Ребятишки, услышав про жеребеночка, счастливо засмеялись. А Митя шагнул к лошади, протянул ей раскрытую ладонь. Лошадь опять мотнула головой, звякнула железными удилами, как бы освобождаясь от уздечки, за которую держался старик. Филатыч узду отпустил, и Зорька ткнулась мягкими, нежными губами в ладонь Мити. По ладони пошло тепло. Митя так весь и задрожал от радости и ответной нежности, а Филатыч удивился:
— Вот так да! Признала мальца… А мне сказали: «Маленьких она любит не шибко». Ну что ж! Если разрешит начальство, быть тебе, парень, в конюхах, в моих заместителях. А то я один-то теперь не управлюсь.
Митя, не отнимая от Зорькиных губ ладони, с такою надеждой и мольбой глянул на «начальство», на Павлу Юрьевну, что она сразу закивала:
— Да, да, да! Пусть будет, пусть будет. Я всегда говорила, что Митя Кукин человек надежный, и лошадка это, видно, тоже почуяла.
Зорька сразу стала самой настоящей кормилицей и поилицей всего интерната. На Зорьке возили дрова, воду, на ней ездили на полустанок Кукушкино в пекарню за хлебом и там же, на полустанке, забирали почту.
Раньше все это Филатыч доставлял в интернат с великим трудом на случайных колхозных подводах, а теперь лошадка была своя, и хозяйственные дела у Филатыча пошли веселее.
А дел у старика было полно. Он не только ездил в Кукушкино, он выхлопатывал в дальнем леспромхозе для интерната лес на топливо; подшивал ребятишкам «горящую, как на огне» обувь; чинил столы, скамейки, парты; латал обрезками фанеры разбитые оконные стекла, — и как он со всем этим управлялся, понять было невозможно. Ведь у него и у самого в деревне было какое-то хозяйство.
На робкий вопрос Павлы Юрьевны, не трудно ли ему, он однажды только и ответил:
— Мы, матушка Павла Юрьевна, хрестьяне. Нам без трудностей нельзя. Мы к трудностям привычны сызмальства.
Но все равно поспевать везде Филатыч не мог, и он очень обрадовался, когда ему стал помогать Митя Кукин.
Завхоз увидел, как ловко и заботливо мальчик ухаживает за лошадью, наделяет ее сеном, носит ей с кухни в бадейке подогретую воду, чистит по утрам соломенным жгутом, и он обучил мальчика еще и запрягать лошадь. Филатыч стал брать Митю с собою в поездки, а в недальний путь отпускать и одного.
Запрягать Зорьку было не очень трудно. Она сама помогала Мите. Она продевала склоненную голову с поджатыми ушами в подставленный хомут, а потом голову вскидывала, и хомут оказывался у нее на груди, на месте. Только вот затягивать хомут супонью — тонким ремешком — было труднее. Тут надо было, стоя на земле на одной ноге, другою ногой упираться в клешню хомута и тянуть ремешок изо всех сил на себя, а росту для этого у Мити не хватало. Даже у Саши не хватало. Но и тут Митя применился. Он ставил перед лошадью широкий чурбан и управлялся с этой подставки.
И вот возится Митя вокруг лошади, закладывает ей на спину войлочный потник и седелко, лезет за пряжкой подпруги под круглое, как бочка, очень теплое, все в крупных, выпуклых жилках брюхо, а Зорька не шелохнется. Она терпеливо ждет. Она лишь подрагивает от щекотки всей кожей и доверчиво косит на Митю добрым, блестящим глазом.
Рядом с нею Мите хорошо. Митя разговаривает с Зорькой и чувствует, что лошадь понимает его. Он даже показал ей однажды и прочитал вслух письмо с приветствием от лейтенанта Бабушкина, и Зорька бумагу обнюхала, и одобрительно фыркнула, и мотнула головой.
4
В один из мартовских деньков Митя собрался по распоряжению Филатыча к ручью за водой. Собрался он вместе с Сашей, а еще за ними увязался самый маленький житель интерната — мальчик Егорушка.
Было за полдень. С южной стороны крыш капало, тонкие сосульки отрывались от карнизов и со звоном шлепались в мелкие лужицы на утоптанном снегу. Интернатский петух Петя Петров ходил вокруг лужиц, любовался на свое отражение, хлопал крыльями и восторженно орал. Ему откликались через дорогу, через поле деревенские петухи.
Митя вывел из конюшни Зорьку, впятил ее в оглобли, не спеша запряг. Потом вскочил в сани, утвердился на широко расставленных ногах между пустой бочкой и передком, дернул веревочными вожжами и подкатил к школьному крыльцу.
Саша и заплетающийся в длинном пальто Егорушка побежали следом. Они несли ведра.
С крыльца спустился Филатыч в красной распоясанной рубахе, с коротким рубанком в руках. Не выпуская рубанка, одной свободной ладонью он ощупал на спине Зорьки войлочный потник, проверил, удобно ли потник положен, дернул тугой ремень чересседельника, посмотрел на солнышко.
— Теплынь! Надо бы нынче к ручью самому съездить. Как бы не разлилось… Ты, Дмитрий, вот что: ты на лед нынче лошадь не загоняй, а встань с бочкой на берегу. Понял? Ну вот и ладно. Ну вот и езжайте. Завтра проверю сам, а сегодня времени нет.
Саша с Егорушкой бросили ведра в сани, вскарабкались на бочку, уселись верхом. Митя, радуясь, что едет за главного, без Филатыча, громко чмокнул губами, и Зорька легко, рысцой понесла сани по дороге.
