Не слишком люблю прибегать к цитатам, но уж больно близок мне по духу автор, кого сейчас перечитываю. Вот, немного прикидываясь наивным, он пишет:
«…Отец мой испытывал почтение к вождю. Хотя у отца были веские причины ненавидеть Сталина. Особенно после того, как расстреляли деда… Может быть, отец и ненавидел тиранию, но при этом чувствовал уважение к её масштабам. В общем, то, что Сталин — убийца, моим родителям было хорошо известно. И друзьям моих родителей — тоже… Я одного не понимаю: почему мои обыкновенные родители всё знали, а Эренбург — нет?.. Я, например, знал, что в газетах пишут неправду. Знал, что за границей простые люди живут богаче. Что коммунистом быть стыдно, но выгодно… Но это вовсе не значит, что я был глубокомысленным юношей. Скорее, наоборот…»
Так писал ироничный Сергей Довлатов. Из сорока девяти лет прожитой жизни он, если ему верить, в течение почти сорока понимал, какова на самом деле страна, в которой он родился, но продолжал любить её, несмотря ни на что. Однако одно дело любовь к стране, а совсем другое — к её делам и правителям.
У нас же почти всё население вело себя как гётевский Вертер или, того хуже, — как фанат футбольного клуба «Спартак»: выбрали себе предмет любви и поклонения — и и зациклились на нём. Шаг влево, шаг вправо стали считать изменой, и за это — смерть… Кстати, немецкий просветитель Лессинг выражал ещё в XVIII веке опасение, что «культ Вертера» может превратиться у немцев в эпидемию и подавить волю и способность к активной жизни. Его слова, увы, оказались вещими и для его, и для нашей страны…
Не знаю, намеренно или нет — быть может, просто не умел иначе общаться с людьми, — но Боря всем своим существом помогал мне выбираться из состояния, в котором я по-прежнему находился. Причём ни словом, насколько помню, не обмолвился он о Юльке Даниэле, не расспрашивал о наших отношениях с ним и обо всём, что связано с недавним судебным процессом. Его друзья, с которыми он меня познакомил, вели себя так же. Думаю, в основном потому, что я их не слишком интересовал, а происходившее вокруг не слишком позволяло сосредоточиться на ком-то или на чём-то одном. Диссидентское движение разрасталось, втягивало всё больше людей, а власть с ответами на эти вызовы тоже не мешкала.
Со слов Бори я знал, что он и его друзья недавно поставили свои подписи под «письмом 62-х писателей», протестующих против действий властей; знал, что Боря выступил с тем же протестом на партийном собрании в Союзе писателей, после чего ему объявили выговор.
На этом самом собрании, рассказывали его друзья, он попытался — этакий «карась-идеалист», хотя, скорее, наивный экспериментатор — попытался говорить искренне и прямо, даже задушевно, как с близкими людьми. Он сказал:
— …Вот вы говорили здесь, что любите и цените меня. И что я совершил грубую политическую ошибку. У меня нет оснований не верить вам, не верить вашей прямоте. Но я, так же искренне, считаю, что не совершил ошибки. И кто же может быть судьёй между нами? Только время… Но если бы я сейчас пошёл вам навстречу и признал свою подпись под защитным письмом ошибкой, моё признание прозвучало бы фальшиво, и после этого я перестал бы себя уважать и не смог бы, так я думаю, вернуться к письменному столу и продолжать свою работу…
Он наговорил тогда ещё много простосердечных слов, снова вспомнил, что вступил в партию на фронте, и не для карьеры, а в обстановке смертельной опасности: когда шли бои, когда он был ранен, был в должности начальника дивизионной разведки, и ко всему ещё продолжал быть евреем…
Искренность и задушевность, лёгкая претензия на шутливость не помогли: все дружно проголосовали за выговор, а немного позднее — и за исключение. Тоже единогласно.
А теперь ненадолго займу место «карася-идеалиста» и задам тоже искренний и тоже простодушный вопрос — нет, не о «щуках», не о высшем речном начальстве в сказке Салтыкова-Щедрина; и не о «щучьих прихвостнях — голавлях», но о всех других рыбёшках, имя которым — легион.
Ведь достаточно хорошо известно, что по одиночке почти все они (то есть мы) — «против». Однако вместе они (то есть мы) — почти все «за». «Мы» — это кочегары и плотники, монтажники и высотники, писатели и балерины, читатели и певцы, учёные и зубные техники.
Почему же они (то есть мы) такие? Почему? — спрошу я вслед за Сергеем Довлатовым и многими другими.
Ответ, в сущности, давно известен и сравнительно прост: Страх (с большой буквы). Однако на другой вопрос, естественно возникающий вслед за первым, ответить куда сложнее, если вообще возможно. Во всяком случае, так кажется мне. А жить без более или менее ясного ответа не слишком уютно.
Этот другой вопрос звучит примерно так:
А как же тогда нам, карасям-идеалистам и прочим рыбёшкам, относиться к тому большинству, которое на митингах и собраниях, а также в местах своей общественной деятельности — в детских садах и школах, в институтах и на заводах, в газетах и в книгах, на сцене и на экране, письменно и устно соглашается со всеми «щуками» и «голавлями», покорно слушает и публично восхваляет их (осуждая, быть может, и даже проклиная тайком)? Как нам относиться к ним — то есть, по существу, к самим себе, к своим друзьям и знакомым, золовкам и шуринам, братьям и сёстрам, своякам и свояченицам, учителям и наставникам?.. А?.. Безоговорочно осуждать, порицать, презирать? Или?..
