— …«анальные, анальные»! — перебил следователь, судя по всему, не улавливая самостоятельного значения этого усечённого слова. — Не о том речь. Какую вы дадите политическую оценку его стихам?
— Политическую? — переспросил опять Глеб. Как на экзамене, когда хочется всячески отдалить не самый приятный момент ответа на неясный тебе дополнительный вопрос, и в то же время не теряя надежды каким-то чудом обхитрить дотошного экзаменатора. — Те, что я читал… Ну, там много о природе, о чувствах. Лирика, в общем.
— Про любовь, значит? И только?
— Нет, не только… Не только, — повторил Глеб. — Там есть и гражданские стихи, критические…
— Вот-вот, — сказал следователь, — критические.
— Да, автор прибегает к таким стилистическим приёмам как юмор, ирония, сатира…
— Сатира… — с нажимом сказал следователь.
Но Глеб уже катил по проторенной дорожке.
— Сатира, юмор, — говорил он. — Один современный французский писатель сказал, что юмор в какой-то степени можно назвать способностью забавно рассуждать о серьёзном и серьёзно о незначительном. Так вот, автор в своих стихах использует первую часть определения: «забавно о серьёзном». Ведь и раньше, и сейчас, как известно, осмеяние недостатков приносило намного больше пользы, чем вреда, и продолжает оставаться действенным оружием искусства и в печатном слове, и на эстраде…
Что я мелю, — подумал он, ожидая, что следователь стукнет кулаком по столу и рявкнет: «Вы мне лекций не читайте, обвиняемый!» Или нет, он ещё не обвиняемый, а кто же — следственный, подследственный?..
Удара кулаком не последовало. Человек, сидящий против Глеба, наоборот — притих и с интересом, словно специально пришёл сюда послушать о природе юмора, смотрел на говорившего.
— …Юмор — одна из важных сторон эстетического воспитания, — продолжал Глеб, — он помогает правильнее воспринимать различные формы и явления в жизни и в искусстве. Ведь смех — и лекарство, и оружие, и мотор, и тормоз… Марк Твен писал в дневнике: «Можно смешить читателя, но это пустое занятие, если в корне произведения не лежит любовь к людям». А задолго до него английский учёный Сиденгам утверждал, что прибытие в город одного паяца значит куда больше для здоровья жителей, чем десятки гружёных лекарствами мулов…
— Точно, — сказал следователь, — сходишь на Райкина… На душе легче… А в Бога он верит?
— Райкин? — удивился Глеб, но увидел пристальные, испытующие глаза и понял, что речь идёт о другом человеке.
— Верующий он? — повторил следователь.
— По-моему, да, — сказал Глеб.
Слово «по-моему» было совершенно излишним, но он не мог от него отказаться: казалось, оно смягчает смысл.
— Как же так? Сам учит молодёжь, а сам в церковь ходит. Чему же научит?
— Да ведь он литературу прошлого века читает, а писатели тогда тоже в Бога верили. Он как бы в их образ входит, понимаете? Как хороший актёр… — Глеб чувствовал, что зарывается, но уже не мог остановиться.
-...Вы знали, что он печатает свои стихи и прочее за границей? — услышал он новый вопрос.
— Что?..
В этом рассказе каждый из главных персонажей — Глеб Гархазин и Марк Сиданский — несут в себе черты характера и частицы биографии сразу двух человек… Только совсем не так, как у Роберта Стивенсона в известной повести о докторе Джексоне и мистере Хайде, герой которой становился то тем (то есть воплощением Добра), то другим (то есть воплощением Зла). Я просто объединил своего друга Юлия Даниэля, названного мною Марком, с его близким другом и товарищем по случившемуся несчастью, тоже педагогом и литератором, Андреем Синявским, а так называемого Глеба — с моим хорошим знакомым и тоже коллегой по профессии, Яном Гарбузенко. И сделал это отнюдь не из лени и не ради экономии писчей бумаги (которую в те далёкие годы не так легко было достать), но лишь оттого, что каждая из этих пар волею не зависящих от них сил оказалась связана внутри себя цепью сходных обстоятельств: одна — в роли обвиняемых, другая — в роли свидетелей. И в дальнейшем они станут временно фигурировать на этих страницах как бы в одном лице: Марк совместно с Андреем, а Глеб совместно с Яном.
Итак, роли распределены, действующие лица заняли места (пока ещё не на скамье для подсудимых и не в зале суда) — можно продолжать.
Мы остановились на том, что Глеб сидел в кабинете следователя под зорко взирающим на него со стены огромным портретом первого шефа этого заведения, и следователь, майор Кондовый, резко прервал затянувшуюся лекцию допрашиваемого о значении юмора в жизни и в литературе и…
— …Знали вы, что ваш друг пересылает свои произведения за границу с целью незаконного напечатания их там? — с отвращением повторил следователь.
— За границу? — с деланным ужасом переспросил Глеб. Он уже втянулся в роль, она влекла за собой, захотелось спросить нагло-наивно: «А как посылает? По почте? Разве нельзя? А что такого?..»
Интересно всё-таки устроен человек: для него куда легче, и в беспечные его минуты, и в часы опасности, играть некую им самим придуманную роль, выкручиваться, лгать в большом или в малом, лишь бы не быть правдивым, искренним. Правдивость, которую он вдохнул с первым глотком воздуха, даётся ему с превеликим трудом. И не только во время допроса.
