Она устала притворяться, ничего не понимать. Нужно ему сказать, вот он вернется, и все сразу сказать. Как в воду… Закрыть глаза и сразу. Пусть думает что хочет. Вот так просто взять и все сказать. Так, мол, и так, родной, вижу, опостылела тебе, надоела. Неинтересно со мной. Спасибо тебе за все, а теперь попрощаемся.
Она остановилась, чтобы переждать машину, и увидела, что идет совсем не в ту сторону. Машины шли сплошным потоком, месили тертый, вспухший под колесами снег. Она ждала и ясно представляла себе, как Митя вернется и она ему будет говорить. Она будет настаивать, она не позволит. Она так любит его, что не позволит. Он — все для нее, и поэтому она не позволит. Пусть идет себе. Он инженер, умный, его уважают. И дело тут такое — винить некого. Она знала, у них это временное, знала наперед.
Машины шли, зеленого светофора все не было. Она стояла, сжимая в худых руках сумочку и глядя себе под ноги. Другие переходили, она никак не решалась сойти с тротуара. Один раз шагнула, тут же вернулась и все не могла решиться.
Дмитрий, трясясь в автобусе, тоже думал о ней, думал, что слишком все устоялось в их отношениях и она перестала его понимать. Впервые он думал о ней как о чем-то постороннем и с обидой. Что ж она, совсем не хочет понять? Ей нужно спокойствие, постоянность всего — и вещей и отношений. Больше она ни о чем не хочет думать. А если ему опротивело, ему не хватает именно того, чего она боится? Тогда как?
Он отъезжал от дома дальше. Поля, голые ракиты и березы бежали стороной, и ему становилось легче и свободнее. В автобус набились женщины с мешками, корзинками, громыхали пустые бидоны из-под молока, было тесно и шумно.
Борисовой позвонил директор «Сельхозмаша» Селиванов.
— Что же это происходит, Юлия Сергеевна? Превосходного инженера забирают. Я понимаю, вам хлопот хватает. Помогите, вас он послушает, так вот тоже нельзя.
— Не стоит особенно слезы лить, Артем Витальевич. Толковые работники везде нужны. Особенно в деревне. Область одна, страна одна — общее дело делаем.
— Не понимаю вас, Юлия Сергеевна. Дело одно и общее, как вы метко выразились, только специалисты разные. Я понимаю, политика сейчас такая. Движение, почин. А у меня — план, завод оголяется. Вы тоже поймите. Мы его вырастили, из него прекрасный специалист вышел. Уж если ему идти куда, так это учиться дальше. Так поступать — бесхозяйственность.
Юлия Сергеевна с усмешкой слушала горячившегося Селиванова, глядя на себя в стекло на столе, поправила волосы. Раньше она не замечала за Селивановым особой прыти. До смешного могут меняться иные люди, быстро привыкают к новым условиям. Вот ведь как разговаривает, точно прокурор. Года три назад за сто метров начинал здороваться.
— Вот, вот, вы на себя и пеняйте. Куда смотрели? Почему не учили, не. двигали вовремя дальше? Человек закис.
Помните, как за Малюгина воевали? — спросила она. — А он до первого секретаря райкома дошел. Гордитесь, из вашего коллектива человек.
— Помилуйте, Юлия Сергеевна! Вот незадача, вы поймите меня правильно. Малюгин — одно дело, здесь — другое.
В трубке раздался откровенный смех Борисовой и так же неожиданно оборвался.
— Насчет политики починов советую вам, Артем Витальевич, точку зрения пересмотреть. Зачем же так узко мыслить? Именно деревня. А точнее — колхозы. Сельское хозяйство, Селиванов. Если не возражаете, разговор о Полякове будем считать оконченным. Не возражаете ведь? Ну, всего лучшего, Артем Витальевич.
Селиванов посмотрел на загудевшую трубку, помедлил, дунул в нее и опустил на рычаги.
Проваливаясь в начинавшем подтаивать рыхлом снегу, Поляков бродил по усадьбе деда Матвея — все пусто, заброшено, беспризорно. Сиротливая хата с обвалившейся глиной, из пазов между бревен свисали клочья старого мха. Окна заколочены, дверь на добрую треть завалена снегом. Подвал, в котором он когда-то жил, просел и тоже завален снегом, в саду из-под сугробов торчали жесткие метелки сухого бурьяна. За три года после смерти деда Матвея сад совсем одичал, у яблонь обломаны ветки — озоровали мальчишки. Радуясь оттепели, стрекотали подвижные сороки, перелетали с яблони на яблоню, дергая длинными хвостами, садились на трубу избы. Дед Матвей был твердо уверен, что сорока — предвестница новостей.
