными, почти всеми странами оцененными как «империалистические» и «захватнические» действиями СССР.
Теперь же, в предвидении близкой победы, для советского руководства оказался возможным, наконец, и иной, более приемлемый для всех, цивилизованный, привычный и понятный в практике международных отношений вариант решения той же задачи. Во-первых, с помощью признанных мировым сообществом договоров закрепление за СССР приобретенных в 1939–1940 гг. территорий. Во-вторых, таким же образом достижение того, чтобы вдоль границ Советского Союза появились дружественные ему страны, желательно связанные с ним системой договоров об обеспечении взаимной безопасности. Именно такое видение будущего послевоенной Европы Сталин изложил Идену во время беседы 16 декабря 1941 г.
«Советский Союз, — пояснил Сталин, — считает необходимым восстановление своих границ, как они были в 1941 г., накануне нападения Германии на СССР. Это включает советско-финскую границу, установленную по мирному договору между СССР и Финляндией 1940 г., Прибалтийские республики, Бессарабию и Северную Буковину. Что касается границы СССР с Польшей, то она… в общем и целом могла бы идти по линии Керзона и со включением Тильзита в состав Литовской республики. Кроме того, Советский Союз, сделавший в 1940 г. подарок Финляндии в виде возвращения Петсамо, считал бы необходимыми ввиду позиции, занятой Финляндией в нынешней войне, вернуть себе этот подарок. Далее Советский Союз хотел бы, чтобы Румыния имела военный союз с СССР с правом для последнего иметь на румынской территории свои военные, воздушные и морские базы… На севере такого же рода отношения Советский Союз хотел бы иметь с Финляндией, т. е. Финляндия должна была бы состоять в военном союзе с СССР с правом последнего иметь на финской территории свои военные, воздушные и морские базы».
Так впервые предельно ясно и четко была сформулирована концепция национальной безопасности СССР.
На Тегеранской конференции Сталин и Молотов сумели добиться от Черчилля и Рузвельта одобрения таких планов.
Для Кремля тегеранские договоренности означали нечто большее, нежели появление вполне законных оснований для восстановления стратегических границ, позволяли, по сути, бескровно приблизить победу, вывести из войны, если переговоры пройдут успешно, Финляндию и Румынию без продолжения с ними боевых действий, без новых, непредсказуемых по величине людских потерь.
В силу сложившейся на фронтах ситуации первым объектом двойного, комбинированного давления — и силового, и дипломатического — оказалась Финляндия.
Через три неделя после снятия блокады Ленинграда, 16 февраля 1944 г., в Стокгольме начались тайные и неофициальные пока переговоры. Посланник СССР в Швеции A.M. Коллонтай изложила прибывшему на встречу Юхо Паасикиви советские условия мира. Они, помимо выхода Финляндии из войны, разрыва отношений с Берлином, разоружения и интернирования частей вермахта, предусматривали и то, что было согласовано с Черчиллем и Рузвельтом: восстановление границы 1940 г. и отказ от Петсамо, лишавший тем самым Финляндию выхода к Баренцеву морю.
После конфиденциальных переговоров обмен мнениями двух правительств перестал быть тайным. 1 марта те же самые условия перемирия с Финляндией были изложены в заявлении НКИД.
Неделю спустя финская сторона столь же открыто выразила желание «восстановить в самый короткий срок мирные отношения между Финляндией и СССР», но вместе с тем продемонстрировала ничем не обоснованный страх оккупации Финляндии, преобразования в советскую республику и включения в состав Советского Союза. «Для того чтобы Финляндия, — говорилось в ответе Хельсинки, — после заключения перемирия могла оставаться нейтральной, необходимо, чтобы на ее территории не находились иностранные войска».
Через день, 10 марта, последовала гневная реакция НКИД: «Советские условия перемирия в виде шести пунктов, переданные г-ну Паасикиви, являются минимальными и элементарными, и… лишь при принятии этих условий финским правительством возможны советско-финские переговоры о прекращении военных действий». И хотя в очередном ответе Хельсинки опять проявились опасения некоей «интерпретации» условий перемирия, Кремль настоял на своем, добился все же того, что 26 марта в Москву прибыла финская правительственная делегация — министр иностранных дел К. Энкель и Ю. Паасикиви. Однако двухдневные обсуждения, проводившиеся на достаточно высоком уровне — с Молотовым и его заместителем по НКИД В.Г. Деканозовым, не привели к положительным результатам. Чтобы отклонять советские предложения, финская сторона нашла новый повод — опасение, что экономика страны не позволит возместить убытки, причиненные Советскому Союзу.
Обмен заявлениями продолжался еще почти месяц, до 22 апреля, но переговоры о перемирии так и не начались.
