Сайгё умел сложное сводить к простому, но простота его поэзии обманчива. В каждом стихотворении, таком, казалось бы, понятном, скрыта своя тонкость, которая откроется лишь внимательному взгляду.
В стихах у Сайгё мало традиционных украшений: они ему просто не нужны. Постоянные эпитеты, бытующие еще со времен «Манъёсю», попадаются редко. Лишь иногда Сайгё прибегает к популярной в средневековой поэзии игре слов, используя омонимы в разных значениях так, чтобы у стихотворения образовалось как бы двойное дно.
В его время был популярен прием «хонкадори». В танка вплетались строки из знаменитейших стихотворений. Это не было плагиатом; искушенный читатель сразу узнавал заимствование. Не было это и «скрытой цитатой», старый образ осмыслялся по-новому. Чаще всего постоянные метафоры и «кочующие строки» появлялись в начале танка, как своего рода зачин. Сайгё не часто пользуется таким трамплином, ему нужно все небольшое пространство танка, чтобы сказать о своем и по-своему.
Сайгё больше поэт, чем монах, но все же он поэт-монах. Он глубже других поэтов передал буддийские идеи: скорбь о том, что быстротечное бытие есть страдание, и надежду на конечное освобождение. Буддисты верили в перевоплощение (трансмиграцию) души. Надо, чтобы затухли все человеческие страсти, все желания, все привязанности, чтобы порвать связь с земным бытием. Иначе душа, пройдя сквозь горнило чистилища, опять вернется на землю для новых воплощений и не достигнет нирваны. Лишь в нирване она сольется с высшим духовным началом, и «колесо бытия» остановится для нее навсегда. В буре времен мысль о вечности становилась опорой.
Но мог ли поэт не любить красоту мира? Мог ли не скорбеть о бедствиях родины? Мог ли не заплакать, внезапно узнав в монахине покинутую жену?
Любовь к природе и к людям накрепко привязывала к «колесу бытия». Земные чувства победить не удавалось и в тайниках души не хотелось победить.
Сайгё избрал своим уделом одиночество, но поэт никогда не одинок, даже когда он говорит сам с собою. Поэзия требовала общения хотя бы с ближайшими друзьями. А если друзей поблизости нет, он беседует с птицами или ветром.
Эти противоречия неразрешимы, но именно они-то и создают богатство и многогранность духовного мира. Танка Сайгё гармонически связывают между собой контрастные темы.
У Сайгё слово «сердце» выступает в трех разных значениях. Это неразумное человеческое сердце, не послушное никакому буддийскому закону. И есть еще «глубинное сердце». В нем-то и живет высшее духовное начало мира, маленький росток, из которого может вырасти Будда. И наконец, «сердце» – это возвышенная поэзия.
Лучшие стихи Сайгё полны задумчивой печали. В этом особенность его поэзии, ее настрой. Во время тяжелых исторических испытаний любовь к спокойной красоте как бы вычленена из окружающего мира.
Грозная тема судьбы лежит за пределами стихотворения, но она ощущалась современниками.
Так, например, слова «глубокая долина» рождают картину окружающих гор. Контраст не раскрыт, но он остается, трагические события все равно отбрасывают свою тень на любое стихотворение о природе.
Время для Сайгё – утраченное время или предвкушение того, что еще не наступило. Он поэт ожидания, разлуки. Страх потери порой заглушает в нем радость встречи с прекрасным. Даже любуясь цветущей вишней, он испытывает чувство томления, потому что она неизбежно опадет.
Любовь у Сайгё чаще всего – неизгладимое воспоминание. Он тоскует о какой-то женщине, оставленной в столице: жене или возлюбленной, кто знает? Глубок и тонок психологический анализ любви. Укоряя жестокую возлюбленную, – традиционный мотив хэйанской поэзии, – Сайгё винит себя самого.
«Разные песни» – очень большой раздел антологии. В некоторых списках выделены группы: «Странствия», «Славословия», «Плачи», «Песни о богах и буддах». Здесь же находятся песни о современных событиях, иногда с большими пояснительными вступлениями.
Цикл стихов о буддийском аде знаменит в истории японской поэзии. Он состоит из двадцати семи стихотворений в оправе могучей прозы.
Согласно буддийским представлениям и народным легендам, душа умершего уходит по горной тропе, где в загробном царстве ей сопутствует кукушка. Перевалив через Сидэ-но яма – Горы смерти, – душа видит перед собой новую преграду: «Реку тройной переправы». Праведные перейдут по мосту, люди, не слишком обремененные грехами, вброд. Тяжкие грешники погрязнут в пучине».
