– Что? – вскидывается Мулагеш. – Ну и ничего подобного! Это совсем не похоже на Светские Установления! Мы пытаемся запретить нечто действительно опасное!
– А вот Колкан считал, что нет ничего опасней сексуальности. Сайпурские историки не пришли к единому мнению, почему он решил цензурировать именно упоминание женского пола. Вопрос остается спорным, и дискуссии не утихают. Так или иначе, Колкан постановил, чтобы его клирики и святые заставили женщин ходить в общественных местах полностью закутанными, а также объявить вне закона любое упоминание женской анатомии и сексуальности – в любой форме. Это явление получило название «Искоренение несовершенств». Однако исполнение этого эдикта поставило последователей Колкана в двусмысленное положение, которое со стороны даже может показаться смешным: как сформулировать закон, ставящий вне закона нечто, что вы не можете назвать, даже в тексте закона? Поэтому законодатели изобрели расплывчатый термин «тайная женственность», под которым можно понимать что угодно, как вы догадываетесь. Поэтому законом можно было вертеть как угодно – и прощать, и приговаривать к суровым карам. Все зависело от судьи.
Шара разом припоминает холод тюремной камеры, тянущиеся к ней тени. И шепот парнишки: «Не пытайся завлечь меня своей тайной женственностью!»
– Ситуация все ухудшалась и ухудшалась. Колкан настоял, чтобы все его последователи – абсолютно все, а не только женщины – «не выставляли напоказ свою плоть» и отказывали себе в абсолютно всех плотских удовольствиях: в наслаждении пищей, питьем, прикосновении к обнаженной человеческой коже, даже в удобном ложе для сна, – ибо Колкан приказал всем адептам спать на каменных плитах. Физическое удовольствие отрицалось на корню. А наказания становились все чудовищнее: кастрация, клиторэктомия, жуткие по своей жестокости ампутации конечностей. И так далее.
Однако теперь на это все стали косо посматривать другие Божества. Они поддерживали отношения между собой – а некоторые даже вступали в любовную связь, – но старались не вмешиваться в дела друг друга. Однако Колкан стал навязывать свои пристрастия не только на своей территории. Так, он потребовал, чтобы в Мирграде приняли его взгляды на сексуальность, а ведь другие Божества спокойно относились к гомосексуальности и свободной любви. Теперь же все это оказалось вне закона. Жугов особенно противился новым законам, однако представления Колкана укоренились в Мирграде – и ими до сих пор руководствуются, несмотря на то что случилось потом. В конце концов Жугов убедил остальных Божеств, что надо с этим что-то делать.
– Делать что? – вздрогнула Мулагеш. – Только не говорите мне, что случилась вторая война, о которой у нас никто не знает.
– Нет, – качает головой Шара. – Войны не было. В 1442 году Колкан просто взял и исчез. Безо всяких объяснений.
В кухне повисло молчание.
– Это что же… он… просто… исчез? – спрашивает Питри.
– Да.
– Как оружие каджа? – спрашивает Мулагеш.
– Не совсем, – отвечает Шара. – Построенное Колканом никуда не делось. Колкастан остался стоять там, где стоял. Но кое-что изменилось: буквально за одну ночь все, кто пострадал от Колкановых истязаний, исцелились, причем полностью, у них даже руки-ноги отросли. Правда, те, кто умер, увы, не воскресли. Это странно само по себе, но еще удивительней то, что жертвы даже не могли припомнить, что им некогда нанесли увечья, – словно бы воспоминания о наказании стерли из их памяти.
– Но как… – И Сигруд закатывает единственный глаз, пытаясь сформулировать вопрос. – Откуда тогда ты знаешь, что их увечили?
Шара кивает:
– Хороший вопрос. Это заняло некоторое время, но сайпурским историкам удалось установить, что именно в 1442 году произошла большая путаница в исторических свидетельствах. Они выяснили – путем фронтального анализа всех записей, дневников и свидетельских показаний, – что в Колкастане и Мирграде исчезли все записи касательно устроенных по велению Колкана истязаний. Все записи за все годы, пока они продолжались. Мы знаем то, что знаем, благодаря текстам, сохранившимся в местах, удаленных от Колкастана и Мирграда. Они по каким-то причинам избежали зачистки.
– И вы полагаете, что это дело рук остальных четырех Божеств, – говорит Мулагеш.
– Да, я так полагаю. Особенно потому, что они после неожиданного исчезновения Колкана даже слова не проронили об этом. Нам не удалось найти ничего подобного на манифест или декларацию… Они просто его больше не упоминали. Словно бы он и не существовал никогда. Они отредактировали реальность. Точнее, переписали ее наново.
– А это… – выговаривает Мулагеш. – То есть… вы думаете, что в видении вам явилось… оно? Исчезнувшее Божество, а не мертвое?
Шара думает. А потом отвечает:
– Нет.
– Почему нет?
– Те, кто на нас напал, были одеты и разговаривали как колкастани самого традиционного толка. Но я читала свидетельства тех, кто общался с Божествами. То существо, что вступило со мной в контакт в тюремной камере, вело себя совсем не так. Оно даже не выражалось связно: это была какофония голосов и образов – словно бы со мной общались сразу несколько личностей в одной оболочке. Я не знаю, как это назвать. Даже Колкан должен был разговаривать не так путано и безумно, как то, что общалось со мной…
Все надолго замолкают. Сигруд тихонько отрыгивает.