С конца марта началось комбинированное, военное и дипломатическое, давление на еще одного гитлеровского сателлита — Румынию. Возможность тому представили очередные успехи Красной Армии, вышедшей на реку Прут — на границу 1940 г. 2 апреля на пресс-конференции для советских и иностранных журналистов Молотов отметил, что советское правительство «преследует цели приобретения какой-либо части румынской территории или изменения существующего общественного строя Румынии». Более определенно сформулировать новую для многих позицию СССР — не революционную, не коминтерновскую — было трудно. Правительству Румынии предоставлялся выбор: или немедленный выход из войны, или полный разгром и капитуляция.
13 мая 1944 г. последовало суровое напоминание. На этот раз — от имени всех трех великих держав, и не только Финляндии и Румынии, но и Венгрии, Болгарии. «Эти государства, — подчеркивалось в совместном заявлении правительств СССР, Великобритании и США, — все еще могут путем выхода из войны и прекращения своего пагубного сотрудничества с Германией и путем сопротивления нацистским силам всеми возможными средствами сократить срок европейской борьбы, уменьшить собственные жертвы, которые они понесут в конечном счете, и содействовать победе союзников… Эти государства должны поэтому решить сейчас, намерены ли они упорствовать в их безнадежной и гибельной политике препятствования неизбежной победе союзников, хотя для них есть еще время внести вклад в эту победу».
Несколько иная ситуация складывалась по отношению к Польше, третьему, притом ключевому, компоненту системы национальной безопасности СССР в Европе, и не только потому, что она была союзником Советского Союза по антигитлеровской коалиции, что в принципе исключало какое-либо давление на нее, прежде всего военное. Проблематичность даже обычных консультаций с польским эмигрантским правительством крылась в твердой, категоричной позиции последнего в вопросе о восточной границе, которую в немалой степени упрочило советско-польское соглашение, подписанное премьер-министром В. Сикорским и послом И.М. Майским в присутствии Черчилля и Идена в Лондоне 30 июля 1941 г. Его первый, основополагающий пункт недвусмысленно гласил: «Правительство СССР признает советско-германские договоры 1939 г. относительно территориальных перемен в Польше утратившими силу». Тем самым Москва сама признала юридическую несостоятельность границы, установленной в сентябре 1939 г., необходимость в будущем переговоров для ее определения.
Однако все это не повлияло на настроения, господствовавшие в политических кругах польской эмиграции. Открытые антисоветские взгляды там были настолько сильны, что Сикорскому пришлось уже 30 января 1942 г. подготовить циркуляр, призванный нейтрализовать влияние представителей санации.
Между тем сам Сикорский, оказываясь во все большей изоляции и в самом правительстве, и в Генералитете, вынужден был лавировать, открыто выступая сторонником нерушимости границ довоенной Польши. Попытался склонить У. Черчилля к отказу от линии Керзона как этнического рубежа на востоке. Не встретив понимания у британского премьера, генерал в марте 1942 г. вылетел в Вашингтон, надеясь добиться поддержки со стороны администрации Рузвельта, но и там не добился успеха. Колебания же Сикорского, его попытка совместить несовместимое — и сохранять дружественные отношения с Москвой, и противостоять ей в вопросе о границах — привели к трагическому результату. Его старый политический противник генерал В. Андерс, командующий формировавшейся в Советском Союзе польской армии, уже в марте 1942 г. настоял на выводе на Ближний Восток отдельных подчиненных ему наиболее боеспособных частей. А затем, глубоко убежденный в скором и неизбежном поражении СССР, вынудил советское правительство 13 июля того же года согласиться на эвакуацию через Красноводск в Иран польской армии в полном составе. Тогда же прекратилось и только что наладившееся сотрудничество Армии Краевой (АК), подпольных вооруженных сил на территории Польши, с командованием Красной Армии.
Теперь советско-польские отношения стали чисто формальными, но и такими они оставались недолго. После поражения в Сталинграде нацистская пропаганда решила использовать давно известный Берлину факт расстрела в Катыни польских генералов и офицеров, надеясь с помощью широкой шумной огласки этого добиться разрыва отношений, боевого союза СССР не только с Польшей, но и с Великобританией, США. Но провокация удалась лишь частично. 25 марте 1943 г. Молотов вручил Т. Ромеру, послу Польши, ноту, в которой было объявлено о разрыве дипломатических отношений между СССР и польским эмигрантским правительством.
В создавшихся не имевших прецедента, донельзя своеобразных условиях советскому руководству оставалось лишь одно: как можно скорее подыскать более надежного, покладистого партнера для предполагавшихся в будущем переговоров, найти или создать политическую структуру, выступившую бы как общенациональная, обладающая не меньшей, нежели правительство Сикорского, легитимностью, а вместе с тем такую, которая безусловно признала бы линию Керзона как единственно приемлемую восточную границу освобожденной от оккупантов возрожденной Польши.
