В три часа пополудни министр Украшательства города Парижа совершил торжественный выход; его сопровождали барон де Веркампэн и члены Административного совета. Барон занимал место по правую руку от его превосходительства, господин Фрапплу восседал слева. С высоты помоста, куда ни кинь взор, открывалось необъятное море голов. Грянули оркестры заведения; каждый играл в своем тоне и ритме, что создавало невообразимую какофонию, которая, впрочем, не оскорбляла слуха никого из пятисот тысяч присутствующих.
Церемония началась. По рядам прошел шепоток. Наступило время речей.
В прошлом веке некий сатирик по имени Карр[10] издевался (и весьма справедливо!) над официальными речами на дурной латыни, произносимыми при вручении наград. Сегодня он просто не сумел бы найти повода для насмешек, ибо латинское красноречие давно кануло в Лету.[11] Да и кто бы теперь его понял? Это было бы не под силу даже преподавателю класса риторики!
Речь на китайском языке как нельзя лучше заменила латынь; некоторые пассажиры вызвали даже гул одобрения; великолепная тирада о сравнительном изучении культур Зондских островов прошла на «бис». Это словцо все еще было в ходу.
Наконец поднялся заведующий отделением прикладных наук. Наступил торжественный момент. Апогей церемонии.
Неистовую речь оратора переполняли преприятнейшие звуки, напоминавшие свист, стон, шипение работающей паровой машины. Его сбивчивое словоизвержение было подобно запущенному на полную скорость маховому колесу. Режущие слух фразы цеплялись одна за другую, как зубчатые колеса. Не представлялось ни малейшей возможности пресечь напор столь бурного красноречия.
В довершение всего заведующий так взмок, что от него повалил пар, вскоре окутавший оратора с головы до ног.
— Фу ты, черт! — усмехнувшись, сказал соседу пожилой господин с тонкими чертами лица, всем своим видом выражая презрение к подобным ораторским несуразностям. — Что вы об этом думаете, господин Ришло?
Вместо ответа Ришло только пожал плечами.
— Чересчур поддает жару, — словно развивая метафору, продолжал старик, — вы можете мне возразить, что у него имеются предохранительные клапаны. Но согласитесь, если заведующий отделением прикладных наук вдруг лопнет, это создаст пренеприятнейший прецедент!
— Отлично сказано, Югнэн, — отозвался господин Ришло.
Возмущенные крики «Тише!» прервали наших собеседников, обменявшихся понимающими взглядами.
Тем временем оратор не унимался. Он витийствовал, без зазрения совести восхвалял настоящее, как мог чернил прошлое, превозносил современные технические достижения и даже дал понять, что будущему останется лишь почивать на лаврах. Со снисходительной небрежностью вещал он о ничтожном Париже 1860 года и ничтожной Франции прошлого века. Не жалея красок, он живописал блага цивилизации своей эпохи: скоростное передвижение в разные точки столицы и поезда, пересекающие город по битумному покрытию улиц; доставляемую прямо в дома электрическую энергию и уголь взамен пара; наконец, океан, самый настоящий океан, омывающий теперь набережную Гренель. Словом, оратор, то и дело впадавший в дифирамбический маразм, был возвышен, лиричен, выспренен, неподражаем, а точнее сказать, несносен и до крайности несправедлив, ибо не желал признать, что все чудеса двадцатого столетия были подготовлены веком девятнадцатым.
На той же самой площади, где сто семьдесят лет назад восторженно отмечался праздник Федерации, звучали бурные овации.
Однако всему на свете приходит конец. Кончились и речи. Наш оратор, пыхтя как машина, наконец остановился. Ораторские словоизвержения благополучно завершились. Приступили к раздаче наград.
На главный конкурс была предложена следующая задача по высшей математике:
«Даны две окружности О и О'. Из точки А на окружности О проведены касательные к окружности О'. Из той же точки А проведена касательная к окружности О. Найти точку пересечения этой касательной с хордой, соединяющей точки касания на окружности О'».
Все понимали важность этой теоремы. Стало известно, что ученик по фамилии Жигуже (Франсуа Неморен) родом из Бриансона (департамент Верхние Альпы) решил ее совершенно новым способом. Как только назвали лауреата, послышались выкрики «браво», и в течение того памятного дня имя его произнесли семьдесят четыре раза. Приветствуя победителя, публика неистовствовала, круша скамьи и стулья (что, впрочем, даже в 1960 году все еще оставалось метафорой, призванной передать энтузиазм толпы).
За свою победу Жигуже (Франсуа Неморен) награждался библиотекой из трех тысяч томов. Общество образовательного кредита, как обычно, не поскупилось.
Мы не можем приводить нескончаемый перечень всех наук, преподаваемых в этой казарме просвещения: список лауреатов сильно удивил бы прадедов молодых ученых.
