- Ничего. Это правда. Ничего. Он сказал мне продолжать работать, слушал очень внимательно.
- А другой раз?
- Другой раз я с трудом нашел его...
- Через кого?
- На это я вам не отвечу.
- Но не через Елену Казимировну?
- Нет.
- Вы открыли ему, что работаете у Гуровской?
- Нет.
- Почему?
- Не знаю. Я хочу сам отвечать за свои поступки: перед собою ли, перед ним, перед вами - сам, один.
- Вы у него встречались?
- Нет.
- Адрес его знаете?
- Нет.
- Он вам не сказал, где его искать?
- Нет. Он сказал, что найдет меня, когда я ему понадоблюсь,
- Никаких просьб?
- Никаких.
- Вы говорите правду?
- Да.
- Ничего не утаиваете?
- Вы такие вопросы не ставьте, не надо, они - бестактны.
- Я ставлю эти вопросы в ваших же интересах. Коли вы Матушевского встречали, а сейчас имеете дело с его единомышленниками, вас все равно обнаружат. Тогда я не смогу помочь вам - я не всемогущий. Вас посчитают двойником, а меня - доверчивым дурнем. Я могу помогать вам и оберегать только в том случае, если верю вам и убежден, что вы не таитесь. Поэтому спрашиваю еще раз.
- Я даю вам слово, - сказал Ноттен. - Я не вижусь с ним. Я очень хочу видаться и с ним, но они меня обходят. Я жду, понимаете? Все время жду...
- Они вам не верят, - убежденно сказал Глазов и придвинулся еще ближе к Ноттену. - Они не верят вам.
- Что нужно сделать, чтобы поверили?
- Для этого вы должны казнить Шевякова, - тихо сказал Глазов и откинулся на спинку дивана. - Понимаете? Казнить.
- Как?
- Это - вопрос техники, это надо думать - как. Важно принять решение, Владимир Карлович.
- Решение принято.
- Не торопитесь, не торопитесь. Семь раз мерь, один раз режь. С Еленой Казимировной станете говорить? Послушайте меня: она человек отнюдь не потерянный для порядочного общества. Она - несчастный человек, запутавшийся, и к Шевякову пришла для того, чтоб вам помочь...
- Мне?!
- Кому ж еще-то? Конечно, вам. Вы ее, кстати, по-прежнему любите, Владимир Карлович? А? Только правду себе отвечайте. Вы ж теперь, когда Елены Казимировны нет в Варшаве, у Гали Ричестер, у танцовщицы ночуете. Или - так, суета, тянет на стройные ножки?
- Господи, в какой я себя грязи чувствую, - беспомощно сказал Ноттен, - вы что, за каждым моим шагом глядели?
- А вы как думали? - раздраженно ответил Глазов. - Если подставляетесь смотрим. Чтоб не смотрели, надо было затаиться, как рыба на грунте, а вы резвитесь, вас видно кругом. И видно великолепнейшим образом, что Елена Казимировна вас тяготит. Не надо, не надо, не лгите себе...
- Налейте.
- Пиявки пробовали ставить на шею? Вон как лицо у вас играет: то белое, то багровое. Словом, подведете Елену Казимировну к нужному выводу. Это еще думать надо - как. Выход у вас обоих один - убрать Шевякова. Она к нему ездит на такую же квартиру: Сенаторска, 3, второй этаж. Он там один ее принимает. Уйти Елене Казимировне можно спокойно: вы подождете в пролетке и отвезете на вокзал. Это - легко. Трудно срепетировать, к а к вы ее подведете к д е л у. Этим займемся завтра, она ж через неделю приедет, в Берлине она сейчас. Еще налить позволите?
- Да.
- Без моего сигнала ничего не делайте, уговорились?
- Да.
- Попробуйте когда-нибудь, идучи по пустому гостиничному коридору, желательно ночью, подбросить над головой апельсин. Можно, впрочем, и яблоко. Вы сделаете три шага, и поймаете апельсин, а ведь по всем законам он был обязан упасть у вас за спиной... Мы все связаны, Владимир Карлович, мы все связаны незримыми, таинственными узами, которые, в силу невидимости их, нерасторжимы вовек. 9
- Встать, суд идет!
Мацея Грыбаса ввели первым, следом за ним товарищей из подпольной типографии; судьи на бритоголовых арестантов не глядели, быстро и бестолково перебирали бумажки в своих папках.
Дзержинский, загримированный, в окладистой бороде, глядя на то, как судьи сортировали эти ненужные им бумажки, понял - приговор предрешен и ничто не спасет: ни речь петербургского присяжного поверенного Александра Федоровича Веженского, на удивление всем взявшегося защищать Мацея безвозмездно, ни осторожные, но тем не менее настойчивые переговоры Здислава Ледера и Винценты Матушевского с родственником помощника судьи, который, говорили, симпатизировал полякам.
- Подсудимый Грыбас, вам предоставляется последнее слово.
Мацей медленно поднялся, оглядел лица людей, собравшихся в большом зале, хотел было задержаться глазами на Феликсе, Винценты, Здиславе, но - не мог, знал, что за его глазами следят десятки чужих. А как хотелось ему сейчас заглянуть в зеленые глаза Феликса, почувствовать их братство, боль, слезы, как бы хотелось ему остановиться в глазах Винценты и ощутить его весомую, неторопливую надежность, но нельзя, Мацей, ты правильно поступаешь, товарищ, ты поступаешь гордо, взяв на себя - свое: до конца и безответно.
