о - деяние... Поразительный, знаете ли, был этот Хорват человек... У нас на Руси каждый человек - словно какой самородок, только надобно его рукавом оттереть, тогда грань увидите - высверкнет своим цветом...
Дзержинский вдруг рассмеялся:
- А поляки - булыжники?
Горький покачал головой:
- Более всего от нашей правой банды мне достается за то, что я, изволите ли видеть, "наемник татарвы и жидовни"... Впрочем, когда я, вспомнив свои горячие речи в кружках, коими оглушал людей, внушая им бодрость и будя надежды, ощутил себя обманщиком и решил застрелиться, спас меня именно татарин... Все подробности того дня помню, как-то даже гипертрофированно, в деталях... Был декабрь, богатая звездами безлунная ночь накрыла город синим бархатом, густо окропленным золотою пылью; в театральном садике стояли белые деревья; казалось, они цветут мелкими холодными цветами без запаха... на крыше театра одеялом лежал пласт синего снега, свешивая к земле толстые края... Когда сбежались люди, - я, изволите ли видеть, загорелся после выстрела, пальто было на сухом ватине, - на грудь мне накидал снега татарин, ночной сторож, он, кстати, пришлого котенка под шубой хранил, на всю жизнь мне это запомнилось... А когда зрители, жадные до зрелища, лицами похожие на городовых, начали меня, истекающего кровью, выспрашивать, кто таков, - в и д и м о с т ь порядка у нас главное, - и винить, как и положено, в том, что пьян, татарин этот, добрая душа, закричал всем наперекор: "Мы ему только сичас видела, она вовсе тресвый була!" Пьяного-то, может, и оставили б на снегу, балует, пусть, мол, отойдет от хмеля... Но вообще-то весь мир людей иных верований я пропускаю только через себя, очень русского человека, тут вы правы... И это хорошо, - свидетельство подспудного, слабого, однако же необратимого процесса п о с л а б л е н и я оков, ибо Шекспир - хоть цензуры уж и не было в Британии - все-таки сотрясал остров не английскими характерами, но датскими или же мавританскими, потому как остерегался, - великодержавные имперские амбиции Лондона были тогда так же сильны, как у нас сейчас... Помните, Пушкин звал к революции? Но ведь он, изволите ли видеть, при этом подзаголовочек ставил: мол, "из Шенье"...
Горький удовлетворенно оглядел удилища, легко, по-морски, поднялся, не страшась раскачать лодку, перескочил через сиденье и сказал:
- Давайте-ка на корму, снимайте куртку, загорайте, я погребу чуток.
- Но я не устал.
- А лицо - белое. Погодите, молоком отопьетесь, ухой вас раскормлю - вот тогда гребите себе на здоровье, а сейчас отдохнуть надо, революции балласт не нужен, более того - тяготит, сиречь вреден.
Дзержинский послушно поднялся и так же легко, устойчиво перебрался на корму, - побеги из Сибири начинались с таежных рек, умел проходить пороги, лодку вел одним веслом, споро, играючи, именно такая манера, казалось ему, была угодна тамошней крутой природе...
- Должен заметить, - сказал Дзержинский, сняв куртку и полуобернувшись к мягким лучам солнца, словно бы обнимавшим его, - что этот ваш поручик Хорват в чем-то напоминает мне одного сокамерника, молодого поповича, боевика, из эсеров, чистейшей души человека, Николеньку Воропаева... Он часто говорил, что власть намеренно скрывает от людей смысл труда и подлинную цену работы, внушая им ощущение собственной малости и ничтожества: "ты знай работай, я - оценю, как мне угодно".
Горький согласно кивнул:
- Ничтожными править легче... Я, литератор Пешков, знаю цену своему труду, попробуйте-ка заставить меня сделать то, что не приемлю, - не выйдет! Кстати, поручик Хорват предлагал, чтобы каждое селение на Руси вело "Книгу живота", рассказы о прижизненных деяниях человека. Но - чтоб без чиновников! Пусть, говорил, кто угодно пишет - учительство, земцы, но только не подпускать нашего департаментского - все изгадит, оболжет, затолкает в рамки, спущенные из столицы, погубит живое дело...
- Откуда в России такой страх перед чиновной силой, Алексей Максимович?
- Это, изволите ли видеть, оттого, что история наша совершенно особенная, путаная, трагическая... Если даже здесь, у итальянцев, про англичан и не говорю, чиновник обслуживает людей д е л а, кои независимы и лишь поэтому инициативно движут промышленность и строительство, то наш думский дьяк и его пореформенное порождение - чиновник призваны мешать появлению сильных и независимых людей хозяйской сметки: конкуренция самодержавию... На Руси возможен один хозяин, помазанник божий, все остальные - вчуже нам. Сильных у нас боятся, из-под контроля выйдут, слишком независимы, а потому дурака и неуча в лоб дураком не назовут, нельзя. Дзержинский усмехнулся:
- Помню, Николенька Воропаев рассказывал мне, из-за чего разошелся с отцом...
- Нуте-ка...
- Он всех и каждого спрашивал: "Как живешь?", влезал в душу, требовал ответа, следил, чтоб никто ни в чем друг от друга не отличался, предписывал, как надобно жить... А разве кто знает - как надобно жить каждому? Никто об этом, кроме самого человека, не знает. Человек рожден, чтоб жить без принуждения, по-своему: я от тебя ничего не требую - и ты ко мне не лезь. Есть закон, он и определяет отношения между соседями... Каждого человека обстругать, словно бревно, чтобы общий дом сложить, - бредовая затея, противуобщественная, ибо отдает мечтательством, которое в государственных делах кончается национальным банкротством...