Награждение шло своим чередом, причем, когда какой-нибудь бедолага из подразделения словесности, зардевшийся при оглашении его имени, получал приз за перевод на латынь или похвальный лист за переложение с греческого, отовсюду раздавались смешки. Один раз зал просто взорвался от хохота, выкрикивая колкости и иронические замечания, способные хоть кого выбить из седла. Так произошло, когда господин Фрапплу довел до сведения присутствующих следующее сообщение:
«Первый приз за стихи на латыни: Дюфренуа (Мишель Жером), город Ванн (департамент Морбиан)».
Взрыв веселья был всеобщим, то и дело слышались выкрики из толпы:
— Приз за латинские вирши, ну и ну!
— Да он единственный, кто сумел такое накропать!
— Взгляните-ка на этого обитателя Пинда![12]
— На этого завсегдатая Геликона![13]
— На этого любимца Парнаса!
— Он выйдет? Или не выйдет?! — и т. п.
Тем временем Мишель Жером Дюфренуа уверенно шагал за наградой, не обращая ни малейшего внимания на гиканье и смешки. Это был молодой человек приятной наружности с красивыми глазами, державшийся без всякого стеснения или неловкости. Длинные белокурые волосы придавали его облику нечто женственное.
Он подошел к помосту и скорее вырвал, нежели получил из рук заведующего свою награду. Она состояла из единственной книги под названием: «Пособие для образцового заводчика».
Мишель презрительно взглянул на томик, швырнул его на землю и с видом победителя преспокойно вернулся в зал, даже не облобызав чиновничьи щечки его превосходительства.
— Здорово! — заметил господин Ришло.
— Отважный малый, — подтвердил господин Югнэн.
Глухой ропот пробежал по рядам. Лауреат встретил его презрительной улыбкой и под улюлюканье однокашников уселся на место.
К семи часам вечера грандиозная церемония благополучно завершилась. Было вручено пятнадцать тысяч призов и двадцать семь тысяч похвальных грамот.
Главные лауреаты в области наук удостоились в тот вечер ужина в обществе барона де Веркампэна, членов Административного совета и крупнейших акционеров. Радость последних, впрочем, объяснялась цифрами. Дивиденды на каждую акцию за истекший 1960 год составили 1169 франков 33 сантима. Доход уже превышал исходную стоимость акций.
Глава IIОБОЗРЕНИЕ ПАРИЖСКИХ УЛИЦ
Мишель Дюфренуа, увлекаемый толпой, уподобился ничтожнейшей капле воды в реке, которая, прорвав сковывающие ее плотины, превратилась в бурный поток. Воодушевление постепенно покидало его. В веселой кутерьме юный чемпион по латинскому стихосложению вновь обрел былую застенчивость; он чувствовал себя чужаком, одиноким и словно заброшенным в пустоту.
Однокашники Мишеля стремительно разбегались, он же шел медленно, неуверенно, остро ощущая свое сиротство на этом сборище самодовольных родственников. Похоже, он грустил и о годах своей учебы, и о своем коллеже, и о своем учителе.
У него не было ни отца, ни матери, и ему предстояло войти в семью, где никто не мог понять его. Он был уверен, что с его наградой за латинское стихосложение его ждет отнюдь не теплый прием.
— Ну что ж! — говорил он себе. — Главное — не падать духом! Перенесу стоически их дурное настроение! Дядюшка мой — человек расчетливым, тетушка — женщина практичная, а кузен — малый трезвый. И я, и мой образ мыслей конечно же будут встречены ими в штыки; но что поделаешь! Вперед!
Однако Мишель не торопился. Он даже отдаленно не напоминал школяра на каникулах, а ведь известно, что школяры стремятся к воле, как народы к свободе. Его дядя и опекун не посчитал нужным присутствовать на вручении наград. Он был уверен, что его племянник «бездарь» (он так и говорил), и, наверное, умер бы от стыда, увидев, что его награждают как юного выкормыша муз.
Толпа тем временем все дальше влекла незадачливого лауреата: в людском потоке он чувствовал себя словно утопающий на стремнине.
«Сравнение справедливо, — думал Мишель, — меня влечет в открытое море. Там, где надо бы перевоплотиться в рыбу, я могу уповать лишь на свой инстинкт птицы. Я люблю жить в бескрайнем пространстве, в тех идеальных краях, куда дорога давно забыта, в стране мечтаний, откуда возврата нет!»
Погруженный в собственные грезы, наш герой, не обращая внимания на суетливую толкотню, добрался до станции «Гренель».
Эта линия метрополитена обслуживала левый берег Сены, проходя по бульвару Сен-Жермен, простиравшемуся от Орлеанского вокзала до зданий Образовательного кредита: там, поворачивая к реке, она пересекала Йенский мост, покрытый специальным настилом с проложенными по нему рельсами, и соединялась с железнодорожными путями правого берега. Здесь эти пути, пройдя через тоннель под площадью Трокадеро, выходили на Елисейские поля, достигали Больших бульваров, поднимались вдоль них до площади Бастилии и по Аустерлицкому мосту вновь возвращались на левый берег.
Это первое кольцо метрополитена почти совпало с границами Парижа времен Людовика XV; оно проходило там, где когда-то высилась стена, от которой сохранился лишь благозвучный стих: «Le mur murant Paris rend Paris murmurant».