— Слышишь, Прапоров, — с усилием сказала она. — Береги себя…
Почему, ну почему он тогда не убил и меня? Наверное, менял позицию. Боялся возмездия. Но возмездие его все-таки настигло.
Неделю я наблюдал за передним краем немцев. Я засек все его позиции, понял систему его выходов на них. Я изучал его действия, как это делают охотники, выслеживающие зверя. В душе у меня все окаменело. Это только кажется, что он в меня не стрелял. Мне хватило пули, которая попала в сердце Кате.
Я был командиром взвода, и никто бы мне не позволил сделать то, что я сделал, не спрашивая ни у кого разрешения. Бойцы не одобряли задуманного мной, но я был их командир, и они уважали меня. Трусом я не был, доппаек под одеялом не жрал, наказаниями не разбрасывался и в атаках не был позади других. Некоторым в рукопашных я спас жизнь. Поэтому они не отговаривали меня и отвернулись, когда в маскхалате я выбрался на нейтральную полосу. Все знали, что не сдаваться полез. Все понимали, что в случае возвращения меня ждет штрафбат.
Бог хранил меня, и к снайперу я подобрался со стороны немецких позиций. Если он и слышал меня, то даже предположить не мог, что русский будет действовать так нагло и открыто. И все-таки он увидел меня в последний момент и даже успел выбить из моей руки финку.
Некоторое время мы катались с ним на дне воронки, которую он облюбовал под свою боевую позицию. Он был намного сильнее, но во мне жила ненависть. Ненависть и память о Кате.
Я его загрыз. У него была вонючая, давно немытая шея. Кровь была горячая и немного солоноватая. Я сел, глядя, как бьется и дрожит его тело на дне воронки, поднял финку и отполосовал от его маскхалата кусок ткани, которым вытер свое лицо.
Лоскут сразу же покраснел.
В кармане у немца нашлись сигареты. Некоторое время я курил, прикидывая обратный путь. Неизбежный штрафной батальон меня не пугал. Быть может, это единственно возможное место для того, в ком проснулся зверь и умерла душа, которая позволяет человеку оставаться самим собой.
А зверю для охоты необходим простор.
Тихое дежурство
Коля Суконников пришел в милицию после ранения.
Форма стесняла его, он никак не мог привыкнуть к милицейской фуражке и плотной полотняной гимнастерке, слишком тесной в подмышках. Сегодня у него было второе дежурство, которое, как и первое, обещало быть спокойным. Район патрулирования у них был такой — уже после восьми народ забивался по домам и на улицу носа старался не казать.
Напарник — пожилой милиционер, которого в отделении все уважительно звали Никодимычем, неторопливо объяснял ему, пока подковы их шагов гулко отщелкивали шаги по ночной улице:
— Уголовные и в мирное время последние суки были, а уж теперь, когда все по карточкам стало… У меня соседка, трое ртов в семье, так у нее рабочую карточку вытащили в очереди. Вот убивалась бабонька! Моя воля, я их на месте бы к стенке ставил. А им суд, говорят, даже на фронт отправлять стали. Ну, ты, Коля, сам посуди, какие из них солдаты, если они только и умеют, что замок с ларька сорвать или подрезать сподтишка!
Он вдруг остановился, взмахом призывая Суконникова молчать.
Впереди был одноэтажный маленький магазин, перед которым на ветру покачивалась одинокая лампочка.
— Что? — севшим от волнения голосом спросил Суконников.
— Да не пойму, — сказал Никодимыч и расстегнул кобуру. — Тени какие-то в окне почудились. А кто в магазине ночью может быть?
— Ничего не вижу, — сказал Николай, добросовестно вглядываясь в слепую темноту окна.
— Вот и я не вижу, — сказал Никодимыч. — А ведь мельтешило что-то.
В маленьком дворике магазина стояли бочки, и у сарая высилась груда ящиков.
Замок на служебной двери со стороны двора был сорван.
— Вот, — удовлетворенно сказал Никодимыч. — Значит, не почудилось.
— Может, ушли уже?
— Как же, ушли! — хмыкнул Никодимыч. — А чью ж тогда харю я в окне видел? С фасаду они не вылезут, там все в решетках. Значит, на нас пойдут!
Он подобрался к двери, распахнул ее ударом ноги и крикнул:
— Эй, хевра! Выходи по одному! Руки за голову, оружие на землю!
Ему бы сбоку стоять, а так первый же выстрел из темноты магазина угодил ему в шею. Никодимыч засипел, хватаясь за рану рукой, и осел.
Суконников даже сам не заметил, как наган у него в руке оказался.
— Слышь, мусорок, — сказали из пахнущей старыми пряниками и соленой селедкой темноты. — Ты нас не видел, мы уходим. Годится?
— Вам теперь отсюда только в морг, — сказал Суконников, щупая шею напарника. Рука попала на что-то теплое и липкое. Кровь — понял Суконников.
Он засвистел.
— Кодя! — сказали в магазине. — Заткни этого соловья. Сейчас сюда вся мусорня сбежится!
Суконников уловил движение в сумрачном проеме и выстрелил.
В магазине кто-то вскрикнул.
— Ладно, мусор, — сказали из магазина. — Банкуй! Твоя удача, краснюк. Только не стреляй больше, мы сдаемся!
Из открытой настежь двери вылетел пистолет. По виду — немецкий вальтер.
