— Никакой статьи не требовалось. Пошло, да, да, пошло
и глупо. Скажи сама: зачем раздувать все в крикливый подвиг? Кстати, никаких метаний-шатаний не было. Просто здоровая потребность обдумать.
— Может быть, ты прав. По-своему. В селе очень нужны люди. Взгляни с другой стороны, чуть-чуть шире. «Зеленая Поляна» — все-таки «Зеленая Поляна», всего один колхоз. А сколько их таких же, отсталых, запущенных? Каждый ждет, Дмитрий, своего хозяина.
— Да какой из меня, к черту, хозяин? — взорвался Поляков. — Здесь все вперекос. Я сроду свиньи не держал…
— Успокойся, поможем. Почему я здесь? Думаешь, у меня нет больше дел, кроме этого колхоза?
— Ничего я не думаю. Ты имеешь право быть везде, где захочешь.
Она улыбнулась, теперь он заметил ее улыбку.
— Ох, как ты сейчас ошибаешься. Такого именно права я как раз не имею — быть, где мне хочется. Скажу больше: я не имею права быть сейчас здесь, надо готовить материалы к Пленуму ЦК, работы уйма. А я вот стою разговариваю с тобой.
Он осторожно покосился, промолчал. Они уже вышли за село. Перед ними были седые, темневшие к горизонту, сливавшиеся с белым небом поля, звезды искрились холодной россыпью. И потом они увидели выходящую сбоку луну — слепой, огромный диск. Снежная даль перед ними отодвинулась.
Поляков молча ждал.
— Хотела спросить, Дмитрий, веришь ты в задуманное? Ему тесно в пальто, захотелось сбросить его с себя и немного остыть.
— Делаю, раз считаю нужным. Слишком ты плохого обо мне мнения, если спрашиваешь.
— Спрашиваю ради себя, Дима. Нужно самой разобраться.
— Что так?
— Оставь иронию, не стоит. Скажи, ты веришь? Как прошло собрание? Я опоздала, у дяди Гриши что-то с мотором случилось. Только и попала на голосование.
— Мне оно не понравилось. Ты хочешь откровенности — пожалуйста. Проголосовали-то единогласно, лучше, если бы не так гладко. Многим совсем безразлично кто. Знаешь, еще никогда не испытывал ничего подобного. Им безразлично! Чинят валенки, родят детей, пашут и сеют все эти старики Силантий, Марфы и Петровичи. И в этом их сила. Своеобразная самозащита. Рефлекс, если хочешь. Арест Лобова явился непоправимым ударом для колхоза. До сих пор не опомнятся. Не верят. Чудовищное преступление! За пятьдесят второй год с колхоза взяли чуть ли не тройную сумму всех налогов и поставок. Теперь я понимаю так — карательная мера, что ли?
Как их теперь по-настоящему расшевелить? Чтобы поверили, с ними надо жить долго, всегда.
— Чепуху ты говоришь, — глухо сказала Борисова. — Я точно не знаю, но делалось так: кто-то в районе не мог выполнить своих норм поставок, просили помочь более сильных.
— Ну и допросились. Форменный разбой посреди белого дня.
— Глупо сравнивать. И вообще к чему этот разговор?
— Объясняю тебе, почему я здесь.
— Не верю, — услышал он жесткий голос. — Все ты на ходу придумываешь.
— Помнишь Дербачева? — спросил он тихо.
— Я очень хорошо его помню… — Он почувствовал локтем, как она напряглась.
— Разговаривали уже после: его отстранили от работы, еще Сталин не умер. Можно жить сто лет и ничего не понять. Мне стыдно вспомнить наш разговор, таким щенком я был перед ним. Тогда я не все понял, объяснил озлобленностью. Сейчас только начинаю понимать. Все говорили, говорили, говорили… Каскады лжи! А делалось черт знает что! Здесь, здесь, именно здесь, — Поляков пнул каблуком в мерзлую землю, — здесь, в этих Зеленых Полянах, будет все решено. Вот почему я здесь. Конечно, не один я. Перед деревней разговаривал я с одним инженером, из Минска к нам на завод перевелся. Умница мужик, что-то с семьей у него. Объехал десяток городов, везде стронулось, Юля, пошло, теперь не остановишь. Мы с ним откровенно говорили. Начинать надо именно отсюда. Понимаешь? Я знаю, ты понимаешь, даже если не признаешься. Для меня ты все та же, та, прежняя Юлька.
— Прежняя… Тебе хочется видеть меня прежней. — На морозе голос перехватывало. Она помолчала. — Если все так, как ты говоришь, тебе придется трудно, Дима.
— Знаю. Даже готов потерпеть поражение. И потом опять начать с того же.
— А не страшно?
— Нет.
Поляков осторожно освободил руку и стал доставать папиросы. Они закурили вдвоем, он старался не смотреть ей в лицо. Надо сказать ей до конца все, что он думает о ней. Он давно собирался.
— Подожди, — точно угадывая, перебила она его мысли. — Кого ты обвиняешь? Все это ложь.
— Если ты спрашиваешь, Юля, мне кажется, ты не имеешь права быть тем, что ты сейчас. Пойми меня правильно, тебе лучше отойти в сторонку, смотреть, думать. Кругом ломка. Ты умная, разберешься.
Она бросила папиросу и натянула перчатки.
— Пойдем, — услышал он голос Борисовой. — Поздно уже. Дядя Гриша заждался. К утру надо в обком. У меня к тебе один совет: не торопись с выводами.
Назад они шли молча.
— Да, кстати, — сказала Борисова у самой машины, — тебе придется поехать в конце марта в Москву. Готовится совещание по сельскому хозяйству. Нужно поехать, Дмитрий, ты включен в состав делегации от нашей области.
— Не понимаю… Колхоз самый захудалый, запущено все. Трудодень пустой, только и свету, что несколько парадных доярок.
— Тем более, Дмитрий Романович. Если хочешь серьезно взяться за дело, в самый раз послушать, поглядеть. Не помешает ведь.
— Может, ты и права.
— Вот и хорошо. Буду рада, если справишься. Есть у тебя какие-то конкретные соображения? Ну хотя бы с чего начать?
— Планы мои простые. Надо прежде всего войти в дело. Тахинин совсем развалил зерновое хозяйство. К осени засеем понежские поля пшеницей, там же не земля — золото. О семенах уже договорились — «Партизан» в счет госпоставок даст. Нужно в районе провернуть. А сейчас деньги, деньги, давать по два-три рубля на трудодень. Помоги, Юля, вопрос этот решить, с закагатированной свеклой. Скот падает.
— Сделаем. Не жди — вскрывай кагаты. Если в чем другом трудно будет, звони, — сказала она, открывая дверцу машины. — Держи в курсе.
«Слова-то какие — держи в курсе», — подумал он.
— Не надо. Оторвать от одного и дать другому, а в общем результате? Да, минутку, один вопрос. Меня спрашивали, будут ли отбирать коров. Будто бы в соседней области…
— Знаю. Такой вопрос ставился. На мой взгляд, если только в налаженном, богатом хозяйстве, с высокой оплатой трудодня. И то с оглядкой, когда люди сами предложат. Сейчас говорить слишком рано, будь здоров, Дмитрий.
— Счастливого пути. Еще только одно, к маю нам нужно внести на ГЭС еще двести тысяч. Это невозможно.
— Приберег?
— Сладкое всегда на закуску. Ты знаешь, сколько уже стоило колхозу? Около миллиона.
— Ладно, Дмитрий, готовится кое-что. Пока я тебе ничего не скажу. Еще раз…
— До свидания.
Машина тронулась, и он долго стоял, постукивая каблуком о каблук. Луна в бледном небе поднималась выше. Он втянул голову в настывший воротник, засунул руки в карманы и быстро зашагал: хотелось скорее в тепло. Пожалуй, зря он так, с ходу, отказался от помощи — мало ли какой оборот примет дело. Пора повзрослеть, здесь он поступил по-мальчишески. Обиделась она или нет? Если обиделась — пусть, сама напросилась. Почему он о ней думает? Не только сегодня. Ведь если честно, то он рад, что увидел ее и поговорил. Рад? Правда рад. Ну, что тут сделаешь, если действительно рад, самому себе можно признаться.
Почти две недели заняла передача дел и документации. Акты, акты, акты — Поляков раньше никогда не представлял, что в одном колхозе может быть столько имущества, зерна, машин, скота, помещений. Около десятка групп во главе с членами ревизионной комиссии пересчитывали, перевешивали, переписывали с утра до вечера скот и зерно, сельхозинвентарь и птицу. Наконец на шестой день Поляков и Тахинин подписали передаточный акт и, встревоженный упорным молчанием жены (ни одного письма за месяц, ни одного звонка), Поляков уехал в город с тем, чтобы на другой день вернуться. Уже к двенадцати часам дня он подходил к знакомому домику в Тихом тупичке, усталый и довольный, придумывая десятки оправданий за долгое отсутствие и втайне убежденный, что Катя все примет как надо и поймет. «Скажу, обязательно скажу: мол, давай-ка поближе друг к другу от греха, — решил он внезапно. — Поговорим, кончать надо эту канитель. Побросаем вещи в машину — и до места. Некогда будет объясняться, разговаривать, все пройдет».
Он подумал о том, что убеждает сам себя, торопливо прошагал через дворик. Дома никого не было. Он нашел ключ там, где всегда, под старым ведром. Походил по домику: все чисто, прибрано, вымыто, в выскобленный желтый пол упирался солнечный столб. На столе, где Вася делал уроки, накрытая газетой, стояла незаконченная модель самолета.
«Значит, будет теперь к пяти», — подумал он, не раздеваясь, присел к столу и написал записку. Дел в городе хватит дотемна еще, успеть бы к старикам забежать.
Только к пяти часам он зашел к Дротовым. «Не разорваться мне, — подумал он. — Приду домой позднее…»
В кухне тепло, на столике стертая клеенка. Дмитрия разморило от тепла, от вкусных запахов, окруживших его, тетя Маша успела сварить свежий мясной суп, изжарить пирожки. Пирожки хрустели и таяли во рту — Дмитрий давно так вкусно не ел.
«Вот ведь как, — думала тетя Маша. — Ничего не поймешь в этой жизни. После войны люди не те стали. Чего ему было, спрашивается, в колхоз? Парень здоровый, видный, работник, водку не пьет. И на заводе, Платон говорил, ценили».
Она жалела Дмитрия, сердилась на Солонцову, — муж в деревне похудел, три шкуры с себя дерет, а она и не чешется. Тетя Маша всегда считала Катю неровней Дмитрию и только не говорила вслух, даже старику. Сейчас она ругала ее разными словами, ругала про себя и все хлопотала, что бы еще сообразить повкуснее своему любимцу.
— Выпей чаю со мной, тетя Маша, хватит тебе топтаться, — сказал Дмитрий. — Да сядь, сам налью.
— Что ты… что ты, — притворно возмутилась она и, утерев губы, села в уголок на краешек стула, довольная.