Консехо в системе феодальной власти в XIII — середине XIV в.
1. Сеньор города: королевский министериал или феодальный сеньор?
Говоря о зависимом статусе консехо, о его роли как элемента сеньориальной власти, я обращал внимание читателей исключительно на сеньориальные права короны. Сохранившиеся документальные свидетельства XIII — середины XIV в. об иных обладателях таких прав минимальны. Однако они есть. В частности, нам известно, что, помимо сеговийского епископа, сеньориальные права в Сепульведе имел сеньор города (dominus villae, sennor de la villa).
Эти лица упоминаются уже в кратком латинском фуэро Сепульведы 1076 г.[540] Кроме того, имена некоторых из них сохранились в документах XI–XII вв. Так, в грамоте из архива кастильского монастыря Св. Эмилиана в Коголье, датированной 1086 г., в качестве «dominante Septempublica» фигурирует некий Диего Тельес, представитель могущественного клана Тельесов, сохранявшего свое влияние и в XIII в.[541] Известна личность и другого сепульведского сеньора — Иньиго Хименеса, именуемого в королевской грамоте 1122 г. «сеньором Сепульведы, Сеговии и всей Эстремадуры»[542].
Куэльярские документы сохранили имя лишь одного из «сеньоров города» — некоего «Родриго, сына графини» («Rodrigo, fi de la condessa») (1244 г.). Однако и эта фигура весьма показательна — человек с таким именем упоминается в числе приближенных короля Фернандо III Святого в «Первой всеобщей хронике», т. е. может быть с уверенностью отнесен к числу кастильских магнатов[543]. Очевидно, что Родриго не был первым сеньором Куэльяра. Историк города Б. Веласко Байон считает таковым знаменитого графа Педро Ансуреса, воспитателя короля Альфонсо VI. В дальнейшем в результате брака внучки графа с представителем знатного рода Кастро до 1283 г. Куэльяром владели представители этого могущественного клана. Во всяком случае, нам известно о сеньории Урраки Диас, жены Фернандо Руиса де Кастро. В качестве сеньоры Куэльяра она фигурирует в двух источниках — «Хронике Альфонсо X» и «Хронике Санчо IV», написанных в первой половине XIV в.[544] После смерти доньи Урраки в 1283 г. права сеньории оставил за собой король Санчо IV Храбрый, который, по мнению Б. Веласко Байона, был первым монархом — сеньором Куэльяра[545].
Приведенный перечень, разумеется, далеко не полон. Однако и упомянутые в нем имена говорят о многом. Фигуры могущественных магнатов, в разное время обладавших правами сеньора города в обоих городах, явно не соответствуют той скромной роли королевского министериала — держателя замка, которая традиционно отводится лицам этого статуса в литературе (Н. Гуглиельми, Л. Гарсия де Вальдеавельяно, М.-К. Кастрильо Льямас и др.[546]). Несомненно, все названные лица могли быть лишь феодальными сеньорами, а характер их власти едва ли существенно отличался от запиренейского понимания сеньории. Эпизодичность упоминаний о них в документах Сепульведы и Куэльяра следует объяснять не малой значимостью положения сеньоров города, а исключительно субъективными факторами. Прежде всего довольно низкой степенью сохранности сеньориальных документов, что следует связать, в первую очередь, с относительно поздним периодом конституирования института городских архивов (на этом фоне весьма показательно, что даже большинство королевских грамот XIII — середины XIV в. сохранилось лишь в копиях более позднего времени).
Тем не менее, как будет показано ниже, даже тот ограниченный круг сведений, который предоставляют городские документы, с учетом более широкого контекста позволяет в полной мере подтвердить высказанное предположение о феодальных истоках и характере сеньориальной юрисдикции.
2. Истоки и характер сеньориальной юрисдикции
В одном из куэльярских документов, в преамбуле привилегии Альфонсо X, датированной 1264 г. и адресованной консехо, говорится, что «служба» (servicio) может востребоваться с консехо «рог naturaleza» и «рог sennorío»[547]. Текст действовавшего в Куэльяре «Королевского фуэро» позволяет разобраться в сути этой дихотомии. Он выделяет две категории сеньоров. При этом лишь к одной из них, а именно к королевской власти, применяется определение «natural», несомненно родственное «naturaleza» куэльярской грамоты. Это определение подчеркивает особый характер сеньориальных прерогатив короны — «sennorío natural». Это понятие встречается не только в «Королевском фуэро». Известно, что латинские хроники часто называют королей «dominus naturalis», а их власть — «dominium naturalis», аналогично выражениям «sennor natural» и «sennorío natural» старокастильской хронистики. Во всех известных мне текстах эта королевская сеньория последовательно противопоставляется сеньориальной юрисдикции «обычных» сеньоров, т. е. светских и духовных магнатов[548].
Истоки и характер королевской «sennorío natural» станут предметом подробного исследования в третьем разделе настоящей работы. Пока же ограничусь лишь общими замечаниями, призванными определить характер зависимости консехо «por sennorío», т. е. от сеньоров города, не принадлежавших к кастильским монархам. В литературе получило широкое распространение представление, наиболее полно аргументированное X. Грассотти. Она полагает, что понятие «dominium naturale» (каст, «sennorío natural»; впервые упоминается в середине XII в.[549] в «Хронике Альфонсо VII») отражало статус короля как высшего должностного лица в системе публичной власти, т. е. как власть монарха над подданными — жителями земель в границах его королевства, в противоположность частному характеру вассальносеньориальных связей[550]. Однако этимология слова «natural» противоречит такому представлению.
