Поляков ходил по комнате. Она слушала, как скрипят половицы. Хорошо, когда в доме есть такой большой и надежный мужчина. Ничего с ним не страшно. И плохо, когда перестанешь его понимать, просыпаешься ночью и чувствуешь себя одинокой. Он рядом, спокойно и ровно дышит, и ты одна, ты не понимаешь, не знаешь, почему он с тобой, не знаешь, чего он хочет. В первый год, понятно, был свеклоуборочный. А сейчас чем он недоволен? Работой? Порядками на заводе? Урожаями в Зеленой Поляне? Живут же люди. Совсем с ней не бывает. Да, хорошо, у нее — работа, сын, муж, ей завидуют, у нее хороший, видный муж. Завидуют, а никто не подумает, что она одинока, и с каждым днем все больше. А может, ей кажется? Он приносит домой все, до рубля, Васю любит, на той неделе вместе с ней ходил выбирать ему костюм. И даже рассердился на нее, когда она хотела взять подешевле. Ну, пусть читает, выписывает разные там книги, техническую литературу. Это она понимает. Но зачем ему, инженеру, колхозы, люцерна, травополье, трудодни, статистика? Он очень любил своего дядьку Матвея, дядька умер. Она думала, что мужа перестанет тянуть в деревню. Почему он никогда ничего ей не объяснит? Она бы поняла, постаралась понять. Неужели бы не поняла? Теперь, скоро три года после смерти Сталина, все сумасшедшие. О чем-то спорят, доказывают, рвут друг у друга газеты. Чего-то ждут, не успевают переварить одно, ждут другого. В прошлом году что творилось весной. А в позапрошлом? Двести человек захотели поехать на целину — Селиванов бегал как ошпаренный. И сейчас тоже многие собираются. Радио включишь — только и слышно: целина да целина. Вчера из Ленинграда передавали — опять едут. А недавно, в дни съезда? Как бы от своих думок уехать. На вокзале, Тимочкин рассказывал, столпотворение, весь мир с места снялся. Или она совсем ничего не понимает? И Малюгина забрали с завода, говорят, в сельский район, в райком. Быстро пошел в гору. Из-за этого Митя тоже ругал Борисову. Селиванов за голову хватался. Да и сам Митя, с тех пор как на съезде об этом культе сказали, тоже не в себе. Две ночи напролет курил на кухне, до этого вроде бы и утихомирился, спокойнее стал, о Капице да о Лобове уже редко вспоминал, а сейчас опять. Все ему что-то не по себе. Вася уже читает Бальзака. Он, кажется, писал много о женщинах. Все забыла!
Она вздрагивает, слыша голос мужа, он раздается неожиданно громко, и она первое время не понимает слов.
Дмитрий снова с книгой в руках, быстро листает и, найдя нужную страницу, возбужденно читает:
— «Нужно идти путем замены малоурожайных…» Послушай, Катюша, что он пишет, нет, ты только послушай!
— Кто, Митя?
— Да Дербачев же! Он теперь в ЦК. Да, знаешь, совсем недавно письмо прислал на завод. Спрашивал, не уцелело ли хоть что-нибудь от комбайна. Помнишь? Советовал возобновить работу. Ты понимаешь, он ведь и тогда был прав.
Ей кажется, что говорит он чересчур мудро и непонятно. Она смотрит ему в спину. Смотрит невидящим взглядом, и ей все больше кажется, что он хитрит и самого главного не говорит и не хочет сказать. Когда он смотрит, на ее лицо набегает вымученная улыбка, ей противна эта невольная маскировка.
— Тут черт ногу сломит, — говорит он задумчиво. — Декрет за декретом, постановление за постановлением. А нужно-то самое главное. Чтобы колхозник не задаром работал. За этот корешок многое вытащится.
«Конечно, увидел бы себя со стороны, когда спорит с Борисовой. Если бы ты видел, как ты это делаешь… Борисова, Юлия Сергеевна Борисова», — думает она, связывая с этим именем что-то большое и важное в своей жизни, еще до конца неясное. Она почти понимает и только боится заставить себя понять все, до конца. Снова приходит на память ранее виденное и оставленное без внимания, и она никак не может согнать с лица застывшую улыбку. Она сама видела однажды мужа с Борисовой рядом, месяца два назад. Зачем Борисова приезжала тогда на завод? Она сама видела. Не Дмитрия, совсем другого человека. Совсем-совсем другого. У него лицо было веселое и злое! И очень молодое. Она его таким не знает. Она отчетливо помнит — веселое и злое. А с нею он всегда такой добрый. «Катя, тебе что-нибудь помочь?»
— Сейчас центр тяжести переносится в деревню, понимаешь? Давно пора. В самом деле ведь — без хлеба далеко не уедешь. Да это и не просто хлеб…
«Вот, вот, — думает Солонцова. — Я для тебя слишком проста и понятна, тут моя беда. Как он почитает ее, эту Юльку, — опять возвращается она к назойливой мысли и следит
за мужем настороженными, остановившимися глазами, выпрямившись, забыв о времени, о том, что пора собираться на работу. — Он ей завидует! А если…» Таких «если» выплыло неожиданно много, она стала торопливо собираться — до начала смены оставалось полчаса — только-только добежать.