События, последовавшие за разрывом дипломатических отношений с эмигрантским правительством, продемонстрировали, что они оказались неожиданными для Кремля, застали его врасплох. Москва в тот момент еще не располагала, как Великобритания и США во Франции — выбором между генералами Жиром и де Голлем, необходимой альтернативной польской политической структурой, даже не была готова к ее созданию искусственно. Потому-то советское руководство вынуждено было поначалу использовать Союз польских патриотов (СПП), общественную организацию, созданную в январе 1943 г. во главе с писательницей Вандой Василевской для исполнения весьма ограниченной роли — проведения просоветской пропаганды среди поляков, находившихся в СССР. Только поэтому СПП и пришлось выступить 6 мая формальным инициатором создания новых польских частей.
С этого момента польская проблема оказалась предметом заведомо безрезультатного обсуждения Сталина с Черчиллем и Рузвельтом. Было совершенно очевидно: ни Сталин, ни тем более Молотов ни на какие серьезные уступки в вопросе о границах не пойдут.
Но новый уровень дискуссии Кремль не смущал, ибо время работало на него, укрепляя его позиции. Красная Армия совместно с Войском польским, преобразованным в марте в 1-ю польскую армию, продолжала упорно продвигаться на запад, приближаясь к границе 1939 г. А это позволяло Москве оттягивать окончательное решение польской проблемы, оставляя за собой возможность сделать то, что окажется наиболее возможным, приемлемым в изменившихся обстоятельствах.
Драматично развивались события на северо-западе. 10 июня соединения Ленинградского фронта, прервав четырехмесячную паузу, начали наступление на Карельском перешейке. Десять дней спустя, не задержавшись на старой границе, заняли Выборг. И вновь перешли к обороне. 21 июня возобновились активные боевые действия и на соседнем Карельском фронте. Там Красная Армия, быстро продвинувшись на северо-запад, освободила столицу Карело-Финской ССР — Петрозаводск. Представилась возможность далее действовать дипломатам.
Только теперь финское руководство окончательно осознало бессмысленность продолжения борьбы.
Финская сторона согласилась, наконец, принять полностью предложения, выдвинутые Москвой еще в марте. Настаивала только на одном — ее праве самостоятельно добиться эвакуации частей вермахта из южных районов страны до 15 сентября либо в тот же срок их интернировать. Пыталась тем самым исключить даже возможный предлог для ввода советских войск, оккупации. Получив же согласие на это, правительство Финляндии в ночь на 4 сентября объявило о прекращении военных действий.
По точно такому сценарию, только в необычно быстром темпе, развивались события и на юго-западе. После длительного затишья 20 августа и там внезапно возобновилось наступление Красной Армии, по плану развернувшееся в Ясско-Кишиневскую операцию.
В ночь на 23 августа в Бухаресте был совершен государственный переворот. Генералитет и офицерский корпус, поняв губительность дальнейшей ориентации на Берлин, вступили в союз с оппозиционными партиями и захватили власть. Диктатора осени 1940 г. маршала Антонеску арестовали, провозгласив главой государства обладающего всеми необходимыми полномочиями (разумеется, лишь на словах) короля Михая. От его имени и появилась наутро декларация о прекращении военных действий против объединенных наций, о готовности заключить с ними мир.
Румынское правительство безоговорочно согласилось со всеми требованиями и для официального оформления их направило 30 августа в Москву полномочную делегацию. 12 сентября, после непродолжительного обсуждения, соглашение о перемирии было подписано министром юстиции Л. Патрашкану и маршалом Р.Я. Малиновским.
Необычно благоприятная ситуация, сложившаяся летом 1944 г., предоставила советскому руководству возможность попытаться осуществить программу-максимум своей доктрины национальной безопасности: не ограничиваться достигнутым — созданием пояса дружественных стран вдоль западной границы, но и продвинуться несколько дальше, возвести еще одну дальнюю «линию обороны», установить тесные союзнические долговременные отношения с Чехословакией, Югославией и Болгарией.
На редкость стремительно и в то же время необычайно удачно для Советского Союза менялось положение в Болгарии. Едва только Красная Армия вышла на ее северную границу, как в Софии 5 сентября поспешно огласили программную правительственную декларацию, заявили о восстановлении демократических свобод, роспуске фашистских организаций, о денонсации антикоминтерновского пакта и намерении впредь проводить политику нейтралитета. Однако СССР и его союзников подобная попытка уклониться от принципиальных решений не удовлетворила, ибо мало что меняла по существу.
7 сентября софийский режим попытался вновь отсрочить свой крах очередными уступками. 8 сентября в Софии было сформировано новое правительство — Кимона Георгиева. Оно арестовало членов прогерманского регентского совета и объявило о готовности сделать все, что только от него потребуют, для официального выхода из войны.
Удовлетворенное достигнутым, советское руководство заявило о прекращении военных действий в Болгарии. Условия же, предъявленные правительству Георгиева, оказались достаточно мягкими. Требовали лишь вывода войск с территории Югославии и Греции, занятых в ходе боевых действий на стороне Германии. Эвакуация болгарских частей началась 10 октября, а 28 октября в Москве министр иностранных дел Болгарии П. Стайнович и командующий 3-м Украинским фронтом маршал Ф.И. Толбухин подписали соглашение о перемирии.