Она не содержит никаких указаний на публичный характер королевских сеньориальных прав. Так, в тексте «Песни о моем Сиде» определение «natural» встречается достаточно часто, и не только применительно к характеристике королевской сеньории. Причем во всех случаях очевидно его происхождение от слова «natura» — «рождение», в свою очередь, восходящего к глаголу «na(s)çer» — «рождать», «порождать». Эту закономерность подтверждают многочисленные примеры. Так, «de natura somos de los condes de Carrion» — «Мы по рождению из графов каррионских» — говорят о себе противники Сида инфанты Диего и Фернандо. Соответственно, применительно к дочерям Кампеадора используется выражение «sus fijas naturales» — «рожденные им дочери». О верном сподвижнике Руя Диаса Мартине Антолинесе говорится, что он «el Burgales natural» — «родом из Бургоса» и т. д.
Иной перевод всех перечисленных и многих других выражений представляется невозможным. Следовательно, дословный смысл понятия «sennor natural» может быть передан как «сеньор по рождению», т. е. лицо, изначально (а не в силу пожалования вышестоящим сюзереном) обладающее сеньориальными правами. И действительно, эпический король дон Альфонсо из «Песни о моем Сиде» предстает как носитель такого типа сеньориальной власти, который автоматически распространяется на его вассалов. Права же последних обретают юридическую силу лишь после признания их королем-сеньором.
Положения «Королевского фуэро» полностью соответствуют высказанным выше соображениям и позволяют их существенно конкретизировать. Так, один из законов четвертой книги, устанавливая принцип верховенства сеньориальной власти монарха, аргументирует его следующим образом: «…никто не может иметь сеньорию, которая не подчиняется сеньории короля, [ведь последняя] имеет врожденный характер («natural») и в силу этого не может быть утрачена, хотя бы кто-то и захотел выйти из-под ее [власти]…»[551]. На этом основании жестоко каралось любое, даже словесное, посягательство на «sennorío natural»[552].
Теоретически король мог не уступать даже части своих полномочий, и теория отнюдь не находилась в полном противоречии с практикой: монарх всегда сохранял прямую сеньориальную власть над частью территории королевства. Уже упоминалось о том, что такой властью над Куэльяром обладал Санчо IV Храбрый, и аналогичные прерогативы сохранил его сын Фернандо IV. Подобная политика в каждом конкретном случае встречала полную поддержку консехо. Не случайно в 1304 г. по просьбе эстремадурских общин (среди которых была и куэльярская) король даже установил одной из своих привилегий, что более никогда не передаст «ни города, ни деревни, никакого другого владения ни инфанту, ни магнату», а переданное ранее возвратит под свою власть[553].
Однако в полной мере реализовать это пожелание было невозможно. Гораздо чаще король в соответствии с феодальными принципами организации власти уступал часть своих властных прерогатив представителям знати. Такой порядок устанавливало и «Королевское фуэро». После кончины монарха положение «sennor natural» автоматически наследовал его первенец. Все обладатели сеньориальных прав, т. е. части первичной королевской сеньории, были обязаны явиться к новому монарху и совершить «omenage» (facer omenage) в знак признания его власти[554].
Важно понять содержание термина «omenage», имеющего здесь ключевое значение. Прежде всего замечу, что его этимологическая связь с позднелатинскими «hominaticum», «homenaticum», «hominium» (оммаж) очевидна. По данным, собранным каталонским филологом Э. Родон-Бинуэ, этими словами в первую очередь обозначался вассальный контракт. В более широком же смысле понятие может интерпретироваться как отношения зависимости и личной верности, связывавшие вассала с его сеньором с момента принесения оммажа и также как клятва личной верности вассала своему сеньору. Пиренейское происхождение термина несомненно: первое известное его упоминание датируется 978 г., а в 20–50-х годах XI в. он прочно закрепился в понятийной системе каталонского феодального права[555].
Ключевая роль института вассального контракта в системе фиксации скрепленных им взаимных частноправовых обязательств изучена достаточно хорошо[556]. По существу, такие контракты составляли реальный фундамент всей политической системы феодального времени[557]. Добавлю, что ныне политическая организация феодальной эпохи представляется еще более сложной и гетерогенной, чем это считалось прежде; среди прочего она вобрала в себя и некоторые элементы публично-правового характера, унаследованные от античности и раннего Средневековья[558]. Однако решающую роль в системе так называемого феодального государства (если вообще можно констатировать существование государства в римско-правовом смысле применительно к высокому Средневековью) играли все-таки частноправовые узы.
К настоящему времени, когда представления о «нефеодальном» характере средневекового леоно-кастильского общества принадлежат уже прошлому испанской медиевистики, не вызывает удивления факт присутствия института «homagium» (или «hominium») запиренейского типа и в феодальном праве средневековой Кастилии. Оно знало этот институт не позднее XII в. — соответствующий термин фигурирует в тексте «Песни о моем Сиде»[559]. В следующем веке он появляется не только в «Королевском фуэро», но и в нарративных текстах. Так, вассальный ритуал, включающий «homagium» классического типа, упоминается в латинской «Готской истории» (Historia Gótica) Родриго Хименеса де Рада (XIII в.), причем соответствующий эпизод включен хронистом в повествование о предшествующей эпохе: знаменитый кастильский граф Педро Ансурес де Кастро подтверждает свой вассальный статус по отношению к королю Арагона Альфонсо I Воителю (1064–1094). В старокастильской же «Первой всеобщей хронике» (где соответствующий эпизод приводится в дословном переводе) латинское «manu & ore hominium» передается как «pleito e omenaie»[560].