— На днях разговаривал я с Чернояровым, из Зеленой Поляны. Колхозный парторг, с Лобовым начинали. Непонятное творится. Да не сердись ты, поедем к твоей тетке. Купим резиновую лодку, поедем. Слушай. Он мне такие факты рассказывал… Председатель новый с образованием, с высшим, заметь себе. Не пьет, не спит, а дела не движутся. Поставки выполнены, все убрано, засеяно. А роста нет, правда, на общем фоне почти незаметно, особой тревоги не вызывает. Как же! Председатель — проверенный руководитель, затеял в колхозе большую стройку, что еще нужно? Второй год исправно вносит свой пай на сооружение ГЭС. Что-то по триста тысяч. Для такого колхоза, конечно, чепуха, если все как следует. Другие в том же положении, дело идет. А тут колхозники рынком перебиваются.
— Митя, после работы я задержусь. У меня сегодня курсы кройки и шитья. — Уже одетая, Солонцева шнуровала меховые ботинки. — Доешьте с Васей холодец, третий день стоит. Я побежала.
Он ничего не ответил и глядел на нее как-то странно.
Селиванов разыскал Полякова в ОТК. Дмитрий вместе с контролером перебирал груду забракованных деталей. Поляков выслушал Селиванова с явным раздражением.
— Мне же надо переодеваться, — сердито возразил он. — Не могу я вот так, — он показал на комбинезон, на свои руки, вытер их ветошью.
— Не забудь. Дом политпросвещения, сама будет. Главный инженер в командировке, я занят по горло. Сходи послушай.
— Вот уж только время зря…
— Мое дело сообщить и обеспечить, — пошутил Селиванов. — Считаю, договорились. В час, не опаздывай. Что у вас не ладится?
— Если так трястись будем, долго не проживем, Артем Витальевич. Подумаешь, поставщик! Ссориться, видите ли, с ним нельзя. Четверть деталей ни к черту не годны — и молчи. А по-моему, заявить рекламацию и отправить назад, небось почешется этот поставщик.
— Ну, ну, рекламацию, — примирительно сказал Селиванов.
Дмитрий вытер руки, зашел вместе с директором в заводоуправление и поехал домой. С полпути пересел на другой автобус — к центру. По правде говоря, ему не хотелось встречаться с Борисовой, и сейчас особенно. Сам он за последние три года, особенно после запрещения готовой машины, было уже на все махнул рукой. И диплом защитил отлично, и работал уже сменным инженером, а прежнего не было: после арестов словно перегорело все в душе. Разом отшибло, и даже неполадки и непорядки не тревожили, и, чтобы не вмешиваться, он отговаривался занятостью, и верили, и он сам старался уверить себя, а если разобраться, было это подло и скверно. Заставить себя поступить по-другому просто не мог, вернее, не хотел — озлился и ничего не понимал. Как-то само собой оставались привычная, повседневная работа, дом и завод, завод и дом, дневной план, месячный план, прогрессивка, летучки, собрания. Прошел день — и хорошо, и ладно, можно отдохнуть, почитать, походить с Катей на лыжах, и отдых оправдан, и хлеб насущный — тоже, а что больше нужно человеку? Где-то в верхах бушевали смерчи и бури. Думал, что все дело в масштабах. В Москве — свои бури, на всю страну, отдаются в любом уголке земного шара, в области — свои: третий год баламутили с этой стройкой, а толк будет или нет, неизвестно. Да и в самом себе нужно разобраться. Интересно, как там она — Юлия Сергеевна.
«Юлия Сергеевна», — повторил он про себя и с некоторой иронией, и с неожиданной грустью. Дмитрий, положив на подлокотники кресла руки, поблескивающие светлыми волосами, слушал Юлию Сергеевну и думал про себя: «Нет, нет, не для меня, ясно, конечно, куда ты клонишь, но не для меня. Дудки!»
Юлия Сергеевна взяла папиросу, привычно постучала мундштуком по коробке, разглядывая объемистый сноп пшеницы на этикетке, прикурила. «Осторечанка-12», — прочитала она. — Хороший сорт. В прошлом году в среднем дала восемнадцать».
Они сидели в опустевшем зале, она попросила его остаться, поговорить.
— Ты все куришь, Юля? — спросил Дмитрий неожиданно, скорее чтобы заполнить паузу, и спохватился. Строгие, обшитые деревом стены конференц-зала мало располагали к фамильярности. Ей приятно было его «ты», и она слегка пожала плечами.
— Мы видимся не чаще одного раза в год, Дмитрий Романович, а то и реже, — сказала она после глубокой затяжки. — За это время можно состариться и воспитать внуков.
«Ну, насчет внуков рисуешься», — подумал про себя Поляков, искоса окидывая ее худощавую фигуру, длинные ноги, яркий рот.
— Так что же, Дмитрий Романович? Соглашайся, — гася папиросу, сказала она свободно, приятельски.
И он сразу почувствовал перемену: да, это первый секретарь. Он сразу подтянулся и выпрямился.
— Нет, Юлия Сергеевна. Переоцениваешь. На такую работу не гожусь, я совсем другой человек. Противна всякая службистика: доклады, прения, заседания. Пожалуйста, пойми. Выдвинула ты нашего Малюгина — правильно. Хотя я лично… Не знаю, что ты выгадала этим…
— Ты доволен своей работой на заводе? — спросила она.
— Не жалуюсь. Делаю все, к чему призван, и, думаю, хорошо. Впрочем, как умею. Краснеть не за что.
— Не верю я тебе, Дмитрий. Не хочешь говорить честно. Мне кажется, тесновато тебе на заводе.
— Напрасно, — нахмурился он, отмечая про себя ее спокойно-уверенный тон.
Стыдясь своей искренности и оправдываясь перед собой, он сказал: