Сигню скрещивает руки на груди и смотрит в сторону.
— Это что-то новенькое.
— Почему? Разве мне не положено беспокоиться за судьбу своей дочери?
— Ты хоть знаешь, — взрывается Сигню, — сколько раз нас с мамой и Карин пытались убить, пока мы жили здесь? Сколько раз мы голодали и едва не умерли? Тогда это тебя совсем не беспокоило!
Длинная пауза.
— Мы… — Сигруд пытается подобрать слова. — Мы уже говорили об этом. Мы…
— Да, говорили, — отвечает Сигню. — Мы говорили, потому что ты хотел, чтобы мы говорили на глазах у других людей. Да это же абсурдно! Ты столько раз рисковал жизнью ради жутких, безобразных целей, а теперь вдруг спрашиваешь, стоит ли рисковать жизнью ради чего-то пристойного?
Сигруд ошеломлен и явно не знает, что сказать в ответ.
— Иногда я забываю, насколько ты еще молода.
— Нет, — отрезает она. — Это ты забываешь, что вообще ничего обо мне не знаешь.
Она смотрит на часы.
— Мне нужно связаться с Бисвалом и Надар на предмет вашей встречи. Можешь оставаться здесь сколько захочешь и уехать, когда пожелаешь.
И она поворачивается и уходит через лес статуй от отца. Уходит, не оборачиваясь. Железная дверь с лязгом закрывается за ней.
Сигруд печально вздыхает. И неспешно скользит грустным взглядом по брезентовой крыше. Потом громко говорит:
— Все в порядке, Турин. Можешь выходить.
Мулагеш выглядывает из-за постамента.
— Ты когда меня заметил?
— Сразу же, — отвечает Сигруд. Покрытое шрамами, обветренное лицо его до сих пор печально. — Ты кремом для чистки сапог… злоупотребляешь. Я бы признал его запах где угодно.
— Вот это всегда меня пугало, как ты можешь такие запахи унюхать.
Мулагеш поднимается, отряхивает штаны от грязи и подходит к нему:
— Благодарю за то, что не сдал. Как-то так.
Он пожимает плечами:
— Это не мое дело. Я так понял, Сигню отказалась показывать тебе, что здесь находится?
— Ну да. Поэтому я решила наведаться сюда сама. — Тут она мнется и замолкает. — Прости, что подслушала все это.
— Да уж… Я тут пытаюсь социализироваться, — и он поднимает руки и оглядывает свою одежду, — но пока не очень-то получается. Остальным рядом со мной тоже нелегко.
— Да. Ты выглядишь… — Она хотела польстить, но передумала. — Ты выглядишь по-другому.
— Проклятые шмотки. Тьфу! — И он срывает шапку и повязку с глаза и вышвыривает их в темноту. Поворачивается к Мулагеш, и та видит привычную пустую, прикрытую веком глазницу. — Без них мне проще человеком себя почувствовать.
— Шапка-то, небось, дрекелей двести стоит.
— Вот пусть эти призраки ее и забирают.
И он поднимает глаза на нависающие над ними, словно хищники, гигантские изваяния.
— Во имя всех морей… Ты только посмотри на них. Кто бы мне раньше сказал, что моя страна будет проливать кровь и пот, чтобы выволочь вот это вот из океана…
— Девочка твоя хитрющий план разработала, — говорит Мулагеш. Она подходит к статуе святого Жургута, чиркает спичкой о мрамор и закуривает. — В смысле шантажировать племена — это может сработать. И в жилах у нее кровь не водица, я смотрю, течет. Взять и спрятать такие штуки под самым носом у военных… Я бы восхитилась, но злость забарывает.
— Она очень умная и хитрая. Как я и сказал — у нее получится.
Повисает неловкое молчание. Сигруд оглядывает Мулагеш с ног до головы.
— Я смотрю, у тебя все в порядке.
— Как и у тебя. Ты, должно быть, порезвился во время переворота…
— А-а-а… — Сигруд отмахивается. — Какой там переворот, одно название. Даже вмазать по морде как следует не получилось. Это походило на придворные танцы — все шаги намечены, я лишь следовал от одной фигуры к другой. Все сделала Шара, хотя никто этого не знал.
— Как всегда.
— Как всегда. А как насчет тебя, повоевала еще где-нибудь?
— Куда там… Они засадили меня за письменный стол. А когда я вышла в отставку, то пристрастилась к бутылке. Так что нет — никаких больше шрамов и ампутированных конечностей. По крайней мере, сейчас. А ты, я смотрю, никаких увечий не получил — если, конечно, они не скрываются под твоей королевской мантией.
— Э-э-э, нет. Не совсем. — И он оттягивает нижнюю губу, под которой обнаруживается полное отсутствие жевательных зубов с левой стороны. А вокруг губы — шрам, какой остается от сломанной челюсти.
— Ничего себе! Тебе что, из пушки в лицо пальнули?
— Да нет, засадили плотницким молотком. Так что суп есть, да и выпивать у меня особо не получается. Три года назад мы взяли на абордаж корабль пирата Линдибьера… Ты слышала о нем? О Линдибьере?
— Не-а.
— Ну и ладно, — и он задумывается. — Говнюк был редкостный.
— Понятно.
— Ну так вот. Берем мы его на абордаж, убиваем вроде почти всех и тут обнаруживаем юнгу — прятался на корме. Я к нему подхожу, смотрю, ему еще и четырнадцати, похоже, нет. Ну я его и пожалел. Спрашиваю: «Ты голодный? Воды дать тебе?» И он на меня смотрит, а потом как прыгнет…
И Сигруд постукивает по левой щеке.