В тот же период в «Семи Партидах» короля Альфонсо X Мудрого (1252–1284) распределение придворных должностей предстает как пожалование феодов в классическом смысле этого понятия. Соответствующая церемония, как и за Пиренеями, включает три основных элемента оформления вассального контракта: «el de immixtio manuum», клятву вассальной верности (знаменитое «fois» французских текстов) и инвеституру (в данном случае в качестве ее объектов выступают символы, соответствующие каждой конкретной должности)[561]. Наконец, следует учесть и тот факт, что в текстах интересующего нас периода выделяется в качестве отдельной традиционная для «Испаний» форма вассального контракта (besamanos), оформление которой сопровождалось ритуальным поцелуем руки сеньора и которая, по меньшей мере с XII в., сосуществовала с феодальным «hominium» классического типа: так, уже упоминавшийся Р. Хименес де Рада использует в соответствующем случае выражение mos Hispanus[562].
«Партиды» фиксируют принципиальное отличие существа двух форм соглашений: в интерпретации кастильского законодателя кастильский оммаж (homenaje) трактуется как прямой аналог французского «тесного оммажа» (hommage lige), предназначенный для фиксации обязательств наиболее прочным образом. В этом смысле вполне естественно и то, что тот же законодатель предписывает использование оммажа-«homenaje» не только для скрепления вассальных обязательств в их классическом виде, но и для наиболее важных обязательств иного рода — «todos los otros pleytos et posturas que los homes ponen etre sí con entención de complirlas»[563]. И мы знаем, что эта норма действовала: в нарративных текстах того времени она упоминается неоднократно[564]. Особую роль института оммажа подчеркивает тот факт, что фиксируемые с его помощью личные (даже невассальные) обязательства носили наследственный характер и не подлежали разрыву. Если же они все-таки нарушались, это обрекало нарушителя на бесчестье и каралось как особо тяжкое преступление. Поэтому лица, принесшие оммаж, стремились к максимально четкому соблюдению если не духа, то буквы взятых на себя обязательств, не желая быть обвиненными в клятвопреступлении[565].
Однако, как уже говорилось, «immixtio manuum» не было единственным правовым инструментом, использовавшимся для оформления отношений вассалитета знати по отношению к королю. Гораздо чаще хронисты подразумевали под словами «homagium»-«omenage» традиционную для Леона и Кастилии форму вассального контракта, включавшую ритуал поцелуя правой руки (или обеих рук) сеньора[566]. Выполняя ту же функцию, что и оммаж запиренейского образца, «испанский обычай» (mos Hispanus, costumbre de Espanna) был крайне широко распространен на рубеже XIII–XIV вв. и сохранялся, по меньшей мере, до начала эпохи Трастамара. Фиксировавшиеся таким образом обязательства сторон не носили наследственного характера и прекращались со смертью сеньора (в том числе короля). Соответственно, каждый новый монарх — сеньор по рождению — должен был оформлять их вновь. Как правило, в каждом конкретном случае за принесением оммажа (непосредственно или через представителя) следовала передача вассалу его же собственных владений. Однако, будучи полученными «de manu regis», они приобретали иное правовое качество, поскольку являлись вознаграждением за службу уже новому сеньору[567].
По содержанию все эти владения (или, точнее, держания — honores, tenentiae, tenençias) являлись не чем иным, как властью над конкретными замками и укрепленными городами, т. е. феодами. Однако термин «феод» (feudum, feudo) употреблялся крайне редко, поскольку держания не были пожизненными. Хронисты считали даже необходимым пояснять читателям и слушателям значение термина «феод» в узкотехническом смысле[568]. Тем не менее, вне всякого сомнения, означенные держания вполне соответствовали феодальным принципам организации власти. Во-первых, «испанский обычай» при всей своей оригинальности несомненно имел четко выраженный личный характер. Во-вторых, тот же оттенок личных отношений носил и акт передачи держания «de manu regis», прямое следствие вассальных обязательств.
Наконец, в строгом соответствии с нормами феодального права концепция сеньории по рождению предполагала раздробленность властных прерогатив, т. е. явление, отраженное в куэльярской грамоте 1264 г. через понятия «рог naturaleza» и «рог sennorio». Король никогда не уступал всей своей власти над конкретной территорией. Передавая ее в качестве держания, сеньор по рождению всегда сохранял за собой часть властных прерогатив. Спектр последних определялся в каждом конкретном случае. Однако существовали и общие принципы феодального права, которые нашли отражение в тексте «Старого фуэро Кастилии».
Созданное в середине XIV в. (1356 г.), оно вобрало значительный пласт феодальных обычаев предшествующей эпохи, которые в эпоху рецепции «jus commune» были приведены в систему и встроены в иерархию источников королевского права, зафиксированную «Постановлением в Алькала» (1348 г.)[569]. Касаясь концепции королевской сеньории с рождения, фуэро признавало за королем в качестве неотъемлемых три основных права. Во-первых, это право на взимание главного военного платежа — фонсадеры (fonsadera), который вытекал из королевской монополии на призыв ополчения королевства (fonsado). Он вносился лицами, несшими военные повинности, но не участвовавшими в конкретной военной экспедиции. Во-вторых, это особый королевский сбор (moneda forera), взимаемый во исполнение монополии на чеканку монеты. В-третьих, янтар (yantar) — кормовые деньги, платеж, известный еще в XI в. и заменявший обязанность обеспечения монарха, его ближайших родственников и людей всем необходимым во время постоя, если они останавливались в городе[570].
