А были ведь. И Дмитрий был, и Михеевич Карчун — духовный ее наставник в годы работы в подполье и райкоме, и Дербачев. Почему она была тогда уверена, что он видел в ней больше, чем товарища по работе? О Дербачеве она запрещала себе думать, как в свое время запретила думать о Дмитрии. Запретила — и как отрезала. Это были несравнимые понятия. Дмитрий, пусть не по своей вине, обокрал ее юность. Дербачев, может быть, и любил ее, и все равно она до сих пор не могла забыть, не могла простить себе той слабости. А Дмитрий… Что Дмитрий? Он рядом — совершенно чужой человек, умный, интересный мужчина. Она ошиблась в свое время, и Дмитрий принадлежит другой. К чему думать? Кто мог угадать в забитом, больном человеке теперешнего Полякова. Вон Селиванов им не нахвалится, хотя поругивает за неуравновешенность, за несговорчивый характер. Кто мог подумать? Даже удивительно, как его хватает на все. Лекции читает в Обществе по распространению знаний. Она слышала его выступление по радио. Неплохо, совсем неплохо. Из него может получиться хороший пропагандист. А ведь у нее в отделе пропаганды не густо.
Юлия Сергеевна села на скамью, засыпанную листьями. Вспомнилась шумная история, связанная с Дмитрием, с прекращением работы по созданию новой машины на «Сельхозмаше». Ей было трудно сдержать себя, когда он, ворвавшись в кабинет, орал на нее, как на девчонку. Он был убежден, что все беды от нее, и она темнела от обиды, выслушивая его грубости. А он говорил много и долго, говорил дельные вещи. Ей пришлось спрятать самолюбие и подойти к разговору трезво, по-деловому. Тогда она в первый раз заговорила с ним о переходе на партийную работу. Нужно было готовить людей, старые кадры явно не отвечали духу времени и назревавшим переменам.
Прошедшая весна и начальная часть лета, мартовский Пленум ЦК, на котором она присутствовала, сейчас не раз заставляли в мыслях возвращаться назад и думать, думать. Она ловила себя на том, что путается в самых простейших вещах. Смещались понятия, самые плоскости жизни начали смещаться, все скрипело, трещало и подвигалось. Она не могла окончательно разобраться в происходящем, определить главный стержень. Всякий раз после мучительных раздумий собирала себя в тугой жгут, принуждала не поддаваться слабости, не раскисать. В стране, в жизни намечался переворот, дни и месяцы у Юлии Сергеевны проходили в спешке. Она сразу вошла в этот ритм и много успевала. Были часы, дни и недели невероятного напряжения. И особенно в начале лета, когда Горизова вызвали в Москву, и он не вернулся. А тут вклинилось начало строительства на Острице, требовались большие усилия, чтобы его продолжать. Отступать было уже нельзя.
Шли нервные дни, и она не знала, что думать. Тревожные звонки из ЦК, непонятные для нее и противоречивые. Она лишь уяснила, что ей необходимо быть на месте до особого распоряжения, предупредить об этом же секретарей райкомов. Еще она поняла, что могут последовать очень важные события, которые потребуют ее личного участия.
В одну из ночей звонок телефона раздался под утро, и она, стряхивая дремоту, взяла трубку.
— Из Москвы? Сразу ко мне.
Их было двое, они поздоровались, и Юлия Сергеевна, внимательно ознакомившись с предписанием, пригласила:
— Раздевайтесь. Я готова рассказать все, что знаю. Разговор длился долго, она рассказала действительно все, что могла припомнить о Горизове, рассказала и о себе, в той мере, в какой это касалось Горизова, и высокий, с землистым, болезненным цветом лица, некоторое время сидел молча, откинувшись на спинку кресла. У него имелись чрезвычайные полномочия ЦК.
— Что делать дальше? — спросила Юлия Сергеевна, и высокий, взглянув на нее, ответил:
— То же. Работать. У нас мало времени, Юлия Сергеевна, и много дела. Поможете нам разобраться в бумагах архива.
Он помолчал, улыбаясь, и Борисова с неприятным, тревожным чувством уловила в его глазах почти забытое, оценивающее выражение. И она вспомнила Дербачева, о котором только что рассказывала. Она вспомнила его взгляд, его усмешку, голос. Встала.
— Когда мы едем?
— Сейчас и поедем.
— Хорошо, я через минуту буду готова.
Во время обыска Юлия Сергеевна ходила вместе со всеми по комнатам горизовского особняка, ее больше словно не замечали.
— Вам придется подождать, — сказал ей высокий и устало, вежливо улыбнулся. — Ничего не поделаешь, Юлия Сергеевна. Вам нужно будет подписать.
— Хорошо.
Он просматривал бумаги и опять, оторвавшись от них, дружелюбно посмотрел на нее.
— Два дня назад арестован Берия. Генерал Горизов не последняя фигура в его игре. Вы удивлены? Устали?
Борисова покачала головой.
— Нет. Много работы.
— Вы устали, это понятно, — заторопился высокий. — Ничего не поделаешь, мы быстро закончим.
— Ничего. Я старый солдат, не привыкать.
— Мы знаем, Юлия Сергеевна.
— Тем лучше.
— Меня зовут Трофимом Алексеевичем.
— Все так вдруг, одно за другим. Похоже на затянувшийся фейерверк, — призналась она и встала.
Полковника позвали, и она пошла за ним.