- Любопытно и верно... Где он сейчас, этот Николенька Воропаев?
- Его повесили, Алексей Максимович... Вместе с боевиками Пилсудского... Год назад...
Горький сделал три резких гребка, чуть не падая на спину, потом бросил весла:
- Когда я лежал в лазарете, приходя в себя после самоубиения, моим соседом был прескверный человечишко, как ни горестно сказать, учитель... Так вот он постоянно вдалбливал мне: нужно уметь хотеть лишь то, что доступно, сдерживаясь от бесполезной траты жизненных сил, коих нам отпущено мало... Эк, ведь человечество друг против друга разведено по углам! Словно в американском боксе... Этот боевик, Николенька Воропаев из поповичей, и мой учитель ботаники, каково?! Или - жандармский ротмистр, с ним жизнь свела меня позже... "Нет страны, в коей положение человека, желающего ей добра, более трагично и смешно, чем в России... У нас нет нации, - жаловался он мне, своему противнику, - а лишь аморфная масса людей. Нет классов, а только группы, мертвой хваткой вцепившиеся в свои интересы, слишком мелкие, чтобы вести общенациональную работу... Каждый за себя... Наш народ выработал себе представление о некоей неодолимой силе,, судьбе, которая управляет всем. К людям на Руси она относится жестоко, но, незримая, она непобедима, бороться с нею дерзко, бесполезно и смешно... Уж если и бороться, - поучал меня ротмистр, - если и рисковать, то именно против нашего Рока. А вы на правительство замахиваетесь... Так ведь правительство, милостивый государь, есть механизм, созданный нацией, сообразно ея потребностям... Вот и получается: на словах вы - за народ, а по сути - против него..." Я потом долго размышлял: это у них в охранке метода такая выработана или же сам господин ротмистр изволил прийти к эдакому стилю бесед с поднадзорными? Россия, - Горький неожиданно улыбнулся. Я же говорю, самородки... И ротмистр этот отнюдь не исключение...
- Повезло вам, - откликнулся Дзержинский. - Со мной они работали иначе палками по спине, до потери сознания...
- Держали за руки и за ноги?
- Это было бы еще более унизительным... Я пообещал им не шелохнуться... Алексей Максимович, а когда вы стрелялись?
- После работы в социалистических кружках...
Дзержинский покачал головой:
- Действительно, все люди, как вы сказали, разведены по углам ринга... Я ведь тоже единожды вознамерился уйти из жизни... Когда разочаровался в том спокойном и сытом мире, где вращался... Но для меня именно кружок оказался спасением... Я ведь поначалу мечтал быть ксендзом: образ человека, лишающего себя личного счастья во имя блага паствы, привлекал меня...
- Схима? Отдача себя ближним? Самопожертвование?
Дзержинский ответил не сразу, словно бы прислушиваясь к самому себе:
- Нет, пожалуй... Скорее, мною двигало желание выявить себя, а уж затем отдать то, что могу, - но обязательно добрым и сильным людям, имеющим твердые моральные оценки Добра и зла... Тем, кто живет не страхом, покорностью, но законом справедливости. Каков этот закон? Прост и ясен: тот, кто талантлив, живет лучше, ибо общество заинтересовано в талантах, они стимулируют развитие, ведут за собою мысль и дело... А тот, кто не так одарен, должен иметь гарантированное право на то, чтобы искать себя. Увы, далеко не каждый человек рожден талантливым, но ведь способности отпущены каждому; понять в человеке искру божью, помочь развить ее, обратить во благо сообщества свободных граждан - угодно человечеству... Не титул, количество земель или национальность должны гарантировать льготы индивиду, но лишь ум и справедливость... Это и есть равенство - реальное, а не схоластическое, церковное...
- Талант - индивидуален, справедливость - категория абстрактная, как быть с мерками? Как соблюсти пропорцию "закон - человек"? Не соскользнем ли на привычное чиновное? Это не страшит вас?
- Сначала надо свалить существующий в России ужас, - ответил Дзержинский. - Жизнь - процесс саморегулирующийся, бог даст день, бог даст пищу... Социализм чужд догме, каждый день будет новым, открытое поле для поиска, бесстрашное отвержение несостоявшегося, государственные гарантии талантам в их созидающей деятельности, дискуссии во имя дела, а не салонной болтовни...
Горький обернулся; до Грота Азуль осталось недалеко, гребков двадцать, можно рыбалить; достал из кармана широких брюк портсигар, закурил, хмыкнул в усы:
- Тут у меня в гостях офицер был... Жаловался на Россию... Впрочем, все на нее жалуются ныне... Так вот он говорил мне, что, мол, русский человек не может быть социалистом, это евреи выдумали - попытка народа, рассеянного по миру, к объединению... Я, говорит, видел русских социалистов, беседовал с ними, даже иногда увлекался перспективами будущего, но потом быстро трезвел... Это у нас на день, на праздник... Сегодня социалист, завтра - черт знает кто... Кто виноват в эпидемии самоубийств? Те, которые вчера учили молодежь "вперед!", а сегодня командуют ей "стой!". Настроили