Горение (полностью) — страница 61 из 303

движение, которое достигнет своей цели и без террора, поскольку она одна из всех русских партий оказывается в состоянии привлечь на свою сторону народные массы. Уже в силу признания материалистического понимания истории социал-демократия не может придавать насилию значение решающего фактора прогресса. Если бы социал-демократия получила возможность действовать в России свободно, то там не стало бы ни одного террориста. Преследование рабочего движения и интеллигенции теперь гораздо сильнее, чем это было в конце семидесятых годов. Насилия, избиения по отношению к рабочим за последнее десятилетие участились и, несмотря на это, террористические акты практикуются реже. За это надо благодарить социал-демократов. Открыть для социал-демократической литературы русскую границу - значит положить конец терроризму. Закройте для их произведений границу - и вы увековечите террор! Оправдание обвиняемых послужит Германии к славе. Приговор будет сигналом к усилению варварства. Это значило бы окружить русскую Бастилию новыми непроницаемыми бастионами, задушить всякое стремление к мирному прогрессу России; это означало бы санкцию русского режима, того режима, который гонит многообещающую юность в сибирские тундры, который лучших людей заставляет томиться в Шлиссельбурге, кровью их пропитывает Петропавловскую крепость. Прошу вас, господа судьи, не закрывать глаз на кровавую и в то же время величавую картину русских условий! Когда ваши сердца, ваши чувства заговорят, тогда разорвутся все юридические хитросплетения, которыми обвинение запутало всех в этом зале.

Речь Либкнехта, которую он произнес после блестящей защиты профессора Гаазе, пользовавшегося фактическим материалом, подобранным Дзержинским и Мархлевским, была той каплей, которая переполнила чашу: суд вынес оправдательный вердикт. Желание Бюлова увековечить "взаимность выдачи государственных преступников" было похерено, надежда Берлина навсегда повернуть Санкт-Петербург в фарватер германской политики так и осталась надеждой - "братству" двух полицейских структур не суждено было состояться.

...Вечером, после оправдательного вердикта, у Бебеля собралось много народа - социал-демократы Германии, русские, польские, грузинские, украинские и финские товарищи.

Когда разговор стал шумным, смешливым - пива было выпито достаточно, Дзержинский, оглядев всех сияющими зелеными глазами, запел вдруг "Варшавянку", запел п о д л и н н ы е ее слова, а не сочиненные полицейскими стихоплетами. Песню подхватили все.

Дзержинский поднял кружку с пивом.

- Прозит! - воскликнул он и осушил единым махом.

Почувствовал, что опьянел - два дня не ел, деньги кончились, последние отдал переводчику с финского, который исследовал брошюру "злейшего террористического сепаратиста" Кони Зиллиакуса.

Вышел в соседнюю комнату, сел в большое кресло возле кафельной печки и уснул - как провалился в темень.

Назавтра, выслушав Дзержинского, Роза Люксембург долго расхаживала по комнате, зная, что надо ответить ему, но не решив еще, как это следует сделать: при том, что храбрости Феликс был легендарной, раним он был по-детски, подобно всем открытым и добрым натурам.

- Ты помнишь заповедь Гиппократа? - спросила Роза, остановившись внезапно посреди комнаты.

Дзержинский обнял глазами ее махонькую фигурку, напряженно-стройную, чуть даже откинутую назад (не хотела, чтобы хоть кто-то заметил ее легкую хромоту, боялась жалости к себе, которая всегда несет отпечаток с к и д о ч н о с т и), улыбнулся вдруг, ощутив в себе щемящую нежность к этой женщине, и ответил:

- Какую именно?

- "Не надо делать больному хуже".

- Ты считаешь, что у меня ничего не получится?

- Убеждена.

- Роза, но ведь они тоже знали тюрьмы, ссылки, каторгу! - горячо возразил Дзержинский. - Они ведь тоже хотят свержения тирана! Они ведь тоже мечтают о социализме!

- Это неверно. Постановочно - неверно. В твоей трактовке, - уточнила она, - неверно. О социализме нельзя мечтать. Работать надо во имя социализма упорно, постоянно, каждодневно, не страшась и не гнушаясь революционного б ы т а, то есть "америк-бостонок" для типографий, разъяснительных собеседований с рабочей массой, налаживания помощи семьям ссыльных и каторжан, организации новых кружков, не страшась упреков в догматизме и теоретизировании. А что предлагают пэпээсы, эсеры, анархисты? Заговор, национализм, террор, путч. Это наивно, но это манит горячие головы, это нравится радикальным буржуа, особенно в так называемых российских окраинах, вроде нашей. Разве ты сможешь убедить их в нашей правоте, Феликс?

- Хочу попробовать.

Роза отошла к окну, прижалась лбом к стеклу, потом ответила - сухо, коротко, рубяще:

- У партии на это нет денег, Феликс. * * *

"Дорогая Альдонусь!

Мне совестно обращаться к тебе с такой просьбой, но, поскольку я прошу тебя об этом впервые, видимо, ты поймешь, что подвело меня к этому обстоятельство чрезвычайное. Мне нужно - примерно на год - получить в долг такую сумму денег, которая позволит мне поехать в Швейцарию, Париж и Лондон. Ты понимаешь, откуда начнется моя дорога, так что подсчитать можешь сама, мне даже совестно называть тебе точную цифру. Речь идет, конечно же, о третьем классе. Поскольку я предполагаю пробыть в поездке около двух недель, мне нужно помимо этого тридцать рублей на койку в дешевеньком пансионе и на пару чашек кофе в день.