Судит грешников владыка преисподней князь Эмма (санскр. Яма). В добуддийской древней индийской мифологии он – первочеловек, хранитель мира предков. Под началом Ямы воинство демонов. Стражи и палачи – демоны – не лишены сострадания, ведь они лишь вершат возмездие, повинуясь законам Кармы.
Душу грешника очищают страшными пытками. Иные фантастические видения в стихах Сайгё напоминают дантовский ад, например, люди, превращенные в деревья.
В буддийском аду восемь областей. Первые четыре танка: схождение в ад. Все ниже и ниже ведет нас поэт: в огненную геенну. Картины ада беспощадны: где-то рядом томятся отец и мать.
Самая нижняя область Аби (санскр. Авичи) – вечный ад, но и туда приходит милосердный бодхисаттва Дзидзо (санскр. Кшитигарбха), утешитель грешников в аду, а на земле защитник странников и малолетних детей. Статуи Дзидзо обычно стояли на дорогах Японии.
Даже из вечного ада можно было спастись, если душа наконец осознает свою сопричастность к высшему началу. Тогда наступит «озарение»…
Дантовский ад заключает строка: «И здесь мы вышли вновь узреть светила» (перевод М. Лозинского).
Словами «рассветное небо», выходом из тьмы на свет, кончаются и песни об аде, созданные Сайгё.
Он жил в сумеречном мире, но поэзия была его светом. Печаль Сайгё не безысходна, в ней всегда живет предвосхищение лунного или утреннего света.
Уже при жизни Сайгё был окружен великой славой, и в дальнейшем она все продолжала расти.
В знаменитый изборник «Синкокинсю» («Новый Кокинсю», 1201 г.) было включено девяносто четыре танка Сайгё. «Синкокинсю» – один из величайших памятников японской поэзии. Престиж его был огромен. Отныне поэзия Сайгё была введена в круг чтения, обязательный для каждого культурного человека.
Лучшие поэты Средневековой Японии восхищались творчеством Сайгё, изучали его. В их числе мастер «сцепленных строф» Соги (XV в.), поэты, слагавшие трехстишия-хокку: великий Басё (XVII в.), Бусон (XVIII в.).
Вот какое стихотворение сочинил Басё на берегу залива, где некогда жил Сайгё:
Может, некогда служил
Тушечницей этот камень?
Ямка в нем полна росы.
Все, к чему, казалось, могла прикоснуться рука Сайгё, вызывало поэтический отклик.
Сайгё – «поэт для всех времен». Новый читатель по-прежнему наслаждается красотой бессмертных стихов «Горной хижины». Множатся посвященные ей труды. Книга вновь и вновь переиздается; танка, выбранные из «Горной хижины», – украшение любой антологии.
Представляя на суд читателя стихотворения Сайгё в русском переводе, мы просим помнить:
• каждая танка – короткая поэма;
• танка нельзя «пробегать глазами», они требуют неспешного сосредоточенного чтения;
• полноценное восприятие поэзии – творческий акт, японский поэт стремится дать простор воображению читателя;
• японская природа во многом не похожа на нашу, но весна, лето, осень, зима будят в любом человеке сходные чувства.
В России прощаются с журавлями осенью, в Японии весною, но и здесь и там провожают их с грустью и тревогой: вернутся ли?
Сайгё больше всего любил цветущие вишни.
В русской поэзии воспевается не только яблоневый цвет, но и вишневый:
Как молоком облитые,
Стоят сады вишневые,
Тихохонько шумят…
Вишневый сад у Чехова тоже символ красоты. Каждый великий поэт тем и велик, что понятен не только своему народу, но и всем народам мира.
Времена года
Весна
Окончился год.
Заснул я в тоске ожиданья,
Мне снилось всю ночь:
«Весна пришла». А наутро
Сбылся мой вещий сон.
Зубцы дальних гор
Подернулись легкой дымкой…
Весть подают:
Вот он, настал наконец
Первый весенний рассвет.
Замкнутый между скал,
Начал подтаивать лед
В это весеннее утро.
Вода, пробиваясь сквозь мох,
Ощупью ищет дорогу.
Вижу я, растопились
На высоких вершинах гор
Груды зимнего снега.
По реке «Голубой водопад»
Побежали белые волны.
У каждых ворот
Стоят молодые сосны.
Праздничный вид!
Во все дома без разбора
Сегодня пришла весна.
На морском берегу,
Где солеварни курятся,
Потемнела даль,
Будто схватился в борьбе
Дым с весенним туманом.
Туман на поле,
Где молодые травы сбирают,
До чего он печален!
Словно прячется юность моя
Там, вдали, за его завесой.