— звучит и прозорливым и справедливым. Конечно, при детальном сопоставлении обеих практик, несомненно, найдется немало различий. Например, представляется маловероятным, чтобы Николай I лично до мелочей расписывал, утверждал в форме строжайшего предписания и строго контролировал программу приема каждого иностранного визитера. А вот в Советском Союзе только
Высшие партийные органы давали разрешение на прием тех или иных гостей и определяли его уровень. <…><К>онтроль за пребыванием иностранцев, осуществлял<…>ся Политбюро и лично И. В. Сталиным [КУЛИКОВА. С. 43, 46].
Гостям показывали только то, что считали нужным показать из пропагандистских соображений и дозволяли общаться лишь с узким кругом проверенных лиц. Не в последнюю очередь именно по этой причине все вышеозначенные гости СССР оставили весьма положительные отзывы об увиденном. В частности не только эксцентричный Бернард Шоу, но и такой рассудительный государственный деятель, как неоднократный премьер-министр Франции Эдуард Эррио после посещения СССР в августе 1933 г, заявил, что все сообщения о голоде на Украине являются большой ложью и выдумкой нацистской пропаганды, что, естественно, ввело в заблуждение французскую общественность. Конечно, шила в мешке не утаишь, особенно, когда речь идет о писателях — особо зорких людях, «чьи глаза открыты и кто наделен <…>наблюдательностью в сочетании с независимым нравом». Но здесь то и проявлялась пресловутая «ангажированность»: о том «негативе», что ими был подмечен и вызывал, как впоследствии выяснилось, глубокую обеспокоенность, они из чувства солидарности с молодой страной Советов предпочитали публично не распространяться. Например:
Вполне позитивно относившийся к Советскому Союзу Ромен Роллан, высказавший в своем дневнике ряд критических позиций, разрешил его публикацию только через 50 лет. Одной из причин такого решения была боязнь «шпионящих наблюдателей». А в целом апологетическая книга Л. Фейхтвангера «Москва 1937. Отчет о поездке для моих друзей», быстро изданная на русском языке, из-за «ряда ошибок и непра-вильных оценок» была очень скоро переведена в спецхраны библиотек. <…> В высказываниях, оценках, да и в поведении выдающихся представителей творческой интеллигенции Западной Европы проявлялись вполне объяснимые с позиций сегодняшнего дня двойные стандарты. С одной стороны — традиционное отношение европейской элиты к отсталой России, причудливо переплетавшееся с исповедуемыми на Западе либеральными традициями. С другой — восприятие СССР как надежного заслона от надвигавшейся фашистской опасности. Дневники, переписка, книги зарубежных авторов, опубликованные только в 1990-х гг., ясно показывают двойственность их позиций. Не для печати авторы высказывались более откровенно, их размышления становились глубже и критичнее, но они не хотели допустить, чтобы враги СССР воспользовались ими «в политических целях». Особенно отчетливо это видно по переписке и дневникам Р. Роллана. В 1927 г. он писал одному из своих читателей: «В отношении большевизма я взглядов не менял. Носитель высоких идей или, скорее, выразитель великого дела (ибо идейная область никогда не была его сильной стороной), большевизм погубил их своим узким сектантством, нелепой непримиримостью и культом насилия. Он породил фашизм, который есть не что иное, как коммунизм навыворот. Я не признаю ни за каким меньшинством, ни за каким отдельным человеком право принуждать целый народ, пусть и в благих целях, жестокими методами». Несколько позже, в письме Иллариону РемезовуРоллан попытался объяснить причины таких действий советских вождей, считая, что «им необходимо защитить великое дело — великую мечту. А они видят эту мечту всюду под угрозой. Но разум теряется в этой постоянной подозрительности и, в конечном счете, начинает видеть кругом врагов. Только бы, лишь бы не дошли они в безумии до уничтожения лучших друзей, незаменимых служителей их общего дела». И добавляет в конце письма: «Настоятельно прошу Вас сохранить в секрете то, о чем я пишу (Можете конфиденциально сказать об этом одно слово Горькому). Не нужно, чтобы кто бы то ни было воспользовался этим в политических целях против СССР. Люди там ведут столь гигантские бои, что я слишком хорошо понимаю их душевное перенапряжение и их ошибки уровень» [КУЛИКОВА. С. 40 и 53, 54].
Единственный прокол в «гостевой политике» у советских товарищей произошел с Андре Жидом — в то время очень популярным в СССР[22] и на Западе писателем, которого Горький в своем выступлении на 1-м Съезде советских писателей причислил вместе со своим другом Роменом Ролланом к категории «инженер человеческих душ». В поездку по советской России Андре Жид, по его словам, отправился с самыми радужными представлениями: он был человеком левых взглядов, антиколониалистом и антикапиталистом, восхищавшимся СССР.
Все, о чем мы мечтали, — все было там. Эта была земля, где утопия становилась реальностью [ЖИД АНДРЕ (II)].