Единственной страной, где столь удачно опробованный сценарий не оправдал себя, стала Чехословакия, страна, в которой у Советского Союза на всем протяжении войны ни разу не возникало ни проблем, ни осложнений. Еще 18 июля 1941 г. в Лондоне с ее правительством в эмиграции был подписан договор о совместной борьбе с Германией, развитый московским соглашением от 27 сентября 1941 г. о дружбе, взаимопомощи и послевоенном сотрудничестве.
В середине апреля 1944 г. Красная Армия вышла в районе Закарпатья на старую границу Чехословакии. Рассчитывая на безусловную удачу задуманного, СССР и Чехословакия еще 30 апреля заключили соглашение, предусматривавшее в деталях взаимоотношения командования Красной Армии с номинальной администрацией правительства Эдварда Бенеша, которую предполагалось создавать в ходе восстания. Новый документ вместе с тем подтвердил весьма важное условие для послевоенного устройства Европы: независимость Чехословакии в границах, существовавших до Мюнхена.
Выход советских войск на Балканы позволил Москве решительно вмешаться и в крайне сложное, ни с чем не сравнимое положение, сложившееся в Югославии. Там длительное время беспощадно боролись, главным образом между собой, несколько политических группировок. С одной стороны, союзники Германии: хорватские легионеры, усташи и домобранцы-ополченцы; «Белый корпус» — три полка русских эмигрантов-врангелевцев; словенские домобранцы. С другой — антифашистские силы: четники (партизаны) генерала Драже Михайловича, министра обороны королевского правительства в эмиграции; Народно-освободительная армия (НОА) под командованием Иосипа Броз Тито, созданная на основе коммунистических партизанских отрядов, начавших сопротивление оккупантам еще в июле 1941 г. При этом ситуацию до абсурда доводило то, что четники сражались не с немецкими и итальянскими частями, а с НОА, которой приходилось ко всему прочему защищать сербское и черногорское православное, боснийское мусульманское население от хорватов-католиков.
В феврале 1944 г. советское руководство отклонило предложение королевского правительства заключить пакт о взаимопомощи, а в марте направило к Тито военную миссию во главе с генерал-лейтенантом Королевым. Еще сильнее подчеркнул ориентацию Кремля ставший демонстративным прием 19 июля Сталиным прибывших в Москву представителей штаба НОА Терзича и Джиласа. Советские войска 28 сентября начали Белградскую операцию, позволившую уже в начале октября, с официального согласия НКОЮ, освободить значительную часть Восточной Югославии, а 20 октября — и ее столицу.
Своеобразным завершением действий союзников в Европе за 1944 г., предвосхищением решений, принятых позже в Ялте и Потсдаме, стал впоследствии широко известный своеобразный «джентльменский» договор, заключенный Черчиллем и Сталиным в Москве 9 октября. Фактически он гласил о сферах интересов, сферах влияния Великобритании и СССР, что должно было послужить, с их точки зрения, одним из краеугольных камней послевоенного устройства мира.
Руководство Советского Союза поначалу твердо придерживалось достигнутой 9 октября 1944 г. договоренности. На протяжении двух лет, до подписания в Париже мирных договоров с Финляндией, Румынией, Болгарией, а также и с Венгрией, оно не делало попыток «изменить общественный строй» в этих странах, довольствовалось достигнутым, вполне достаточным: появлением надежного прикрытия территории СССР на случай еще одной войны, которой тогда, да и много позднее, продолжали опасаться — с возродившейся, милитаризованной и сохранившей агрессивные устремления Германией.
Именно такая ситуация, в свою очередь, предопределила своеобразное внутриполитическое положение, установившееся в странах Восточной Европы, распространение в их компартиях представления о возможности своеобразного, отличного от того, что было присуще Советскому Союзу, развития, некоего «национального пути к социализму», базирующегося на системе широких блоков, близких к тому, что понимали под народным фронтом в середине 1930-х гг. Отсюда не только многопартийность правительств в странах «новой демократии», как их называла тогда официальная пропаганда в СССР, но и сохранение монархий: в Албании и Венгрии — до января 1946 г., в Болгарии — до сентября 1946 г., а в Румынии — даже до декабря 1947 г.
Все дальнейшее, включая и силовое разрешение внутренних политических кризисов в Польше на рубеже 1946–1947 гг. и в Чехословакии в феврале 1948 г., стало прямым следствием распада прежнего союза трех великих держав. Появление и обострение между ними соперничества, выразившегося прежде всего в провозглашении доктрины Трумэна, принятии плана Маршалла в первой половине 1947 г., подготовке тогда же и подписании в марте 1948 г. Западного союза, ядра появившегося год спустя НАТО, но, главное, явное, откровенное нежелание Великобритании и США завершить подготовку мирного договора с Германией и соответственно с Австрией и послужило одной из причин сохранения военного присутствия СССР в странах Восточной Европы.
