Сигруд хватает второй гарпун, но Урав уже переключился на людей на мосту. Щупальца взмывают вверх, шевелясь, как клубок кобр, и обрушиваются на мост. Удару вторят крики ужаса, два тела срываются и падают вниз с дальней стороны моста. «Пожалуйста, – думает Сигруд, – пусть это будет не Шара!»
Одно из щупалец свивается, в нем зажат размахивающий руками и ногами полицейский. Урав запихивает его в разверстую пасть. По льду бежит глубокая трещина – зимний панцирь реки не выдерживает веса дерущихся.
«А вот этого, – думает Сигруд, – мне совсем не надо».
Он бежит с алебардой под мышкой и бросает второй гарпун. И едва не промахивается – так чудище колотится, натягивая веревку. Но гарпун, тем не менее, глубоко вонзается Ураву в спину. Урав снова взвывает от боли и хлещет всеми лапищами по льду. Желтый глаз свирепо буравит его взглядом. Сигруд успевает заметить, как к нему несется толстенное щупальце – как бревно в половодье. Тут мир вспыхивает звездами и огоньками, и он скользит по льду.
Сейчас ударит? Но нет, со стоном приподняв голову, Сигруд видит, что Урав запутался в веревках. Однако канат первого гарпуна все-таки лопнул, и сеть вокруг чудища непрочна.
Сигруд рычит, трясет головой и проверяет, как там руки и ноги, – более или менее в порядке. Алебарда валяется рядом, но древко сломалось, превратив ее в короткий топор. Он поднимает его и бежит к третьему гарпуну. Третий удар – решающий.
«Пусть он запутается окончательно, – свистит в голове. – Пусть обессилеет, а потом я забью его насмерть. Буду рубить по легким, пока оно не захлебнется в собственной крови…»
С моста через Солду летят камни.
«Вот только что делать, – думает дрейлинг, – если он мост разнесет…»
Он смотрит, как Урав раз за разом бросается на мост, на лед летит каменная крошка.
Зря Незрев приказал открыть огонь. Урав должен был сражаться с ним, и только с ним, не отвлекаться на других.
Вот почему Сигруд терпеть не может, когда ему помогают.
Урав в конвульсиях расколотил почти весь лед под мостом, последний гарпун торчит из куска, который раскачивается в воде, как большой поплавок. Со вздохом Сигруд прыгает в воду – холод такой, словно его кувалдой по голове огрели, плывет к гарпуну, выдирает его изо льда и подтягивается на веревке. Ну вот он наконец и на твердом льду.
Руки и ноги занемели от холода, ступни и ладони не слушаются, словно их нет больше. Урав извивается в веревочных кольцах и разевает пасть, чтобы в очередной раз заверещать. Прочь сомнения! Сигруд размахивается и всаживает гарпун в верхнее нёбо твари.
Чудище воет от боли, извивается в путах, показывая – наконец! – мягкое, белое, желеобразное брюхо.
Вперед.
И дрейлинг бросается вперед с алебардой наперевес, уворачивается от щупальца, оскальзывается, падает, встает на ноги…
Лес дрыгающихся, завивающихся щупалец позади. И он начинает беспощадно рубить брюхо твари.
Урав завывает, вопит, визжит, колотится. Сигруда окатывают потоки черной крови. Тело кричит, что его окатывают то кипятком, то жгучим холодом. Но дрейлинг рубит и полосует, рубит и полосует.
Он вспоминает, как хоронил те кости во дворе.
Вот тебе алебардой!
Он вспоминает, как посмотрел вверх и увидел, как в камеру проник тоненький, как игла, лучик солнечного света, и он попытался поймать эту искристую булавку в ладони.
Вот тебе алебардой!
Он вспоминает, как исчезали вдали родные берега, а он стоял на палубе сайпурского дредноута и смотрел вдаль.
Вот тебе алебардой. И вдруг он сознает, что все это время орал на пределе легких.
«Я проклинаю мир не за то, что он украл мое сокровище. Я проклинаю его за то, что мне сказали, что сокровище при мне, лишь после того, как я стал другим человеком».
Урав стонет, скулит. Щупальца теряют хватку. Из твари словно выходит воздух, и она сдувается, медленно оседая, как огромное черное дерево. Веревки гудят и жалуются под грузом огромного тела, но держат, и Урав беспомощно висит в их тенетах.
До Сигруда доходит, что на мосту вопят от радости. Но он видит: внутри твари все еще бьется сердце, там есть кровоток, органы пульсируют… «Он еще не сдох. Не сдох…»
И тут из моря щупалец у его ног вдруг всплывает ярко-золотой глаз. Прищуривается, пристально оглядывая дрейлинга.
И бессильно обвисшие конечности вдруг наливаются силой, взлетают вверх, вцепляются в самую слабую опору моста и рвут ее на себя.
Сигруд едва успевает заметить, как справа мелькает что-то темное, на глазах увеличивающееся в размере, – и тут в нескольких ярдах от него лед проламывает огромный камень.
Сигруд успевает только сказать:
– Вот дерь…
И тут лед под ним накреняется, как детские качельки, и его подкидывает футов на сорок. А потом над ним смыкаются холод и вода.
Вода врывается в нос и глотку. Течение заливается в синусы, просачивается в легкие, еще немного – и он кашлянет…
Нельзя тонуть.
Внутри горит воздух. Он опрокидывается на спину, смотрит вверх: над ним небо, непроницаемое, как расплавленное стекло.
Нельзя тонуть.
