го. А вот этот год без корма сидим, дай бог дотянуть. А почему? Выполнил я свою норму заготовок, засыпал две тысячи тонн фуражу. А мне из району брякают: мол, товарищ Лобов, выручай. Соседи заготовки срывают. Вначале так это, вроде мягко, а потом и того — с рыком. И тебе тут директива. Да не раз — десять. Чего тут делать? Отвез. Второй год такое. От своего трудодня рвем. Это как же понимать? Для развороту настоящего ничего не остается. До каких пор, хочу я спросить? Правда, товарища Дербачева тогда еще не было, товарищ Володин был. И получается: кто работает — с того три шкуры, а кто ноги в потолок — с того ни одной. Вот оно. Из армии-то с десяти возвращаются два, хорошо, три человека. Я неученый, а вижу: делать надо что-то, дальше так нельзя. Знаете, телега рассохлась, едешь на ней — скрипит, трясется. А далеко хватит? Надо всем подумать, как жить дальше.
Лобов хотел сказать что-то еще, махнул рукой и стал спускаться со сцены, тяжело стуча сапогами. Огромный зал молчал, и только слышался стук подков. Дербачев захлопал первый, а в зале, в разных концах его, послышались жиденькие хлопки. Юлия Сергеевна тоже хлопала, она сразу оценила находчивость Дербачева. Еще немного тишины — и произошел бы срыв. Дербачев лишний раз почувствовал бы свою неправоту. Она и хотела и не хотела этого.
Она ведь тоже до некоторой степени отвечала за ход совещания.
Как только Лобов сел на свое место, к его уху потянулся незнакомый сосед.
— Намудрил ты, братишка, — сказал он веселым шепотком. — Я уж думал, пьян в стельку.
— А что намудрил? — вполголоса со злостью отозвался Лобов.
— Что… Такие вопросы разве нам решать? Я видел, — он кивнул на сцену, — как на тебя глядели. Попомни мое слово, за здорово живешь не пройдет.
— Ладно, не пугай. У нас лейтенант говорил: «Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют». Хоть завтра с председателей готов, надоело со связанными руками работать.
Сосед осмотрел Лобова, сострил:
— У тебя-то и рука одна — связывать нечего. Выступил новый оратор — секретарь райкома. Во френче, подтянутый, энергичный, он говорил о том, что нет плохих колхозов, а есть плохие председатели, и все зависит, конечно, от руководства. Он помедлил и обрушился на Степана Лобова за панику, удивлялся, как человек с такими настроениями вообще может быть председателем.
— К счастью, — сказал он, — у нас таких единицы. Наступит время — совсем исчезнут. Хоть у Лобова и есть свои плюсы, а психологию надо ему пересмотреть. Чувствую и предвижу всей своей партийной совестью. Не всякое сотрясение воздуха рождает истину — надо помнить…
Дербачев недовольно морщился, делал резкие отметки в блокноте. Ведь совещание обещало быть совсем другим. Итак, один Лобов. Со сколькими людьми говорил Дербачев перед совещанием, стараясь докопаться до сердцевины и вытащить самое нутро наружу. Многие, казалось, оттаивали, начинали говорить по-человечески, начинали мыслить. А здесь, в этом зале, сказать правду решился один Лобов. И тут дело не в заданности установки сверху, — рука Борисовой ясно чувствуется в ходе совещания, она много ездила последнее время по области, старый работник, всех знает. Черт дернул привлечь ее к этому делу! Что, без нее бы не справился? Доверился, болван, мало тебя били. Хотелось союзника? Как она легко заявила о своей оппозиции. Со смешком. Момент выбран отменно — удар в пах. Предала и еще предаст со своими очаровательными ямочками. А сидит сейчас и вместе со всеми хлопает Лобову. Совещание должно было пойти совсем иным путем, деловым, без говорильни, без трескучих фраз.
Дербачев сморщился от нового взрыва аплодисментов, наклонил тяжелую голову и глядел на свои стиснутые кулаки. Вспомнил свои поездки по области и колхозные собрания, похожие одно на другое, в холодных, стылых, прокуренных помещениях, с молчаливыми, привычно голосующими людьми в платках, полушубках, тулупах, и недоверчивые глаза председателей во время бесед один на один, темные, неподвижные, корявые ладони, неожиданный острый взгляд исподлобья, когда заденешь за живое. Расспросы, расспросы без конца и сбивчивый, путаный поток слов, как будто прорвало плотину. Неужели все впустую? Сначала ведь шло хорошо, и Борисову удалось в чем-то поколебать, заронить в ее самонадеянную голову зерно сомнения — ведь не мальчишка он, в конце концов, чтобы распустить романтические слюни. Крен произошел в последний момент, он его прохлопал, заваленный по горло текучкой дел.
Дербачев почувствовал сбоку чей-то упорный взгляд и поднял голову. Горизов был в штатском и дружески постучал ногтем по запястью: затянули прения, а? Глаза у него темные и беспокойные.
Зазвонил колокольчик председательствующего, объявили перерыв. Дмитрий, столкнувшись в проходе с Малюгиным, посторонился. Тот доверительно склонился к самому уху:
— Заварил кашу, как его, из «Зеленой Поляны». Один безграмотный осел всю обедню испортил.
— Будет вам, Владислав Казимирович. Этот осел бессменно председательствует с сорок четвертого.
— Стаж никого не избавляет от ответственности за слова и поступки, — уже строго и отчужденно возразил Владислав Казимирович, пробиваясь к буфету. — Молод ты еще, Поляков.