Его, как гея, даже не смущало принятие в 1934 году закона против гомосексуализма[23]. Визит Андре Жида в СССР начался 17 июня 1936 года. Его торжественно встретили в Москве. Газета «Известия» в честь этого события опубликовала статью с заголовком: «Привет Андре Жиду», где говорилось:
Сегодня Красная столица встречает виднейшего писателя современной Франции, лучшего друга СССР.
Одной из целей его поездки была встреча с Горьким, но она не состоялась — 18 июня Горький скончался. Почетный гость принял активное участие в церемонии всенародного прощания с Максимом Горьким, организованной с большим размахом. Его даже удостоили высокой чести, выступить с речью на Красной площади. Находясь рядом со Сталиным, трибуне Мавзолея, Жид патетически заявил:
В наших умах судьбу культуры мы связываем с СССР. Мы будем его защищать [ЖИД АНДРЕ (I)],
Впоследствии, Андре Жид, вспоминая о своих первых днях в Москве, трогательно описал прощание народа с Горьким:
Я видел, как тот же самый народ — тот же самый и в то же время другой, похожий, скорее, как я думаю, на русский народ при царском режиме, — шел нескончаемым потоком мимо траурного катафалка в Колонном зале. Тогда это были не самые красивые, не самые сильные, не самые веселые народные представители, а «первые встречные» в скорби — женщины, дети особенно, иногда старики, почти все плохо одетые и казавшиеся иногда очень несчастными. Молчаливая, мрачная, сосредоточенная колонна двигалась, казалось, в безупречном порядке из прошлого, и шла она гораздо дольше, чем та другая — парадная. Я очень долго вглядывался в нее. Кем был Горький для всех этих людей? Толком не знаю. Учитель? Товарищ? Брат? И на всех лицах, даже у малышей, — печать грустного изумления, выражение глубокой скорби. Сколько я видел людей, чья одухотворенность лишь подчеркивалась бедностью. Чуть не каждого мне хотелось прижать к сердцу! [ЖИД АНДРЕ (II)].
Неделю напролет французскую знаменитость кормили, поили, возили по стране и развлекали показами советских чудес, одновременно тщательно оберегая от случайных неположенных по протоколу контактов[24].
Никогда я не путешествовал в таких роскошных условиях. Специальный вагон и лучшие автомобили, лучшие номера в лучших отелях. Стол самый обильный и самый изысканный. А прием! А внимание! Предупредительность! [ЖИД АНДРЕ (III)].
На фоне нищеты, с которой писатель повсеместно сталкивался в СССР, выглядели для него, левого западного интеллектуала, что называется «черезчур уж черезчур».
В 9. 30 приносят овощной суп с большими кусками курицы, объявляют запеченные в тесте креветки, к ним добавляются запеченные грибы, затем рыба, различное жаркое и овощи. Я ухожу, чтобы собрать чемодан, успеть написать несколько строк в «Правду» по поводу событий дня. Возвращаюсь как раз вовремя — чтобы заглотать большую порцию мороженого. Я не только испытываю отвращение к этому обжорству, я его осуждаю [ЖИД АНДРЕ (II)].
Что же касается увиденных Жидом чудес социалистического строительства, о которых по задумке принимающей стороны он должен был раструбить на весь мир, то по-настоящему его впечатлил только московский Парк культуры. Таким образом, по всем статьям «пускания пыли в глаза» советская пропагандистская машина в случае с Анри Жидом, что называется «не прокатила». Впоследствии писатель иронизировал по этому поводу:
Очевидно, делая такие авансы, они рассчитывали на совсем другой результат. Думаю, что недовольство «Правды» частично объясняется тем, что я оказался не слишком рентабельным [ЖИД АНДРЕ (III)].
Писатель не ошибался. Причиной недовольства «Правды», а вместе с ней и всего советского руководства, послужил очерк Андре Жида «Возвращение из СССР», который он опубликовал сразу же по приезду домой и в котором, подводя итоги всего увиденного за время своей ознакомительной поездки по СССР, неожиданно явил крайне нежелательное для принимавшей его стороны «самовидение». В начале этой статьи писатель выступил «за здравие», напомнив читателям, что еще с начала 1930-х годов он:
…говорил о своей любви, о своем восхищении Советским Союзом. Там совершался беспрецендентный эксперимент, наполнявший наши сердца надеждой, оттуда мы ждали великого прогресса, там зарождался порыв, способный увлечь все человечество. Чтобы быть свидетелем этого обновления, думал я, стоит жить, стоит отдать жизнь, чтобы ему способствовать. В наших сердцах и умах мы решительно связывали со славным будущим СССР будущее самой культуры. Мы много раз это повторяли, нам хотелось бы иметь возможность повторить это и теперь. <…> …спустя четыре дня после приезда в Москву я еще заявлял в своей речи на Красной площади по случаю похорон Горького: «В наших умах судьбу культуры мы связываем с СССР. Мы будем его защищать»,