– А ТЫ… – возглашает Колкан. – ТЫ ДУМАЕШЬ, ЧТО ТЫ НЕ ПОДОБЕН ПРАХУ, КАМНЮ И ГРЯЗИ. Я НАПОМИНАЮ ТЕБЕ, КТО ТЫ ЕСТЬ.
Колкан, судя по всему, снял с Вольки чары неподвижности, и тот оседает на пол, хватая ртом воздух.
– Я… Я буду… выдыхает он. – Я буду помнить, Отец Колкан. Я запомню… – и тут он осекается на полуслове, сгибается пополам и вскрикивает от боли: – О! Мой живот!
И Шара видит, как живот Вольки вспухает на глазах, словно у беременной женщины. В ужасе она снова утыкается лицом в пол.
Волька вопит все громче и громче, а потом крик обрывается странным бульканьем. Она слышит, как падает на пол тело. С хлопком Колокол Бабочки вокруг них исчезает, а Волька молчит, хотя она слышит, как он корчится.
– ТЫ ПОЗНАЕШЬ БОЛЬ.
Она слышит странный звук – словно бы раздирают плотную ткань. Шара не хочет, не желает на это смотреть, но все равно поднимает взгляд. Черные круглые камни – сотни таких камней – вываливаются из разорванного живота Вольки. Камни блестят от крови, и куча все растет и растет у Шары на глазах.
Она охает. Колкан приоборачивается, и она снова утыкается лбом в пол.
– ХМ, – слышит она Колканов голос.
Они с Воханнесом застыли в неподвижности. Шара слышит его загнанное дыхание.
– Я ЗНАЮ, ЧЕГО ВЫ ХОТИТЕ, – бухает голос. – И ОДОБРЯЮ ВАШИ ЖЕЛАНИЯ. ПРОШЛО МНОГО ЛЕТ, НО СМЕРТНЫЕ ВСЕ ЕЩЕ НУЖДАЮТСЯ В ТОМ, ЧТОБЫ Я РАССУДИЛ ИХ.
Шара чувствует, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Может, Колкан превращает их в камень? Но нет, ее просто парализовало от ужаса. Как и Воханнеса.
Раздается треск, и Воханнес вдруг скользит к Колкану, словно бы каменный пол храма превратился в конвейер. Краем глаза Шара видит, что Воханнес в ужасе оглядывается на нее. «Не бросай меня! – читает она в его глазах. – Не бросай!»
– ПРИБЛИЗЬСЯ, – гремит Колканов голос. – И ИЗЛОЖИ СВОЕ ДЕЛО.
Шара не видит, но слышит голос Воханнеса:
– М-мое дело?
– ДА. ТЫ ПРИНЯЛ ПОЗУ КАЮЩЕГОСЯ, УСТЫДИВШЕГОСЯ. ИЗЛОЖИ СВОЕ ДЕЛО, И Я ВЫНЕСУ ПРИГОВОР.
«Наверное, он думает, что к нему пришли, как раньше, до того как он написал свои эдикты, – думает Шара. – Но Во ведь не соображает, что делает!»
Повисает долгое молчание. Потом Воханнес говорит:
– Я… я не стар, Отец Колкан, но я повидал жизнь. Я… потерял семью. Друзей. И дом – тоже потерял, так тоже можно сказать. Но… но я не буду отвлекать тебя рассказами об этом.
Воханнес практически выкрикивает слово «отвлекать». В другой ситуации Шара бы закатила глаза: мол, тоньше надо работать, Во…
– Я каюсь, Отец Колкан, – продолжает Воханнес. Голос его набирает силу: – Да, каюсь. Мне жаль. И мне стыдно. Особенно мне стыдно за то, что от меня требовали стыдиться, и что этого от меня ждали.
Тут он сглатывает слюну.
– И мне стыдно за то, что я, до определенной степени, уступал их требованиям. Я ненавидел себя и продолжаю себя ненавидеть. Я ненавидел себя за то, что не знал, как жить иначе.
Мне жаль. Мне жаль, что меня угораздило родиться в мире, где от тебя требуют брезговать собой. Мне жаль, что мои сограждане считают, что все человеческое нужно подавлять, что это нечто отвратительное и гадкое. Мне, мать твою, реально грустно от этого. Правда.
Если бы Шара могла пошевелиться, у нее бы челюсть отвалилась от изумления.