Пожалуйста, не сердись за то, что я посмел обратиться к тебе с просьбой столь бестактной.

Поцелуй деток, передай поклон всем нашим родным и друзьям.

Ваш..."

"Дорогой Феликс!

Обстоятельства у нас по-прежнему таковы, что свободных денег нет и в ближайшее время не предвидится. Однако, если речь идет о твоем здоровье, мы готовы отправить в ту санаторию, куда ты намерен выехать, закладной вексель под все наше - весьма скудное - имущество: ты сможешь отдохнуть и месяц и два. Но если речь идет о путешествии по т в о и м делам, то мы не можем идти на риск и закладывать последнее, что у нас осталось. Пожалуйста, мой дорогой, не сердись. Постарайся понять, что твои благие порывы, увы, далеки от осуществления. Нельзя жить мечтами; разочарование - страшный удел мечтателей.

Целует тебя любящая сестра Альдона".

"Дорогая моя!

Мне неприятно, что я доставил тебе столько хлопот своей предыдущей открыткой. Ты ведь знаешь, что, как и до сих пор, я как-нибудь выйду из положения. Эта постоянная борьба за материальное существование страшно изнуряет, мучит меня и мешает непосредственной работе. Но у меня нет детей, я один, поэтому не стесняйтесь со мной. Я живу со дня на день, а взор мой, как обычно, устремлен вдаль, и мечты гонят меня по свету. Будьте здоровы, мои дорогие, сердечно обнимаю и крепко целую вас всех.

Ваш Юзеф". 12

Николаев прислал перевод телеграфом, просил непременно навестить его в Лондоне, где открылся филиал его д е л а, передал приветы от Джона Ивановича, который "чувствует себя теперь, после известного приключения на границе, истинным нигилистом и стал даже опаздывать по утрам с кофе - читает "Юманите".

В тот же день Дзержинский уехал из Берлина - беседовать с "отцом анархистов", князем Петром Алексеевичем Кропоткиным, отправившим в Варшаву вторую группу своих сторонников, которые сразу же начали шумные экспроприации.

Шел князю шестьдесят второй год, но глаза под кругляшками очков смотрели зорко, глубоко и с той непреклонною добротою, которая свойственна личностям, одержимым идеей не на время - на жизнь.

Тридцать лет назад, отслужив офицером в амурском полку, изъездив Сибирь, Бурятию, Якутию и Маньчжурию, составив блестящие описания этих мест, князь бросил службу - а ведь обречен был самим фактом своего рождения на генеральские погоны; поступил в университет вольным слушателем, увлекался математикой, верно почувствовав проявление революционности знания в этой, казалось бы, недвижной науке мудрецов и философов. Летом, в качестве секретаря Российского географического общества, он излазил глетчеры Скандинавии - работа его после этого путешествия была отмечена медалью. А в следующем году, во время в а к а н с о в в Европе, примкнул к "Международному обществу рабочих" широкие знания и испепеляющая честность привели князя к этому. Вернувшись в Петербург, он вошел в революционное общество "чайковцев", был арестован, посажен в Петропавловку, откуда дерзко бежал, и с тех пор, вот уже двадцать лет, считался - по праву - теоретиком мирового анархизма.

Князь согласился принять Дзержинского сразу же, как только тот попросил: интересно было повстречать организатора польской социал-демократии.

- Ругаться приехали? - спросил Кропоткин, усаживая Дзержинского в кресло, подле стола. - Обидно с вами браниться, у меня вас самые добрые отзывы, но коли для дела - готов и побраниться.

Дзержинский был готов к спору. Он загодя проконспектировал работы Кропоткина; получалось, что главный и определяющий закон развития сводится не к борьбе классов, но к эволюции человека: от счастливого к избыточно счастливому бытию. Базируется этот закон развития на двух требованиях: во-первых, справедливость, а во-вторых, познание и осуществление "догмата энергии".. Кропоткин считал, что следует "кипеть ключом в своей страсти мышления и действия - тогда Твой разум, Твоя любовь, Твоя э н е р г и я перельются в других".

Дзержинский читал Кропоткина бережно, анализировал с огромным интересом: не соглашаясь с теорией анархиста, он старался понять строй рассуждений борца с деспотизмом; подвиг Кропоткина, вся его жизнь была отмечена последовательной честностью, которая - волею логики общественного развития - оказалась помехой той общественно-политической концепции, которая обнимала! новые условия бытия - двадцатый век жил по своим законам.

"Право, как общественный институт", по мнению Кропоткина, не исчезнет должно исчезнуть лишь право п и с а н о е, то есть обязательное для всех, отмечал в. конспекте Дзержинский. Кропоткин часто повторяет: "тысячи лет правящие твердят: "уважение перед законом", но ведь закон-то не уважает людей. Закон является институтом сравнительно юным. Множество столетий человечество жило без всяких писаных законов; отношения людей друг к другу регулировались привычками, обычаями и нравами, почтенными своей древностью и усваиваемыми каждым с детства, как усваивалась охо