Куэльярские акты подтверждают действенность этих законодательных норм. Обращаясь к консехо напрямую, через голову сеньоров, короли активно востребовали обязательства, связанные с указанными правами, и крайне редко освобождали от их исполнения. Реально соответствующие платежи собирались арендаторами-откупщиками, действовавшими в качестве представителей сеньора по рождению.
Уступка любого из трех неотъемлемых королевских прав знати происходила только в исключительных случаях и обусловливалась экстраординарными обстоятельствами. Куэльярские документы сообщают лишь об одном таком исключении, совпавшем с периодом малолетства Фернандо IV (1295–1312). Пришедший к власти десятилетним, король оказался под влиянием могущественных магнатов, оспаривавших друг у друга право опекунства, — вдовствующей королевы Марии де Молины, инфантов дона Энрике и дона Хуана Мануэля (знаменитого не только своими литературно-философскими трудами, но и политическими интригами), дона Диего Лопеса де Аро, сеньора Бискайи и некоторых других. Король-ребенок не контролировал значительную часть своих владений. Ордонансы кортесов, состоявшихся в марте 1297 г. в Куэльяре, рисуют тягостную картину безвластия: знать не желала возвращать королю замки и города и не признавала его сеньориальных прав[571].
В этой ситуации магнаты существенно поживились за счет короны, не пощадив и неотъемлемых прерогатив монарха. Однако, достигнув совершеннолетия и укрепив свои позиции благодаря удачному династическому браку (1302 г.), Фернандо IV постепенно восстановил свою власть. 1304 год стал переломным: были урегулированы отношения с Гранадой и Арагоном, а главные противники короля из числа кастильских грандов либо умерли, либо отказались от своих претензий[572]. Не случайно с мая по октябрь в Куэльяр, который оказал помощь королю и его матери, вдовствующей королеве Марии де Молина, в самый тяжелый период, было направлено три грамоты. Все они касались возобновления королевских прав на территории общины, и прежде всего прав на янтар, фонсадеру и монеду форера[573].
Помимо неотъемлемых прав сеньора по рождению, на территории Куэльяра короли в разное время оставляли за собой право на сбор комплекса других платежей — доли церковных десятин и «первинок» (primitiae), судебных сборов (calonnas) или их части, военных взносов (marçadga), выплат экстраординарного характера (pedidos), таможенных тарифов (portazgo, tafurería, с конца XIII в. — sisa и некоторых других)[574]. В судебной сфере их власть была представлена особым судом, напрямую подчинявшимся монарху. Речь идет о том самом королевском «дворце», о котором говорилось ранее[575]. Король-сеньор не уступал и права высшей апелляционной судебной инстанции. К этому перечню следует добавить право на изменение границ общины, а также контроль за должностью нотария и связанными с ней выплатами.
Что же оставалось сеньору города? Разумеется, прежде всего контроль над городским замком. Необходимо в должной мере оценить значение этого факта: обладатель таких прав автоматически получал доминирующее положение в военной организации общины — ведь цитадель была центром всей ее военной системы. С ее утратой город терял военную ценность[576]. Не случайно по нормам «Королевского фуэро» сдача замка или укрепленного города (villa murada) рассматривалась как тягчайшее преступление, за которое виновный приговаривался к смерти либо к конфискации всего имущества даже при наличии у него законных наследников[577]. Поэтому король, вступая на престол в XII — середине XIV в., как правило начинал с объезда своей земли для установления контроля над замками и укреплениями — основами феодальной военной системы: до этого момента власть монарха оставалась чисто формальной[578].
Положение сеньора города не ограничивалось лишь ролью фактического лидера военной организации консехо. Получение замка в держание давало ему дополнительные властные прерогативы. На это обращает внимание современная испанская исследовательница М.-К. Кастрильо Льямас, автор работы о роли и месте замков и укреплений в военной организации Леона и Кастилии в XI–XIII вв. Она отмечает, что получение замка на правах феодального держания давало право на востребование с консехо комплекса платежей и повинностей на содержание цитадели и гарнизона, а также на ремонт системы городских укреплений, ядром которой являлся замок[579]. Вполне вероятной выглядит и возможность передачи в руки сеньора части королевской территориальной юрисдикции: поздние куэльярские грамоты приводят примеры решения пограничных конфликтов между соседними консехо при участии сеньора или его представителей[580]. Правда, там речь идет о практике конца XIV — начала XV в., однако нет оснований отрицать ее вероятное существование и несколькими десятилетиями ранее.
Наконец, сеньор должен был получить и часть судебной юрисдикции и связанные с ней судебные платежи или их доли. В пространном фуэро Сепульведы неоднократно упоминается о таких фактах[581]. По-видимому, сеньору города были подсудны в основном люди, которые прибывали на территорию общины вместе с ним. Консехо относилось к ним настороженно. Так, пространное фуэро Сепульведы требовало от вновь прибывших обладателей властных прерогатив (derechos) в первую очередь предоставить дом и денежный залог (pennos) и лишь затем претендовать на получение прав[582].
Горожане вообще мечтали о передаче управления замками лицам, которые могли более жестко контролироваться короной, чем непокорные феодальные сеньоры. В частности, в 1295 г. в решения вальядолидских кортесов было включено положение о передаче управления замками и городскими алькасарами выходцам из среды местного рыцарства или даже «добрым людям» городов[583]. Однако появление этой нормы следует рассматривать лишь в контексте экстраординарных событий, связанных с малолетством Фернандо IV, о которых уже говорилось выше. На практике сеньориальные права на контроль над замками нередко сохраняли даже те гранды, которые лишь вооруженным давлением принуждались к признанию королевской сеньории[584].
Сказанное в полной мере свидетельствует об основополагающей роли феодальных принципов организации власти в Кастилии XIII — середины XIV в., органичной частью которой являлась и власть сеньоров Сепульведы и Куэльяра. Порождаемая вассальным контрактом с королем, по своему характеру и конкретным прерогативам она была несомненно феодальной. Однако, как будет показано далее, передача сеньору феодальной юрисдикции над городом вовсе не означала пассивной роли консехо.
3. Консехо в системе вассалитета
Являясь зависимой, территориальная община вовсе не была простым статистом, совмещая в себе черты, свойственные как объекту, так и субъекту юрисдикции. И, подобно последним (т. е. знатным магнатам), консехо также приносили феодальный оммаж[585]. Такие оммажи принято называть коллективными. Поскольку применительно к Кастилии и Леону как отдельный институт они специально не изучались, то, прежде чем обратиться к сепульведскому и куэльярскому материалу, скажем о нем хотя бы несколько слов.
Оммажи, приносимые коллективами, неоднократно упоминаются в хрониках этого времени. По своему составу эти коллективы могли быть довольно разнородными, и порой они включали в себя не только знатных, но и незнатных людей, в том числе горожан (populos duitatum). В частности, подобная практика отражается в «Латинской хронике королей Кастилии», написанной в первой половине XIII в.[586] Похожие примеры встречаются и в некоторых других хрониках того же времени при описании актов признания власти королей, которые в традициях своей эпохи одновременно провозглашались и верховными сюзеренами своего королевства[587].
Наиболее ранний из известных мне примеров принесения коллективных оммажей исключительно горожанами содержится в грамоте из г. Луго (Галисия) в королевстве Леон, датируемой 1184 г.[588] Она представляет собой вассальный контракт в форме оммажа, принесенного сеньору — епископу дону Родриго — сотней горожан от имени своего консехо. Из текста явствует, что обязательства общины были оформлены двумя способами: сначала с помощью словесной формулы и ритуальной процедуры (клятва на Евангелиях и «immixtio manuum»), а затем — письменным документом, в котором описываются означенные слова и жесты.
Похожий пример приводится в другой грамоте, составленной в том же месте спустя столетие с небольшим, в 1295 г. (на этот раз не на латыни, а на галисийско-португальском языке)[589]. Оформление вассального контракта описано в ней гораздо более детально, чем в предыдущем случае. Перед общиной, созванной сеньором города епископом доном Ариасом, в присутствии членов капитула городского собора означенный сеньор потребовал вернуть ему знаки власти — знамя консехо и ключи от города, а также символизируемые ими административные и судебные функции. В качестве основания для выдвижения этого требования выступала грамота, изданная королем Санчо IV (1284–1295). Община во главе с алькайдом (местным шателеном) постановила исполнить королевскую волю, обязалась следовать соглашению и скрепила его оммажем, принесенным сеньору пятьюдесятью лучшими (mejores) и наиболее уважаемыми (homes boos) горожанами.
Похожий акт зафиксирован и грамотой, происходящей из Сантьяго-де-Компостелы (Галисия), в которой содержится текст вассального контракта горожан, заключенного с епископом доном Родриго в 1311 г. Представители консехо принесли ему «оммаж… в руках и клятву на святых Евангелиях» (omenaie en… manos et juramento a los stos. euangelios), признав его сеньором города, а себя — его вассалами[590], со всеми правовыми последствиями принятия этого статуса, включая подчинение установленным в документе санкциям.
Следует обратить внимание на тот факт, что правовая природа этих коллективных оммажей горожан не имеет принципиальных отличий от оммажей знати, описанных в нарративных текстах соответствующего периода[591]. Однако И. Грассотти, разбирающая эти тексты в своей известной работе, рассматривает их как исключительные случаи, мотивированные экстраординарными причинами[592]. Я не склонен присоединяться к этому мнению, в особенности в том, что касается грамоты из Сантьяго-де-Компостела. Однако приходится признать, что свидетельства, подобные приведенным, весьма немногочисленны. Применительно к описанному периоду к ним можно добавить еще два комплекса грамот из архива городка Альба-де-Тормес, расположенного недалеко от Саламанки. Они фиксируют вассальные контракты, заключенные горожанами с их сеньором — магнатом Диего Гомесом де Кастаньеда в 1317 и 1323 гг.[593] (впрочем, оба этих акта документированы достаточно подробно). Однако факт существования соответствующих грамот не дает автоматического ответа на вопрос о том, были ли акты принесения коллективных оммажей исключением или правилом и практиковались ли они на других территориях Кастильско-Леонского королевства.