— Свет в магазине включи, — сказал Суконников.
Он не обольщался. Приходилось ему брать немцев в блиндажах. Немцы разные бывают, один сразу сдается, другой для виду руки к небу тянет, а в это время его камрады из-за спины бойцов расстреливают. Да и Никодимыч, тихо хрипящий у стены магазина, к спокойствию не обязывал.
В слабо освещенном проеме показался верзила в солдатском обмундировании без погон. Это, конечно, ни о чем не говорило, полстраны в таком виде ходило, но вполне могло оказаться, что магазин грабили дезертиры, а этим вообще терять нечего было — трибунал им мог выписать билет только на одну станцию, конечную.
— Слышь, мусорок, — сказал верзила. — Так ты меня вязать будешь? Или мне на самообслуживание перейти?
— Лицом к стене встань, — сказал Суконников, радуясь тому, что находится в темноте и из магазина его сразу не разглядеть. — Кто еще в магазине? Сколько вас?
— Больше никого, — успокаивающе и с еле заметной издевкой сказал верзила, встав к стене. — Вдвоем мы были. Кореша ты моего кончил. Прямо ворошиловский стрелок! Не веришь? Сходи проверь!
Суконников осторожно приближался к нему. Блатняки подлы, у этого вполне могла финка в рукаве оказаться. И все-таки он чуть не купился, едва не проморгал стремительное движение внутри магазина. Второй грабитель еще только вскидывал руку, а Суконников уже падал набок, разряжая в него наган. С такого расстояния промахнуться было невозможно. Суконников и не промахнулся. Бандит, что вроде бы уже сдался, пришел в себя, навалился на Николая, выворачивая руку с наганом. Но не успел. Суконников полгода в разведке служил, к скоротечным контактам привык.
Суконников сел, облизывая губы, тупо посмотрел на лежащее перед ним тело. В темных впадинах глаз верзилы стыло удивление.
Никодимыч тихо хрипел и постанывал у стены, и это внушало надежду.
Суконников взял пустой деревянный ящик, поставил его на попа и сел, вслушиваясь в приближающиеся сразу с трех сторон милицейские свистки. И надо было бы обозначить себя, чтобы соседние патрули не тратили время на поиски, но он лишь подумал об этом и продолжал сидеть, брезгливо и внимательно разглядывая синие разводы наколок на руках еще одного убитого им человека.
«Иосиф Сталин»
Луна.
Злая августовская луна.
Она высветила русло реки, и теплоход стал виден издалека. Мимо немцев с минимальными потерями прошли «Парижская коммуна» и «Михаил Калинин», а «Иосифу Сталину» не повезло. Город не хотел отпускать тезку от себя. Капитан Рачков задержал теплоход из-за опаздывающих пассажиров, и сейчас это опоздание обернулось надвигающейся трагедией.
С правого берега заговорили пулеметы и пушки.
Фонтаны воды вставали рядом с бортами теплохода, у ахтубинского осередка кипела вода, и тут уж не могли помочь мешки с песком, которые огораживали ходовую рубку.
Голосили женщины.
Испуганно кричали дети.
Рачков предпринять ничего не успел — в него попал осколок снаряда, и он не видел страшной паники, раскачивающей теплоход. Немцы продолжали огонь. С расстояния, отделявшего их от теплохода, попасть в медленно движущуюся мишень было нетрудно.
Неожиданная отмель впилась каменными зубами в днище перегруженного корабля.
Теплоход горел.
Заменивший убитого капитана штурман Строганов приказал спускать шлюпки, но пассажиры уже прыгали в воду, надеясь добраться до безопасного левого берега вплавь. И все-таки лодки оказались перегруженными. Строганов с отчаянием видел, как лодки переворачиваются и спасающиеся на них люди, хватаясь друг за друга, уходят на дно.
Вопли тонущих женщин и детей заставили штурмана поседеть.
Отчаянные крики не могли заглушить даже разрывы снарядов.
Несомненно, немцы видели, что расстреливают раненых и мирных жителей. И все-таки они продолжали стрельбу. Беспомощные раненые исчезали в серебристых лунных бликах, пляшущих на воде, неистово ругаясь перед смертью.
От теплохода вниз по течению плыли какие-то ящики и куски деревянной обшивки, перевернутые спасательные лодки и тонущие на быстрине люди.
Освободившись от пассажиров, теплоход снялся с мели. Его развернуло и понесло на ахтубинский осередок. На теплоходе горело все, что могло сгореть, и за ним тянулся густой черный шлейф дыма. На палубе плясало пламя.
Команда покидала теплоход вплавь. Спасательные средства были отданы пассажирам.
Мертвого капитана привязали к большому кожаному дивану. Рачков лежал лицом к небесам и медленно плыл по течению, вглядываясь в открывшуюся бездну, усеянную звездами. Звезды то и дело срывались с небес, и по ним можно было подсчитать погибших, но сейчас это было некому делать.
Смерть танцевала среди искрящихся волн.
С теплохода пронзительный и вгоняющий в дрожь детский голос некоторое время звал маму, а потом смолк. Кто-то рядом с плывущим штурманом молил Бога о смерти, еще не зная, что останется жить. Строганов хотел оборвать его, но лишь глотнул холодную волжскую воду, провожая взглядом красный детский башмачок, уплывающий к развалинам города.