Необходимость обоснования и обеспечения его вынудила советское руководство к установлению там жесткого контроля: сначала, с помощью надуманных политических процессов, отстранить некоммунистические партии от руководства правительствами, а коммунистические — заставить забыть о «национальном пути к социализму», а затем, но лишь в 1955 г., юридически закрепить достигнутое созданием оборонительного Варшавского пакта.
Какую же войну проиграл СССР?
Страны, особенно многонациональные и потому огромные, гибнут обычно только после проигранной войны. Именно так исчезли с политической карты мира Австро-Венгрия, Оттоманская империя. Но в ряде случаев для иного рода государств распад становится следствием войн принципиально иного характера — национально-освободительных, колоний против метрополий. Примером тому могут служить распад Британской империи, потеря Нидерландами, Бельгией, Португалией своих заморских территорий. Наконец, могут оказать катастрофическое воздействие на великие державы и оба таких фактора, при этом далеко не всегда совпадающих по времени. Так произошло с Французским союзом.
В 1991 г. как карточный домик — вдруг и в одночасье — рассыпался, распался Советский Союз. Трагическое для большинства его граждан событие оказалось практически для всех — и сепаратистов, и сторонников единства, целостности — столь неожиданным, что до сих пор порождает неослабевающие споры. Заставляет вновь и вновь искать ответы на мучительные вопросы: почему же так произошло? Кто повинен в распаде, ответствен за него?
Причины ищут во всем. Прежде всего, и вполне обоснованно, в проигрыше Советским Союзом «холодной войны». А потому еще и в происках США, явлении явно бесспорном. Заодно, что также вполне логично, в политике последнего руководства нашей страны, возглавлявшегося Горбачевым. И в роли ГКЧП, остающейся довольно туманной, не проясненной по-настоящему даже сегодня. И в неуемном властолюбии Ельцина, Кравчука, Шушкевича. Некоторые же голословно пытаются объяснить причину гибели Советского Союза откровенно надуманным — природой существовавшего до августа 1991 г. строя, безосновательно именуя его тоталитарным. Но всякий раз, рассматривая и пытаясь решить проблему, все исходят только из конкретной политической ситуации, почему-то исключая ее из контекста истории.
Отнюдь не умаляя, не отрицая значимости перечисленных выше факторов, кроме, разумеется, последнего, вынужден настаивать на ином. Все, что произошло в 1991 г., стало лишь следствием. Причина же, подлинная и глубокая, коренится в давней, насчитывающей почти сорок лет борьбе национальной партократии союзных республик с Москвою за власть. Власть полную и безраздельную, никому не подконтрольную. Коренится в борьбе — закулисной, подчас малозаметной даже для самих ее участников. В борьбе, начавшейся еще в 1953 г., постоянно нараставшей и достигшей апогея в 1989-м, когда, собственно, и была предрешена судьба СССР.
В свою очередь, само существование национальных партократий, лишь номинально числившихся коммунистами, было естественно обусловлено, проистекало из заведомо искусственного существования союзных республик. Из лежащего в основе административного устройства Советского Союза национально-государственного принципа. Того самого, который и по сию пору сохраняется неизменным. А посему угрожает целостности многих возникших на руинах СССР республик. В том числе и Российской Федерации.
О той не просто негативной, а поистине опасной стороне государственного устройства, базирующегося на национальной основе, вспоминают крайне редко. Только тогда, когда пытаются разобраться в причинах многочисленных межэтнических конфликтов. Но всякий раз малограмотные современные политики да невежественные публицисты возлагают ответственность за появление именно таких государственных структур исключительно на большевиков, на Сталина. Не знают либо просто не желают знать, что создание союзных полиэтнических республик с произвольно установленными границами оказалось вынужденным, единственно возможным в 1922 г. Стало отражением суровой действительности.
Забывают или не хотят знать, что национальный вопрос нерешенным достался большевикам, советской власти как тяжкое наследие самодержавия. Как одно из слишком многих проявлений отсталости слаборазвитой, нищей Российской империи. От самодержавия, которое свое полное неумение и нежелание решать жизненно важные проблемы, даже впрямую угрожавшие его существованию, оправдывало тем, что в этом якобы и заключается особый путь развития России, в том и состоит некое ее предначертание.
Пять столетий постоянно расширяясь, присоединяя все новые и новые территории, царизм упорно игнорировал основное — то, что покоренные народы слишком разнятся между собою. Находятся на различных ступенях социально-экономического развития — от родового строя до капитализма. Различаются по расам, по конфессиям, культурному уровню. Словом, цивилизационно. Но все пять веков самодержавие не только ничего не предпринимало для того, чтобы выровнять уровни развития народов страны, но и даже поддерживало именно такое состояние.
Во-первых, — культурно. Отсутствие в царской России обязательного образования, хотя бы начального, в принципе исключало саму возможность даже в отдаленном будущем нормального развития всех народов страны, включая и русский. Исключало естественное превращение всего лишь податного сословия в сознательных если не граждан, то подданных. Во-вторых, — территориально. Сначала крепостным правом, не позволявшим крестьянам покидать свои деревни. А потом безысходной нищетой того же крестьянства, так и не смогшего приобретать землю там, где было возможно товарное сельскохозяйственное производство, и в необходимых для того размерах.
Обе эти причины и привели к формированию своеобразных этнических заповедников, если не резерваций, где люди жили по обычаям и традициям XVII–XVIII веков. Такие архаические ареалы ко всему прочему были лишены еще и даже подобия какого-либо самоуправления. Исключение составили только самые развитые регионы. Финляндия, обладавшая все столетие пребывания в составе Российской империи полной автономией, позволявшей ей даже не участвовать в войнах, которые вел ее суверен. Польша, но в максимальной форме лишь пятнадцать лет. Прибалтийский край, где, правда, рядом автономных прав пользовалось только немецкое дворянство.
Подсознательно понимая, что в одной стране может быть лишь одна нация, что народы, населяющие Россию, должны быть непременно чем-то объединены, царизм в конечном итоге избрал самую порочную и бесперспективную внутреннюю политику. Попытался насильственно навязать всем без исключения «общую» идеологию. Ту, что выражалась пресловутой уваровской триадой. Результат хорошо известен. Это бунты, восстания, революции. Наконец, появление политических партий. Начало тому положила социал-демократия королевства Польского и Литвы, объединяемых общей конечной целью — свержением самодержавия, освобождением народов, угнетаемых им.
Развал Российской империи на отдельные национальные государственные образования, предвозвестником чего стала революция 1905 г., начался во время Первой мировой войны как ее прямое следствие. А вместе с тем и как проявление глобальной стратегии Германии при ее прямом вмешательстве. Так, уже в 1916 г. от России отделилась Литва. В следующем году за нею последовала Украина, а после соглашения с СНК РСФСР обрели независимость еще Финляндия и Польша. В 1918 г. процесс суверенизации резко усилился. Охватил все территории, оккупированные германскими и турецкими войсками.
Большевики давно и отлично понимали, какую угрозу целостности страны несут любые формы проявления национализма, изначально противопоставили ему не только интернационализм, но и унитарный принцип государственного устройства. Закрепили его первой за всю историю нашей страны Конституцией 1918 г. Зафиксировали в ней, что Российская Федерация в границах бывшей Российской империи, но без Польши и Финляндии, не имеет никаких национальных образований. Складывается лишь из областных объединений, создаваемых из двух-трех, а то и более губерний, исторически и, главное, экономически тесно взаимосвязанных.
Однако реальный характер Гражданской войны, в равной степени и классовой, и политической, и межэтнической, продемонстрировал слишком уж реальную силу национализма, даже у некоторых большевиков. Вынудил отказаться от первоначальной, вненациональной идеи построения государства. Пойти на признание и суверенных, и автономных национальных советских республик. Но только под давлением обстоятельств, а потому — временно, до той поры, пока модернизация экономики не изменит облика страны, не консолидирует ее население.
Вот отсюда и то согласие на условные, отнюдь не этнические, а всего лишь административные границы. Отказ от плебисцита — практики, столь характерной для версальского переустройства Европы. Создание будущих союзных республик с включением — ради достижения в ближайшем будущем вполне понятных целей — экономически развитых территорий с преобладающим русским населением: Донецко-Криворожского бассейна, Одесской и Херсонской губерний — в составе Украины, Могилевской и Витебской губерний — в составе Белоруссии. Ну а в Закавказье, где такое решение оказалось невозможным, применили другое — федерализацию, да еще двухуровневую.
Откровенно полиэтнический облик первых четырех союзных республик подчеркивался многими чертами. И объявлением в трех из них государственными нескольких языков. И созданием различных форм автономии для нацменьшинств — от республик до районов, округов.
Противовесом же потенциальным, не исключавшимся на будущее, центробежным устремлениям союзных республик, сдерживающей силой служила идея социализма, общесоюзная ВКП(б), что и обусловило появление ее весьма сложной, своеобразной структуры, да система жесточайшего, всепронизывающего контроля в лице ОГПУ.
Системная модернизация экономики всей страны, а вместе с нею и быта, начало быстрого культурного роста в годы первой и второй пятилеток сыграли свою роль. Вне зависимости от выполнения планов, подлинные достижения привели к неизбежной реорганизации административного устройства СССР. Правда, успели осуществить ее только в РСФСР. Там, на рубеже 1920–1930-х гг. образовали края, повторявшие прежние областные объединения. Края, включавшие не только несколько упраздненных губерний, но и автономные республики. Тем самым Фактически понизили статус последних. Их незаметно, без особой огласки, превратили из субъектов Федерации всего лишь в некие национальные районы, подчиненные теперь не ВЦИКу, а администрации краев.
Однако уже к середине 1930-х гг. от подобного рода реорганизации отказались. Вернулись к национальным основам государственного строительства. Восстановили прежний статус автономных республик, даже повысили его для некоторых. Преобразовали Таджикскую, Казахскую, Киргизскую в союзные. А заодно ликвидировали Закавказскую федерацию. Вместе с тем Конституция 1936 г., зафиксировавшая эти перемены, окончательно отошла от даже лишь по форме договорного, конфедеративного характера Советского Союза. Усилила фактическую унитарность еще и системой управления новой экономикой. Поставила всю ее под прямой контроль центра, Москвы, через главным образом союзные наркоматы.
Возвращение к национальным принципам было обусловлено тем, что СССР, как оказалось, все еще пребывал на весьма низком уровне культурно-политического развития. Треть населения, прежде всего сельского, оставалась азбучно неграмотной. Более половины — лишена столь необходимой для появления гражданского самосознания элементарной информации, ибо огромное число населенных пунктов не только не имело возможности получать газеты, журналы, но и не было радиофицировано.
Отсутствие достаточного количества жилья в городах, на стройках оставалось непреодолимым препятствием для ухода крестьян из деревни. Заставляло делать такие перемещения строго дозированными, контролировать их с помощью паспортной системы, прописки. Ну а все это в совокупности продолжало поддерживать существование обособленных моноэтнических регионов, сохранявших давние, дедовские быт, обычаи, традиции, привычки.
Радикальный сдвиг наметился лишь в октябре 1937 г. На октябрьском Пленуме ЦК, где по докладу Сталина приняли, наконец, постановление об обязательном преподавании русского языка во всех школах национальных республик. Как единственно возможное средство проведения в жизнь закона о всеобщей воинской обязанности. Но и как первый конкретный шаг на длительном пути создания единой советской нации.
К сожалению, дальнейшие привходящие события затормозили начавшийся процесс. Сначала — включением в состав СССР восточных районов Польши, стран Прибалтики, Бессарабии. Внезапным пополнением населения Союза многомиллионной массой людей, не только не знавших русский язык, но и просто требовавших как минимум одного-двух десятилетий для ассимиляции в уже сложившийся советский образ жизни. А потом в годы Великой Отечественной войны трагическим совпадением необходимости принять два взаимоисключающих решения.
С одной стороны, создание ООН, заведомое большинство в ней англо-американского блока, заставляло добиваться принятия в ООН союзных республик. И для того пойти на откровенно формальное придание им черт, приближающих их по статусу к британским доминионам. В январе 1944 г. объявить о создании республиканских наркоматов иностранных дел, обороны. Но с другой — именно тогда же приступить к подавлению вооруженного националистического подполья. Того самого, что было создано в Прибалтике, на Украине с помощью вермахта, для его прямой поддержки. Эта ситуация и вынудила тогда отказаться от значительного ослабления роли партии, от отделения ее от государства. Сохранив партию как один из самых надежных противовесов ожившему национализму, центробежным устремлениям.
Подобное крайне сложное и двойственное положение сохранялось почти восемь лет. До середины 1951 г. заставляло балансировать во внутренней политике. Постоянно ограничивать права союзных республик на деле, на словах прокламируя их якобы возрастающую самостоятельность. И подтверждать последнюю самым, как тогда казалось, безопасным способом. Широкой государственной поддержкой национальных науки, литературы, искусства. Чем в конечном итоге добились прямо обратного — усиления национализма в его наиболее чистом виде.
Когда же удалось покончить с националистическим вооруженным подпольем, контроль, осуществлявшийся на западных землях войсками МТБ, местными партийными органами, попытались сохранить, заменив государственным. И для того ввели областное деление в Эстонии, Латвии, Литве, увеличили число областей на Украине. А чтобы столь труднообъяснимая акция не бросалась в глаза, разделили на области еще и Грузию, Азербайджан, даже Башкирию и Татарию. Использовали же эту административную реформу только для того, чтобы заполнить все появившиеся чиновничьи вакансии людьми со стороны. Из старых советских регионов преимущественно русскими.
Но данный курс сохранять удалось недолго, несмотря на все отчаянные попытки Маленкова, Молотова его закрепить — и повышением прав союзных министерств, и усилением значимости, самостоятельности край- и облисполкомов, не только противопоставленных советам министров союзных республик, но и призванных стать основой структур государственного управления, демократизации. И резким понижением роли местных, прежде всего республиканских, партийных организаций.