– Я каюсь, – говорит Воханнес. – Я раскаиваюсь в том, что этот гребаный стыд разрушил мои отношения со столькими людьми. Я раскаиваюсь в том, что позволил стыду и внутренней неустроенности выплеснуться на других. Я трахал мужчин и трахал женщин, Отец Колкан. Я у многих отсосал, и у меня многие отсосали. Я трахал – и меня трахали. И это было прекрасно, правда. Я замечательно провел время и очень хотел бы повторить. Правда.
Тут он хихикает.
– Мне несказанно повезло, что я встретил и держал в объятиях столько замечательных, красивых людей – правда, они все были красивые, милые, выдающиеся люди! – и я очень сожалею, что мое отвращение к самому себе оттолкнуло их.
Я любил тебя, Шара. Правда любил. Получилось у меня не ахти, как всегда – на мой косой-кривой особый манер. Но я любил тебя. И до сих пор люблю.
Я не знаю, сотворил ли ты наш мир, Отец Колкан. Я не знаю, сотворил ли ты таким наш народ – или он сам таким сделался. Но если это действительно твоим словам меня учили с детства, если ты действительно заповедал нам вот так вот подло ненавидеть себя, умерщвлять плоть, как последним идиотам, если вот это разрушительное представление, что быть человеком, любить, совершать ошибки – это плохо, если это действительно твоя идея, то… В общем… в таком случае – а не пошел бы ты на хер, Отец Колкан.
В зале повисает нестерпимо долгое молчание.
А потом раздается голос Колкана, и голос этот дрожит от злости:
– ТЫ НЕДОСТОИН.
И тишину Престола мира вспарывают крики.
Шара борется с параличом – вскочить! Подбежать к Во! Но ничего не выходит – чудо Колкана пригвоздило ее к полу.
Она хочет кричать от боли вместе с Воханнесом, а он кричит все громче – это крик невыносимой, непредставимо ужасной боли, а Колкан все не унимается, и пытка длится и длится.
И тут оковы чуда спадают, и она снова свободна.
Шара садится и видит: Колкан стоит перед Воханнесом, прижав к его лбу длинный, обмотанный тряпкой палец. Воханнес дрожит, плоть его сотрясается, словно бы Божество вливает в него все новую боль и муку. Вот почему Колкан забыл о ней!
«Беги к нему!» – взывает часть ее.
Другая говорит: «Он отвлек на себя Колкана, чтобы спасти тебя. Колкан настолько разгневан, что ты выпала из поля его зрения. Что же ты собираешься делать с этим шансом?»
Заливаясь слезами, она выдергивает руки из ослабевших веревок, закрывает глаза, вспоминает строки из Жугоставы и рисует в воздухе дверь.
Свист и щелчок – словно бы хлыстом стегнули. Она вступает в Кладовку и перестает видеть собственное тело.
Колкан поднимает взгляд. Воханнес падает на пол. Он бледен, как снег, и не шевелится.
Шара прикрывает глаза и затаивает дыхание: Кладовка Парнези пропускает звук.
Колкан неуклюже шагает вперед, поворачивая голову – обыскивает взглядом Престол мира. Шара чувствует, как на нее волной накатывает мощь, увлекая за собой в океанскую глубину… «Он ищет меня, пытается нащупать меня…»
Ей страшно до тошноты. Колкан всего в четырех футах от нее – какой же он огромный. И как же от него воняет падалью – смрад струится из-под всех этих его многослойных плащей…
– Я МОГ БЫ ОБРУШИТЬ ЭТОТ ХРАМ, – гудит его голос. – И СОКРУШИТЬ ТЕБЯ. ЕСЛИ ТЫ ЕЩЕ ЗДЕСЬ.
Он поднимает взгляд к потолку зала.
– НО МЕНЯ ЖДУТ ВЕЛИКИЕ ДЕЛА.
И вдруг Колкан исчезает, словно бы его здесь никогда не было.
Шара все еще не решается вздохнуть. Она судорожно оглядывается: а вдруг он спрятался в каком-нибудь темном уголке?
И тут с неба колоколом гудит голос: «ЭТОТ ГОРОД СТАЛ ОБИТАЛИЩЕМ НЕДОСТОЙНЫХ».
– О нет, – ахает Шара.