Последнее замечание выглядит особенно значимым, поскольку тексты, приводимые И. Грассотти, относятся к области Галисия, тогда как грамоты из Альбы де Тормес изданы на землях Леона. В любом случае речь не идет о Кастилии. Однако означает ли это, что искать кастильские примеры бессмысленно? Разумеется, нет. Надо учесть неоднократные упоминания в хрониках об актах принесения коллективных оммажей горожанами кастильских, а не только леонских и галисийских городов; к сожалению, речь идет лишь об упоминаниях, тогда как важные детали хронистами опускаются[594]. Еще одним доводом в пользу продолжения исследования является то, что применительно к более позднему периоду, начиная с последней трети XIV в., т. е. к эпохе династии Трастамара, утвердившейся после долгих усобиц, гибели короля Педро I Жестокого (1350–1369) и воцарения его незаконнорожденного брата Энрике II Трастамарского (1369–1379), сохранился достаточно значительный массив документов, которые фиксируют коллективные оммажи кастильских консехо, принесенные их сеньорам. Очевидно, что позднее интересующего нас периода подобные акты несомненно являлись нормой, а не исключением. Это касается также Сепульведы и Куэльяра. По меньшей мере с 1394 г.[595] коллективные оммажи регулярно приносились каждому новому сеньору как первого, так и второго консехо.
Сказанное, впрочем, автоматически вовсе не означает, что подобные акты не происходили в обоих городах и ранее XIV в. В определенной степени факт поздних упоминаний куэльярских и сепульведских коллективных оммажей может быть объяснен относительно низкой степенью сохранности общинных документов эпохи высокого Средневековья, поскольку муниципальные архивы в обоих городах оформились не ранее XV в.; естественно, грамоты более позднего времени сохранились намного лучше. Разумеется, лишь этого замечания недостаточно для того, чтобы уверенно констатировать: и в Сепульведе, и в Куэльяре (так же, как и в других городах Кастилии) коллективный оммаж был правилом уже в XIII в. или даже ранее. Необходимо также учесть неоспоримый факт присутствия новых реалий, утвердившихся в Кастилии и Леоне в эпоху Трастамара, и прежде всего тех, которые вовсе не отмечаются ранее.
Так, и сепульведские, и куэльярские позднесредневековые документы, фиксирующие акты принесения коллективных оммажей, среди прочего упоминают и такую категорию местных должностных лиц, как рехидоры. Но хорошо известно, что этот институт утвердился не ранее середины XIV в.[596], причем и тогда он не сразу получил широкое распространение. Не случайно, например, в Сепульведе рехидоры впервые упоминаются лишь в 1373 г.[597], а в Куэльяре и того позднее, в 1401 г.[598] Это игнорировать невозможно. Однако нельзя не обратить внимания и на то, что в интересующих нас документах из местных архивов рехидоры фигурируют не изолированно, а наряду с другими сепульведскими и куэльярскими должностными лицами — алькальдами, альгуасилами, нотариями, «добрыми людьми» (omnes bonos), т. e. с теми, присутствие которых отмечается в обоих городах, по меньшей мере с середины XII в. Резонно предположить, что до середины XIV в. оммажи совершались без рехидоров, отсутствие которых едва ли могло принципиально изменить правовой смысл контрактов.
Кроме того, надо учесть, что ни тексты, ни словесные формулы, ни ритуалы, связанные с принесением коллективных оммажей, никогда не были полностью унифицированы: достаточно сравнить содержание приведенных выше документов из Луго, Сантьяго-де-Компостелы и Альбы-де-Тормес, чтобы в должной мере понять этот факт. Но различия в деталях не противоречат факту сходства основного содержания всех перечисленных соглашений. Важнейшие черты этого сходства могут быть представлены следующим образом:
1) их содержание включает вассальные обязательства (прежде всего признание самого юридического факта вассалитета) и санкции, которые устанавливаются применительно к нарушителям таковых (что, впрочем, соответствовало общей форме контракта, присутствовавшей уже в римском праве);
2) соглашения оформляются двояко: во-первых, путем ритуальной процедуры (включающей краткие словесные формулы, аналогичные по содержанию «stipulatio» римского права, «immixtio manuum», торжественную клятву на Евангелиях и др.), совершаемой после публичного провозглашения (перед созванным на сход консехо и в присутствии сеньора) согласованного сторонами текста; во-вторых, посредством составления письменного документа (грамоты), верифицированной в соответствии с нормами нотариального формуляра, т. е. знаком и подписью нотария, внесшего документ в свой регистр, подписями свидетелей и, наконец, скрепленного печатями консехо и сеньора. Это двоякое оформление отражало факт временного сосуществования двух правовых систем — средневековой, основанной на правовом обычае, ритуале и устных формулах, и новой, связанной с обязательным составлением письменного текста, соответствующей правовой казуистикой, и следующей нормам, выработанным в процессе рецепции jus соmune, т. е. университетского римского и канонического права;
3) ритуальные жесты и символы, а также правовые действия, зафиксированные документально, отражают три главных этапа фиксации отношений вассалитета — оммаж, клятву вассальной верности и инвеституру[599] (последняя либо упоминается непосредственно, либо подразумевается контекстуально).
Мы убеждены, что при экстраполяции информации поздних сепульведских и куэльярских свидетельств на явления более раннего периода прежде всего следует принимать во внимание три изложенных пункта. Каждую же позднюю деталь необходимо последовательно сравнивать с более ранними (пусть и чрезмерно краткими) описаниями ее аналогов, содержащимися в источниках (главным образом нарративных). По-видимому, это единственный способ интерпретации, корректный с методологической точки зрения.
