Глеб медленно ехал обратно по пустынным улицам. Ему было спокойно сейчас, хорошо, он радовался, что никто не сидит рядом, не надо разговаривать. Славные они люди — Рафаил и его жена, и Ашот этот — простые, радушные, широкие. И абсолютно разумные, рациональные — как есть, так и есть: не слишком хорошо, но лучше не будет, спасибо и за это, лишь бы войны не было. И правильно… Чего без толку рыпаться с негодными средствами; иметь собственные взгляды, чтобы высказывать их шёпотом и в любую минуту, струсив, отказываться от них… Мысли опять встали на привычные рельсы, покатились по ним.
— …Эй! Стой, шеф!
Кричали ему, больше некому. Забыв, как рискованно останавливаться в такое время, он затормозил. Почти машинально: зовут, просят — почему ж не остановиться? К нему бежали двое мужчин с портфелями.
— Слушай, дорогой, в аэропорт опаздываем. Подвези, заплатим, не обидим.
— Я дороги не знаю, — сказал Глеб.
— Покажем, покажем дорогу… Помоги, будь человеком. Порядки здешние… — говоривший выругался. — Последний автобус раньше времени от агентства ушёл, такси нет…
— Отблагодарим, не обидим, — повторил второй мужчина.
— Садитесь, — сказал Глеб. «Что ж, сделаю хоть одно доброе дело, торопиться всё равно некуда».
Они поехали.
— Распустились, — сказал один из пассажиров, — все как есть распустились, сил нет. Никто ничего делать не хочет… — Он употреблял более крепкие выражения, чем «ничего» или «сил нет». — Никакого порядка. Как начал этот, бородавочник, Хрущ, выкаблучивать, так и пошло, не остановишь.
— Наразоблачался без роздыху, — сказал второй, — кукурузу на северном полюсе сеял… Америку перегонял. А люди ещё больше разболтались… Раньше хоть какой-никакой порядок был. Нет, скажешь?
— Пораспускались, — повторил первый. — И при нынешнем тоже. А нашим людям узда нужна хорошая. Чтоб не взбрыкивали… Сейчас направо сворачивай, мужик… Да ты совсем не знаешь!
— Я недавно в городе, — сказал Глеб.
Зачем я здесь? — подумал он. — Куда еду? Кто эти люди? О чём говорят? Почему я с ними?
Опять как тогда, в детстве — по дороге из «Великого немого» и как недавно после разговора с директором школы — всё вокруг сделалось странным, необычным, несоразмерным. Он сам был и в машине, и вне её и глядел на себя, сидевшего там, откуда-то со стороны; глядел на дома странной, сдвинутой формы — почти не различая их в темноте, но зная: они не такие, как обычно; слышал, в машине и вне её, странные, как на непонятном языке, голоса — и не понимал, почему и зачем он тут? Куда едет, если едет? С кем?.. Кому это нужно?..
— Теперь левей, левей… ага, — сказал один из спутников.
Они уже выехали из города, шоссе сузилось, их никто не обгонял, навстречу изредка шли машины, больше грузовики. Мужчины негромко переговаривались между собой.
Незнакомая туманная дорога. Еле видны силуэты старых нефтяных вышек. Он едет… Или идёт пешком. По Тверскому бульвару… По Большой Бронной… Только тогда было светло… А, вот сейчас тоже стало светлей. Гораздо светлей… Надо свернуть… Но куда?.. Зачем?.. Надо быстрей перейти улицу… Остановиться… Нет, перебежать…
Остановиться он не мог. Не мог отнять рук от рулевой баранки, переключить скорость, не мог сбросить газ, притормозить, не мог свернуть в сторону, когда стало нужно… необходимо… За ними, так ему казалось в последний момент, двигалось что-то странное, тёмное, неотвратимое — как по широкому коридору Лубянки, когда он шагал по нему за следователем… Оно толкало его… их… А они ехали и ехали… как по рельсам…
Все трое погибли. Водитель встречного ЗИЛа, в который они врезались, остался невредим…
Как читатель наверняка догадался, «Глеб» тоже остался невредим, потому что, хотя и в самом деле побывал в Баку у своего двоюродного брата, но в машину Ашота не садился, поскольку машины у того отродясь не было; да и звали его вовсе не Ашот, а, кажется, Сурен, и был он заядлый трезвенник. И Глеба, вообще-то говоря, не существовало в природе, что для вас, по-моему, тоже уже никакой не секрет. И весь этот симбиоз — автора с его хорошим знакомым Яковом Гарбузенко, близким другом Юлия — потребовался мне в те далёкие годы, как я уже признавался, лишь для того, чтобы легче было виниться, каяться и разбираться в происшедшем. (Не знаю, удалось ли и то, и другое, и третье?..)