Она смотрит на Воханнеса – как бы она хотела подойти к нему… «Правильно расставляй приоритеты, – рявкает в ее голове оперативник. – Потом нагорюешься…»
Она шепчет:
– Прости меня, Во.
Вскакивает на ноги и выбегает из храма.
Повсюду в Мирграде: на рыбных рынках и в переулках, на берегу Солды и в чайных – люди в изумлении таращатся на огромный белый собор, который ни с того ни с сего соткался в чистом воздухе. И подпрыгивают на месте, услышав гулкий Колканов голос. По улицам разносится:
– ВЫ НАРУШИЛИ БЕСЧИСЛЕННЫЕ ЗАКОНЫ!
Дети перестают играть и замирают, прислушиваясь.
– ВЫ ВОЗЛЕГАЛИ ДРУГ С ДРУГОМ С РАДОСТЬЮ.
Подметальщик с метлой в руках медленно поворачивается и устремляет взгляд в небо.
– ВЫ КЛАЛИ ПОЛЫ ИЗ БЕЛОГО КАМНЯ.
Пожилые люди в клубе «Гошток-Солда» озадаченно смотрят друг на друга, а потом на бутылки вина и виски.
– ВЫ ЕЛИ ЯРКИЕ ФРУКТЫ, – гремит голос, – И ОСТАВЛЯЛИ ИХ СЕМЕНА ГНИТЬ В КАНАВАХ.
В парикмахерской рядом с Солдой брадобрей от неожиданности сбрил ус пожилому клиенту. Тот тоже ошарашен услышанным и пока ничего не заметил.
– ВЫ ХОДИЛИ ДНЕМ, – гудит голос, – НЕ ПОКРЫВАЯ ПЛОТЬ. ВЫ ЖИВЕТЕ С ПЛОТЬЮ ОТ ПЛОТИ. ВЫ РАЗГЛЯДЫВАЛИ ТАЙНОЕ И ПОЗНАЛИ ТО, ЧТО ДОЛЖНО БЫТЬ СКРЫТО. Я ОПЛАКИВАЮ ВАШИ ГРЕХИ!
В лечебнице Семи Сестер капитан Незрев, весь обмотанный бинтами, откладывает трубку и кричит сестрам:
– Какого хрена? Что тут творится?!
– ВЫ СБИЛИСЬ С ПУТИ ПРАВЕДНОСТИ, – гремит голос.
Потом наступает молчание. А потом:
– Я НАСТАВЛЮ ВАС В ИСТИНЕ.
Мирград заливает охряной свет. Люди прикрывают глаза ладонями, отворачиваются от окон…
А когда они снова поднимают взгляд, то видят, что город изменился: целые кварталы подвинули, чтобы освободить место для…
Старушка на углу улиц Святого Гоштока и Святой Гиели падает на колени в благоговейном ужасе и бормочет:
– Во имя всех богов… во имя всех богов…
…величественных, потрясающе красивых белых небоскребов с выложенными золотом фасадами. Они похожи на гигантских белых цапель, бродящих в сером болоте современного Мирграда.
– ВЫ ОСТАВИЛИ МОЕ УЧЕНИЕ, – снова вступает голос. – Я ВЕРНУЛСЯ, ДАБЫ НАПОМНИТЬ ВАМ ОБ ИСТИНЕ. ВЫ БУДЕТЕ ОЧИЩЕНЫ ОТ ГРЕХА. ВЫ ОСВОБОДИТЕСЬ ОТ ИСКУШЕНИЙ.
На улице Святого Василия поднимается ветер. Словно бы во сне десятки прохожих вдруг стекаются к центру улицы, выстраиваются плечом к плечу, лицами к северу. Матери, отцы, сыновья и дочери – они не откликаются на жалобные клики друзей и близких, когда те в ужасе пытаются дозваться до них.
Ветер усиливается. Граждане Мирграда закрываются ладонями и отворачиваются. Слышится звон и звяканье, словно бы ветер гонит вниз по мостовой сотни металлических пластин. А когда люди опускают ладони и поднимают взгляд, они не верят собственным глазам.
Там, где стояли обычные прохожие, выстроились в боевые порядки пять сотен солдат в полном доспехе. Толстые блестящие латы покрывают каждый дюйм их тела: они настолько толсты, что воины напоминают ожившие брони. С наверший шлемов ужасающе скалятся демоны, мечи их огромны, длиной чуть ли не в шесть футов, и по клинкам их струится холодный огонь.