Итак, в соответствии с нормами королевского права эпохи Альфонсо X новый вассальный контракт следовало заключать непосредственно после смерти предыдущего сеньора[600]. Местные архивы Сепульведы и Куэльяра содержат королевские грамоты, изданные монархами как верховными сюзеренами королевства (señor natural), которыми консехо официально уведомлялись о кончине прежних сеньоров и которые предписывали принести оммаж сеньору новому, в свою очередь, уже связавшему себя вассальными узами с королем и получившему в качестве феода сеньорию над соответствующим городом и его округой. В некоторых случаях верховный сюзерен мог аннулировать предшествующий оммаж и предписать принести таковой другому лицу, что, например, имело место в Куэльяре в 1394 г.: ранее сеньорой куэльярцев являлась королева донья Беатрис, мать короля Энрике III (1390–1406); теперь же им надлежало принести оммаж брату короля, инфанту дону Фернандо[601].
Хотя консехо должно было следовать воле верховного сюзерена, его роль отнюдь не обязательно сводилась к пассивному исполнению королевских приказов. В некоторых случаях, прежде чем скрепить вассальный контракт, община имела возможность согласовать его конкретное содержание. Грамота из сепульведского архива, датированная 1396 г., фиксирует результаты переговоров сторон. Сепульведу представляли горожане Альфонсо Гарсия и Альвар Гонсалес, наделенные статусом официальных представителей своего консехо. Их оппонентами выступали люди доньи Леонор, королевы Наварры и графини Эвре (ей надлежало стать сеньорой города), наделенные аналогичными полномочиями. Переговоры были непростыми, каждая из сторон настаивала на своем, и упомянутый документ являлся официальным сообщением общине о предварительных (!) итогах переговоров[602]. К сожалению, нам неизвестны другие детали; мы знаем лишь, что соглашение было достигнуто, поскольку донья Леонор в качестве сеньоры фигурирует в документах из городского архива вплоть до своей смерти в 1415 г.
3 марта того же года король Хуан II (1406–1454) официально уведомил горожан Сепульведы, Аревало, Мадригаля и Роа о факте смерти их сеньоры и заявил о намерении впредь быть их новым прямым сеньором. В соответствующей грамоте подтверждалось право некоего Альфонсо Руиса (нотария Королевской палаты и главного алькальда Астурии) принять оммаж с упомянутых городов в качестве официального королевского представителя[603]. 14 марта Альфонсо Руис явился в Сепульведу и предстал перед консехо, созванным на сход звоном колокола церкви Св. Спасителя в своем обычном месте — у дверей домов Фернандо Лопеса-дель-Кастильо (ante las puertas de unas casas de Ferrand López del Castillo). В присутствии местных должностных лиц (алькальда, альгуасила, трех рехидоров и двух нотариев) Альфонсо Руис развернул и громко огласил собранию соответствующую королевскую грамоту. Присутствовавшие изъявили желание следовать воле своего монарха и признать его своим прямым сеньором[604].
Затем представитель короля потребовал передать ему знаки власти консехо и местных должностных лиц — ключи от городских ворот, печать консехо и цепь из городской тюрьмы, которой надлежало приковывать арестантов[605]. Очевидно, что этот ритуал символизировал аннулирование властных прерогатив местных должностных лиц, а также общины в целом, что предписывалось документом (напомним, что аналогичную по содержанию оговорку содержит и упоминавшаяся выше грамота из Сантьяго-де-Компостелы (1295 г.))[606]. Сам же перечень сепульведских символов власти представляется очень показательным. Здесь (в отличие от аналогичного перечня, содержащегося в грамоте из Сантьяго) не упоминается знамя консехо, хотя оно и фигурирует в тексте местного фуэро[607]. В то же время говорится о другом важном символе — печати консехо, прикладывавшейся к документам общины по меньшей мере с начала XIII в.[608] О городских ключах нет упоминаний в более ранних текстах сепульведского происхождения; зато они часто встречаются в других кастильских текстах XIII в. Это позволяет заключить, что упоминание в связи с оммажем в Сантьяго не являлось исключением и в период, предшествующий сепульведскому оммажу 1415 г.
Заметим, что средневековые хронисты связывают акт принятия ключей от городских ворот с обретением власти победителя над побежденным городом, замком или крепостью, сеньором которых он становится: «…cumque Imperator acceptasset oblata, recepit et duitatem», говорится, например, в хронике Р. Хименеса де Рада о взятии Кордовы королем Альфонсо VII[609]. А составители «Первой всеобщей хроники» описывают pleito у omenaje горожан Валенсии, принесенный знаменитому Рую Диасу-Сиду, как естественное следствие принятия Кампеадором ключей от кордовских городских ворот[610]. И в этой, и в других хрониках побежденные мавры клянутся в верности своим сеньорам (и победителям), положив руку на Коран. Очевидно, что в данном случае хронисты лишь калькируют привычный им ритуал клятвы на Евангелии, видоизменяя его применительно к мусульманской традиции[611].
Эти свидетельства не только сближают описание, содержащееся в сепульведской грамоте 1415 г., с реалиями кастильского феодального права XIII в., но и позволяют понять смысл ритуалов, которые последовали за актом принятия символов власти представителем короля. Как значится в тексте, вслед за этим Альфонсо Руис вышел из города через ворота Асоке («Рыночные»), закрыл их ключами, затем вновь отворил и опять вступил в Сепульведу. Свидетели подтвердили совершение всех этих ритуальных действий. Очевидно, что таким образом — подобно победителю, вступающему в побежденный город — человек короля принял фактическую власть над городом вместе со всеми границами соответствующего консехо, платежами и другими прерогативами, которые в совокупности и составляли сеньориальную власть над консехо Сепульведы[612].