Дмитрий невесело усмехнулся. Сломал стебель репейника — морозно и звонко хрустнуло. По колено в снегу Дмитрий добрался до избушки, до двери, взявшейся старой гнилью, толкнул ее — она не поддалась сразу. Он кое-как расчистил ее от снега, нажал плечом. Гвоздь прорвал доску, и дверь, ржаво заскрипев, отошла. Пахнуло тяжелым, застоявшимся духом нежилого помещения. В сенях с подстропильников свисали космы грязной паутины, в самой избе тоже грязно и темно, и глаза не сразу привыкли к темноте. Печь начинала разрушаться, в самом устье несколько кирпичей выпало — везде замусорено и пусто, какие-то тряпки на деревянном топчане. Дмитрий пошевелил их и увидел разбегавшихся во все стороны мышей. От поднявшейся пыли он чихнул, сел на лавку у окна. Все это его теперь — мыши, паутина, выпавшие кирпичи, яблони с обломанными ветками, — все принадлежало ему. Хотел он или нет, все перешло к нему по наследству. Вокруг очень знакомо и близко — здесь прошла самая тяжелая часть его жизни, и он недаром так редко навещал деда Матвея. Ему не хотелось тяжелых воспоминаний, глубоко в нем жил страх перед прошедшим. Он боялся обломанного сада, провалившегося теперь подвала, выросшего под окнами маленькой избенки бурьяна. Боялся неосознанно, как зверь, забытого, полного опасностей запаха, порой доносимого ветром. Сейчас он не подумал об этом, а, скорее всего, почувствовал. И сразу понял, что останется здесь, как бы плохо и трудно ни было. Он подспудно, даже с легкой дрожью ощутил, что это то самое, к чему он давно стремился и чего никак не мог ухватить.
Он опять широко раскрытыми глазами стал оглядывать тесную избу. Выпавший из печи кирпич, гнилое тряпье на топчане, непривычно волнующие запахи давно заброшенного жилья. Да, и это помогло ему, очень помогло. Так иногда вид могилы помогает понять в жизни самое главное. Странно, очень странно. Все, что он делал раньше, с тех пор, как помнил, было лишь подготовкой именно вот к этому, самому тяжелому и самому закономерному шагу. Он вспомнил детство, мать, Юлю. Его привлекали подвиги, — он не сразу понял, что иногда просто быть честным — великий подвиг. Вот он сейчас один и волнуется, здесь ему не нужно скрывать, что он волнуется, как мальчишка. Пусть толчком для этого послужил последний разговор с Юлией, она сама, ее состояние. Хотела она или нет, это был толчок; борьба, в которую он неожиданно вступил, для него оканчивалась вот здесь, сейчас. Победа? Просто начало?
Он сидел и никак не мог справиться с нахлынувшими мыслями и все оглядывал и оглядывал заброшенную, холодную избушку.
Хотел он или нет, все вокруг принадлежало ему. Он увидел, какой трудный и большой путь позади, особенно последние десять лет.
Что они принесли ему — десять лет? Он недоволен последними годами своей жизни, сейчас он видел все последние годы, все десять, сложных, огромных, запутанных, и себя видел — где-то на отшибе, в стороне, он жил узко, сознательно узко, он берег себя и намеренно отодвигал все, что могло помешать покою. Машина — не в счет, он ведь не участвовал в борьбе, боролись Капица, Дербачев, он же был просто исполнителем. А люди, оказывается, работали и боролись, вон оно как вскрылось… А может, он больше прав, чем виноват. Разве не нашел он Катю, стариков Дротовых, много других хороших людей, разве прошли десять последних лет бесследно? Конечно, нет. Ведь приняли его за что-то в партию, и работал он честно, на совесть, сколько раз оказывался на Доске почета. А Катя, как она каждый раз радовалась. Все-таки нужно сейчас понять и ее. Немало ей пришлось повидать, и теперь все непривычное встречается с опаской.
Осмелевшие было мыши опять бросились в разные стороны от его движения, раскатились в щели юркими серыми шариками. И Дмитрий опять вспомнил Борисову и разговор с ней. Он представлял себе ее работу, ее состояние и все больше хмурился. Она была далека и так незнакома теперь, что он не мог остановиться на чем-то определенном. Он ее просто не знал и мог легко ошибаться.
Егор Лобов указал на широкую постель:
— О чем говорить, Дмитрий Романович. Только придется со мной в одной комнате, в другой мать ложится. Пожалуйста, хоть неделю, хоть месяц.
— Дней пять, Егор, не больше. — Поляков стряхнул с пальто паутину, разделся.
— Вон вешалка, Дмитрий Романович.
— Спасибо.
— Сейчас мать вернется, даст перекусить. Сало есть, яйца. Здесь у нас проще. Можно и поллитровочку, я как раз захватил по дороге.
— Не надо, успеем, Егор. Я не очень голоден, вот только мороз прохватил.
— В таком случае поллитровочка непременно нужна — мигом согреетесь. Я сам только ввалился. В баню вот сбегал. Линию тянем от ГЭС. Целый месяц, сейчас другая бригада сменила.
— Ну, как работается?
— Наше дело известное. Ямы долбили, провод тянем. Даже подвешивал как-то. Один монтажник показывал.
Потирая руки, Поляков на ходу повернулся:
— Пьешь, Егор?
Егор поморгал белесыми ресницами, шумно вздохнул.
— У нас тут один мужичок есть, Петрович, сосед.
— Знаю.
— Вот он часто говорит: не пьет один столб и то в дождь сыреет. — Егор засмеялся, подумал и добавил решительно — А что, иногда приходится. Даже нужно. Сам редко пью. В армию вот-вот, наверное, весной принесут повестку. Еще и в стройбате придется топать.
— Почему в стройбате? Думаешь, из-за отца? Чепуха. Не мог Степан быть врагом. Подожди, разберутся.
Егор не ответил, отвернувшись к окну, натянул валенки, вышел.
— А может, меня совсем не возьмут, — сказал Егор, появляясь с тарелкой крупных соленых огурцов, с караваем хлеба и куском крутого, с желтинкой сала. — Нужно все-таки вам поесть. Мать на ферме, бывает, до темноты. — Мысли Егора перескакивали с одного на другое. — Не возьмут — и не надо, только рад буду. Лучше в техникум подготовлюсь, на второй курс, меня ведь со второго вышибли.