Настойчивые же усилия Берии и Хрущева, опиравшихся на партократию союзных республик, привели в 1953 г. к иному. К ликвидации областного деления в Прибалтике, Закавказье, Поволжье, назначению на все мало-мальски значимые должности повсюду представителей коренной национальности. В следующем, 1954 г. — на основе постановления ЦК КПСС об усилении прав союзных республик — к передаче в их ведение практически всех промышленных предприятий, за исключением лишь оборонных. А еще два года спустя — закреплению и усилению данной тенденции кратковременным существованием совнархозов, в конечном итоге созданных в границах все тех же союзных республик либо их экономических районов.
Правда, для тех же 1950–60-х гг. оказались свойственными и иные — органические, неизбежные, объединительные процессы: ранее невиданная по масштабам миграция населения, начатая освоением целины, подкрепленная свободной выдачей паспортов жителям деревни, усиленная новым этапом модернизации экономики — строительством прежде всего в союзных республиках большого числа мощных, крупных промышленных предприятий, потребовавших привлечения квалифицированных рабочих рук в основном из России и Украины.
Следствием стало значительное сокращение традиционно отсталого сельского населения, возрастание более образованного городского. Все большее размывание, даже исчезновение в ряде случаев замкнутых моноэтнических регионов. Возрастание по площади территорий со смешанным населением, использующим в общении русский язык.
В то же время уцелевшая, выжившая, отстоявшая свое существование в 1953 г. национальная партократия союзных республик за то же десятилетие сумела необычайно укрепиться. Сохранить и свои властные полномочия, и связанные с ними привилегии. Заодно слиться, срастись на этой основе с местной, национальной же советской бюрократией. Ощутить свою силу. И потому воспрепятствовать Хрущеву, слишком поздно понявшему, какого же джинна он выпустил из бутылки, вновь обуздать себя. Помешать Хрущеву разрушить сформировавшиеся республиканские национальные элиты.
Далее я позволю себе не останавливаться на деталях, подробностях. Ведь все они слишком хорошо известны, памятны. Отмечу лишь самое основное.
То, что мы называем «брежневским застоем», в действительности оказалось затишьем перед бурей. Временем, потерянным центром, но зато использованным республиканскими политическими элитами для перехода в наступление.
Им, как оказалось, уже не хватало тех огромных прав, которыми они обладали. Более того, они чувствовали себя все более и более ущемленными. Еще бы, ведь обладая неограниченной властью у себя в республиках, юридически они все еще зависели от Москвы в главном — само их пребывание на постах зависело от союзного центра. Именно он, точнее, Политбюро и утверждало их в должностях. И освобождало. А потому республиканские национальные политические элиты попытались для начала завоевать это Политбюро, подчинить его себе, чтобы обезопасить себя. И сумели сделать это.
Весной 1953 г., до схватки, в Президиуме ЦК КПСС из десяти членов только один Берия был выходцем из союзной республики, а из четырех кандидатов еще двое — Багиров и… Мельников. Всего тринадцать лет спустя, вскоре после отстранения Хрущева, положение на вершине власти коренным образом изменилось. Выразилось в своеобразном, пока еще условном равновесии сил. Из девятнадцати членов и кандидатов в члены Политбюро уже десять человек, т. е. чуть более половины, оказались представителями компартий союзных республик, выразителями именно их сугубо региональных интересов. А еще через четырнадцать лет, накануне распада СССР, последние составляли две трети, шестнадцать из двадцати четырех.
Именно такая ситуация и оказалась роковой, решающей. Региональные национальные элиты больше не желали довольствоваться достигнутым. Максимально использовали все возможное: разумеется, накопившиеся ошибки, недостатки. Но в еще большей степени — сугубо личные интересы национальной творческой интеллигенции. Той самой, которую столь заботливо создавала, опекала КПСС, советская власть все послевоенные годы.
Республиканские политические элиты вполне сознательно использовали творческую интеллигенцию для пропаганды формально демократических, а на деле, по существу националистических сепаратистских лозунгов. Широко использовали и послушные, управляемые средства массовой информации, так и не ставшие четвертой, самостоятельной властью.
Использовали республиканские политические элиты еще и то, что в первые же годы перестройки был упущен единственный шанс предотвратить трагический финал. Использовали не просто бездеятельность Политбюро ЦК КПСС, а прямую поддержку им, прежде всего в лице А.Н. Яковлева, сепаратистских устремлений. Того, чего не потерпела бы ни минуты, ликвидировала бы в самом зародыше любая демократическая страна — США, Великобритания, Франция, Италия.
Именно потому руководство союзных республик и смогло столь быстро, без каких-либо ощутимых препятствий, даже при откровенном потворстве, попустительстве осуществить давно желаемое.
В 1991-м полностью освободились от ставшего чисто номинальным руководства, контроля со стороны партии. Сразу вслед за тем — использовав крайне запутанную политическую ситуацию, добились провозглашения независимости своих республик. А потом, в РСФСР — в октябре 1993-го — избавились и от последней формы контроля, ограничения своих властных амбиций — советов. Добились, наконец, полной власти. Абсолютной.