Юля бросила стелить постель, подошла, опустилась на колени:
— Что случилось, мама? Ну, не молчи, что?
— Позавчера арестовали Геннадия Александровича, — сказала Зоя Константиновна.
— Дядю Гену?
Зоя Константиновна заплакала.
— Ты узнавала?
— Да… Многих арестовали. Его обвинили… вроде утвердил вредительский план работ в среднем течении Острицы… Ничего не понимаю. Говорят, воды в Острице не будет, вредительство.
Дочь, вероятно, хотела утешить, успокоить.
— Сейчас никому нельзя верить, кругом враги, — сказала она, и Зоя Константиновна, побледнев, встала:
— Что ты говоришь! Я тебе никогда, слышишь, никогда этого не прощу!
— Мама!
— Замолчи! Я не хочу с тобой разговаривать! Как вы будете жить, никому не веря?
— Мама, тише!
— Никогда, никогда!
Это был страшный тридцать седьмой год, он ушел, а сейчас, почти через двадцать лет, Зоя Константиновна опять разволновалась. С годами все стерлось, да и какая мать не простит?
Зоя Константиновна прислушивается: наверное, за ночь много снегу набьет, утром Карповна будет расчищать дорожки в саду.
Перед отъездом в Москву Юлия Сергеевна долго сидела у матери. Хотелось отдохнуть, собраться с мыслями, уйти хоть на время от деловых разговоров. Карповна принесла чай, Юлия Сергеевна любила крепкий, до черноты. Разговаривали очень тихо и мало, Юлия Сергеевна с нежностью глядела на седые, гладко причесанные волосы матери, слушала ее рассуждения о Толстом.
«Повторяться начинает мама», — подумала она с неожиданно острой жалостью.
— Мама, сделать тебе бутерброд с икрой? Икра и сыр, хочешь?
— Юленька, право же, у тебя все больше развиваются мужские замашки. Помилуй: сыр с икрой…
Зоя Константиновна пожимает сухонькими плечами, смеется. Улыбается и Юлия Сергеевна. Им сейчас хорошо вдвоем, редко бывают вот такие моменты единения, когда больше никого и ничего не надо.
— Мама, — говорит Юлия Сергеевна, устраиваясь удобнее. — Я давно хотела… Расскажи мне об отце.
Рука у Зои Константиновны на мгновение замирает над столом — хотела взять сухарик из вазы. Юлия Сергеевна встречает ее взгляд: взгляд человека, прожившего большую и трудную жизнь.
— Ты мне так мало о нем рассказывала…
Зоя Константиновна сидит, опустив руки на колени, по привычке прямая и строгая. Такого вопроса она не ждала. Наверно, в самом деле очень трудно дочери. Зоя Константиновна вспоминает двадцать второй год, себя, его, Сережу Борисова, двухлетнюю, забавную толстушку Юленьку; на хлеб и молоко ей приходилось менять последние вещи, особенно после смерти Сережи. Даже его любимые книги пришлось продать.
— Мама…
— Ты очень похожа на отца, — говорит Зоя Константиновна. — Очень… В народе говорят: если дочь похожа на отца, она должна быть счастливой…
Юлия Сергеевна молчит.
— Тяжело мне, Юленька, вспоминать. Если бы Сережа тогда не согласился, не поехал… Все бы в жизни по-другому
могло сложиться. Нет, я сейчас не могу его винить: никто из нас не выбирал. Все мы горели — нести знания в народ, что может быть выше? Он, не раздумывая, согласился. Сейчас Саловский район, а тогда уезд — самый темный и нищий. Школу было труднее организовать, чем сейчас, верно, построить большой завод. Тиф по всей губернии, привезли его при смерти… Двадцать восемь лет, Юленька, твоему отцу было.
— Мама… Ты все обо мне говоришь… А сама, разве ты никого потом не встречала… Прости, я не то хотела… Скажи, ты очень любила дядю Гену?
Зоя Константиновна сидит все так же спокойно и прямо.
— Зачем тебе это, Юленька? Любила, не любила… Он был хорошим другом, для тебя много сделал.
— Мама…
— Ты сегодня не в себе, Юленька. В трудное время пришлось нам жить. Ты не волнуйся за меня, поверь, все перегорело. Я тебе хочу сказать: мертвым тоже нужна правда, Юленька. Я ничего не знаю и сейчас не знаю… Подожди, почему ты об этом вспомнила?
Юлия Сергеевна опустила глаза. «Скажу, — подумала она. — Скажу потом, приеду и скажу, этого нельзя не сказать…»
— Мне трудно сейчас, мама…
Зоя Константиновна встала, подошла к ней.
— Я понимаю. Только ты никогда меня не слушала. Большие дороги требуют от человека гораздо больше, чем обычно. Ты когда едешь?
— Завтра, мама. В три пятнадцать.
Юлия Сергеевна отодвинула от себя чашку. Ей о многом хотелось сейчас рассказать матери, хотя бы просто по-женски пожаловаться. Разве она виновата в своем одиночестве? Это просто какой-то рок. Тогда, с Дмитрием… А Дербачев? А Славка Коломийцев? Ей всегда что-нибудь мешало, и сейчас она даже вспоминать боится. Все одно к одному. А вдруг в ней действительно есть что-то такое, что всех отталкивает?
Юлия Сергеевна встала:
— Я пойду, мама, посмотреть кое-что надо.
Февраль — предвесенний месяц.
«Внимание! Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза!»
День первый.
«Отчетный доклад ЦК КПСС XX съезду партии».