– А что случилось… – тут он опять рыгает, – …с людьми?
– Людьми?
Он отмахивается:
– Ну этими… колкановскими людьми.
– А, ты об этом… А представляешь – ничего не произошло. Они так и продолжили заниматься всем этим без Колкана. Носили предписанные одежды, следовали заповедям – даже Установлениям о наказаниях, хотя не в такой мере, как прежде. У них сохранились смутные воспоминания о Колкане, а также его эдикты – вот они никуда не исчезли. И они делали то, что прежде. Конечно, все стало не настолько ужасно, как при Колкане, истязаний поубавилось, но в общем и целом их вера не изменилась. Последователи Колкана живут и в Колкастане, и в Мирграде до сих пор – как ты мог это заметить.
– Значит, скульптуры в салоне Вотрова вызвали такой скандал потому, – медленно выговаривает Мулагеш, – что какой-то сумасшедший бог объявил их неприличными три сотни лет назад?!
– Более или менее.
Шара смотрит на часы, потом на козлятину – жир почти весь вытопился. Она вылавливает мясо и дает соку стечь.
– Думаю, это как движение по инерции, – говорит она. – Разогнавшись, не остановишься.
На плиту падает жир и шипит, подобно обрушивающейся в море лаве.
Сигруд, Мулагеш и Питри наворачивают за обе щеки – ни дать ни взять оголодавшие беженцы. Тут и козлятина в карри, и мягкий белый рис, и жареные пирожки с овощной начинкой, дыня с ветчиной. Буквально через несколько минут от изящно сервированных Шарой блюд остаются обкусанные ошметки.
– Это… – Мулагеш неизящно икает, – …было великолепно. Я такого карри много лет уж не едала. Прям как дома. Где вы научились готовить?
– От другого агента.
Шара попивает чай, но к еде не притрагивается.
– Я как-то застряла в одном месте, операция затягивалась. Пришлось обходиться тем, что было в распоряжении.
Она откидывается на стуле и смотрит вверх. По каменному потолку тянутся полосы копоти. У них маслянистый отблеск – жирный след от всего, что тут жарили и парили…
– Вы абсолютно уверены, прямо абсолютно, без тени сомнения, что на Складе все было спокойно? Вот прямо ни единого происшествия?
– Ни одного, – с полным ртом сообщает Мулагеш. – Я буквально только что туда человечка отправила – чисто проверить. Но я знаю вот что: может, они и хотели бы напасть, да у них силенок не хватает.
– Почему вы так в этом уверены?
– Нападение на усадьбу Вотрова потребовало от них крайнего напряжения сил. Это не было отвлекающим маневром. По мне, так они от отчаяния туда полезли. Нет, на две подобные операции, да еще одновременные, их не хватит.
– И все равно мы усилим охрану Склада.
– Естественно.
– И внутреннюю, и наружную.
– Э-э-э-э… нет.
Мулагеш откашливается и обтирает рот:
– Внутри Склада никакой охраны у нас нет.
– Вообще нет?
– Вообще нет. Туда никто не заходит.
– Даже патрульные?
– Да я туда никого загнать не смогу, даже приказом. Шара, там жуть. И призраки. Не надо тревожить то, что там… сидит.
– А у вас есть список того, что лежит на Складе?
– Есть, конечно.
– И я не думаю… – медленно выговаривает Шара, – что он хранится в единственном экземпляре, правда? Хотя бы одна копия, да должна быть. Ведь Ефрем выносил список частями для изучения, наверняка у вас есть еще экземпляр – на всякий случай…
– Ну да, у нас их два – экземпляра в смысле. А вы почему спрашиваете?
– Я припоминаю вот что, – так же медленно говорит Шара. – Ирина Торская сказала мне, что она скопировала где-то сто страниц этого списка, прежде чем реставрационисты нашли там нужную вещь.
– И что?
– А то. Нам известно, что их заинтересовало то, что было на последних страницах из этих ста. А когда они нашли, что искали, – что-то, что должно было им помочь, они перестали искать. Это случилось, как считает Ирина, где-то в месяце Тува. Так что нам просто нужно просмотреть те части списка, что он изучал в этот период…
– …и мы поймем, что было нужно реставрационистам! Естественно! Твою мать, блестящая мысль!
– Увы, так мы не слишком сузим область поиска. Будем искать не иголку в стоге сена, а иголку в стоге поменьше. Ирина рассказывала мне о списке – там на каждой странице дюжина предметов перечислена. Так что нам предстоит изучить не несколько тысяч записей, а несколько сотен.
Мулагеш со вздохом опускает голову:
– Несколько сотен…
– Для начала – да, – говорит Шара. – А что до Ирины…
Тут она разворачивается к Сигруду.
– Мы ведем наблюдение, – говорит тот.
– Ты доверяешь людям, которых нанял?
– Я знаю, сколько мы им платим, – говорит он. – Это простая работа, проблем быть не должно. Ее отвели домой, как доложили. И оставили одну. Мы ведем наблюдение за квартирой.