«За войну люди стосковались по теплу», — подумал Дербачев.
Он прошел дальше, к гранитной глыбе-памятнику. Раньше он видел его всегда издали. «Полякова Г. И. — 1900–1943 гг.», — прочитал он. «Стоп! Стоп! — сказал себе Дербачев. — Кажется, та самая Полякова из Осторецка под кличкой Муха, в сорок втором работала в немецком тыловом госпитале. Она не раз предупреждала партизан Осторечья о карательных экспедициях, ею спасены сотни и сотни людей… Действительно, надо Борисову как-нибудь расспросить».
А летом сорок второго она спасла и его, когда он только что прилетел из Москвы в объединенный штаб партизанских отрядов Осторечья. Она вовремя предупредила о планах обширной карательной экспедиции под шифром «Роза-2». Помнится, в ней участвовали несколько эсэсовских и хортистских дивизий, даже финны. Бои развернулись по всему Осторечью, охватили все соседние области и часть Белоруссии. Немцы, негодяи, жгли леса и деревни, по ночам все было в огне.
Дербачев знал эту Муху только по особо важному списку оставшихся для работы в тылу у немцев. Сейчас он не мог вспомнить ее имени и отчества. Он прочитал надпись раз, второй, прочитал все надписи сверху донизу и вернулся к первой. Долго стоял неподвижно, угнув свою квадратную голову. В спешке, в работе у человека иногда совсем притупляется чувство простой человеческой благодарности, и Дербачев задумался. Прошли годы, случайно он наткнулся на этот гранит. А ведь ему надо знать не только происходящее кругом, но и прошлое, именно ему опаснее всего очерстветь. А если уже? Постой, постой, тут надо разобраться в себе. Нельзя даже себе с налету выносить приговор. Появились ли у него друзья в последние годы? Не по страху и должности, а по естеству? Он решил, что нет. Что говорить, есть у него долги. Что он сделал, например, сверх того, что ему было необходимо по должности и обязанности? Поворачивай, поворачивай мозгами и скажи: «Нет». Помнится, к нему добивалась на прием одна из банковских работниц, жаловалась на какую-то несправедливость. Из-за своей вечной занятости он отделался размашистой резолюцией: «Разобрать по месту работы».
И еще было немало таких случаев, а за всеми заявлениями стояли человеческие судьбы, и, может быть, достаточно было проявить интерес и желание, чтобы люди обрели свою долю справедливости и счастья. А ты взял и не проявил.
«Нельзя, нельзя так», — сказал себе Дербачев.
«А ведь к тебе приходили не тысячи и даже не сотни. К тебе пытались пройти двадцать, тридцать человек. Те, которым позарез нужно. Не мальчик, понимаешь, не от хорошей жизни они хотели попасть к тебе».
«Перестань, перестань! Что еще, в самом деле!» — приказал он себе и пошел от памятника. У трамвайной остановки купил в киоске свежий номер «Осторецкой правды». Через всю первую полосу газеты шел призыв: «Подготовимся к весеннему севу! Досрочно отремонтируем сельскохозяйственную технику! Удобрения — на поля!»
На второй полосе была напечатана речь Вышинского об угрозе новой мировой войны и об укреплении дружбы между народами.
Дербачев появился у проходной «Сельхозмаша» перед обеденным перерывом. Одноногий мешковатый вахтер в военном вытертом полушубке увидел его в окошечко и торопливо вышел. У вахтера выработались стойкие представления о ценности человека, и он редко, но все-таки ошибался.
— Вам кого, гражданин? — спросил вахтер Дербачева полупочтительно-полустрого. Он принял его за откормленного снабженца, одного из тех, что часто сновали вокруг заводоуправления.
— Я на завод, к парторгу или директору, — сказал Дербачев, с любопытством оглядывая вахтера, его лицо с редкими короткими усами, с быстрыми живыми глазами, в которых не было равнодушия.
Дербачев давно заметил, что глаза простых людей именно этим и отличаются.
— На каком фронте, товарищ? — кивнул Дербачев на протез вахтера, и тот с готовностью весело хлопнул по костылю.
— Был такой. Первый Украинский назывался. Под Сандомиром, в Польше, в сорок четвертом хватило, с батальонного миномета. Только и помню, что вроде бы у меня по глазам мухи заплясали с красными крылышками. Трепетаются, трепетаются! Очнулся — ноги как не было. Отплясался. Кругом все белым-бело. И люди белые, и стены белые. Сестричка, такая шельмоглазая, надо мной, губки красные. Ну что, говорит, Семенов? Едрена-матрена! Чего только в жизни не бывает! — закончил вахтер и спросил: — Простите, гражданин хороший, закурить, случаем, не найдется?
— Случаем, найдется, — усмехнулся Дербачев. — Бери, бери.
Вахтер подцепил папиросу из портсигара толстыми, ловкими пальцами, критически прищурившись, прочитал, сказал по слогам «Казбек» — и сунул в рот.
— Свои у меня вот-вот кончились, правда, я не такие курю — гвоздики. «Прибой», а то махорку. На моих пяти сотнях далеко не ускачешь.
— Семья большая?
— Куда ж без семьи. Добро б свои, эти своих дороже. Дочка в войну умерла, четверых мал мала меньше оставила, старшему одиннадцать, а зять не вернулся из-под Праги. Хороший токарь, много зарабатывал. А теперь что? В сиротский дом отдавать? Жалко. — В голосе вахтера прозвучала усталость, в глазах опять появилась усмешка. — Вот и приходится курить гвоздики, да здравствует туберкулез, по-нашему.