А теперь, немного открыв вам душу под маской Глеба Гархазина, сбрасываю маску и в собственном уже обличье продолжаю повествование.
ГЛАВА 3. Антракт. Воспоминания на полке вагона. Михалковский подарок. «А я помню…». Опять Ленинград. Встреча с бывшими слушателями 808-го учебного отделения. О городе с несклоняемым названием (но не Токио.). О Якове Акиме и совсем немного о Грибоедове
1
Но первым делом предлагаю АНТРАКТ — дабы смягчить впечатление от всех этих не слишком приятных извивов и заворотов нашего существования — и сделаю это с помощью испытанного средства. Того, что Владимир Даль называл «складкой ума, умеющей подмечать и резко выставлять странности нравов или обычаев».
Эту самую складку попытался я заложить в один из своих «сказирОнов» («сказки иронические»), которые начали писаться через год-два после судебного процесса, о каком шла только что речь. Толчком для сказки, которая сейчас последует, послужили сетования одного молодого тогда театрального режиссёра на то, чтО пришлось бедняге перенести, когда затеял поставить на сцене кукольного театра большого сибирского города поэтическую драму Г. Ибсена «Пер Гюнт». Дело тоже дошло до «судебного процесса». Почти вот такого.
ПРОЦЕСС О РЫБАКЕ И РЫБКЕ
Посвящается Г. Ибсену
(Действие происходит в совершенно сказочной стране Минкультии, бОльшую часть которой занимает Зал для Судебных Заседаний. На остальной части стоят воинские части. Они сторожат замОк, которым заперта граница.
Некоторое время сцена пуста. Слышно только, как за стенами Зала отдельные наивные, а то и просто смелые индивидуумы взывают: «Пустите нас!» Им отвечает магнитофонная запись: «Нельзя! Процесс открытый!» И снова: «Пустите нас!» «Нельзя! Процесс открытый!» На протяжении всего анти-действия крики и ответы повторяются с периодичностью метронома военного времени.
Одна из дверей зала открывается, входит ДЕЖУРНЫЙ. Он ведёт роту ЗРИТЕЛЕЙ.)
ДЕЖУРНЫЙ: Ррота, стой! Ннале-во!.. Вольно… Последний тренировочный вопрос: для чего вы сюда передислоцированы?
РОТА (хором): Поддержать справедливое решение суда об осуждении!
ДЕЖУРНЫЙ: Кого?
РОТА (хором): Клеветников!
ДЕЖУРНЫЙ: Ещё кого?
РОТА (хором): Перевёртышей!
ДЕЖУРНЫЙ: Ещё?
РОТА (хором): Театральных махновцев!.. Сценических деникинцев! Музыкальных колчаковцев!
ДЕЖУРНЫЙ: Рразойдись! Занять места в зале. (Рота занимает места.) Ззапевай! (Рота запевает.)
1. Мы не Львы и не Абрамы —
Мы минкультские Орлы,
Смотрим мы на вещи прямо —
Как ружейные стволы.
Видим мы и днём, и ночью
Только то, что нам велят;
Хороша под нами почва,
Чтоб растить на ней орлят!
Мы держим бомб запас сухой,
Всё делаем в строю;
Как у Христа за пазухой,
Живём в родном краю!
2. Говорят, у сов есть совесть,
Но они не видят днём;
Ни о чём не беспокоясь,
Мы без совести живём.
3. Каждый друг на друга дышит,
Не надышится никак;
Каждый друг на друга пишет —
Чтобы не попасть впросак.
Мы держим бомб запас сухой,
Всё делаем в строю;
Как у Христа за пазухой,
Живём…
(Открывается другая дверь зала.)
ДЕЖУРНЫЙ: Отставить песню! (Стража вводит ОБВИНЯЕМЫХ — их пять человек, все они связаны одной верёвочкой; рты заклеены заграничным «скотчем».) Встать! Суд идёт! (Входят СУДЬЯ, ПРОКУРОР, два ЗАСЕДАТЕЛЯ, СЕКРЕТАРЬ И АДВОКАТ.) Можно сесть!
(Все садятся.)
СУДЬЯ: Слушается дело по обвинению… (невнятно)…по статьям уголовного кодекса Минкультии… (невнятно)…Дело рассматривается судом в составе: судья… (невнятно)…заседатели… (невнятно)…при секретаре… (невнятно). В деле участвует прокурор… (невнятно) и адвокат… (совсем невнятно). У обвиняемых возражений нет против состава суда? (Обвиняемые утвердительно кивают головами.) Не понял… Да — в смысле нет?.. (Обвиняемые отрицательно качают головами.) Не понял… Нет — в смысле да?.. То есть, да — нет… Понял… Встаньте! Суд вам разъясняет ваши права. Вы можете, если сможете, задавать вопросы друг другу и свидетелям, просить о назначении экспертизы, ходатайствовать о приобщении документов. Имеете право на последнее слово… Садитесь!.. Зачитывается обвинительное заключение… (Читает.) «Жил старик со своей старухой у самого синего моря…» Так начинается действие пьесы, которую сварганили на сцене кукольного театра сидящие перед нами обвиняемые: режиссёр Авич, художник Увич, композитор Ювич, гримёр Эвич, суфлёр Евич. Автором пьесы является некто Ар. Жак. Но это псевдоним. Видимо, французский, раскрыть его до сих пор не удалось. Этим занимаются сейчас наши славные органы…зации.
Для более полного доказательства вины обвиняемых перейдём к анализу спектакля.
«Они жили в ветхой землянке тридцать лет и три года…» Эту фразу режиссёр с самого начала вложил в рот… простите, в уста актёра, и вся она представляет собой хитрый винегрет из намёков, аллюзий, коллизий и того хуже. Судите сами. «Ветхая землянка». Интересно, где это подсмотрели подобное жилище авторы, глядящие на нашу действительность исключительно сквозь тёмные очки в зарубежной оправе?!
Далее. «Тридцать лет и три года». Да ведь это срок жизни Христа, на существование и незримое присутствие которого в нашей стране явно намекается в течение всего спектакля.
Далее. В музыке, сопровождающей спектакль, даже без специальной подготовки можно легко подслушать мелодии религиозных гимнов ранних христиан, а также более поздней вражеской песни «Фрейлехс»…
Действие продолжает развиваться. Старик уходит на рыбалку, и с большим трудом удаётся ему — на третий или четвёртый раз — поймать всего одну рыбёшку. Чувствуете? Мол, водные бассейны так загрязнены, что и рыбка не ловится… Да, не ловится! — ответим мы незадачливым авторам. — В мутной водице не ловится у вас рыбка, мессиры!.. (Аплодисменты в зале.)
Далее. Рыбку ту старик отпустил, чем уже нарушил все неписанные каноны жизни и реалистического искусства. Но и этого мало! Рыбка, видите ли, наобещала ему с три короба, и оказалась она не простая, а…
ЗРИТЕЛИ (хором): Золотая!
ДЕЖУРНЫЙ: Рразговорчики в строю!
СУДЬЯ: Да, золотая… (Убыстряя темп, скороговоркой.)…И вот, значит, старик возвращается домой, а старуха к нему с требованиями об улучшении своего материального уровня подступает. Говорит, мол, хотя бы корыто новое достал через рыбку, дурачина ты, простофиля, мать твою так и этак… Пошёл он, значит, к синему морю, видит — море слегка разыгралось… разыгралось, значит, именно разыгралось… (Забалтывается.)…Именно высокая активность каждого народного избранника позволяет решать самые сложные вопросы, доводить до конца, претворять в жизнь… развитие нашего народного хозяйства, улучшение качества работы всегда находились в центре внимания… с чувством безграничного… (Секретарь звонит в колокольчик. Судья приходит в себя.)…Разыгралось, значит, море немножечко… Зовёт старик рыбку и излагает ей вкратце просьбу в отношении нового корыта. Понимаете намёк? Корыта, мол, попросту у нас не купишь — только с помощью рыбки… И всё это подтверждается, к тому же, разнообразными сценическими средствами и доводится до сознания зрителей при содействии кукол, декораций, кулис, извините, задников и прочего театрального реквизита. Не говоря о световых эффектах, которые могут любого, даже вполне трезвого зрителя, довести до орга… то есть, до аффекта.
А куклы! Тут уж художник постарался на славу, чтобы опорочить и оболгать! Где это видели вы, позвольте узнать, такие длинные носы у наших людей?! Такие большие рты? Такие тонкие ножки при толстом, простите, заднике?.. О рыбке уж не говорю. У неё вместо плавников просто-напросто голая женская… эта самая… как её… грудь! Да ведь это никакая не золотая, а настоящая порно-рыбка!.. Кого, спрашивается, завтра — из представителей нашей фауны или флоры — изобразят в порно-виде незадачливые авторы спектакля?! (Аплодисменты в зале.) Разрешите ваши аплодисменты считать…
ЗРИТЕЛИ (хором). Считайте!
СУДЬЯ: Далее… Далее… (Забалтывается.) Далее со всеми остановками… Осторожно, двери закрываются… Следующая станция — Стокгольм… Тише, граждане, вагон не резиновый… (Секретарь звонит. Судья приходит в себя.)…Но корыта старухе показалось мало, и она требует многокомнатный новый дом в загородной местности, что и получает. Здесь усматривается явная поллюция… вернее, пожалуй, аллюзия насчёт того, что, во-первых, наши квартиры нам якобы малы, а во-вторых, что якобы их нельзя получить в кредит или прямо за деньги… Только через рыбку…
Не стоит пересказывать всего, что наворотили автор и постановщики этого, с позволения сказать, представления. Однако не могу не добавить, что старуха — где-то, в общем, наш, простой человек — докатывается до того, что выражает совершенно монархическое желание стать царицей! Но и этого ей, понимаете, мало! «Не хочу я быть вольною царицей, — развязно заявляет она, — а хочу быть римскою папой!..» Как вам это нравится?! Баба, а куда лезет!.. Куда лезет, а?.. (Забалтывается.)…Помню, я ещё молодушкой был — тюремным надзирателем работал… Находился у меня в камере мужик один — раскосый весь, казах или якут — утверждать не буду… Плакал всё время и одно дудел: «Папу хочу, папу!» Жалко даже становилось: в летах мужик, а по отцу так убивается, папочку кличет. Как-то говорю ему: «Ну, где я тебе папу достану? Свидания не положены. Да и помер он, небось, давно, отец твой». Тут заключённый совсем до слёз зашёлся: «Зачем помер? — плачет. — Почему такие слова говоришь? В медчасти ходит, на улице ходит… Папу хочу!..» И рукой чего-то показывает. Пригляделся я и смекнул: бабу ему надо, вот чего, никакого не папу… (Секретарь так заслушался, что звонит только сейчас, с опозданием. Судья встряхивается.)…И ещё одно — о суфлёре, который тоже расселся здесь, на скамье подсудимых. Вместо того, чтобы творчески подойти к делу, обвиняемый на протяжении всего спектакля раболепно поддакивает автору, тем самым во всём соглашаясь с ним и разделяя его вину…
В заключение — о концовке. Она, как этим… обухом по голове, ударяет зрителя, вырывая почву из-под ног, демонстрируя тщетность всех его надежд и устремлений… После затемнения, во время которого звучит эротическая музыка в ритме танго, а на сцене происходит неизвестно что, скорее всего, групповой секс, — мы снова видим старика и старуху возле разбитого корыта… Каково? Дальше уж, по-моему, некуда. Дальше только в этот… в исправительно-трудовой… ЯвАс…[3] вы нас… мы их… (Секретарь звонит.)…Слово представителю обвинения.
ПРОКУРОР (вскакивает): Ваша честь! Из материалов следствия можно установить со всей очевидностью, что этот порнографический спектакль к тому же и:
а) антинародный,
б) антипатриотический,
в) антиминкультовский;
что он клеветнически намекает на нашу якобы:
а) бедность,
б) алчность,
в) невозможность достичь желаемого даже с помощью заморских золотых рыбок.
Sic. По совокупности предъявленных обвинений требую для подсудимых назначения следующей меры наказания:
Ар. Жаку, автору — 5 лет лагерей строгого режима.
Режиссёру Авичу, художнику Увичу, композитору Ювичу — 15 лет строгого (на троих).
Гримёру Эвичу и суфлёру Евичу объявить всенародное порицание с вычетом из зарплаты и запрещением гримировать и суфлировать в течение семи лет.
У меня всё. (Садится.)
СУДЬЯ: Слово представителю защиты.
АДВОКАТ (встаёт): Я хотел бы… (Секретарь звонит.) Мне кажется… (Секретарь звонит.)…Разрешите мне… (Секретарь звонит.)
СУДЬЯ: Садитесь. Суд учтёт ваши пожелания. (Адвокат садится.) Суд не удаляется на совещание… Суду всё ясно. Объявляю приговор. Именем… (Долго невнятно бормочет.)…лировать в течение семи лет. (Аплодисменты. Все встают.) Разрешите ваши аплодисменты считать…
ЗРИТЕЛИ (хором): Считайте! (Аплодисменты переходят в овацию, которая, в свою очередь, переходит в песню.)
Нас прислали сюда
По призыву суда
От лица монолитнейших масс;
Полон гнева наш взор,
Мы любой приговор
Приведём в исполненье тотчас!
Нас прислали сюда
По призыву суда —
Осудить, пригвоздить, заклеймить;
Мы — о чём разговор? —
За любой приговор,
Только стоит нас дёрнуть за нить!
СУДЬЯ: Судебное заседание окончено. Суд назначает к рассмотрению новое дело: обвиняется гражданин Ибсер Генрик Кнутович в написании и распространении антипатриотической пьески «Пердюнт»…
Затемнение.
Занавес (если он где-то ещё остался).