Забыв на время Горизова, даже успокаиваясь, она с невольным удивлением рассматривала комнату в красном бархате, от пола до потолка сплошь увешанную старыми темными иконами. В неярком зеленоватом освещении они сумрачно отсвечивали почерневшей от древности позолотой; в теплом спертом воздухе большой, метров в тридцать, комнаты, совершенно глухой, без окон, стоял неподвижный, густой запах старого дерева, лампадного масла, нафталина. Здесь боялись моли. С потолка, задрапированного темно-красной тканью, свешивалась единственная в комнате зеленая люстра с подсвечниками, с электрическими лампочками вместо свеч. Пол комнаты укрывал сплошной толстый ковер, в нем тоже главенствовал красный цвет, с редким черным орнаментом. Юлия Сергеевна прошла в глубину комнаты. Красный ковер глушил шаги, и звуки голосов раздавались непривычно глухо. Со всех сторон в душный, созданный больной фантазией, красный сумрак строго и неподвижно глядели глаза богов и святых. Юлия Сергеевна медленно двигалась, переводя взгляд с иконы на икону, разных размеров и времен, с полустертыми подписями славянской вязи, с чеканными, дорогими украшениями, и шелушащиеся краской изображения ликов святых на них словно просвечивали изнутри дерева. Все они глядели одинаково неподвижно и бесстрастно, вбирая в себя все пространство багрово-красной комнаты, и, куда бы человек ни шагнул, от них нельзя было уйти — от строгих, непримиримых богов, не знающих ни радости, ни страдания. Богоматери с младенцами, святые великомученики, архангелы Гавриилы с тонкими ликами и угольными очами. Многоликие темные доски старинного письма располагались в одном месте. От нательных иконок до изображений во весь рост — все они были чем-то похожи одна на другую, и у Юлии Сергеевны от бессонной ночи и от пришедшего на минуту ощущения, что на нее одновременно смотрят десятки людей с одинаковыми глазами, закружилась голова. Она провела рукой по лицу. Прямо перед ней, на полу, стояла черная доска без всякого оклада в метр высотой. Первое время Борисова не могла понять, чем ее притягивает эта старая доска, подошла ближе и притронулась к ее краю. Она несколько раз приближалась и медленно отступала и все никак не могла понять секрета безымянного художника. Когда подходила ближе, изображение лица на доске дробилось, исчезало в сотнях трещин; стоило отойти, оно опять проступало из доски, Глаза, высокий лоб, нос, борода. Глаза. От глаз нельзя оторваться. Совсем человеческие в своей неистовости и вере. Глаза грозили, требовали, не прощали.
Юлия Сергеевна подошла совсем близко. Глаза постепенно гасли, растворялись в черной доске. Она снова отошла и все смотрела. Пропадало ощущение усталости, захотелось на ветер, на солнце.
Кто он, безвестный художник, с такой чуткой проникновенностью уловивший жизнь? Рублев? Грек? Имя не дошло, а дошли одни глаза: с бесстрастными, все познавшими богами ничего общего. Мысль и страсть человека. А может, шутка какого-нибудь гениального ученика богомаза?
Юлия Сергеевна вспомнила наконец, зачем она здесь, оглянулась. Высокий полковник рассматривал обстановку, иконы с неожиданно обиженным, детски-удивленным лицом. Брови приподняты, рот приоткрыт.
Стены, потолок, ковер — все густого красного цвета. Лики святых, строгие, неподкупные, глядящие из красного сумрака, — все это обступает со всех сторон, надвигается — люди чувствовали себя здесь скованно и подавленно.
— Вот чертовщина! — подал голос высокий полковник, прокашливаясь. — Вы не скажете мне, что это значит?
— Иконы. Горизов их коллекционировал.
— Странная фантазия, — тихо, невольно понижая голос, произнес полковник, не решаясь выйти из комнаты, и, рассердившись на себя, сказал громко: — Сидоров! Переписать и запломбировать. Черт знает, это, наверное, имеет ценность.
— Несомненно, очень большую. Горизов знал толк в таких вещах.
— Он ведь сын крестьянина.
— По анкете — крестьянина.
— Странно, очень странно. Вот не ожидал.
— Мы всегда чего-нибудь не ожидаем, Трофим Алексеевич.
Полковник быстро взглянул, посторонился, пропуская Юлию Сергеевну вперед.
Главное, к Юлии Сергеевне не приходила необходимая ясность, и она держалась настороже, иногда нервы начинали сдавать. Ей приходилось успевать многое. Сказывалась внутренняя самодисциплина, желание по-настоящему во все вникнуть и во всем разобраться. Она достаточно хорошо знала область и раньше, — теперь ей каждый день, каждый час приходилось узнавать новых людей, сталкиваться с новыми проблемами, и в ней постепенно нарастал острый, в чем-то болезненный, интерес к происходящему. Она сравнивала и анализировала, внутренне в ней росло сопротивление, хотя она и понимала закономерность происходящего и невозможность сделать иначе. Дмитрий, Дербачев, Горизов — все они оставили в ее душе свой след, все они как-то отступили перед напряженностью событий. Правда, мысли о Дербачеве беспокоили, но это — особый разговор.
Что бы ни происходило и ни произошло в будущем и какие бы изменения ни потрясали все вокруг, главное все-таки оставалось. Пусть, когда он жил, все было яснее, определеннее и проще, главное все-таки не могло исчезнуть. Была и оставалась работа, работа во имя партии. Партия оставалась, жизнь, не считаясь ни с чем, ни с кем, продолжала бурлить вокруг, и ее не смогут оборвать никакие траурные крепы, хоть опутай ими всю землю. И она, Юлия Сергеевна, продолжала нести ответственность на своем участке за то, чтобы жизнь никогда не останавливалась, не сползала назад. Это то единственное, на что можно рассчитывать, что никогда не подведет. Нужно работать. Нужно все утопить в работе, ее не раз это спасало, авось вывезет и теперь.