Над ним бьется в веревках Урав. А над тварью плотной черной аркой выгибается мост.
Сигруд отталкивается ногами и плывет к расширяющейся над ним полынье.
И тут плотная черная арка моста становится менее… плотной. Сквозь призму взбаламученной воды и льда кажется, что она вовсе исчезла. И тут в темную воду бухает камень десяти футов в поперечнике, вокруг него завиваются и колышутся ленты пузырей. Сигруд кидается в сторону, а следом набегает ударная волна и отбрасывает еще дальше…
Нельзя тонуть. Нельзя попадать под камень.
В воду обрушиваются еще камни, гулко бухают вокруг, и его выносит вверх, вверх…
Поверхность воды плотная, он не может пробить ее, не получается…
И тогда он раздирает ее руками, открывает рот и вдыхает полной грудью зимний воздух.
Сигруд выползает из воды на лед. Подальше от моста лед, к счастью, так же прочен. Он оглядывается и видит, что моста больше нет: он рушится в воду, поднимая волну за волной… и Урава, кстати, нигде не видно.
Накатывает слабость, знобит. Сигруд стоит на коленях на льду и выглядывает хоть какой-то знак, что его ждут: костер, веревку, лодку наконец… Но все, что он видит, – это шар слабого желтого света, свет скользит к нему под водой, расталкивая глыбы льда, как обрывки салфетки.
– Хм, – говорит он себе.
И смотрит на свои руки и ноги: во время боя жир смылся, а с ним – и те защитные свойства, которыми наделила его Шара.
И тут вокруг Сигруда вырастает лес щупалец, и разевается перед ним дрожащая, ширящаяся пасть, в которой не хватает многих зубов. А потом дрейлинга мягко толкают в спину, словно бы приглашая внутрь.
Сигруд открывает глаз.
Он сидит на широкой черной равнине. Небо над головой тоже черное. Он понимает, что вокруг есть пейзаж, только потому, что на горизонте висит огромный горящий желтый глаз, и отсветы желтого ложатся на черные пески.
Он слышит голос: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ.
Сигруд оглядывается: кругом тянется поле, на поле сидят трупы, сухие, пепельно-бледные, словно бы из них выкипятили всю влагу. На одном – форма полицейского, у другого в руке удочка. Все трупы сидят лицом к глазу, и на каждом лице, иссушенном и сером, гримаса дикой боли.
И тут он видит, что груди трупов приподымаются в ритме медленного дыхания.
Значит… значит, они – живы…
Снова тот же голос: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ, ИБО ТЫ ПАЛ.
Сигруд смотрит вниз. Он все еще обнажен, на нем лишь сапоги, перевязь с кинжалом и перчатка на правой руке.
Он дотрагивается до кинжала и припоминает слова Шары: «Возможно, придется взять дело в собственные руки…»
Голос произносит: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ, ИБО ТЫ НЕЧИСТ.
Сигруд вынимает кинжал из ножен и думает: почему бы не прижать его к запястью, не вскрыть вену… но почему-то замирает в сомнениях.
Голос сообщает: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ И ЧЕРЕЗ БОЛЬ ОБРЕТЕШЬ ПРАВЕДНОСТЬ.
Сигруд ждет, кончик клинка завис над запястьем. Черная равнина окрашивается, течет, меняет очертания, и наконец вокруг поднимаются стены его прежней камеры в Слондхейме – тюрьме, где тьма и холод день за днем высасывали из него жизнь. «И что, – удивляется дрейлинг, – это и есть жуткий ад Урава?» Похоже, что так, но он не спешит опускать лезвие.
В двери его камеры горит огромный желтый глаз. Слышится голос: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ. ТЫ ПОЗНАЕШЬ СТРАДАНИЕ. ТЫ ОЧИСТИШЬСЯ ОТ ГРЕХА.
Сигруд ждет. Ждет, что откроются старые раны, а переломы и ушибы, которыми его наградили в тюрьме, напомнят о себе свежей болью… но этого не происходит.
Голос теперь звучит немного недовольно: ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ.
Сигруд оглядывается, кончик клинка завис над запястьем.
– Хорошо, – медленно выговаривает он. – Но – когда?
Голос не отвечает.
– Разве это не ад? – спрашивает Сигруд. – Разве я не должен страдать?
В ответ – молчание. Стены исчезают, мгновенно перетекая в другие декорации, одна другой ужаснее: вот он лежит на утыканном гвоздями ложе, висит над извергающимся вулканом, тонет в черной глубине моря, возвращается в Дрейланд и видит дымы над горизонтом… Но ни одно из видений не причиняет ему физической или душевной боли.
Сигруд озирается:
– А что, собственно, происходит? – спрашивает он, окончательно запутавшись.
Стены расплываются, и теперь он снова сидит на черной равнине рядом с хрипло дышащими пепельными трупами, а его буравит яростным взглядом желтый глаз. На мгновение его посещает мысль: может, меня не берет, потому что я дрейлинг? Хотя нет, вряд ли…
И тут он сознает, что правая ладонь легонько подрагивает. Он смотрит на правую руку, скрытую под перчаткой, и до него наконец доходит.
Голос сердито произносит: БОЛЬ – ТВОЕ БУДУЩЕЕ. БОЛЬ ОЧИЩАЕТ.
Сигруд говорит:
– Но ты не можешь научить меня боли, – и принимается стаскивать тугую перчатку с пальцев, – ибо я уже познал ее.
И дрейлинг сдирает с ладони перчатку.