Водовозная дорога сразу от школы уходила в лес. Она ныряла под мощные корабельные сосны, снег под соснами был еще по-зимнему чист и крепок. В прохладной чаще держалась тень, но там, где прямые, с темными, словно горелыми комлями деревья разбегались просторней, там вовсю тенькали синицы. В голубом прогале неба ласково и призывно куркал одинокий ворон; а еще выше, в самой бездонной синеве, громадились башнями невесомые, почти неподвижные облака.
— Шарман! — сказал, сидя на бочке и задрав кверху голову, Саша. И это должно было означать по-французски: — Красота!
А Егорушка огляделся, потянул носиком сосновый воздух, широко распахнул изумленные ореховые глаза и сказал:
— Хорошо-то как…
Потом подумал и добавил:
— А у меня завтра день рождения!
Митя, который стоял в передке саней и держал вожжи, сразу обернулся:
— Сочиняешь, Егорушка? Опять?
Митя знал за Егорушкой такой грех. Егорушка попал в интернат совсем маленьким, не помнил, когда у него день рождения, а справить этот день ему очень хотелось, и малыш придумывал его себе на каждой неделе по три раза. Но теперь Егорушка замотал головой и сказал:
— Нет, не опять. Это я раньше сочинял, а нынче Павла Юрьевна сама сказала. Мне знаешь сколько будет? Вот сколько!
Егорушка выпростал из длинных рукавов пальцы, отсчитал шесть и высоко поднял обе руки.
— Ого! — сказал Саша. — По-английски это будет — сикс. Выходит, тебе подарок надо.
— Надо! — радостно согласился Егорушка. — А какой?
— Ну вот, сразу «какой». Поживем, увидим. Потерпи до завтра.
— Потерплю, — ответил сговорчивый Егорушка. — До завтра терпеть не долго.
А Митя не вытерпел. Он дернул вожжами, взглянул на мерно колыхающуюся спину лошади, послушал, как ладно она похрупывает подковами по сыроватому дорожному снегу, и опять обернулся:
— Хочешь, Егорушка, я тебе дудочку сделаю? Ивовую. На два голоса. Я это ловко умею. Вот приедем к ручью, выломаю подходящий прут и дома вечером сделаю.
— Сделай! — оживился Егорушка, поднес к губам воображаемую дудочку и, сидя на бочке, заприговаривал:
— Тир-ли, тир-ли, тир-ли!
Мальчики засмеялись. А Зорька все топала да топала по узкой дороге, и вот корабельные сосны кончились, дорога сбежала по некрутому склону вниз и пошла по долинке, заросшей ивняком и ольховником.
Мартовскому солнцу тут раздолье. Ветер в долинку почти не залетает, тени от кустов прозрачны, и вешнее тепло здесь проникает всюду. Сугробы во многих местах уже протаяли до болотных кочек, а на ивовом прутье надулись глянцевые почки. Они вот-вот лопнут, и тогда по тонким веткам разбегутся, рассядутся, как цыплята, ярко-желтые пушистые соцветия.
Егорушка напоминает:
— Митя, прутик не забудь сломить.
— Не забуду, — говорит Митя, останавливает лошадь и спрыгивает в снег. Он топчется под ивой, сгибает упругую ветку. Митины следы сразу темнеют, набухают водой.
— Надо бы нам надеть кирзовые сапоги. Промокнем, — думает вслух Саша. А Митя сламывает прут, внимательно осматривает его и опять залезает в сани.
5
Когда подъехали к ручью, то увидели, что за прошедшие сутки там ничего не изменилось. На широко раздавшемся в этом месте ручье, на льду, по-прежнему лежит пронзительно яркий снеговой покров, по снегу тянется накатанный санями подъезд к проруби; а с той стороны от ельников к проруби-оконцу протоптана узкая тропа. Ее Пробили за зиму лоси, они ходят сюда почти каждый день.
Мальчики, как наказал Филатыч, оставили Зорьку на берегу, взяли ведра, побежали к оконцу. Здешний берег был низкий, почти вровень со льдом, и они сразу обнаружили, что самая кромка льда и снег на ней — мокрые. Влажная полоска растянулась в обе стороны, но не очень широко, ее перескочил даже Егорушка.
Вокруг проруби снег был тоже сырой, желтый. А в самой проруби вода, как в ледяном колодце, поднялась до краев, и вот это было новостью. Раньше вода стояла гораздо ниже.
— Я говорил, промочим валенки, — сказал Саша.
— Ничего. Приедем, высушим. Ты, Егорушка, в мокрое не лезь, — сказал Митя и далеко перегнулся, поддел ведром красноватую, с болотным запахом воду.
— Смотри-ка, еще вчера была чистая, а сегодня уже нет, — удивился Егорушка.
— Торфяники оттаивают, — догадался Митя и почерпнул второе ведро. Он передал его Саше; мальчики, тяжело выгибаясь, потащили ведра к берегу. Егорушка, размахивая длинными рукавами, засеменил сзади.
Мокрую полоску у берега перепрыгнуть с полными ведрами уже не удалось, через нее перешлепали напрямую. Потом выбрались к бочке и опрокинули ведра. Вода с шумом ухнула в темное, круглое нутро. Саша всунул туда голову, посмотрел:
— Едва донышко скрыло, охо-хо…
— Первый раз наливаешь, что ли? — засмеялся Митя и побежал обратно.
Сходили они так, от берега к проруби и от проруби к берегу, пять раз. Все уплескались, в сырых валенках стало хлюпать, воды в бочку принесли десять ведер, а надо было — пятьдесят.