- Я буду краток. - Грыбас чуть откашлялся. - Если бы мне вернули возможность начать жизнь сначала, я бы повторил ее точь-в-точь, как прожил эту. Я ни в чем не виноват, ибо виновны люди перед законом, а я ваш закон отвергаю, потому что он служит щитом для тысяч, которые под этим страшным щитом таятся от миллионов.
- Грыбас! - Судья ударил ладонью по столу.
- Всю вину с точки зрения вашего законоположения, - обернулся Мацей, - я принимаю на себя. Остальные товарищи не несут ответственности за мои деяния. Я приму любой ваш приговор спокойно, потому что я занимался тем лишь, что говорил людям правду.
- Грыбас! - крикнул судья.
- Да не суетитесь вы, - усмехнулся Мацей. - Я закончил.
Генрих, специально приехавший из Домбровского бассейна, был единственным легальным, кто мог ходить по улицам, жить в гостинице по своему паспорту и встречаться с теми, с кем нужно было увидаться.
Он-то и привез Веженского на квартиру, где за длинным, пустым столом сидел Дзержинский.
- Здравствуйте, - сказал присяжный поверенный, пожимая руку Дзержинского. - Ваш товарищ был аккуратен: кажется, мы без хвостов. Сегодня в три часа у меня свидание с Грыбасом. Расстрел можно заменить, если он попросит государя о помиловании.
- Гарантия?
- Абсолютной - нет.
- Вероятие?
- Половина на половину.
- Он не пойдет на это.
- Я успел его узнать и полюбить. Я согласен - он не пойдет, поэтому я попросил, чтобы меня свели с вами. Нужно, чтобы Грыбас получил указание партии. Он выполнит такое указание.
- Чем заменят расстрел?
- Пятнадцатью годами каторги.
- В Сибири бывали?
- Да.
- Где?
- Всюду - я проезжал через Сибирь в Японию. Глаза Дзержинского, вспыхнувшие, было, - решил, что Веженский тоже отбывал ссылку, - вновь потухли.
- Пятнадцать лет каторги - тоже смерть, только медленная, - сказал Дзержинский.
- Не рассчитываете на революцию?
- Рассчитываю.
- Сколько ждать?
- Столько, сколько потребуется.
...Веженский увидел Грыбаса через большую, как в зоопарке, решетку. Между большой стальной решеткой была протянута тонкая металлическая сетка, и была она очень частой: из-за этого лицо Мацея казалось мучнисто-серым, более бледным, чем на самом деле.
- Я протестую, - сказал Веженский охранникам. - Я хочу говорить с моим подзащитным в нормальной обстановке.
- Это нормальная обстановка для приговоренных к казни.
- Я напишу жалобу.
Грыбас заставил себя улыбнуться:
- Бесполезно, Александр Федорович. Это их закон.
- Мацей, я только что видел ваших добрых друзей. Вы понимаете?
- Да. Понимаю.
- Наше мнение совпало: вы обязаны написать прошение о помиловании. Вам сохранят жизнь.
- Что сохранят? - удивился Грыбас. - Жизнь? А кто сохранит честь? Вы скажете моим друзьям, что я знал, на что иду.
- Неужели вам не хочется дожить?
- Говорить можно, а вот бить не надо, Александр Федорович.
- Простите. Простите, Мацей. Бога ради, простите. Но я правда же хочу спасти вас.
- Разве бесчестьем спасают?
(Месяц назад граф Балашов сказал Веженскому: - Сейчас нужен крен - я твои слова про Зубатова помню. Все развивается так, как задумывалось. Позиции наши справа и в центре крепки. Я не знаю, как будет, но то, что будет, - в этом не ошибаюсь. Поэтому надо делать крен, ты прав. Мы должны вербовать друзей слева - не в братство, конечно, а для того, чтобы контролировать все рычаги. Поедешь в Варшаву, защищать поляка... Я запамятовал его фамилию... Коли сможешь спасти его от петли - мы подойдем к левым. А это важно, ты прав, спору нет - весьма важно. Масонство, великое братство наше, должно быть всюду, знать все, понимать всех - тогда сможем свершить главное.)
...Веженский ехал из тюрьмы, забившись в угол пролетки. Перед его глазами стоял Грыбас за частой решеткой, как зверь в клетке: худой, высокий, бритый наголо, и улыбка по губам скользит, не сделанная улыбка, и до того открытая, что стало Веженскому самого себя страшно..,
Гуровская закрыла дверь, тихо поставила баул у ног, вдохнула прогорклый запах "кэпстэна", любимого табака Влодека, и поняла, что он дома - работает.
- Можно? - она приложилась ладонями к двери, крашенной "слоновой" масляною краскою. - Влодек...
- Да, да! - Ноттен поднялся из-за стола и растерянно потер лицо. Здравствуй, Геленка!
Она бросилась к нему на шею, стала быстро обцеловывать его лоб, глаза, нос, подбородок, губы.
- Бог мой, как я там скучала по тебе, как скучала! Почему сердитый? Ты сердитый, Влодек?
- Что ты?! Устал.
- У тебя глаза больные. Хворал?
- Нет, нет. Здоров.
- Знаешь, твоя книга на днях выйдет в Берлине. Я договорилась с издателем. "Рассказы о горе" - я сама дала такое название, некогда было тебе писать, да и цензура...
- Боишься цензуры?
- Кто ее сейчас не боится. А что? Отчего ты спросил так?