— Да, товарищи комсомольцы, и вы, старшие, их отцы и матери, родившие и воспитавшие прекрасное гордое поколение отважных, да, наступает в нашей жизни новая эпоха подвигов. Она в том, чтобы дать нашему народу изобилие всего: хлеба и мяса, квартир и книг, машин и радости! Мы, мы призваны это осуществить, товарищи! Жизнь необратима, бесконечна, неисчерпаемы ее ресурсы для человека. Надо ломать многие старые догмы и привычки, надо искать, думать, творить, драться за новое и прогрессивное. Нужно дерзать! И кому, как не молодежи, не тем, которым сейчас восемнадцать и двадцать, взять в руки никогда не стареющий вымпел жизни — поиск, дерзание? Только им! Велика наша страна — от Балтики до Тихого океана. Вся она наша, товарищи, наша, за которую пролилась кровь многих поколений, кровь наших отцов и старших братьев! Пусть в любом уголке она будет прекрасна. Будущее страны, счастье народа, ваше будущее — в ваших руках. Руки и ум свободного человека — великая сила! Перед каждым из вас необозримый простор для ее приложения. Счастливого пути, товарищи! Я верю, вы не подведете свой город, своих отцов. Больших вам трудов и большого счастья!
Над затихшей площадью раздался гул аплодисментов. Для отъезжающих подали команду строиться. Пионеры с букетами ранних цветов стали куда-то пробираться в толпе. Перед ними расступались и шутили.
Поляков долго ходил по опустевшему перрону, затем через вокзал вышел на площадь. Одинокая, в красном, трибуна казалась теперь неуместной. И чувство тревоги усилилось. Всего полчаса назад на этой площади звучали высокие слова. Он задумывался и видел Борисову на трибуне, видел выражение ее лица.
Он прошел на перрон, сел на чугунную скамью и долго наблюдал за суетой на железнодорожных путях, вслушивался в лязг буферов и крики паровозных гудков.
Поляков вернулся из города на попутной машине на третий день, еще до обеда, сразу зашел в контору. Кроме девушки-счетовода, подшивавшей кипы актов, там никого не было.
— Здравствуйте, Дмитрий Романович. Все на навозе, — доложила она, не дожидаясь вопроса. — Василь Васильич с бригадиром, с Шураковым, сорганизовал воскресник. Вон, «молнию» повесили, под кукурузу возят. Я бегала глядеть — страсть хорошо! На-ро-оду! Меня вот оставили. Говорят, звонить могут.
— Какой же воскресник? Среда сегодня.
— Так ведь не обязательно в воскресенье. У нас так при Лобове часто сорганизовывали.
— Молодцы, — сказал Поляков, вспоминая разговор с Шураковым перед отъездом, почти вскользь, и свое недоумение по поводу накопившихся у ферм, у телятников и у конюшен гор навоза.
— Даже тетка Степанида вышла, все конторские тоже. Хороший воскресник.
— На чем возят?
— Из МТС трактор дали, двое саней к нему. Одни нагружают, другие в поле везут. Две машины дали. И наши машины, и на конях. Тетка Степанида говорит: «Если аванс будут давать, я тоже могу работать. За кукиш не могу, а с авансом могу». Чудная такая… Правда, авансировать будем, Дмитрий Романович?
— На первый квартал деньги уже есть, вчера я окончательно договорился. Рада?
— Не одна я, Дмитрий Романович. Как у вас там дома, в городе, все хорошо?
— Порядок, — ответил Поляков, очищая сапоги от грязи.
Он сходил на квартиру, выпил холодного молока, переобулся в сухие носки и пошел к фермам. Еще издали увидел усеянные людьми, развороченные кучи, темную от осыпавшегося во время перевозки навоза широкую дорогу через поле, пропадавшую за невысоким холмом на горизонте. Рядом с нею тянулась другая — много уже. По широкой полз трактор с нагруженными большими санями, по узкой, ему навстречу, трусили рысью возчики, все больше молодые девки и мужики. Ехали стоя, натягивая вожжи, весело перекрикиваясь друг с другом. Когда он подошел ближе, стало горьковато пахнуть теплой прелью.
Полякова заметили издали многие женщины, кидавшие навоз на сани, выпрямились и стали глядеть на него. Невесть откуда вынырнувший перед ним бригадир, в измазанных сапогах, в гимнастерке с расстегнутым воротом, из которой виднелась волосатая тяжелая грудь, весело сказал:
— Здравствуйте, Дмитрий Романович. Как съездилось?
— Хорошо съездил. — К ним прислушивались, и Поляков невольно повысил голос, чтобы слышали — Удачно съездил.
Все знали: председатель был в городе и по денежному вопросу. Работа на несколько минут приостановилась. Полякова окружили. Раскуривая предложенную Шураковым папиросу, он кивком поздоровался с Егором Лобовым, с многими другими и стал рассказывать. Окончив, как бы мимоходом сказал Шуракову:
— Ведомости трудодней за март не задерживай.
— Эт-то мы сделаем, — ответил Шураков и дурашливо подмигнул бабам — Сделаем, бабоньки, а, лапушки?
— Не задерживай смотри, — опять сказал Поляков, зная, что его слова к вечеру станут известны и в дальних бригадах, и в МТС, и вообще всему селу.
Сильно втыкая вилы в прелый навоз, Шураков кивнул и, незаметно для Полякова, щипнул одну из молодых, разрумяненную работой, в полушалке и цветастом платье. Она весело саданула его по спине, закричала пронзительно:
— Ганька! Ганька! Глянь, твой-то, ты смотри за ним, разжирел на бригадирстве! Заигрывает, мало ему своей! Черт!