— А вы и не знали, конечно? — спросил следователь с насмешкой.
— Нет, — с поразительной искренностью воскликнул Глеб. «Значит, книжка уже вышла! Когда? Что же Марк молчал? Или они раньше узнали? До её выхода?.. А где Марк? Где он сейчас? Его тоже вызвали? В другом кабинете?..»
— С какими иностранцами вы поддерживаете отношения?
Опять же, если бы Глеб Гархазин вместо того, чтобы лицедействовать, перевоплощаясь то в лектора, то в экзаменуемого, то в бесхитростного простака, вспомнил о своих конституционных правах и гарантиях, то воскликнул бы с достоинством:
«Во-первых, отказываюсь отвечать на этот вопрос как ущемляющий свободу моей личности, а во-вторых, согласно принципу презумпции невиновности, доказывать какую-либо мою вину обязаны вы сами, а не перекладывать на меня…»
Но он не воскликнул этого, а с той же задушевной неискренностью ответил:
— Да в общем, ни с кем особенно. Так, в школу приходили, к нам ведь обычно водят… Немцы, поляки… Американцы были… Ещё в Доме учителя встречи устраивали. Только редко…
Допрос — или, как это назвать, собеседование? — продолжался. Следователь ни на что особенно не упирал; было впечатление, он и так всё знает, что ему нужно, и спрашивает для проформы. А Глеб почти освоился, оцепенение прошло. Давая свои уклончивые, как ему казалось, хитрые ответы, он мог уже без затаённого страха смотреть прямо в глаза следователю, мог отвлечься и взглянуть на обстановку кабинета, на портрет, готовый упасть. Он даже осмелился спросить у следователя, а где же сейчас тот, кого обвиняют? Говорили уже с ним?.. И следователь любезно ответил, что он здесь, по соседству, в другом кабинете, и уже дал признательные показания. Тогда на том же «голубом глазу» Глеб поинтересовался, что же с его другом будет. И опять услышал вполне дружелюбный ответ: да пожурят немного и отпустят, чего ж ещё?..
— А скажите, — спросил после этого следователь, — что вы знаете о том, что Зинаида Оскаровна (он назвал фамилию пожилой женщины, давнишнего друга семьи Марка) предлагала вашему другу темы для его клеветнических произведений?
Был, был такой разговор у них с Марком, он точно помнит. Тот рассказывал, какой интересный сюжет предложила «старуха Зина», прямо хоть рассказ пиши, и Марк потом его написал и читал Глебу… Значит, и про это знают?.. Откуда? Выходит, говорили с самим Марком. Или с Зинаидой Оскаровной… Неужели её вызывали? Что ж, надо и ему, Глебу, о чём-нибудь сказать «да» — чтоб достоверней было, а то всё больше «не помню», «не знаю»…
— Кажется, припоминаю, — сказал Глеб. — Какую-то тему подсказала… Но ведь темы это… Вот Пушкин Гоголю тоже подсказал…
— Кажется или точно? — Отношения Гоголя с Пушкиным следователя явно не заинтересовали.
— По-моему, точно. Только ведь сюжет можно развить как угодно.
— А ваш друг как развил? Вам понравилось?
— Я не знаю, о чём именно речь, но, конечно, не все стихи или рассказы, какие я знал, нравились одинаково. Так ведь не бывает. Есть лучше, есть хуже. Даже у классиков…
— Оставим их в покое! А как насчёт клеветы и поклёпа на советскую действительность? Если самогС секретаря обкома обсмеивают, в чёрного кота превращают? Это что? Не вражеская вылазка?
— Я бы так не назвал. Скорее, критика. Ну, сатира… Осмеяние каких-то неблаговидных вещей. Как у Салтыкова-Щедрина, Гоголя…
— Что вы мне всё время Гоголя вашего суёте, гражданин Гархазин? Гоголь при капитализме жил. То есть, при феодализме… Или как его… При крепостном праве. А у нас…
Следователь с усмешкой взглянул на Глеба, открыл ящик стола, достал пачку плотных листов. Ксерокопия. Бросил перед Глебом.
— Читайте! — сказал он. — Стишки вашего друга. Если не все помните…
Откуда они взяли? Значит, их, действительно, напечатали где-то? Марк ничего не говорил. Может, сам ещё не знает? ЗдСрово… Вот знакомые стихи… И эти… Наизусть помню… Вот ещё… А эти не знаю… Неужели вышла целая книжка?..
Он стал читать глазами.
…Струилась осень. День за днём
Линяла летняя палитра.
А я вовсю играл с огнём
И тайно жаждал опалиться…
И ещё:
…Пора допить остатки смеха,
Допить измены, страсть и труд!
— ХанА, дружок мой. Я приехал.
Пускай войдут и заберут…
Глеб вспомнил, как не раз в последние недели его, и не только его, пугал внезапно остановившийся взгляд Марка и как тот странно встряхивал потом головой, снова включаясь в беседу. Об его страхах Глеб ни разу от него не слышал, но вот в этом стихотворении, например…
И в другом (под названием «На ринге») тоже: