— Ох, Саша! Какой у тебя геройский отец… Сразу видно, сталинградец! И лейтенант Бабушкин тоже герой, хотя о своих подвигах они ничего и не пишут… Ты, Саша, когда станешь посылать ответ, не забудь поздравить с наградой товарища капитана и товарища лейтенанта от всего интерната, и от меня лично.
Она положила фотографию, повернулась к окну, глянула в оконное стекло на себя, как в зеркало, почему-то вздохнула и быстро пошла к двери. А Саша крикнул ей вслед:
— Напишу! Обязательно напишу.
А еще он громко добавил:
— Май-о-о!
И это на языке североамериканских индейцев значило: «Хорошо!»
Саша умеет разговаривать не только по-английски, а почти на всех языках всего мира. Правда, из каждого он знает лишь два-три словечка, он выучивает их не по учебникам, а вычитывает из приключенческих книг, но все равно Павла Юрьевна однажды назвала его полиглотом. Назвала при всех, и все интернатские жители сначала сильно смутились, потому как подумали: слово это ругательное. Но, когда Павла Юрьевна разъяснила, что так называют людей, знающих много иностранных языков, то и Митя, и все малыши стали уважать Сашу еще больше.
Ответ на письмо с фотографиями Саша послал в тот же день. Написал ли он там капитану Елизарову и лейтенанту Бабушкину привет от Павлы Юрьевны — неизвестно, а вот про Кукина Митю написал. Он сам прочитал эти строчки Мите вслух. Строчки были такие:
«У тебя есть друг, и у меня есть друг. Его зовут Митя Кукин. Ему десять лет, и у нас с ним все вместе. Мы бы с ним тоже снялись на карточку, да фотографа у нас тут нет, и у Мити Кукина никого нет, ни отца, ни матери. А есть у нас только заведующая Павла Юрьевна, завхоз Филатыч и петух Петя Петров. Когда был мороз, Митя прятал петуха под своей кроватью, а еще Митя рубит для кухни дрова, носит воду, а я ему помогаю. Так что снять на карточку нас некому, не обижайся».
Капитан второго ранга Елизаров, конечно, не обиделся. Более того, он и сам в ответном письме прислал Мите поклон, а лейтенант Бабушкин приписал снизу капитанских строчек большими буквами: «Привет тебе, Митя Кукин!»
Митя как увидел приписку, так сразу выхватил письмо из Сашиных рук, отбежал в сторону, прижал письмо к животу и чуть не криком сказал:
— Что хочешь делай, Сашок, а письмо отдай мне! Хочешь, я тебе за него свою шапку на твою старую сменяю?
— Не надо мне твоей шапки, — ответил Саша. — Что я, буржуй, что ли, на письмах наживаться? Бери так…
И вот с тех пор письмо с лейтенантским приветом Митя носит всегда в нагрудном кармане курточки и перечитывает его не меньше чем по два раза в день: утром после подъема и вечером перед сном. А когда на сгибах появились дырки, Митя подклеил их вареной картошкой и газетной бумагой, и опять аккуратно сложил письмо, и опять убрал в карман.
Митя и сам бы послал лейтенанту Бабушкину письмецо, да начинать переписку первым все не решался. Писарь он был никудышный, очень боялся наделать в письме ошибок и тем самым испортить у лейтенанта Бабушкина о себе впечатление. Митины успехи за партой не очень-то велики. Он хотя и старается, и плохих отметок у него почти не бывает, но и хорошие проблескивают редко.
— Середнячок ты у нас, Митя… — нет-нет да и скажет Павла Юрьевна, когда ставит ему очередную тройку. Ставит, вздыхает, но тут же спохватывается, начинает утешать:
— Ничего, ничего. Порою способности приходят позже. Так случалось со многими умными и впоследствии очень знаменитыми людьми. Главное, чтобы человек был надежным. А ты, Митя, человек вполне надежный. Ты у нас, можно сказать, мужчина в доме! Без тебя с нашим хозяйством мы бы не знали, что и делать…
От таких речей Митино конопатое лицо расцветает, белесые ресницы над зелеными глазами начинают смущенно и в то же время радостно трепетать. Все, что говорит Павла Юрьевна о Митиных заслугах, — правда.
Как только кончится урок, как только Павла Юрьевна поднимет со стола медный колокольчик с надписью «Дар Валдая» и звякнет им, так Митина круглая, словно шарик, фигурка в затертом казенном пальтеце и в пушистой шапке-ушанке скатывается с крыльца во двор.
А белый двор усыпан по мягкому, подталому снежку рыжими сосновыми иголками. А сосны над головой стоят чуть не до неба. Воздух сладок, свеж, пахнет по-весеннему ветром, и здесь Митя чувствует себя на полной свободе. Он здесь — хозяин положения, и даже сам Саша Елизаров попадает волей-неволей к нему в подчиненные.
Митя хватает с поленницы топор, ставит на попа чурбан-кругляш, — бац! — бьет по нему наотмашь, и чурбан разлетается на две половинки.
Саша тоже берет топор, тоже ударяет по кругляшу, но «бац!» у него не получается. Чурбан как стоял целехонек, так и стоит, а лезвие топора глубоко вязнет в сырой древесине.
— Кар-р-рамба! — ругается по-иностранному, кажется, по-испански, Саша. — Как хоть ты все это делаешь? Научи?
И Митя учит. Подсказывает, что лезвие топора надо держать чуть-чуть наискось, что ударять надо резко, безо всякого страха, но Саша все равно при ударе побаивается, трусит промахнуться, удар у него выходит не тот, и в конце концов Митя говорит:
— Ладно… Потом научишься. Давай подтаскивай мне чурбаны, я сам переколю.
И так во всем. Хоть дрова колоть, хоть снег от крыльца откидывать, хоть воду на кухню таскать из бочки — Митя все делает куда быстрее и аккуратнее Саши. И выполняет он эту не очень легкую мужскую работу с удовольствием.
Снег, сосны, поленница в снегу, стук ведра о край деревянной бочки напоминают ему далекую «Дружную Горку», напоминают родной дом.
3
Охотнее же всего Митя Кукин возится в сарае, который из-за древности осел на все четыре угла и подслеповато щурится на интернат одним узким оконцем.
Сарай интернатские ребятишки с гордостью называют: «Наш конный двор!» Но живут на «конном дворе» только белохвостый с обмороженным гребнем петух Петя Петров и одна-единственная лошадь Зорька.
Зорьку ленинградцам подарил совсем недавно сельский Совет. Подарил под конец нынешней зимы. Получать Зорьку ходил завхоз Филатыч, и это событие запомнилось детям надолго.
О том, что Филатыч сегодня должен привести лошадь, дети знали заранее, и все толпились в комнате девочек у двух широких окон, выходящих на поле, все смотрели на дорогу. Смотрели почти весь день и все никак ничего не могли увидеть.
Но вот по вечерней поре, когда солнышко уже садилось и от его закатных лучей снежное поле впереди интерната, крыши деревеньки на краю поля и вся санная дорога на этом поле сделались розоватыми, — кто-то крикнул:
— Ой, смотрите! Конь-огонь!
А другой голос подхватил:
— Конь-огонь, а за ним золотая карета!
Митя глянул и тоже увидел, что от морозного тихого леса по дороге рысью бежит золотой конь. Он бежит, а за ним не то скользит, не то катится удивительная повозка.
Под косым вечерним светом она и в самом деле кажется позолоченной. От нее и от коня падает на розовые снега огромная тень, и по тени видно, как странно повозка устроена. Внизу — полозья, чуть выше — колеса со спицами, а над колесами плоская крыша, как это бывает у всех сказочных карет.
А всего страннее то, что седока в повозке не видно. Конь по дороге бежит словно бы сам, им никто не управляет.
Дети кинулись в коридор к вешалке, стали хватать пальтишки, чтобы увидеть торжественный въезд золотого коня в интернатские ворота. Кто-то запнулся, упал. Кто-то из малышей заплакал, боясь опоздать. А рослый Саша протянул руку через все головы, сорвал с вешалки свою и Митину шапки, и они первыми выскочили во двор, на холод.
Золотой конь уже приворачивал с дороги к распахнутым воротам. Конь входил в темноватый под соснами двор интерната, и был он теперь не золотым, а мохнато-серебряным. На его спине, на боках, на фыркающей морде настыл иней.
— Тпр-р-р! — донеслось изнутри странной повозки, и повозка остановилась у крыльца, и это оказались всего-навсего обыкновенные сани-розвальни, а сверху саней возвышалась летняя телега, с откинутыми назад оглоблями и с неглубоким дощатым кузовом.
— Тпр-р-р! Приехали… — повторил голос, и на снег из широких саней, из-под телеги, медленно вылез бородатый Филатыч. Лоб, щеки, нос у него от холода полиловели. Маленькие, по-старчески блеклые глазки радостно моргали. Он прикрутил вожжи к высокому передку саней и, заметая длиннополым тулупом снег, прошел к самой голове лошади. Он схватил ее под уздцы, победно глянул на толпу ребятишек и с полупоклоном обратился к заведующей:
— Ну вот, Павла Юрьевна, принимай помощницу. Зовут — Зорькой. Дождались мы с тобой, отмаялись!
Он дружелюбно хлопнул рукавицей Зорьку по сильной, гладкой шее. Зорька фыркнула, вскинула голову. Павла Юрьевна отшатнулась, на всякий случай загородилась рукой. Она — человек городской, питерский — лошадей немножко побаивалась. Но потом укрепила пенсне на носу потверже и медленно, издали, обошла Зорьку почти кругом.
Обошла, встала и, довольно покачивая из стороны в сторону головою, восторженным голосом произнесла:
— Как-кой красавец! Это намного больше всех моих ожиданий…
Она повела плечом, выставила ногу в растоптанном валенке и широким, медленным жестом ладони показала ребятишкам на Зорьку:
— Вы только посмотрите, товарищи! Это же великолепный конь. Вы согласны со мною, товарищи?
— Согла-асны… — нестройным хором протянули товарищи, все разом утерли ослабшие на холоде носы, а Саша Елизаров сказал:
— Буэнос бико!
Эта фраза должна была означать по-испански: «Славный зверь!»
Филатыч засмеялся:
— Да что ты, Юрьевна! Разве это конь? Это просто кобылка, по-нашему, по-деревенски, да еще и жеребая. С приплодом, так сказать.
Павла Юрьевна удивленно глянула на старика и осуждающе нахмурилась:
— Ну-у, Иван Филатыч… Что за слова? При детях!
— А что слова? Хорошие слова. Кобылка, она и есть кобылка. Скоро нам жеребеночка приведет. Махонького. Гривка и вся шерстка у него будут мягонькие, так и светятся, так и светятся, словно обмакнутые в солнушко… Жеребеночки завсегда рождаются такими.