Да, да, да… Осторецк большой город, но есть больше, например город Москва.
День второй.
«Внимание! Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза! На утреннем заседании выступили товарищи…»
Прения, прения… Затем закрытое заседание…
Да, все это зрело, зрело… Но она никогда не думала, что будет столь беспощадно, что выявится так много темного, почти необъяснимого. Во что же теперь можно верить?
«Говорит Москва!»
Дочь, похожая на отца, будет счастливой… Мама, милая, ты не знаешь, что такое быть несчастливой.
Взгляды, лица, улицы…
Спокойно, спокойно. Все можно и нужно пережить. Что ей останется, если отбросить работу? Только зубы стиснуть. Она должна выдержать, она не имеет права — некуда отступать. Это последний и самый страшный предел.
Она должна выдержать.
«Внимание! Внимание!»
Возможно, она собиралась под землей, капля за каплей и век за веком. Тысячелетия уходят, как годы и как минуты, а капли, сливаясь в море, оставались, приобретая новый вкус и запах.
Все меняется, все меняется… Капли тоже меняются, и теперь, вырываясь из-под земли мутным потоком, вода тоже менялась. Капли и годы, капли и годы… Что? Что она хотела сказать? Да ничего. Просто подземная вода в самом деле хороша, прогоняет усталость, и тело становится легким, не чувствуется, и просто не замечаешь, как проносятся годы.
Капля медленно сползала по запотевшему стакану. Перед Юлией Сергеевной стояла бутылка минеральной воды «Дремушинская». Ее назвали так по месту, где она вырвалась на поверхность земли. А может, потому, что в ней действительно всего ощутимей сказывалась предосенняя сила земли, когда яблоки висят тяжелые, крупные, солнце не жаркое, но густое и поля все золотые. «Золотые, золотые», — усмехнулась Борисова, поднося стакан к губам. Да, конечно, сентябрь… Скот ходит тучный, везут зерно, всего много. «Чушь, чушь», — сказала она, отставляя стакан подальше и не двигаясь. Тогда было все понятно; сельское хозяйство, ну, пришла пора, обсудили, взвесили, наметили конкретные меры. Она помнит, отлично все помнит. И сразу же после Пленума, нет, не сразу, недели через две… Да, да, недели через две… Почему она так долго задерживалась тогда в Москве? Ах, да, да, конечно, все по тому же вопросу. Уже навязло в зубах, сколько ей пришлось доказывать, спорить, убеждать.
Юлия Сергеевна опять пододвинула стакан, встряхнула его, и опять поползли по стеклу светлые капли.
Хорошо, что тогда ее поддержали, а то бы… А что? Да ничего. Она, оказывается, все отлично помнит. Ответственный работник ЦК, черноволосый, широкий, сидел спокойно, а приземистый и подвижный Дербачев почти бегал по кабинету, останавливаясь порой перед ней, и все говорил и говорил. Потом у него развязался шнурок ботинка, он заметил, присел на стул у стены и, не стесняясь, завязал.
— Ну, что вы, Дербачев, — недовольно сказал хозяин кабинета, глядя не на него, а мимо Юлии Сергеевны, в окно. — Есть же решения общих собраний колхозников. Я согласен с Борисовой. Зачем развернутое строительство прекращать? Вопрос ты ставишь не по-хозяйски. Большое дело — большие затраты. Колхозники ведь сами решили, нельзя мимо этого проходить.
— Сами, говорите? — Дербачев подошел вплотную к столу, и Юлия Сергеевна заметила, как хозяин кабинета поморщился. Потом он поднял черноволосую голову, поглядел в глаза Дербачеву, усмехнулся.
— Все никак не доспорите?
— Дело не в споре. Я и тогда и сейчас совершенно прав.
— Не слишком ли категорично?
— Нет. Вы сами были согласны с моим письмом.
— Я и сейчас согласен. Только не смешиваю одно с другим.
— Судьбы десятков колхозов…
— По многим причинам строительство нельзя приостановить. И колхозы затратили уже много средств, и моральный фактор… Вспомните начало. Здесь нужно все основательно подсчитать.
— Хорошо, я еще раз подсчитаю, — сказал Дербачев.
— Давайте подойдите к этому делу серьезнее, Николай Гаврилович, проконсультируйтесь с экономистами.
— И так уже серьезно. Но я готов. — Дербачев теперь глядел на нее, на Юлию Сергеевну.
— Сейчас есть дела поважнее, Дербачев, и вы это знаете. А это частность, решать ее надо в рабочем порядке. Подумаем.
Юлия Сергеевна вертела в руках стакан и вспоминала. И неожиданно усмехнулась. Ей хотелось верить и Гори-зову тогда, и этому, ответственному, даже чересчур ответственном у, — повторила она сейчас с горькой иронией, — и она оказалась обманутой, и кто знает, если бы ее не уверили тогда, не поддержали, возможно… А впрочем, разве это касается только электростанции?
Потом, после встречи в ЦК, они с Дербачевым еще долго стояли и разговаривали. Дербачев настаивал на своем, и скоро разговор у них зашел далеко, и он говорил так громко, что она была вынуждена предложить ему пройтись по Москве. Они ходили и опять спорили, и только теперь, вспоминая тот далекий день, Юлия Сергеевна понимала, насколько Дербачев тогда видел дальше.
Бутылку «Дремушинской» она привезла из дому. Хорошая, очень хорошая вода. В правом углу окна на стекле затейливо ветвится морозный узор. Юлии Сергеевне кажется, что он на глазах увеличивается.