— Бросить разве нельзя?
— Все одно. Только вот дети да еще женка, бабка-то ихняя, хворая у меня с войны. Конечно, не пропадут… Минутку, гражданин.
Он подошел к воротам и через железные прутья ловко откинул цепь.
Директорская «Победа» проскочила в ворота, тут же остановилась, резко притормозив. Дербачев увидел директора завода Селиванова. Тот торопливо выбрался из машины, торопливо захлопнул дверку и подошел к Дербачеву. Дербачев протянул руку.
— Здравствуйте, Николай Гаврилович. Какими судьбами?
Явно встревоженный, Селиванов вопросительно моргнул и развел руками.
— Решил заглянуть. Заговорился с вашим сторожем.
— С Назарычем? — Селиванов оглянулся на топтавшегося рядом вахтера, рассеянно кивнул: — Здорово, Назарыч. Что ж ты, секретаря обкома не узнал, старик?
— Гм… Мне-то, Артем Витальевич, все одно кто. Для меня главное — документ, мы на войне выучены.
И Дербачев, и Селиванов, и даже шофер в машине засмеялись, а вахтер закрыл ворота и захромал в проходную.
— Хороший старик, — сказал Дербачев. — Давай показывай хозяйство, Селиванов, после поговорим. Не все ли равно, в обкоме или здесь?
Вахтер стоял в дверях проходной, и Дербачев оглянулся. Оглянулся поэтому и Селиванов.
— Хороший старик, — повторил Дербачев.
— Вообще-то скандальный немного. До денег лют, как-то такой скандал учинил, до меня дошло.
— Посмотрел бы я на тебя в его шкуре. Четверо ребятишек, старшему — одиннадцать.
Селиванов ничего этого не знал — Дербачев понял по его недоуменному взгляду. Он не стал продолжать разговора, но все время, пока ходил по цехам, затем сидел в директорском кабинете и слушал объяснения инженеров, самого директора, снабженцев по поводу невыполненного плана за пятьдесят первый год, нет-нет и возвращался мыслями к вахтеру.
В обед Дербачева покормили в заводской столовой русскими щами и пшенной кашей. Повариха переусердствовала, каша плавала в масле, и ее было противно глотать. Селиванов, сидевший рядом, видел это и страдальчески хмурился.
Дербачев, не глядя в тарелку, чтобы кончить скорее с едой, носил полными ложками. Он съел почти все и со вздохом похвалил:
— Хорошая каша. Спасибо.
Повариха, толстощекая и веселая, все время крутившая- я рядом, просияла, а Селиванов не выдержал и рассмеялся, открыв рот с длинными, острыми зубами.
В фойе рабочего клуба — дверь в дверь со столовой — Дербачев остановился перед заводской Доской почета. После чересчур жирной еды его слегка подташнивало.
«Поляков Дмитрий Романович, слесарь пятого разряда, — прочитал он. — Выполняет производственные нормы на 150–170 %».
На Дербачева глядели серые, рассеянные глаза, лицо открытое, с прямым носом. «Красивый парень, — подумал
Дербачев, невольно останавливаясь взглядом на портрете. — Везет мне сегодня на Поляковых».
— Наш передовик, — не дожидаясь вопроса, сказал Селиванов. — Вообще-то человек тяжелой судьбы. Был переброшен в сорок первом сюда для работы в тылу у немцев, попал в плен, увезли в Германию. Вернулся только в сорок шестом. А здесь голо — мать эсэсовцы повесили, в подполье была.
— Полякова?
— Да, Галина Ивановна. Ее в нашем городе от ребенка до старика — все знают. Слава заслуженная. Мне приходилось лично их семью знать — чистой души женщина.
— Вот как… Ну и что ж?
— Попалась на пустяке, понимаете, обронила немецкий пропуск для ночного хождения, она ведь в госпитале работала. Новый стали выписывать — началась проверка…
— Понятно. А сын?
— Что сын… Работает, учится сейчас заочно — будет инженером, диплом защищать собирается. Вообще-то мужик толковый, только в общественной жизни мало участвует. Впрочем, свое дело любит. Расшевелить — начинает даже ругаться. Как-то принес чертежи усовершенствованного плуга, специально для глинистых почв. Чему вы улыбаетесь, Николай Гаврилович?
— Ты словно по анкете шпаришь. Вот что, если у тебя есть время, подвези меня до обкома. Потолкуем кое о чем.
Они разговаривали всю дорогу, и машина потом долго стояла перед зданием обкома. Селиванов хмурился — разговор был не из приятных.
— Брось, я не новичок. Что за трудности монтажа? — говорил Дербачев. — Поточная линия в сборочном давно должна работать. Ведь отсюда срыв плана, если разобраться. Так или не так?
— В основном — да, существует и еще множество, казалось, ничтожных причин. Изношенное оборудование, внедрение в производство новых марок машин, нехватка рабочих, почти ежемесячный срыв графика снабжения заготовками, деталями. Например, Покровский завод поставляет нам лемехи для тракторных плугов, зубья для борон. Мы — завод республиканского значения. За счет некоторых марок продукции могли бы справляться с планом, хоть в рублях. А так что же? Нам в таком-то месяце нужна тысяча лемехов, а дают вполовину меньше. Везде толкачей рассылай — опять непроизводительные расходы. Гайки, болты, железо, лапы…