— С молотком этот мальчишка хорошо умел обращаться, да.
Сигруд мрачно отворачивается.
— В общем, задушил я его и в море скинул. Пусть его рыбы сожрут и на говно переведут, да поскорее. Долго я после этого поправлялся. Вот тогда они и сделали меня канцлером. В смысле, моя жена сделала. Сказала, чтобы жизнь мне спасти.
— Твоя жена?
— Да. Хильд. Она… — Тут он надолго замолкает. — Она как Шара. Или как Сигню. Очень, м-м-м, хитрая. Она тоже канцлер, кстати. Но более важная персона, чем я, — что-то типа канцлера, который других канцлеров назначает. Она меня и назначила, да. Но я же знаю, что гожусь ровно две вещи делать: охотиться и за пиратами гоняться. А они меня засадили за стол. Запихнули в красивый большой кабинет, где я никого не вижу и меня никто не видит. Хотя я настоял, чтобы меня отправили за Кварнстремом, когда он на деревню напал. Ты слыхала о таком? Пират Кварнстрем?
Мулагеш качает головой.
— А. Ну ладно. Тот еще говнюк.
— Я смотрю, все пираты друг на друга похожи.
— Да. Мы так увлеклись работами в гавани, а наши сраные шишки так замечтались о прибылях, что мы забыли, каковы они, эти пираты. Сколько мы лет потратили на то, чтобы их извести? Два? Три? Прошло три года, и мы все позабыли, одна печаль была — порт построить. Так что я — мигом на корабль, и пошли мы их преследовать. И почти догнали, милях в шестидесяти отсюда. Но они повредили нам мачту, ядром на цепях. Трусы, что с них возьмешь.
— Что-то такое я слышала, да.
А ведь жену Сигруда можно понять: не стоит выпускать на публику мужика, который вот так — «сраные шишки» — отзывается о кабинете министров.
— Так ты здесь, потому что у тебя мачта повреждена.
— Отчасти да. Несколько месяцев тому назад Сигню отправила в ЮДК запрос на одобрение своего плана. Я хотел сам посмотреть, как оно и что, а ремонт корабля — хороший предлог. Кстати, а ты что здесь делаешь? Не ожидал тебя увидеть в таком месте.
— Шара, — говорит она, словно это все объясняет.
— Вот оно что. Твоя отставка — часть ее хитрого плана?
— Нет. Это было мое решение. А она меня втянула в игру.
— Плохо, когда старого вояку вытаскивают снова на поле боя. И что это за игра?
К счастью, Сигруд не расспрашивает об обстоятельствах ее ухода, потому что сил уже нет отвечать всем на эти вопросы.
— Они обнаружили рядом с фортом что-то вроде рудной жилы, металла. Шара беспокоится, что он может быть божественного происхождения.
Они садятся на постамент статуи святого Жургута, и Мулагеш вкратце рассказывает о том, что приключилось с Сумитрой Чудри, и о ее исчезновении. Сигруд внимательно слушает, попыхивая трубочкой — старой своей трубкой, не милой вещицей из слоновой кости, а грязной, поцарапанной, дубовой трубкой, которую он всегда носил с собой. И вдруг Мулагеш чувствует себя расслабленной и открытой — давно с ней такого не случалось, несколько недель уж точно. В какой-то момент ее посещает беспокойная мысль: а не слишком ли она откровенна? Все-таки секретное задание… А плевать. Пусть будет как будет. Они с Сигрудом прошли через огонь и смерть рука об руку, а потом долгие недели лежали в госпитале на окраине Мирграда, прикованные к постели. Впрочем, Мулагеш так и не сумела простить Сигруду, что тот быстро пошел на поправку и выздоровел — это, кстати, привело в крайнее изумление докторов, которые уже списали его в утиль и в крайнем случае пророчили грустное будущее калеки. Мулагеш выздоравливала дольше и мучилась сильнее, сражаясь с инфекциями, чтобы спасти то, что осталось от ее руки.
Выслушав ее рассказ, Сигруд долго молчит.
— Так что, ты говоришь, там за руда?
— Это связано с проводимостью. Такая штука, которой запитывают лампы. И они полагают, что смогут… ну, не знаю, запитать больше ламп. Сделать это быстрее и легче.
Сигруд непонимающе взглядывает на нее:
— В смысле. Быстрее? Как можно сделать свет быстрее?
— Да демон его знает. Хрень какая-то инженерная. Я пыталась сказать, что в этом не секу, но они меня, мгм, взяли за это самое и заставили.
Он качает головой, оглядывая статуи и возвышающуюся над цехом штаб-квартиру ЮДК.
— Смотри, куда они нас запихнули.
Он поднимает глаза на белоснежную, как выбеленная кость, арку.
— Может, им следует оставить нас здесь, среди обломков прошлого величия.
— Подожди, это еще не все. Я вчера ночью видела… В общем, увидела я такое, что только ты, Шара и…
Однако ее прерывает скрежет открываемой железной двери. Они оба поднимают глаза — к ним идет Сигню.
Сигню замечает их и останавливается как вкопанная. Затем резко и зло кивает: мол, именно этого я и ожидала. И шагает к ним.
— Ах, — говорит она. — Волшебно, волшебно…
Ну вот почему, почему она, Мулагеш, на несколько десятков лет ее старше, чувствует себя как пойманная за шалостью школьница? Она поднимается и говорит:
— Добрый вечер, главный инженер Харквальдссон. Прекрасная ночь, не находите?