Жена Шуракова, стоявшая на одной из куч навоза с кумой Степанидой, поглядела на мужа, ласково покивала ему.
— Мужик что побирушка, везде просит, на то он и мужик. Подадут — хорошо, не дадут — тоже не помрет.
Шураков стал оправдываться, и все засмеялись, и Степанида наверху, стоявшая так, чтобы ничего не упустить, засуетилась:
— Трактор назад идет, хватит, бабы, у нас сани еще не накиданы. Давай берись.
Все, переговариваясь и толкаясь, стали расходиться, подкатили одна за другой две порожние автомашины, подъехало с десяток упряжек.
— Хорошо работа идет, председатель! — Шураков, довольно улыбаясь, следил за подходившим трактором, прикидывая, куда бы удобнее поставить порожние сани.
— Сюда! Сюда! — замахал он руками. — Вот так заезжай!
Поляков отступил, трактор с санями прополз мимо и остановился. Пустые сани отцепили; взревев, трактор уволок нагруженные, и одна из женщин, не успевшая кинуть вовремя, с полными вилами догнала и положила, прижав, ком навоза.
— Успевай, бабоньки!
— За три дня все свезем, — сказал Шураков, опять появляясь перед председателем. — Я их вчера раззадорил, по дворам ходил.
— На поле кто? Навалят как попало.
— Там Чернояров трудится, я был недавно. Хорошо кладут.
С одной из куч, где нагружали машину, крикнули:
— Председатель, давай к нам! Раз воскресник, давай поработай!
Шураков усмехнулся, кивнул в сторону голосов:
— Ишь зазывают! Смотри.
— Ничего, можно и поработать. Отчего ж, — сказал Поляков и, положив пиджак на изгородь, рядом с чьим-то засаленным ватником, полез на навоз. Он знал, что на него смотрят. Взяв вилы, он огляделся и спросил — Ну, кому помочь?
Его звали со всех сторон, и он, выбрав группу женщин в шесть человек, нагружавших машину, стал работать с ними, и за ним скоро перестали наблюдать. Он отламывал вилами тяжелые, спрессованные комья старого навоза и бросал в кузов машины. Бабы помоложе как бы невзначай толкали его и посмеивались, и скоро ему стало жарко. Он расстегнул ворот рубахи, вытер рукавом шею и опять стал бросать. С навозом вместе иногда выворачивались толстые белые личинки майских жуков. В детстве он любил гоняться за ними, стряхивать их с яблонь деда Матвея. Он прикидывал, как бы механизировать погрузку навоза, и уже начинал видеть какие-то схемы, и все бросал и бросал, и остановился, разгоряченный, когда последняя нагруженная машина отошла. Разогнувшись, он оперся на воткнутые в навоз вилы. На крыши ферм и телятника слетелось много ворон — ждали, когда уйдут люди и можно будет покопаться в развороченном навозе. Поляков раньше никогда не видел здесь такой дружной и веселой работы, она захватила его. Машины подходили одна за другой, он кидал навоз, женщины рядом старались и перед ним, и друг перед другом. Машины грузились быстро, чувство слаженности и азарта передавалось шоферам, трактористу, возчикам на лошадях. Они сами поторапливали, ездили туда и обратно быстро.
Фенька хромая, тоже впервые за последние три года вышедшая на работу, в очередной перерыв сказала, оглядывая председателя:
— Хорош мужик! Скинуть бы мне, бабочки, годиков двадцать хотя бы… Э-эх! — мечтательно окончила она, раздвигая губы в улыбке, и Поляков, окончательно осваиваясь, только засмеялся, чувствуя непривычную близость к ней, к другим женщинам, и к возчикам, и к машинам, и к фермам, и даже к воронам на крышах.
— Ты, председатель, слышно, в Москву скоро едешь? — спросила Фенька хромая.
— Да, поеду.
— Ты бы мне подарочек какой, старухе, привез.
— А что именно?
— Э-э, тряпки мне теперь не надо, конфеток каких помягче, по моим зубам. Там, говорят, все шоколадные едят, черти.
— Привезу, — пообещал Поляков шутливо, и другие женщины стали осуждать желание Феньки хромой и говорить, что конфеты ерунда, надо бы взять с председателя магарыч посущественней.
Поляков посмеялся вместе со всеми, подтвердил:
— Конфет я тебе привезу, Феона Алексеевна, а ты скажи своему сыну, пусть завтра с утра ко мне в контору зайдет. Ведь он у тебя гармонист? Хочу с ним о клубе поговорить. Там сейчас как в казарме, хоть шаром покати — пусто.
Все наперебой согласились, и одна из них, приземистая, крепкая, с большим строгим лицом, имя которой Поляков еще не знал, серьезно, суровым басом предложила:
— Ты бы нам мужиков оттеда навербовал. Слыхать, там их много лишних, в Москве-то.
В сезон отелов доярки и скотники всегда дежурили по очереди, это вошло еще со времен Степана Лобова в привычку. Доярки коротали ночи со сторожем, в трудные минуты бежали в село и звали ветфельдшера Федора Герасимовича, с оплывшим от водки, болезненно-румяным лицом, всегда ворчавшего на прибегавших за ним доярок. Бормоча под нос ругательства, он вставал, одевался, смотря по времени года, если с сильного похмелья, залпом выпивал кружку кваса, брал фонарь и шел. За его многоопытность и безотказность ему прощали. У него много работы, и по пустякам его старались не тревожить.