— Здравствуй, отец, — сказал Егорка. — Давно жду, замерз. А туда, — он кивнул на вестибюль, — не пускают.
Лобов пожал руку сына.
— Здравствуй. Ты что на той неделе не приезжал?
— Так получилось — дела были. Лобов усмехнулся.
— Дела, говоришь?
— Да так…
Егорка почти одного роста с отцом, может быть, чуточку повыше, такой же скуластый, с теми же добрыми серыми глазами, только слегка поярче. «И когда успел вымахать?» — изумился Степан Лобов, впервые по-настоящему понимая, что у сына действительно могут быть свои дела, о которых он не хотел говорить и которые помешали ему приехать на той неделе домой. «Восемнадцатый парню, — подумал он, — чего доброго, женится — не узнаешь».
— Обедать куда пойдем? — спросил он. — Там поговорим, в самом деле морозно.
— Двадцать девять с утра. Есть одна столовка тут, недалеко, может, туда? Как мать? — спросил Егорка.
— Ничего. Харчей тебе привез, ты к вечерку подойди к дяде Терентию, заберешь.
— Приду.
— Приходи, вечер-то свободный?
— Что ты, отец, — недовольно сказал Егорка, — я глупостями не занимаюсь. В прошлое воскресенье у нас воскресник был.
Сын обиделся. Лобов почувствовал это и, усмехнувшись, сказал:
— Ты не дуйся. Все законно — о глупостях я не думал, зря говоришь. В твои годы я тоже за девками бегал.
Егорка засмеялся, не выдержал.
— Да нет, я честно. Ну, что… Правда, есть одна…
— Ничего?
— Ничего, вроде красивая.
— Красивая… Вот это зря, Егор. Ты мне поверь. Красивые — ветреный народ. А звать-то как? — с неожиданной для себя затаенной ревностью спросил Лобов.
— Валей. Пошли, отец, очередь соберется. Мне к трем в техникум поспеть надо.
Мимо них, громко разговаривая и споря, проходили участники совещания.
Лобова окликнул Чернояров и сказал:
— Тебя, Степан, Дербачев просил зайти вечером. Через нашего первого передал. Здорово, Егор!
— Здравствуйте, Василь Васильевич.
— Как, учишься?
— Учусь.
— Смотри в колхоз вертайся. Разыщем, на веревке притащим, как заблудшего телка. Ну ладно, не буду мешать. Не забудь к Дербачеву, Степан.
— Не забуду.
— Ты чего, отец, не в духе сегодня? Интересное совещание?
— Ругаемся. Выступал сейчас. Легче десять возов дров нарубить.
— Жалко, послушать нельзя. Я бы, наверно, не смог — народу-то сколько.
— Поживешь — привыкнешь, дело такое, — ответил Степан, выковыривая из пачки папиросу.
Егор дал ему прикурить и больше ни о чем не спрашивал. Совещание продолжается. Борисова аккуратно приходит на каждое заседание, высиживает от начала до конца, очень сильно устает. По ночам ей не спится, задремлет иногда лишь на рассвете с большим трудом. Ее мучает происходящее, с Дербачевым они больше не сталкиваются. Он подчеркнуто вежлив и официален. Дербачев выжидает, и Юлия Сергеевна не может решиться окончательно, хотя чувствует: исход в их отношениях зреет сам по себе.
Юлия Сергеевна видит среди участников совещания Полякова, приветливо кивает ему, не задерживаясь. У нее в зале много знакомых, и в перерывах скучать некогда. Юлию Сергеевну тянет в кулуары, в их прокуренность, в их особый, ни на что больше не похожий дух встреч и разговоров и движения. Здесь легче проверить свои впечатления. Здесь, как в миниатюре, можно увидеть и услышать всю область. Особыми, никому не известными путями именно здесь прежде всего начинают замечаться любые, даже самые незначительные, перемены. Первое время Борисова подходит туда, где Дербачев; он, словно чувствуя ее присутствие, тотчас отыскивает ее взглядом, и она перестает подходить.
Она следит за ним теперь издали и незаметно. Ее часто останавливают и заговаривают. В перерыве, в разговорах и встречах, она отдыхает. Вечером второго дня совещания был дан большой концерт для участников, в фойе и малом зале играли оркестры.
Юлия Сергеевна стояла у колонны с Малюгиным и наблюдала за танцующими. Борисову танцевать не приглашали — робели, что ли. Так хотелось думать Юлии Сергеевне. Часто за умными разговорами, делая безразличное лицо при виде танцующих и вежливо, подчеркнуто вежливо раскланивающихся с нею мужчин, Юлия Сергеевна испытывала мучительное желание нагрубить собеседнику, вывести его из себя. Неужели все они, лезущие к ней с умными разговорами, не понимали, что она женщина, жен-щи-на! И любит музыку, веселье, красивые платья, танцевать любит — с Димкой на школьных вечерах первые призы брали! Ей до смерти надоели умные разговоры и кислые физиономии. Юлия Сергеевна недолюбливала праздники, не ходила на вечера — там она сильнее чувствовала свое одиночество. Жены сотрудников ее сторонились, считали гордой, высокомерной.
И чем сильнее страдало ее самолюбие, тем непринужденней и безразличнее держалась Борисова на людях.
Малюгин ничем не отличался от мужчин, с которыми сталкивалась Борисова по работе, старался показать ей свой ум и широкий взгляд на вещи. Юлия Сергеевна знала Малюгина давно, ценила его деловые качества и незаметно выдвигала.