Вслед за этим последовало то, о чем пишут и хронисты XIII в. применительно к актам захвата городов: сепульведские должностные лица по очереди стали приносить клятву верности, положив руки на крест и Евангелия[613] (как это происходило и в случаях, упоминаемых в означенной работе И. Грассотти, а также при совершении оммажей в Альбе-де-Тормес в начале XIV в.). Причем укажем и на еще одну общую деталь в сравнении с описаниями XIII в.: содержание клятвы очень близко к тому, которое зафиксировано в фуэро Сепульведы, датируемом последними десятилетиями XIII столетия. Лишь после принесения этой клятвы должностные лица получили обратно символы власти: алькальды и рехидоры — ключи и печать, а альгуасил — цепь[614].
Все ритуалы происходили в собрании консехо. Но сама община до определенного момента играла лишь пассивную роль в происходившем. И только по завершении акта принятия клятвы эта его роль изменилась. Два сепульведских оруженосца — Диего Мартинес и Альваро Гонсалес — получили от сограждан официальные полномочия (зафиксированные, как и в Альбе-де-Тормес, особой грамотой[615]) принести оммаж от их имени. Лишь после этого они совершили его «en manos» Альфонсо Руиса[616]. Чтобы понять смысл означенного жеста, следует учесть свидетельства документов из Альбы-де-Тормес: оммаж «en mano» (досл.: «в руке», т. е. в форме рукопожатия) соответствует там фиксации обязательств между знатными, тогда как «en manos» (досл.: «в руках», т. е. вложением сложенных рук вассала в руки сеньора) относится к случаю, когда неравенство сторон очевидно[617]. Завершалась процедура клятвой вассальной верности, представлявшей собой краткое содержание контракта[618]. В ней констатировался юридический факт вассалитета и перечислялись проистекавшие из него важнейшие обязательства (охрана жизни, интересов и прерогатив сеньора, обязанность служить ему, исполнять его приказания и т. п.), а также соответствовавшие им санкции. Очевидно, что все элементы описания в основных чертах соответствуют примерам, известным нам из текстов XII–XIII вв. как применительно к коллективным, так и к персональным оммажам.
Сказанное выше позволяет утверждать, что в системе феодальной власти консехо (в том числе территориальные общины Сепульведы и Куэльяра) по существу занимали место субвассала (аналога итальянского вальвассора), со всеми вытекавшими отсюда экономическими и правовыми последствиями.
Все изложенное выше позволяет понять место консехо как субъекта феодальной власти в Кастильско-Леонском королевстве, в основных своих чертах оформившегося в XIII в.
Приведенные факты неопровержимо свидетельствуют о непосредственной включенности консехо в систему феодальной власти. Будучи ее реальным субъектом в качестве вассала, община обретала отмеченные выше черты, придававшие ей определенную самостоятельность. Она наделялась конкретной территорией и некоторыми правами пользования ее природными ресурсами. В связи с этим консехо могло выступать участником пограничных споров и регулировать поземельные отношения среди своих членов. В его пределах доминировали локальные правовые нормы, закрепленные в текстах фуэро, королевских и сеньориальных привилегий, а также в местных правовых обычаях.
Выражая коллективную волю своих членов через посредство общих собраний и выдвигая назначенных «ad hoc» представителей («добрых людей», персонеро, прокурадоров и др.), община могла реально влиять на систему власти. Подобные полномочия прослеживаются в сфере назначения королевских и сеньориальных министериалов, режима организации судопроизводства, а также взимания платежей и востребования повинностей. Символическим отражением особого места консехо в феодальной системе стало наличие у него собственных знаков власти — знамени, печати и др.
Указанные черты внешне сближали кастильскую территориальную общину с муниципальными учреждениями запиренейской Европы. Однако консехо не относилось и не могло относиться к их числу. Оно не обладало собственной, пусть даже ограниченной, юрисдикцией и не имело необходимых для ее реализации органов местного управления. В итоге его самостоятельность была лишь самостоятельностью объекта, а не субъекта власти. Статус общины определялся узами вассальной зависимости от короля и сеньора города. Именно между последними на условиях вассального контракта распределялся комплекс властных прерогатив над консехо. Общине же отводилось лишь скромное право влиять на формы и методы реализации королевской и сеньориальной власти.
Феодальные принципы определяли структуру консехо — от правового режима ее территории до статуса и полномочий действующих в ее границах должностных лиц, получавших свои полномочия не от сограждан, а от сеньора. И сама партикулярность общины была лишь следствием действия этих принципов. Раздробленность, свойственная организации феодальной власти, неизбежно порождала множественность уз вассалитета. Параллельная зависимость от короля как сеньора по рождению и от сеньора города создавала потенциальную возможность использования неизбежных противоречий между ними в интересах общины.
Отсюда и возникала некоторая свобода консехо в смысле свободы действий. Однако ее значение не стоит преувеличивать. Не поверхностный оттенок свободы, а глубокие и сущностные узы зависимости определяли статус кастильской территориальной общины. Вопрос об истоках этой зависимости станет предметом исследования в третьем разделе книги.