Или осмыслить, понять, признать неотвратимость, фатальность происшедшего почти со всеми нами, со страной, с Восточным и Западным полушариями — и попробовать объясниться с самими собой (и с другими), покаявшись при этом? (Хотя бы перед собой.)
Но тут неминуемо возникает… должна возникнуть… не может не возникнуть мысль о наречии «почти» (в предыдущем абзаце), которое злорадно напоминает о тех, кто не вошёл в «массовку», не смирился, не поддался и даже сумел, так или иначе, заявить об этом; кто, так или иначе, пострадал и, возможно, заставил страдать родных и близких; а возможно, сам погиб, так ничего и не добившись, однако оставив по себе благодарную память… И начинает брезжить ещё одна въедливая и по-своему тоже простодушная мысль: отчего же ты (я) не стал таким? И смеешь ли — в середине, в конце жизни — смотреть на своё отражение в зеркале, а друзьям, родным и детям — в глаза?..
Не ведаю, как у вас, а у меня вразумительного ответа нет. Есть примерное, не очень точное название, которое можно дать всему произошедшему (и происходящему) в мире. Но его придумал не я, а один сравнительно молодой, мало кому известный российский литератор. «Массовое падение морали у человечества в XX веке», — так звучит этот тезис. Как будто в прежние века она когда-нибудь бывала на высоте! Возможно, только в дни, когда Адам и Ева пребывали вдвоём в райском саду — и то лишь в первое время. До известных всем событий.
Так вот, автор этого толкования считает, что наша с вами деградация, чуть ли не по всем параметрам, есть не что иное, как «коллективная месть людей Богу…» За что? За крах — видимо, по Его вине — почти всех великих утопических проектов. (Он не пишет, входит ли в их число проект имени Ленина-Сталина.)
Что ж, если так, подумал я, прочитав статью этого литератора, то можно, пожалуй, утешиться тем, что вина лежит вообще на всём человечестве, которому только и остается, что замаливать грехи, — и тогда, быть может, наступит некоторое облегчение… Однако последнее словцо напомнило мне давний разговор с моей варшавском родственницей, ревностной католичкой. Как-то я сказал ей, что, по всей видимости, таким, как она, живётся намного легче: ведь они непрестанно пребывают в согласии с Богом, искренне веруя и общаясь с Ним.
«Bardzo si? mylisz my?l?c wten sposСb, mСj kochany kuzyn», — примерно так ответила она мне суровым тоном и добавила на неплохом русском: — «Нам, истинно верующим, намного тяжелее, потому что мы лучше ощущаем цену греха».
Тогда я не стал вступать с ней в словопрения, а подумал, что ежели так — выхода вообще не видать. Подумал — и погрузился в отчаяние: а во что же ещё прикажете погрузиться?.. Но тут зазвонил телефон — это был В.В., мой близкий друг — всю жизнь, как он сам полагает, грешивший напропалую, а недавно нашедший, опять же по собственному утверждению, Счастье (с большой буквы) в общении со Всевышним.
Я тут же коротко изложил ему (моему другу В.В.) свои горести, и столь же коротко он произнёс:
— Вспомни и посели в своей душе слова из Библии: «Не судите да не судимы будете…» И пускай они утешат тебя…
Я вспомнил и поселил и добавил к этому прекрасному речению ещё два: «…Кто без греха, пусть бросит… камень…» и вычитанную тоже из Библии фразу, произнесённую отцом Иосифа для своего младшего сына: «…прости братьям твоим вину и грех; так как они сделали тебе зло…» Эту фразу, дополненную (да извинят меня) всего двумя словами — вот таким образом: «…сделали тебе (и себе) зло…» — я бы охотно рекомендовал принять к исполнению всем нам, однако, опасаюсь, ничего из этого не выйдет: большинством она принята никогда не будет.
Почему? Да потому, что, несмотря на свою бесспорную мудрость, все эти «крылатые» формулы абсолютно неприменимы в жизни и давно превратились в памятную банальность, применяемую лишь для пущего украшения речи.
Конечно, В.В. не согласится с моими пессимистическими суждениями — что ж, для меня это ещё один повод испытать очередной укол зависти к его всепроникающей Вере.
3
«Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал…» — так писал поэт Павел Коган, погибший в молодые годы на войне с Германией, а Маяковский задолго до него признавался, что «жирных с детства привык ненавидеть…»
Лично я не заходил так далеко: жирных и овалы щадил, но порядком не любил суе- и многословие — что, в общем, так же бессмысленно, как и заявленная поэтами неприязнь. И, быть может, оттого сам бываю неумеренно разговорчив и сравнительно терпеливо выслушиваю кажущиеся мне чересчур затянутыми реплики собеседников и набившие оскомину анекдоты. Однако в первые недели знакомства с Борей Балтером и его приятелями я почти не ощущал длиннот в беседах, молчаливым участником которых становился: многое для меня было новым и представляло интерес. Ну, к примеру, разговор об «экзистенциализме». «Измов» всяческих я, как и все мы, наслушался, конечно, с избытком, они порядком обрыдли, и в их значение я не слишком вслушивался, а уж о том, чтобы вчитываться, и не говорю: в военной академии и потом в институте экзамены по ним сдавал только по шпаргалке, хотя довольно успешно. (Признаюсь в этом с некоторым стыдом, но честно: годы тянут к исповеди.)