По деревянному настилу над нашими головами уже гремели шаги, грохотали тяжелые дорожные сундуки. Мои спутники засуетились, бросились собирать свои скудные пожитки: заплечные сумки, плетеные корзины, ящики с инструментами, бесценные семейные фотоснимки, Библии и даже странный потрепанный кофр. Но я знала, что нам незачем торопиться. Нас пригласят на выход в последнюю очередь, когда на берег сойдут пассажиры первого и второго классов. Бедняки, едущие третьим классом на нижней палубе, всегда чего-нибудь ждали: каменных сухарей, затхлой воды и прогорклой овсянки, которой нам приходилось питаться на протяжении всего путешествия; спокойного сна без надсадного кашля соседей и криков младенцев; глотка свежего воздуха, не пропахшего рвотой и содержимым ночных горшков; бури на море, когда открывался люк и нас все-таки выпускали на палубу; возможности уединиться, которой здесь не было.
Я уже устала ждать, но нам оставалось лишь замереть перед лестницей без движения — не считая легкой качки корабля у причала. Рядом со мной встала юная мамочка с грудным младенцем. Ее темное платье, за время пути превратившееся в лохмотья, сплошь покрывали белесые пятна — следы постоянной морской болезни ее малыша. На вид ей было не больше семнадцати лет — младше меня на два года, — но вокруг ее глаз уже собрались глубокие морщины. На всем протяжении этого жуткого путешествия ей приходилось выдерживать груз не только собственных забот и страданий, но и страданий ее ребенка. Мне стало стыдно, что я предавалась такому унынию из-за личных бытовых неудобств и тоски по дому.
И сказала ей:
— Ádh mór[2].
Кроме искреннего пожелания удачи, я ничего не могла предложить этой девушке и ее малышу. Здесь можно было не опасаться строгого учителя, который отметил бы в табеле о поведении, что мы говорим по-ирландски, а не по-английски, как положено ученикам благотворительных сельских школ для детей бедноты. Здесь нас никто не отлупит линейкой за родной язык. Впрочем, эту юную мамочку вряд ли лупили линейкой за подобную провинность — скорее всего, она никогда не училась в школе.
Мои слова ее, похоже, удивили. По настоянию матери я старалась как можно меньше общаться с попутчиками, и за все время пути мы с этой девушкой ни разу не говорили. Я упорно держалась особняком, благодаря чему сохранила здоровье, хотя моя отчужденность обижала и даже, наверное, возмущала компанейских, общительных соотечественников. Девушка молча кивнула в знак благодарности — сил отвечать у нее не было.
Крышка люка открылась. В трюм ворвался чистый просоленный воздух. Я вдохнула его полной грудью, наслаждаясь мгновением невероятного счастья. Запах свежего ветра напоминал мне о доме, и я жадно вбирала его в себя.
— Строимся в очередь по одному! — крикнул сверху смотритель трюма. Этот человек с неприятно землистым и вечно кислым лицом издевался над нами все сорок два дня пути: не давал нам еды и воды в положенных количествах и по собственному произволу сокращал время наших прогулок на палубе, если ему казалось, что мы недостаточно перед ним пресмыкались. Если бы сейчас от него не зависел наш доступ к новой земле, я высказала бы ему все, что думала о его скотской жестокости, и уж точно не стала бы держать язык за зубами — вопреки наставлениям родителей.
Мы построились, как было велено, и опять замерли в ожидании. Наконец, получив какой-то сигнал, смотритель взмахнул рукой и приказал нам подниматься на палубу. Дыша друг другу в затылок, мы в последний раз вышли из душного, смрадного трюма и уже в меркнущем свете дня спустились по трапу на пристань Филадельфийского порта.
После стольких дней, проведенных в море, земля будто покачивалась под ногами. Находиться на устойчивой тверди было странно и как-то неловко. Кажется, тело успело привыкнуть к качке и теперь не понимало, как без нее обходиться.
Какие-то люди в черных форменных мундирах провели нас к зданию с вывеской «Карантинный досмотр». Долгими темными ночами мои попутчики обсуждали этот досмотр, заранее обмирая от страха. Со слов своих родственников, уже перебравшихся в Америку, они знали: если у кого-то из вновь прибывших обнаружатся признаки нездоровья, его посадят на карантин в портовом лазарете — на недели, а то и на месяцы; лазарет же — это такое ужасное место, куда входишь здоровым, а выходишь больным. Либо не выходишь вообще.
За себя я не боялась. Я точно ничем не заразилась. Благодаря маминым наставлениям я смогла уберечься от хворей. Но, судя по громкому кашлю, который доносился в нашей общей каюте со всех сторон, мои попутчики не отличались отменным здоровьем, а судьба каждого из нас зависела от всех остальных. Если санитарный инспектор обнаружит симптомы инфекции хотя бы у одного пассажира, то мы все засядем на карантин и будем сидеть до тех пор, пока не излечимся все до единого.
Мы выстроились в очередь к инспекторам. Я невольно морщилась, наблюдая за тем, как они осматривали пассажиров, — словно это не люди, а домашний скот. Инспекторы оголяли вновь прибывшим десны и поднимали веки в поисках проявлений болезней, перебирали волосы, отыскивая вшей и других паразитов, тщательно проверяли кожу и ногти на предмет желтой лихорадки или холеры, беззастенчиво рылись в багаже. Любого подозрения будет достаточно, чтобы всех запереть в лазарете. Я мысленно вознесла благодарственную молитву Деве Марии за то, что маленький мальчик, который уже давно кашлял по ночам, сейчас не издал ни единого звука.
Очередь потихонечку продвигалась, и подошел мой черед. Я сняла мятый капор и серое шерстяное пальто, развела руки в стороны и приготовилась к осмотру.
— С виду вполне себе ладная барышня, — шепнул мне на ухо бородатый инспектор, распуская мои густые темно-рыжие волосы, собранные на затылке в высокий узел. В его действиях и словах было что-то странно интимное и категорически непристойное. Но я не могла возмущаться. Одно резкое слово — и я все испорчу. Все надежды родителей пойдут прахом. Ведь они пошли на многие жертвы, чтобы купить мне билет на корабль, и я не имела права их предать.
Я спокойно кивнула, словно его замечание прозвучало вполне уместно — как мнение о моем безупречном здоровье. Но руки мои тряслись, пока я вновь закалывала волосы, а инспектор продолжал осмотр. Только когда он закончил со мной и занялся моим вещевым мешком, дышать стало легче.
С легкой тенью улыбки инспектор махнул мне рукой — мол, ступайте с богом. Кажется, я прошла карантинный досмотр, но как обстояли дела у других пассажиров?
Вместе с остальными меня провели в смежное помещение — большой грязный зал ожидания, где воняло мочой и немытыми телами. И нам снова пришлось ждать. Я поклялась себе: если сумею избежать карантина и ступлю наконец на американскую землю, то больше никогда не буду ждать.
По прошествии целого часа, в течение которого народ прибывал и прибывал, а общее напряжение нарастало, раздался звон колокольчика. Уставшие люди растерянно переглянулись: полагалось ли нам знать, что это означало?
Наконец дверь распахнулась, и с улицы в зал хлынул свет.
— Добро пожаловать в Америку! — объявил чиновник в очках.
Никто не произнес ни единого слова, но толпа выдохнула с явным облегчением. Друг за другом, в последний раз вместе, мы вышли под бледное осеннее солнце Америки.
Я вдохнула с надеждой.
Повсюду вокруг слышались возгласы радости и приветствий — моих теперь уже бывших попутчиков встречали родные и близкие. Но я шла дальше. Меня здесь никто не ожидал.
Глава вторая
Я целеустремленно шагала вперед. Я совершенно не представляла, куда мне идти и что делать дальше, но не могла позволить себе неуверенность — ее приняли бы за слабость. Даже до нашей крошечной голуэйской деревеньки в предместье Туама доходили слухи о незадачливых иммигрантах, которые прибыли в Америку и стали жертвами беспринципных мошенников, только и ищущих, кого бы облапошить. Дома перед отъездом я храбрилась, убеждая родных и друзей, что мне все нипочем, но теперь засомневалась: справлюсь ли я совсем одна в незнакомой стране?
Если не считать крика чаек и топота лошадей, этот порт совсем не походил на гавани Голуэя. Торговцы рыбой расхваливали свой товар вроде бы на английском, однако для меня он звучал как совершенная тарабарщина. Мальчишки-газетчики выкрикивали свежие новости, но я опять же не понимала ни слова. На пристани пахло солью, рыбой и конским навозом, правда, и эти запахи отличались от домашних. Все забивала густая вонь, источаемая немытыми человеческими телами. Пассажиры, сошедшие с корабля, провели полтора месяца в бурном море без возможности нормально помыться, и даже морскому ветерку не удавалось их освежить. Портовые нищие и те воротили носы от вновь прибывших переселенцев.
Здесь, в толпе незнакомцев на пристани, я впервые по-настоящему осознала, насколько одинока в этой огромной чужой стране.
Сквозь невнятный гул голосов пробился явственный призыв:
— Клара Келли!
Кто-то выкрикнул мое имя.
Я прислушалась, но больше ничего не услышала. Должно быть, мне почудилось, ведь здесь меня никто не ждал.
— Клара Келли! Я ищу мисс Клару Келли из Голуэя!
Значит, все-таки не почудилось.
Я обернулась в ту сторону, откуда доносился голос, и разглядела его обладателя: высокого, чисто выбритого мужчину в шляпе-котелке и твидовом пальто отменного качества, явно не из дешевых. Я направилась к нему, но не стала подходить слишком близко — сперва следовало понять, что происходит и кто он такой. Вдруг это мошенник вроде тех, о которых рассказывали наши соседи О’Доннеллы? Их племянник Энтони приехал в Нью-Йорк, и на причале к нему подошел соотечественник-ирландец. Он завел разговор, пообещал подыскать ему чистую уютную комнату по разумной цене, а в итоге привел беднягу в какой-то запущенный, кишащий крысами доходный дом в трущобах Нижнего Ист-Сайда, поселил в комнате, где уже жили девять других иммигрантов, и заломил цену, во много раз превышавшую оговоренную изначально. Когда в следующем месяце Энтони не смог заплатить за жилье, этот ушлый обманщик вышвырнул его на улицу, да еще и отнял сундучок — единственное его имущество в Новом свете — якобы в счет уплаты задолженности. В последнем письме к родителям Энтони рассказал об этом бессовестном пройдохе, и с тех пор от него больше не было никаких вестей. Но даже эта ужасная участь — не худшая из тех, что выпадают на долю бедных растерянных мигрантов. Я подслушала, как О’Доннеллы взволнованным шепотом рассказывали моим родителям об одной девушке из соседней деревни, которая в одиночку приехала в Бостон и